|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Глава 11. Домашние огорчения
Дома случилось несчастье. Мухтар захворал.
— Вынесла ему косточек, а он с вечера и не жграл ничего. О-хохо-хохо!
Похоже на чумку. Было у меня хорошее настроение, и нету его. А ведь торопился, что-то боялся забыть... неважно теперь что.
Такая она, Елена Акимовна. Пихает собак и кошек, когда они под ноги лезут. На каждый истошный мяв: "Штоб вы повыздыхали, не ходить босиком!" А как до беды дойдёт, мокрый платок.
Причитает:
— От горе! Кто ж мне теперь будет докладывать, что Сашка из школы пришёл?
И ветер споткнулся на полу вздохе, и листья почти не шумят, и она шепчет, не говорит. По черновому полу змеится потёртая цепь. Ошейник уже отстёгнут, брошен на верстаке. Сдал вахту Мухтар. Уронил морду на лапы, закатил бельма, нюхает вечность. Услышал меня, хвостом шевельнул: всё, мол, прощаю... так жалко!
Я, то ли подумал, то ли произнёс вслух:
— Похоже на чумку. Может, ещё не поздно напоить его самогонкой?
Наверно сказал. У неё аж глаза высохли. И в голос:
— Такое! Ишь, что удумал, перед смертью животную мучить?!
А то ему сейчас хорошо! Может, водка это единственный шанс вылечить бедного пса! Сколько их в этом дворе было — иных и не вспомню. Одну только Жульку столько раз с того света вытаскивал, что чуть не спилась. Витька с железной дороги поделился со мной этим рецептом, когда я её к ветеринару в сумке тащил. Там всего-то делов, столовую ложку сорокоградусной разбавить водой на треть.
Будь я взрослым, самостоятельным так бы и сделал. А пацану в этом плане доверия нет. Столько уже успел накосячить, что краску в углу коленками трижды протёр.
Вытёрла бабушка слёзы, сменила галоши на башмаки с твёрдой подошвой, схватила штыковую лопату — и в самый конец огорода, яму копать.
Зря, думаю, я ей намекнул насчёт самогона. Была б у меня уйма времени Мухтара спасти. Теперь же она зачастит в хату. Стопудово возьмёт под контроль: не затеял ли я какую-нибудь шкоду? "Язык твой — лев. Он тебя и съест!", — говорила Екатерина Антоновна.
И пошёл я умывать руки, в смысле — примериваться. Нужно ж так операцию провернуть, чтоб комар носа не подточил. Ничего не разбить, не разлить, грязными пальцами не замацать, поставить всё в точности так, как оно до того стояло. Опыта за спиной ого-го! И весь отрицательный. Начнёшь, было дело, своевольничать втихаря — на чём-то, да спалишься.
Отогнал я дурные мысли, снял рубашку, чтобы разную мелочь рукавами на пол не смахнуть. Рюмки трогать не стал, стоят далеко. Выбрал стопарь. Это маленький гранёный стакан на 50 грамм. Их у нас в доме несчитано. А вот самогона осталось сравнительно мало. Дед как-то с лишку употребил, так бабушка убрала банку в буфет и деревянной линейкой замеряла с утра существующий уровень. Это меня не остановило, хоть и оставило на душе неприятный осадок.
Что там, столовая ложка? — успокаивал я себя, — Ну, убудет в банке на волосок! Улетучилось, испарилось: такая жара! Дедушки дома нет. Вернётся из школы, и будет ему не до уровня. С партами такая морока! Знаю, чинил...
Творю беспредел, а сердце как заячий хвостик. Хрустнет ветка, яблоко с дерева упадёт — и холодеет спина. Я к окну: не бабушка ли идёт с инспекторскою проверкой? Гляну погляну, ништяк! Там же она, в конце огорода. Яма уже готова, перекапывает морковную грядку. Хоть тут повезло.
Как ни странно всё шло, как по писаному. Самогонки налил на полтора своих пальца. Ни капельки мимо. Вынес стопарик в сарай, брезентовой рукавицей накрыл, чтобы лекарство не выдыхалось, и сбегал за свежей водой. Сам не любил тёплую самогонку, и другим того не желаю.
А мой пациент забился, тем временем, в угол. Хвостом больше не шевелит, и вроде бы как не дышит. Будто бы понимает, что это "жжж" неспроста, сейчас его станут казнить.
