Эти черные перчатки...

— Не надо, — взмолился он, — Ну, пожалуйста, не надо.

Игорь разочарованно вздохнул и положил его руку себе на плечо. Пальцы парнишки тут же болезненно сжались, оставляя после себя под тканью отметены, но мужчина стоически проигнорировал это. Обнял его, обхватив руками в области талии и, запрокинув голову, внимательно всмотрелся в глаза.

— Я не буду тебя торопить, Вад. Правда, не буду. Ты сам решишь и, если захочешь, сам воплотишь свои мечты. Ты ведь мечтаешь? Поэтому так безоглядно кинулся за мной, когда я признался в своей ориентации.

— Да. Но... но я думал, что такие, как я, живут где угодно, но не в этом городе, и уж точно не в этом районе, а тут ты... то есть вы...

— Давай, все же на "ты", — с улыбкой отозвался Игорь, все больше укрепившись в своей надежде, что Вадим может стать именно тем, кого он так давно искал. — И ты не один такой, уж можешь мне поверить. А в нашем районе даже клуб частный есть, как раз для таких, как мы. Но, если я тебе не противен, я все же не стал бы тебе его показывать...

— Почему?

— Потому что хочу приберечь тебя для себя.

— Потому что я девственник и, наверное, это круто переспать с таким, как я, да?

— Я похож на человека помешанного на таком вот дешевом авторитете, если это вообще можно к нему отнести? — резко посерьезнев, холодно произнес Игорь.

Вадим замялся.

— Не похожи, но у вас же такой дом и... машина, наверное, есть и еще много чего, а тут я... всего лишь я.

— Нет. Можешь мне, конечно, не верить, но использовать тебя для удовлетворения своих амбиций я не собираюсь. Поверь, мне и без того есть где их удовлетворить.

— На работе?

— Да. Кстати, а на каком курсе ты учишься?

— На первом.

— А живешь далеко отсюда?

— Нет, на конечной.

— Через одну остановку.

— Угу. Вы... — Вадим подумал, а потом все же решился робко улыбнуться, — Вы обещали меня проводить.

— Обещал. Но ты уверен, что тебе нужно возвращаться именно сейчас?

— Совсем не уверен.

— Вот и я думаю, что можно будет задержать тебя подольше. На худой конец вызовем такси.

Не помню. Совсем ничего не помню. А руки тянуться к нему. Чужому. Незнакомому. Против моей воли. Они словно знают, помнят что-то лучше меня. Это ведь ненормально так реагировать на совсем постороннего мужчину. Да и вообще на мужчину так реагировать нельзя. Это я понимаю точно. Но он так смотрит в ответ, так улыбается.

— Скучаешь? — спрашивает он меня, садясь на подтащенный к больничной кровати стул.

У него темно-карие глаза, немного раскосые, совсем чуть-чуть, короткостриженные, темные волосы, светло-бежевое пальто, которое он снял и повесил на вешалку в углу, оставшись в одной серо-стальной рубашке, и яркий, бордово-красный шарф, который висит по обе стороны шеи своеобразными тканевыми лапами. Почему-то из всего его облика мне кажется знакомым именно этот шарф. Отвечаю.

— Немного.

— Не узнаешь?

— Нет.

— Это хорошо.

Что? Я не ослышался? Он первый, кто увидел в моей амнезии что-то хорошее.

— Почему? — спрашиваю до того, как осознаю это.

— Будет повод узнать друг другу снова. Хочешь?

И снова не успев подумать, отвечаю.

— Да.

— Отлично. Тогда я тебя забираю.

И правда, забрал, вот только куда? Большой светлый дом совсем не кажется мне знакомым. Хотя в моем нынешнем состоянии я о своей прежней жизни я не помню ничего, даже причину, по которой потерял память. А врачи молчат, как и игнорирует эту тему он. А мне даже мое собственное имя "Вадим" кажется чужим и инородным. А вот "Игорь" — почему-то знакомым. Ну и ладно. Заново, значит, заново. Может, и не хочется, но что делать, если выбора уже нет. Точнее, он, возможно, и был, но кто-то там, на небесах, сделал его за меня. Хотя, какая теперь в сущности разница кто?

