Изнанка судьбы. Том 2. Беглецы

Алина Лис

Изнанка судьбы.

Беглецы

Глава 1. Разбитое зеркало

Элвин

— Пожалуйста, — повторил я с тихой угрозой. — Я дам зарок на любой долг.

Князь Церы откинулся на спинку кресла. Этот подонок выглядел до омерзения довольным.

— Хочешь, чтобы я разбудил твою человечку? Чтобы она продолжила играть в законницу и лезть в дела фэйри?

— Именно, — сказал я, сдерживая подступающее раздражение.

Полчаса беседа шла по кругу. Я настаивал, он смеялся и отказывался. Снова и снова.

Проклятье, я знал, что князь захочет поглумиться, и был готов к этому. Пусть получит свое маленькое удовольствие — заслужил. Но сколько можно?!

Марций Севрус покачал головой:

— Мне ничего от тебя не нужно, Страж. И я рад, что не увижу больше человечку в зале Совета, — он поднялся. — Аудиенция окончена.

До последнего не верил, что он меня выставит.

Оказавшись с той стороны двери, я уставился на нее невидящим взглядом.

Почему?! Мы никогда не любили друг друга, но и врагами не были. И он уже имел возможность убедиться, что я могу быть полезным.

И что теперь делать? Талант повелителя Церы уникален. Я не слышал больше о фэйри или магах, способных войти во врата души.

Ладно, я знал, что должен сделать прямо сейчас, гриски бы побрали навязанный княгиней подарочек. Все во мне требовало вернуться обратно, в башню. К Франческе, которая третий день лежала очарованной пленницей в объятьях сна. Но братец-буря изъявил желание прогуляться после обеда, а я, как послушный мальчик на побегушках, обязан был его сопровождать.

Откликаясь на паскудные мысли, на лиана на протезе шевельнулась и меня передернуло от омерзения.

Я сжал кулак, пережидая ноющую боль в давно утраченной конечности. Старший медик клана Танцующих-с-Ветром — только руками развел, когда я продемонстрировал ему свою нечаянную находку. Мол, обычно порождения Роузхиллс дохнут вне долины. А эта дрянь, видите ли, прижилась, этаким паразитом вросла в протез. Видать не устояла перед моим обаянием.

Гадина снова шевельнулась под перчаткой, и я тоскливо прикинул где бы по-быстрому запереться, обрезать свежие побеги. Слишком торопился с утра для разговора с князем Церы, чтоб его...

— Элвин! — Риэн окрикнул меня, когда я проходил мимо его покоев.

— Я тороплюсь.

Он понимающе кивнул:

— Можешь не спешить. Стормур уединился с княгиней, так что ближайший час ты свободен.

Даже так? Я скривился, подавляя подступающее раздражение. Плевать. Иса давно не моя женщина, пусть проводит время с кем пожелает.

Риэн подмигнул:

— У меня есть отличный тамерский аджас.

На мгновение захотелось согласиться. Плюнуть на все, нырнуть в сладкое облако дурманных грез.

Я не любитель аджаса. Пробовал с подачи Риэна, но не проникся. Доброта и миролюбие, накатившие после нескольких затяжек, сопровождались противной слабостью. Дым обволакивал разум, отнимая ясность восприятия, способность трезво мыслить, а вместе с ней и самоконтроль.

Ну ее к Черной эту искусственную любовь ко всему сущему. Я лучше буду злым и желчным, но буду собой.

— Обойдусь, — буркнул я и попытался обойти братца. Но он сделал почти незаметный шаг в сторону и снова оказался на моем пути.

— Не нуди, тебе надо расслабиться. Пойдем, покурим, — заговорщицки прошептал этот пройдоха.

А, ладно! За час я только успею доехать до башни и вернуться обратно.

— Курить не буду, — предупредил я, заходя в комнату.