— А как, — говорю, — ты хотел? — Лечиться — это тебе не по улице бегать да говны заразные нюхать! — хвать его за шкирятник и выволок на свет божий.
Повизгивает Мухтар, но зубы не кажет. Мол, делай со мной что хочешь, только скорей. Хочу помереть. Ну, это мы щас!
Пристроил ушастую голову себе на колени, пальцами придавил в районе кутних зубов, он пасть и раскрыл. Только примерился, а за спиной:
— Сашка!!!
Твою ж дивизию!
То ли он неожиданности, то ли с испугу, я всё, что в стопарике было, в глотку Мухтару влил. А ведь планировал растянуть на два раза. Тот как подкинется, да как кашлянёт! И меня с головы до ног — слюнями да самогонкой.
Дед:
— Ну-ка иди сюда! Что у тебя в руке?!
Мамка, не разобравшись, затрещину мне:
— Дыхни!
А что там дышать, если несёт от меня, как от того самогонного аппарата? Стою, чуть ни плачу. Что ж это, думаю, за непруха?! Всё вроде предусмотрел, и влип. Надо было не Елену Акимовну в конце огорода выглядывать, а...
Тут и она, на шум. Сразу же всё поняла:
— Я ж тебя, шибеник, предупреждала!
Сзади ещё затрещина:
— Пош-шёл в угол!
Дед бы конечно двумя руками за то, чтоб отходить меня, как в добрые времена, хворостиной. Но с возвращением мамки экзекуции в прошлом. Теперь меня по науке воспитывает она. Купила плёнку для фильмоскопа, где на примерах показано: как правильно — как неправильно есть, садиться в автобус и уважать старших.
Иду под перекрёстными взглядами. Не больно, обидно просто. Хотел же, как лучше...
* * *
Стоял я недолго, от силы минут двадцать. Протиснулся в щель между комодом и стенкой и опустил свой небитый зад на запятки. Стёкла на окнах тройка, можно представить по голосам, кто сейчас где, и чем занят. Услышу: "Как он там, не придуривается?" — я корпус во фрунт и мордой в извёстку.
Потом обо мне начали забывать. "Гляделки" становились всё реже, и я уже сам выравнивал тело, чтоб не клевать носом. Дед от души плескался под рукомойником, бабушка в лицах рассказывала, как я её подбивал подпоить подыхающего пса. Сместила акценты:
все вспомнили о Мухтаре, как о весомой и главной причине моего косяка.
— От горе! — запричитала мамка. Под воздействием сильных чувств, она иногда срывалась на просторечье.
Дальнейшее отозвалось невнятными возгласами уже где-то там.
Подмывало меня сползать из угла на разведку, хоть по косвенным признакам угадать, как там мой пациент. Не стал рисковать. Если то была чумка, будет жить, никуда не денется. Если нет — значит, яму копали не зря. Жизнь это чреда потерь.
А бабушка молодец, выручила меня. Теперь мамка знает, что я наливал не себе и не без спросу. Так что главное обвинение прочь. Но самоволие после её "ныззя" всё равно наказуемо. Поэтому я до сих пор в углу.
Наконец, хлопнула дверь. Елена Акимовна загремела посудой. Дед закряхтел на койке, переодевает штаны. Беседуют вполголоса старики, а обо мне принципиально не говорят. Будто нет такого в натуре, и не было никогда. Это тоже часть наказания. Как оно всё предсказуемо! И вообще, скоро ужин, пора бы меня амнистировать, коленки до мозолей натёр, а мамки всё нет и нет!
Но вот... мимолётная тень застила свет за спиной. И это не она — бабушка. Покопалась в нижнем ящике "шихфоньера", убрала в специальный мешочек лампочку и заштопанные ею носки. Сказала через плечо:
— Пьёть Мухтар. А ты всё одно покайся, скажи, что не будешь неслухом, прощения попроси. О-хохо-хохо...
Обидно ей. Ведь каждое моё наказание это и её недогляд. "Как вы тут, — подумает дочка, — воспитывали его без меня?!"
— Ещё бы не пил! — отозвался из кухни дед. — У Пимовны самогонка огонь! В нутре наверно пожар!
Они понимают, что мотив у меня был очень похвальный. Но к делу его не пришьёшь, по науке получается, виноват.