Он живет со мной уже неделю и я понимаю, что пускать все на самотек, как советовали врачи, просто нельзя. Михалыча я отправил в пансионат, пусть проветриться, а то первое время так и норовил схватиться за двустволку (он с ней по весне на зайцев ходит или на вальдшнепов, один черт), и пойти разбираться с идиотом-папашей по пьяни избившим сына до полусмерти. Михалыч у меня всегда был борцом за справедливость, а уж к Ваду всем сердцем прикипел и даже, кажется, смиряться начал, что у нас с ним какая-никакая, но любовь. Поэтому отослал я его от греха подальше, и уже через неделю жизни Вадима в моем доме, понял, что предписание врачей, ждать когда он сам все вспомнит, полная чушь.

С каждым днем Вад все больше замыкается в себе, почти не разговаривает со мной. Молчит, часто подолгу смотрит в одну точку. Я думаю, пытается вытащить на поверхность хоть какие-то, пусть осколочные, но фрагменты памяти. Но судя по тому, какой безжизненный он днем и как мечется по постели ночь, это ему удается лишь в кошмарах, мучающих его вот уже вторую неделю.

Последние два дня, когда он засыпает, я прихожу к нему в комнату и опускаюсь на кровать поверх одеяла, обнимаю. Он почти сразу же успокаивается, и я потом всю ночь напролет в темноте всматриваюсь в его удивительно спокойное и одухотворенное лицо и сожалею. Отчаянно сожалею, что тем вечером не смог заехать за ним хотя бы на двадцать минут пораньше. Тогда бы не было всего этого ада. И почему его отцу надо было ужраться просто до скотского состояния именно в этот день?

Мой мальчик защищал мать, я его понимаю, как и все те,

кто волею случая оказался причастен к этой истории. Но как теперь вывести его из этого состояния больше напоминающего некий неестественный транс, я не знаю. Но очень хочу узнать. Не привык я бездействовать. Не могу так.

— Знаете, — неожиданно шепчет он в темноте спальни, — Пусть я очень многого не помню, но мне кажется...

— Да?

— Что это ненормально, когда вы так меня обнимаете...

— Тебя это смущает? — спрашиваю, он молчит. Не тороплю его, пусть подумает.

— Нет, — отвечает он после паузы.

Улыбаюсь. Пусть в темноте ему и не видно. Все равно.

— Тогда не думаю, что стоит придавать этому так много значения, как считаешь?

— А если меня не смущает, но неприятно?

А вот это, действительно, коварный вопрос. Но, судя по тому, что он не делает ни малейшей попытки отодвинуться, я знаю, что ему ответить.

— Ты спишь куда спокойнее, когда я рядом.

— Значит, вы так... не в первый раз?

— Нет. После твоего возвращения из больницы, довольно часто.

— Возвращения? Значит, я раньше тоже жил здесь?

— Нет, ты просто иногда бывал у меня.

— Тогда почему я здесь, почему не дома?

— Потому что тебе со мной лучше.

— Кто так решил?

— Я.

— А кто вы мне? Брат?

— Любовник.

Он долго молчит. Очень долго. Я знаю, что ему жутко и он отчаянно ищет хоть какие-нибудь зацепки в своих исчезнувших воспоминаниях. И, как мне думается, не находит. Но его последующие слова приводят меня в смятение. И я не преувеличиваю, просто я не ожидал такого, совсем не ожидал.

— Значит, я правильно вспомнил.

— Что именно?

— Перекошенное лицо, перегар, бешенство в мутных глазах... он... он кричал, что я ему не сын.

— Почему? — удивительно, до этого от его матери я слышал несколько иную, подретушированную версию событий.

— Ему кто-то из дружков сказал, что видел меня с парнем. С вами... наверное...

— Ты давно вспомнил?

— Вчера. Но я...

— Да? — притягиваю его ближе, глупость, конечно, могу спугнуть, но он не возражает. Шепчет почти в губы.

— Я совсем не помню вас... тебя, наверное.