— Тогда выпей, — он поставил на стол запыленную бутылку. Судя по печати на сургуче из личных запасов княгини. Умеет устроиться.

Я опустился в кресло и огляделся без особого интереса. Безликость гостевых покоев разбавлял гобелен с похабной русалкой на стене. Русалка возлежала на берегу моря призывно выпятив обнаженный бюст и улыбалась улыбкой опытной, на все согласной шлюхи.

Риэн не спеша забил чашу, поворошил щипцами в камине, выискивая уголек пожарче. По комнате поплыл дымок с характерным запахом.

— Чего рассказывать? — отозвался я, мрачно меряя взглядом бутылку.

Выпить хотелось до смерти. Но наш договор с княгиней и ее паскудным братцем исключал подобные развлечения.

До конца зимы, мать ее!

— О чем ты говорил с князем. И почему такой... — он повертел в воздухе пальцами, словно пытался найти подходящий термин. — Ну, вот такой! — последние слова потонули в бульканье кальяна. Вид у брата при этом был такой счастливый, что мне захотелось ему врезать по морде. Без причины, просто так, для восстановления мировой гармонии.

Не люблю посвящать других Стражей в свои проблемы. Мои названные родственники — специфические ребята. Некоторым из них, вроде Фергуса или Коры, я не доверил бы выносить ночной горшок.

Но Риэн мне всегда нравился. Не в последнюю очередь своей безбашенной легкостью, переходящей в легковесность. И, должно быть, пары аджаса в воздухе сделали свое дело, потому что я разговорился.

Братец слушал внимательно. Кивал. И даже, удивительное дело, не спешил перебить, чтобы поделиться аналогичным случаем, произошедшим с ним совсем недавно.

— Итак, тебе нужна услуга от Марция Севруса, — подытожил он мой рассказ. — Малый долг, правильно?

— Он не согласен даже в обмен на Великий.

Брат отложил шланг в сторону. Посмотрел на меня неожиданно пристально, и я подумал, что он какой-то непривычно собранный и серьезный. Не похож на того обычного Риэна, с которым мы неплохо проводили время лет пятьдесят назад.

— Князь Церы должен мне, — сообщил он. — Как раз Малый долг.

Я стиснул подлокотник кресла, стараясь удержать на лице равнодушную гримасу. Не уверен, что получилось.

— И? — спросил я с самым безразличным видом, на какой был способен.

Он пожал плечами:

— Попрошу его — пусть поможет. Что мне — жалко? А взамен...

— Ага, — стало легче. Не верю в безвозмездную помощь. Как правило, она обходится куда дороже честной сделки. — И что взамен?

— Ты отойдешь и не станешь вмешиваться, когда я попрошу. Один раз.

— Странное условие.

Он заморгал, превращаясь в того самого хорошо знакомого мне Риэна.

— Все честно, Эл. Ну что — по рукам?

За всем этим что-то стояло. Где и когда я должен буду отступить по его просьбе? Чем чревато будет выполнение такого зарока?

К грискам! Нравится — не нравится, выбора у меня нет.

Я кивнул и пожал протянутую руку.

* * *

— Какого... — я запнулся, вперившись неверящим взглядом в двери Старины Честера.

Шагавший следом Риэн чуть не впечатался мне в спину и тоже остановился, прервав пространное рассуждение о несомненном преимуществе южных красавиц перед северянками.

— Привет, Хейдрун, — прокомментировал братец открывшуюся его взгляду картину. — Не знал, что ты теперь живешь у Элвина.

— Ты видишь то же, что и я? — переспросил я на всякий случай. — Козу над дверью?

— Ну да, — радостно откликнулся Риэн. — Слушай, а зачем ты ее там держишь?

Эти слова окончательно уничтожили мелькнувшую было надежду, что все это не более, чем галлюцинация.

— Какого, — я добавил любимое словечко из лексикона матершинника-Фергуса, — ты здесь делаешь, Хейдрун?