Эх, надо было не выглядывать в окна, а действовать как комкор Жлоба: налетел — увидел — залил, — ещё раз подумал я.
* * *
Мамка вернулась из душа в боевом настроении.
— Ну?!
А энергия из этого "ну" так и прёт!
Я смешался и наобум пробубнил:
— Больше не буду!
— Что "больше не буду"?
Прощение — ритуал. Его надобно заслужить парой заученных фраз:
— Прости, мамочка! Я больше не буду мучить животных.
— И?
— Трогать без спросу то, до чего не дорос!
— А именно?
— Самогон!
— Иди, собирай всех к столу, но помни, что в следующий раз...
Ещё б не "иди"! Переодеться-то ей надо?
Дед уже во дворе. Сидит, прислонившись к стенке сарая. Весь в думах. В зубах янтарный мундштук с цигаркой истлевшей дотла, на коленях газета. Под ногами Мухтар строит плаксивую рожу. Учуял меня, хвост опустил — и под верстак. Обиделся, падла, что не дали ему помереть.
— Сашка, Степан, ужинать!
— Ох, чёрт его зна-ает, — По газете, дужками вниз, скользнули в траву очки. Что-то наверно вычитал.
И за столом он был в своих мриях: молча смотрел поверх моей головы, машинально махал ложкой и дважды её ронял. А прорвало его, когда бабушка наливала "какаву". Мамка как раз рассказывала о новой учительнице английского языка, с которой сегодня белила стены и потолки. Надо понимать, подружились.
— А Рая...
— Он меня сам допрашивал!
Я сразу и не поверил, что это сказал дед. Настолько неузнаваем был его хриплый голос:
— Мы на его участке из окружения выходили. Сидит старлей, носом клюёт. Встрепенётся, слюнями помажет глаза — и снова за протокол. Гимнастёрка расстёгнута, по две шпалы в петлицах. Ну, старший лейтенант госбезопасности. Это ж тогда приравнивалось к общевойсковому майору. Глазами буравит:
— Вот ты, Дронов, коммунист, бывший председатель колхоза, в Финскую воевал. Скажи, почему отступил и не застрелился?
— Так, — говорю, — если бы все, попав в окружение, руки на себя наложили, кто бы сейчас Москву от немцев спасал? Тем более, есть ради кого.
А он отхлебнул чаю, вызвал конвой и мне:
— За честный ответ, всё что могу. Штрафбат. Надеюсь, больше не встретимся.
Мамка сидит ни жива ни мертва. У бабушки озёра в глазах, и веки как мочаки. Глянул на них дед, понял, что ляпнул что-то не к месту. Крякнул с досады:
— Ладно, пойду вздрему. С партами такая морока...
Я следом за ним из-за стола... поддержать там... а в спину:
— Куда?!
— Очки принести, чтобы не затерялись. Дедушка их в траву уронил.
— Что нужно было сказать?
— Спасибо!
— Вот так! И больше не забывай! Теперь можешь идти.
Воспитание продолжается.
— Воды там курям принеси! — запоздало окликнула бабушка, хоть был я уже одной ногой во дворе.
Сделал бы я вид, что не услышал, выиграл какое-то время. Так она ж не поленится, выйдет и повторит. Раз повторит, два повторит, а на третий возьмёт и скажет: "Всё Сашка! Не ты мне теперь самый любимый внук, а Серёжа". Пришлось возвращаться за вёдрами.
Нет, думаю, так нельзя! Шпыняет меня мамка почём зря своим воспитанием. Пора уже и у неё заработать хоть какой-то авторитет, а заодно провернуть дела, отложенные на потом. Тем более, знаю как. У мамки-то на старости лет крыша ехала не всегда. Случались просветы. Часами, бывало, куковали без света во времена "вееров". О чём только не разговаривали. В детстве она, оказывается, хотела стать колхозным ветеринаром, или врачом. Как-то по недомыслию накормила цыплят фруктовыми косточками. Не знала, что там есть синильная кислота. Как ни откачивала потом, все передохли. ("Уж плакала, плакала!") С тех пор, и поселилась в ней эта мечта. После школы поступала в мединститут. По конкурсу не прошла, и стала учителем. А любовь к нашим братьям меньшим куда она денется? Направь её в нужное русло, мамка и за Кокошу заступился, и сама, для наших котов, сделает дегтярную ванну.