— О! Знал бы ты сколько усилий мне стоило перебороть в тебе это твое выканье!

— А мы... когда мы... давно?

— Прошлой осенью.

— Значит, почти пол года...

— Да.

— И... мы с вами...

— Что именно?

— Нет, ничего. — Он отворачивается. И я даже знаю почему. Догадываюсь, о чем он хочет спросить. Рассказать?

— Хочешь узнать, как далеко мы успели с тобой зайти?

Мне кажется, что он краснеет. Пусть в комнате темно, но я за эти пол года уже не плохо успел изучить его реакции, так что вряд ли могу ошибаться. Улыбаюсь и подначиваю.

— Смелей!

— Хочу! — вскидывается он и, даже не пытаясь вывернуться из под моей руки, привстает на локте и подпирает голову ладонью. Он у меня всегда был смелым. Так что подобная реакция не удивляет, а скорее воодушевляет меня.

— Не так далеко, как мне бы того хотелось. — Улыбаюсь.

— В смысле? — Он хмурится.

Так. Я устал видеть в нем лишь не четкий силуэт. Раз уж все равно оба не спим, пора с этим заканчивать.

— Ты не против, если я свет включу?

— Зачем?

— Хочу видеть тебя.

— Как я краснею?

— Как ты смотришь..

Встаю, иду к выключателю. Загорается свет. Он уже сидит, поджав к груди колени, и настороженно смотрит на меня, щурясь от слишком яркого, режущего света. Я тоже смотрю. Отчего же не посмотреть, раз дают. На нем одна лишь короткая футболка и где-то там, под одеялом, укрывающим ноги, темные плавки, растрепанные волосы завешивают высокий лоб и придают его облику еще более юный, почти детский вид, хотя ему в этом году и исполниться двадцать лет, не смотря на то, что он у меня учиться, точнее учился, до академа, на первом курсе. А все потому что он сначала отучился в так называемом колледже, куда его отправил отец, не желавший даже думать, что сынишка когда-нибудь превзойдет его. Но в итоге, мой мальчик оказался достаточно упрям и талантлив, чтобы после окончания суза поступить без протекции в вуз на бюджетной основе, так еще и вовсе не на ту специальность, на которой учился до того. Смотрю на него, улыбаюсь и, поймав на себе настороженный взгляд, понимаю, что просто безумно скучаю по его улыбке. Подхожу и опускаюсь на кровать напротив него.

— И как я смотрю? — спрашивает он, устав терпеть пристальность моего взгляда. Отвечаю честно. Зачем врать?

— Затравленно. Как мышонок, прижатый к стенке кошкой.

Он отводит взгляд.

— Тогда уж котом. — Вздыхает и напоминает. — Вы обещали рассказать.

— Обещал. А ты не хочешь перейти на "ты", раз уж этот вопрос мы уже прояснили.

Он отвечает сразу же не раздумывая.

— Нет. — Но, спохватившись, добавляет, — Пока.

— Жаль, — отвожу от него взгляд и честно пытаюсь подобрать слова. Хотя... зачем? — Хочешь отдам тебе перчатки?

— Перчатки?

— Когда мы познакомились и потом, ты всегда, даже в помещении предпочитал оставаться в них.

— Почему?

— А ты разве уже не почувствовал?

Он растерянно смотрит на меня, и я медленно пододвигаюсь ближе. Беру его руку, поворачиваю к себе ладонью и, не отрывая от него взгляда, втягиваю в рот мизинчик. Он вскрикивает и резко отдергивает руку. Прижимает к груди, прячет, смотрит испуганно, в полном шоке от пережитого всплеска. Улыбаюсь. Краснеет. Но набирается храбрости и задает вопрос.

— Что... это?

— У тебя очень чувствительные нервные окончания на руках. Ты даже как-то сказал мне, что тебе следовало бы родиться слепым, тогда это было бы оправдано. Но ты зрячий и реагируешь на вполне невинные прикосновения вот так.

— Да... я почувствовал, но... и предположить не мог, что вы... что будет так...

— Как?

Он молчит. Вот партизан-то!

— Приятно?