Коза мемекнула и встала. Медленно так, с достоинством. По-кошачьи потянулась, балансируя на обледенелом козырьке. И с грацией... ну с грацией горной козы — кого же еще, спрыгнула в сугроб.

Выбиралась она оттуда неспешно. Брезгливое выражение, застывшее на козьей морде в самый раз подошло бы королеве в изгнании, вынужденной толкаться среди грязных мужланов. Встав прямо напротив двери Хейдрун отряхнулась, обдав нас и подошедшего князя Церы снежным крошевом и выжидательно склонила голову.

— Ты не могла бы это делать аккуратнее? — фыркнул Риэн, отряхивая снег. — О чем я говорил? А, Маджарат! Элвин, ты был там? Готов спорить, что нет. И уж точно не знаешь, каких страстных цыпочек скрывают эти унылые покрывала...

Последнее, что меня сейчас интересовало — прелести южных цыпочек.

— Нет, ну чтоб я сдох! Мэй приехала погостить и взяла тебя с собой?

Коза задумчиво боднула дверь.

— Можешь передать ей, чтобы убиралась. И я в одиночку не жажду ее видеть, а уж с таким довеском...

— Если ты занят, Страж, я могу приехать в другой раз, — ледяной тон Марция Севруса пресек дальнейшие переговоры. Князь брезгливо стряхнул снег с плеча и уставился на козу с таким кислым видом, словно его накормили неспелой хурмой.

Хейдрун подобная нелюбезность только воодушевила, и она потянулась к плащу фэйри с явным гастраномическим интересом.

— Отстань! Иди отсюда, — князь Церы дернул плащ. Хейдрун обрадованно припала на передние ноги и замотала головой, как игривый щенок, который вырывает из рук палку. Ее челюсти интенсивно шевелилась, ткань на плечах фэйри натянулась и чуть треснула.

Я немедленно простил Мэй ее незапланированный визит. Восхитительное зрелище! Одно из тех, на которые можно смотреть часами.

— Уйми свою козу, Страж, — прошипел Марций Севрус, прожигая меня возмущенным взглядом.

— Прошу прощения, ваше высочество, — отозвался я самым кротким тоном, на какой был способен. — Это не моя коза. Мог бы сказать, что она принадлежит моей сестре, но погрешил бы против истины. Хейдрун никому не принадлежит, она сама по себе.

— Все равно прекрати это!

Уже не меньше трети плаща исчезло в бездонном желудке козы, и останавливаться она явно не собиралась.

— Хейдрун, фу! Плюнь его немедленно!

Когда это Хейдрун меня слушала?

— Он сделан из козьей шерсти. Неужели ты станешь есть себе подобных?

Она дернула ухом, выказывая презрение к моей неумелой лжи.

— Ну как тебе не стыдно?

Клянусь, не будь у нее занят рот, она бы захохотала. А так только покосилась, всем своим видом выражая — мол, совершенно не стыдно и с чего бы должно быть?

— Такая взрослая... можно даже сказать пожилая коза. А ведешь себя, как будто и года не исполнилось, — продолжал я увещивать ее. Разумеется, без какого-либо заметного эффекта.

Князь Церы прервал развлечение, двинув с размаху козу кулаком по морде. Она выпустила изрядно пожеванный край плаща, отскочила и уставилась на него с выражением обиды и неверия. Никто из нас никогда не позволял себе такой вольности по отношению к Хейдрун. Главным образом, помятуя о ее злокозненном и мстительном характере.

В боевом меканье отчетливо послышалась жажда крови. Коза нацелила острые рога на фейри и пошла в атаку.

Я еле успел вскинуть щит, закрыв гостя от посягательств. Князь Церы был мне нужен. Даже не мне, Франческе, спящей заколдованным сном. Как бы ни хотел я понаблюдать за игрой фэйри и козы в догонялки, дело прежде всего.