Всё продумал. Вернулся на кухню, сунул в футляр дедушкины очки и говорю:
— Куры у нас отъелись, отяжелели. Старый насест для них уже высоковат. Спрыгнут утром, сослепу ноги переломают, или внутри что-нибудь отшибут. Можно я им на подстилку опилки да стружки с кострища перетаскаю?
Только чувствую, не вовремя я вклинился в их разговор. Глядят на меня бабушка с мамкой, будто бы я о курсах валют спрашивал, а воздух пропитан не сказанным: "Мы же тебя специально отправили за водой, чтоб не мешал!"
И ладно, было б предложено. Молчание знак согласия. Обидно, что выстрелил вхолостую, а я ещё думал-гадал: с кур начинать, или сразу с котов? Курица, мол, материал расходный: сегодня она есть, завтра зарубили, да в суп. А Мурка и Зайчик — совершенно другое дело. Когда мы с Серёгой и мамкой жили далеко на Камчатке, они для бабушки с дедом были вместо меня. Человек такая скотина: ему обязательно нужен кто-то мелкий и слабый, чтобы заботиться о нём и выводить во взрослую жизнь. Это я по себе знаю.
Нет, правильно дед говорил, что думками дурак богатеет. Пока сам не возьмёшься за дело, так оно и останется неосуществлённым проектом. Плюнул на всё, пошёл к Ивану Прокопьевичу. Насилу до него достучался, но дёготь забрал.
А вечер такой ласковый, умиротворённый. И настроение у меня под стать, с лёгкой грустинкой. Таскаю я воду и вспоминаю кошек, которые у меня были, мистические и смешные истории, что с ними происходили.
* * *
Бельчика принесли беспомощным и слепым. Даже плакать ещё не умел. Зимой это было. Поселили котёнка в тёплой духовке. Там он и рос, завёрнутый в тряпочку. Мамка его отпаивала бабушкиной какавой через пипетку, а как подрос — через соску. Тот ест, а она приговаривает: "Чернохвостик ты мой, блохастик".
Вырос Бельчик, заматерел. Не богатырских размеров, но крыс мочил только влёт. Обычный помойный кот, и расцветка простая: сам белый, а левое ухо и кончик хвоста — чёрные. Ну, это в идеале.
Чистым он был зимой. А в остальное время то охота, то бабы. Я бы его сейчас и не вспомнил, если б не один случай.
Привезли как-то бабе Паше внука из Сочи — Серёгу Чунихина, будущего офицера-ракетчика. В те времена из офицерского было в нём только командный голос да умение лихо перекатывать соску из одного уголка рта в другой. Мамка при нём, тётя Лида, в качестве денщика. Как водится, в гости зашли. Раньше-то мы знали Серёгу только по фотографиям, а тут можно даже на руках подержать. И трелевали бедного пацана, покуда он пустышку не уронил. Да так уронил, что я, "американский шпион", обыскался, но не нашёл.
Всё в совокупности Серёге так не понравилось, что смотрины закончились скандалом с его стороны с выносом тела в ту половину дома.
Соску потом Бельчик откуда-то вытащил. Бабушка нам:
— Гля-а!!!
А взрослый кот-крысолов обнял пустышку лапами, то трётся щекой, то языком вылизывает, и мурлычет с надрывом. Будто бы он мамку родную нашёл. Вот тебе и бессловесная тварь! Впрочем, зачем тут слова?
Где-то неделю он с этой соской спал, прятал у себя на груди, потом потерял...
Любку, помню, проводили в последний путь, а на следующий день появилась в моём дворе приблудная кошка. Своих было три, а это четвёртая — неказистая, некрасивая, да ещё с животом. Откуда взялась? — хрен знает. Соседи обычно подбрасывают котят, а такое с ними впервые. Сама эта приблуда со двора не уходит. Взрослая, а будто не знает, где у неё дом.
Я на похороны не ходил. С работы не отпустили. Любка же мне никто. В пятницу с работы пришёл, сел покурить, а весь мой живой уголок крутится под ногами, исходит на мяв: жрать подавай! Сразу увидел, что четвёртая лишняя. Сидит в стороне, будто бы так надо. Взял в руки, погладил — молчит. Не хрюкает, но и не вырывается.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