— Да, — отвечает чуть слышно, но отвечает. Молодец. Правда при этом он не смотрит на меня, но все еще впереди.

— А почему мы с вами... — запинается, кусает губы, боится озвучить вслух. Не хочу облегчать ему задачу. Не сейчас.

— М? — поднимаю брови, смотрю.

— Почему мы не дошли до того, что вам хотелось? — сглатывает, нервничает, но говорит. Хороший мальчик. Очень хороший.

— Потому что ты все не мог решиться, а я не хотел давить на тебя.

Снова отодвигаюсь к изножью кровати, устраиваюсь удобнее, протягиваю руку.

— Иди ко мне.

Его глаза становятся огромными, но он не кричит в отчаянии "нет!". Уже хорошо.

— Я не одет.

— Я уже видел тебя раздетым. К тому же, не понимаю, чего здесь можно смущаться. Мы оба мужчины.

— Но ведь дело не в поле...

— А в чем тогда?

— В том что вы...

— Я?

— Вы ведь хотите меня.

— Хочу. Но принуждать не буду. Иди сюда.

Я уверен, что он откажется, но знаю, что снова удивит меня. Он единственный, которому всегда удается разнести в пух и прах все цепочки моих предположений.

Вад переворачивается, привстает на коленях, стягивает через голову футболку. Сам. Ведь я его о том не просил. Он подползает ко мне, и я тут ловлю его в объятия. И меня бросает в жар от ощущения его кожи под пальцами. Когда он так близко, я всегда быстро возбуждаюсь, хотя давно уже не мальчик и вполне способен контролировать свои порывы. Но я ничего не могу с этим поделать, только потому что это он сейчас со мной. Так близко...

Прижимаю его к груди, приподнимаю голову, смотрю в глаза. Серые, большие. Хочу утонуть в них, но как-то не тонется. В них не ответное желание, в них испуг. Он ждет от меня чего-то жуткого. И пусть даже это будет только поцелуй, он все равно задрожит. Я знаю. Поэтому не целую, и он целует сам.

Медленно, боясь делать резких движений. Очень осторожно. Он всегда меня так целовал, словно даже когда мы оставались наедине, боялся, что кто-нибудь увидит, узнает, что он не такой как все, а такой, как я. Но сейчас, как мне кажется, он боится другого. Обмана. Что я солгал ему, сказав, что мы были вместе, что это всего навьего фарс, разыгранный лишь для того, чтобы совратить его. Но в моих словах не было и нет ни капли лжи. Отстраняюсь.

— Хочешь, покажу, как тебе нравилось больше всего?

— Больше всего? — эхом повторяет он непослушными губами. Улыбаюсь.

— Да. Как мы протянули с тобой пол года не зайдя дальше оральных ласк.

Он смущается. Чувствительный, нежный мальчик. Мне нравится видеть его таким. Юным и непосредственным, каким он становился только со мной, в тайне от меня сбегая от пьяницы отца и бессловесной матери, которая даже заявление в милицию писать отказалась, когда тот избил сына и вышвырнул умирать на улицу. Наверное, при этих мыслях в моем лице что-то меняется. Он поднимает глаза, смотрит так, что у меня дух захватывает. А когда медленно кивает и тянется за еще одним поцелуем, встаю с кровати. Он смотрит на меня снизу, недоумевая.

— Подожди, — бросаю и выхожу из комнаты.

Возвращаюсь уже с шарфом, темно-бордовым, тонким, шелковым. Когда-то для наших игр он выбрал его сам.

— Тот самый... — шепчет он, словно вспоминая.

— Вспомнил?

— Он был на тебе, когда я впервые тебя увидел...

Качаю головой. Да, разочарован и не собираюсь это скрывать.

— В больнице был не первый раз.

— Я понимаю... — шепчет он потерянно.

А я злюсь, сам не знаю почему. Шагаю к нему, бросаю почти грубо.

— Нет, не понимаешь. — И рывком завязываю ему глаза.

Он вскидывает руки, то ли для того, чтобы снять с себя импровизированную повязку, то ли просто поправить. Перехватываю запястья. Все еще злюсь.

— Если скажешь нет, я уйду.