— Надо сказать Мэй, чтобы лучше следила за зверушкой, — проворчал я, захлопывая дверь перед козьим носом.

Франческа

Я задыхаюсь от бега. Сердце колотится в груди, как бешеное. Двери, арки, переходы. Комнаты, заваленные всяким хламом, длинные извилистые коридоры.

Лабиринт.

Не знаю, не помню кто я и почему я здесь. Только бегу загнанным зверем, ухожу и никак не могу уйти от погони. А тот, который сзади, догоняет. То отстанет, то приблизится так, что я затылком ощущаю его смрадное дыхание.

Он играет. Пугает, догоняет, чтобы вот-вот ухватить и снова дает уйти невредимой. И надо бы обернуться. Взглянуть в глаза преследователю, если у него есть глаза.

Но страшно.

Все вокруг эфемерно, непрочно. Настоящие только страх и усталость.

Я пробегаю комнату, увешанную, заставленную портретами. У них смутно знакомые лица, но нет времени остановиться, оглядеться, вспомнить.

Над ухом клацают зубы, и я с визгом отпрыгиваю в сторону. Петляю как заяц, ныряю в укрытый тенями проход. В нем сумрачно и тяжко пахнет гнилью. Стены покрыты слизью и мхом, сочатся влагой.

— Человечка!

Он сжимает в руке факел. Блики уродуют и без того непривлекательное лицо, третий глаз торчит посреди лба уродливой шишкой.

В первую минуту я пугаюсь, но почти сразу вспоминаю его имя.

— Вы?! Что вы здесь делаете?

Брезгливо кривит губы:

— Возвращаю долг. Иди за мной.

Шелест осыпающегося песка из прохода за спиной. Порыв сквозняка приносит вой и смрадный запах. На лице князя Церы мелькает испуг.

— Откуда у тебя тень, человечка?!

Я не успеваю даже понять вопрос. Смрад становится почти нестерпимым, факел гаснет.

— Бежим!

Будуар блудницы, пыточная, молельня. Огромная библиотека — шкафы с книгами уходят в небеса и теряются в тумане...

Мы влетаем в зал, заполненный сияющими окнами. Фэйри захлопывает тяжелую, окованную медью дверь, опускает засов. Я прижимаюсь к стене и жадно глотаю воздух, пытаясь успокоить рвущееся из груди сердце.

Хватит, хватит. Все закончилось. Мы в безопасности...

В безопасности?

Где мы?

Окидываю комнату взглядом. Нет, это не окна. Зеркала. Десятки зеркал в тяжелых рамах. В них отражаются бесконечно синие небеса и виноградники на склонах холмов — "Вилесские предгория" — подсказывает что-то внутри меня. Замок, похожий на корабль носит гордое имя Кастелло ди Нава. Влюбленный юноша с черными, как смоль волосами — Лоренцо. Он шепчет что-то, стоя на одном колене. И он же в следующем зеркале лежит — недвижим и безнадежно мертв — у берега безымянного озера. Встает огненный смерч над холмами, мелькают оскаленные бородатые хари, летят брызги крови. Поземка заметает зимний город, теплая улыбка на лице светловолосого мужчины, поднимается пар над чашей с глинтвейном.

Залитый солнцем Эксфордский университет. Гулкие аудитории, профессора в мантиях и смешных шапочках. Косые взгляды студиозусов в сторону вольнослушательницы — зачем женщине юриспруденция. Зал совета фэйри, еле заметный одобрительный кивок со стороны княгини.

Снова и снова тот самый мужчина. Объятия. Поцелуи. Прикосновения.

Полная теней и кошмаров долина Роузхиллс...

— Где мы?! — мой голос почти не дрожит, когда я поворачиваюсь к фэйри.

Князь Церы кривиться с таким видом, словно я спросила что-то очевидное, известное всем и каждому.

— В чертогах памяти.

Шорох за дверью и стук. Сперва тихий и деликатный, потом все более и более громкий, настойчивый.

— Пусти меня, — просит ломкий мальчишеский голос с той стороны двери. — Пожалуйста!

Он звучит безобидно, почти жалобно. Никак не вяжется с могучими ударами, сотрясающими дверь.

Марций Севрус качает головой.

— Не войдет. Если сама не откроешь.

— Но как мы выйдем отсюда?

Он снова кривиться:

— Выведу. Отсюда прямой путь.

— Тогда пойдем?

— Погоди.

Потухший факел в руке князя Церы медленно превращается в окованную серебром трость. Он проходит, рассматривая зеркала, а я не могу избавиться от омерзительного ощущения, что меня раздели и бесцеремонно щупают, как скотину перед торгами.

— Прекратите!

Фэйри поворачивается. Веко у него на лбу чуть приоткрыто, обнажая глянцевую черноту третьего глаза.

— Я обещал вывести тебя, человечка. Но я не обещал не смотреть.

Крики с той стороны усиливаются. Чудовищной силы удары сотрясают не только дверь, но и стену, зеркала чуть покачиваются, створка в дверном проеме выгибается блудницей на ложе. Я подбегаю к князю, дергаю его за рукав:

— Пойдемте же!

Он раздвигает тонкие губы в усмешке:

— Сейчас пойдем, — и снова разглядывает огромное — на полстены — зеркало. — У людей такой короткий срок жизни. Иногда это удобно.

Воздетая трость с размаху обрушивается на сияющую гладь и она отзывается жалобным звоном, распадаясь на мириады крохотных осколков.

Элвин

Ожидание затянулось почти на полчаса. Я мерил комнату торопливыми шагами. Взгляд перебегал с лежащей на постели Франчески на вольготно развалившегося в кресле у изголовья кровати Марция Севруса. И обратно.

Ну, долго еще?!

— Тебе бы покурить, — жизнерадостно предложил Риэн.

Я образно объяснил, где видел его предложение. А заодно и самого Риэна. Он не обиделся, только философски пожал плечами:

— Злой ты. Если так нервничать, откроется язва, — и снова забулькал.

Этот звук одновременно успокаивал и раздражал. Как и сам Риэн.

— Гриски с тобой. Давай, — не выдержал я.

Все лучше, чем тихо психовать, не в силах сделать, хоть что-то. Беспомощное ожидание сродни пытке.

Я вдохнул вонючего дыма и закашлялся.

— Не так резко, — с видом эксперта протянул братец. — Не жадничай.

Несколько затяжек и впрямь вернули подобие утраченного душевного равновесия.

— Ну вот — другое дело, — Риэн захихикал. — Кстати, я пишу новую книгу. Про спящую красавицу.

— Угу. Я даже догадываюсь, каким образом ты будешь ее будить.

Он воспринял это, как приглашение и радостно начал излагать сюжет будущего шедевра. На начало книги героиня была замужем за склочным занудой, который не удовлетворял ее в постели, но при этом запрещал смотреть на других мужчин. Однажды на балу она познакомилась с братом своего мужа, полюбила его и отдалась ему прямо там...

— Да ну? — я приподнял бровь. — Даже отдалась? А как же принцип "всегда писать только правду"?

Он поднял указательный палец:

— Это — художественное преувеличение, Эл! Без него в литературе — никуда.

— Ну, если "преувеличение", тогда ладно. Вещай дальше.

...но злой скволыга-муж запретил ей видеться с любовником. От тоски красавица начала чахнуть, а после и вовсе заснула. Да так, что ни муж, никто иной не мог ее добудиться...

На этом животрепещущем сюжетном повороте сеньорита с всхлипом глотнула воздух, села и уставилась перед собой невидящим взглядом. Я отшвырнул мундштук и в два прыжка оказался у кровати.

Хвала богам! Проснулась!

— Ну, все, радость моя. Ты нарвалась. Сейчас выпроводим гостей, и выдеру тебя так, что неделю сидеть не сможешь, — это прозвучало несколько менее шутливо, чем мне того хотелось.

Я прижал ее к себе, а Франческа вдруг зашипела, как дикая кошка. Вырвавшись, она отпрянула, отползла по кровати и прижалась к дальней стене. В глазах сеньориты отражался страх, губы кривились в брезгливой гримасе.

Это было так неожиданно и непохоже на нее, что я замер.

— Что с тобой, Фран?

— Не трогайте меня, — произнесла она с отвращением.

— Эй, что случилось? — я перевел взгляд на князя Церы. Тот тоже проснулся, поднялся с кресла и смотрел на меня с непонятной ухмылкой. — Что ты с ней сделал?!

Он поклонился:

— Я выполнил свою часть сделки, Страж. Больше я ничего не должен тебе или твоему брату.

Он направился к двери, но я не дал ему уйти. Настигнув фэйри, я впился ему в плечо левой рукой. Князь охнул от боли — против обыкновения я не стал сдерживать хватку.

— Гриска с два ты куда пойдешь, пока не вернешь все, как было!

Веко третьего глаза на его лбу дрогнуло, напоминая о том давнишнем поединке, который окончилась ничьей. А ведь тогда я мог куда больше, чем сейчас...

— Я разбудил твою человечку. Она жива и здорова. По закону никто в мире не в силах заставить меня сделать большее.

— Что ты с ней сделал? — с бессильной яростью повторил я, вглядываясь в его бесстрастное лицо.

Он неприятно улыбнулся:

— Возможно, она что-то забыла, Страж. Законник без знаний — не законник.

Мне безумно захотелось его ударить. Сломать гордый разеннский нос одни хуком с левой руки. Да так, чтобы даже доктора-фэйри не сумели починить.

Остановило понимание, что в ответ он убьет меня. И будет полностью в своем праве.

Слишком высокая цена за сомнительное удовольствие.

— Пусти меня, Страж, — фэйри дернул плечом, высвобождаясь из хватки, открыл дверь и вышел.

Я позволил ему это сделать, пусть внутри все кипело от ярости.

Франческа все так же сидела на кровати, наблюдая за этой сценой исподлобья. На лице ее застыло отвращение, смешанное с легкой опаской.

— Фран, послушай! Я... — я запнулся, не зная что сказать. Что именно она забыла? — Ты помнишь, кто я?

— О да, — она оттянула ошейник на шее так, словно он не давал ей дышать. — Хозяин недавно напомнил мне, кто он. И кто я.

Услышать ее полный ненависти голос было обиднее и больнее, чем получить пощечину.

— Ух ты, какая драма! Почти, как я собирался написать в моей книге, — восхищенно прокомментировал Риэн. — Вот она — волшебная сила искусства!

Франческа

— Франческа, послушай...

Человек, убивший моего мужа и надевший на меня ошейник, говорит долго. Путается, волнуется, подбирает слова. В его голосе неподдельное беспокойство, на лице растерянность.

Он рассказывает мне о какой-то чужой жизни. И пытается убедить, что она — моя.

Я слушаю, не скрывая брезгливости. И не верю этим умоляющим и полным тревоги взглядам.

Очередной его способ поиздеваться. Убедить меня, что я не в своем уме.

— Фран...

— Не называй меня так!

Он осекается и смотрит на меня с тоской — не похож на себя, как будто подменили.

— Ты можешь не верить, — тихо говорит он. — Но это правда.

Смешно! Я помню, что было вчера. Как он ворвался в мою комнату, ругаясь и угрожая высечь. Мое отвращение было столь велико, что я самовольно превратилась в кошку — лишь бы сбежать от него.

— Только если в ваших мечтах. Я не подошла бы к вам, хозяин, — я делаю ударение на последнее слово, — даже останься вы единственным мужчиной в этом мире. И уж конечно не стала бы спасать вас от мести брата моего покойного мужа.

Элвин отводит взгляд. Удивительное дело, но он не торопится ударить меня словом в ответ, забросать ворохом насмешек и издевок, как всегда делал раньше.

И еще удивительнее: я вдруг понимаю, что мои слова задели его.

Ему действительно важно, что я скажу или подумаю?! Для того он и придумал эту дикую ложь — в надежде смягчить мою ненависть?!

Пьянящее ощущение власти над тем, кто вправе распоряжаться моей жизнью, накрывает и захватывает полностью. Я жмурюсь, мотаю головой. Снова раскрываю глаза и смотрю на мужчину рядом.

Если это правда. Если мне не кажется...

Месть сладка на вкус.

Внезапная мысль уводит от упоительных мечтаний о возмездии. Я озираюсь и дергаю одеяло, подтягиваю его выше, под горло.

— Что я делаю в твоей постели?

Он криво улыбается:

— Это наша постель. И наша комната, Фран.

— Не называй меня так! Подай пеньюар.

Почему я здесь? И почему на мне сорочка из тончайшего шелка, отделанная кружевом?

Она восхитительна. Почти невесомая прохладная ткань обнимает тело. Полупрозрачная, вызывающая, совершенно неприличная.

Помню, как засыпала, облачившись в простую льняную рубаху, купленную в лавке готового платья. Кто переодел меня?

В мыслях путаница, каша. Мне надо побыть одной! Все понять и осмыслить!

— Франческа...

— Подай пеньюар, — шиплю я сквозь зубы, еле удерживаясь, чтобы не завизжать.

Он пожимает плечами, отходит и возвращается с шелковой тряпочкой под стать сорочке. Текучая ткань, тончайшее кружево. Даже на вид эта вещь выглядит дорогой, по-королевски роскошной.

И не скрывающей почти ничего.

— Поскромнее нет? — сварливо спрашиваю я, не в силах оторвать взгляда от этой красоты.

Он мягко улыбается:

— У сеньориты дюжина пеньюаров. Один нескромнее другого.

Издевается!

Подавив глупое желание потереться о гладкую ткань щекой, я запахиваю пеньюар. Встаю с кровати, проигнорировав поданную руку.

Его комната как-то очень изменилась, по сравнению со позавчерашним днем, но я не могу, не в силах сейчас об этом думать. К себе, спрятаться, скрыться, запереться в том небольшом закуточке, который я уже привыкла в мыслях называть своим!

Почти бегом пересекаю часовую комнату, стараясь не думать об изменениях в обстановке и о том, что еще вчера механизм покрывала патина, а сегодня он блестит, как начищенная медяшка.

Влетаю в свои покои.

И еле удерживаюсь, чтобы не закричать.

Шкафы с книгами — темные кожаные переплеты за стеклом. Бюро с изящными резными ножками в виде увитых виноградом колонн. Вместо кровати — софа, обитая жемчужно-серым бархатом.

Кажется, единственное, что осталось неизменным — витраж на окне и стойки в виде сидящих кошек у камина.

— Я же говорил, Фран.

Я оборачиваюсь:

— Что... что ты сделал с моей комнатой?! Где мои вещи?!

— Это твой кабинет, — его голос звучит грустно. — Мы решили — глупо держать две спальни, если спим все время в одной.

Глава 2. Метель

Элисон

— Мой брат заслуживал того, чтобы я с ним попрощалась, — упрямо повторила я.

— Заслуживал, — тихо согласился фэйри. Он держал коня почти вровень с моей лошадью, поэтому не было нужды повышать голос.

— Он вам поверил. Пошел вытаскивать меня от Блудсворда.

Рэндольф кивнул, признавая очевидное.

— А я вместо этого... трусливо, записочками. Как он матери в глаза глядеть будет?

И снова кивок. Насколько все было легче, когда нас было трое. А тогда мне казалось, что они все время ругаются.

— Почему ты такой молчун? Представить не могу, как ты убеждал Саймона.

— С ним разговаривал Терранс.

— И он сразу вам поверил?

— Почти сразу.

Конечно. Терри умеет так говорить, что ему нельзя не верить.

Умел.

— Надеюсь, с Саймоном все хорошо, — мне действительно было стыдно за поспешное бегство из Рондомиона. За записку, приложенную к завещанию. За то, что так и не сказала брату "спасибо" и "прости". Наверное, после Терри Саймон — самый близкий для меня человек. — Жаль, что я не увижу лицо дяди, когда Бакерсон будет давать показания. Знаешь, ради этого стоило бы спрятаться в Гринберри Манор и подождать пару недель.

Последнее было сказано нарочно, чтобы позлить моего спутника. Я хотела, чтобы фэйри ответил хоть что-то. Поделился сомнениями или страхами. Выслушал мои. Обнадежил. Сказал, что мы будем делать дальше.

Бесполезно. С таким же результатом можно пытаться разговорить ближайший дубок.

С полчаса мы ехали молча.

— Рэндольф, скажи что-нибудь!

— Что тебе хочется от меня услышать?

— Что-нибудь! Скажи, что все будет хорошо. Что у тебя все под контролем. Что ты знаешь, что делаешь!

Он вздохнул:

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить тебя, Элисон. Все, чем я владею, принадлежит тебе.

Мне захотелось взвыть. Такие прекрасные слова, любая была бы счастлива их услышать. И ведь правда, чистая правда. Не знаю, способен ли Рэндольф вообще лгать, но сейчас он пугающе искренен.

И не то. Совсем не то.

Как же ты мне нужен, Терри!

Коней мы купили на постоялом дворе. Не за всякие глупости вроде "услуг". За нормальное, человеческое золото. Рэндольфу, с его кошачьими глазами и острыми ушами, не стоило лишний раз мелькать среди людей, но появляться на Изнанке было стократ опаснее. Поэтому он надвинул поглубже шляпу и держался в тени, пока я торговалась за выбранных им лошадей. Хозяин заломил несусветную цену и ни в какую не хотел сбивать. По гадким усмешкам и намекам я догадалась, что он счел нас парой любовников, сбежавших, чтобы обвенчаться. Почему не мужем и женой? Неужели у меня недостаточно благопристойный вид?

Уходили мы тоже по человеческому тракту. У меня оставалось еще немного денег, должно было хватить на пару дней. Что делать дальше, я не знала. Оставалось надеяться, что у фэйри есть план.

Сейчас моя лошадь — пегая кобылка с умными глазами и человеческим именем Нелли неспешно трусила за злым одноухим жеребцом Рэндольфа. Каждый шаг уносил нас дальше от столицы Дал Риады, Сэнтшема и Гринберри Манора. От Саймона, матушки, проблем с наследством и хищных лап Блудсворда.

— Я хочу мести! — я сама удивилась, что сказала это. Даже поводья натянула от неожиданности. Нелли послушно остановилась, удивленно всхрапнула — мол, чего ты, хозяйка?

— Мести? — Рэндольф тоже осадил коня.

— Блудсворд должен заплатить за смерть Терри! И за все, что он со мной сделал. Почему я должна бежать из родного дома? Я хочу мести!

— Сейчас это невозможно.

— Спасибо, а то я не знала, — фыркнула я. — Но потом, когда мы приедем в Церу. Что дальше? Так и прятаться всю жизнь по углам от горбатой мрази?

Он тронул поводья.

— Это зависит от тебя.

— Почему от меня-то?!

Фэйри не ответил.

* * *

Заметать начало еще в обед. Мы глянули на бегущую вдоль тракта поземку и, не сговариваясь, решили все же ехать. Близость столицы подстегивала. Чем больше миль будет между нами и возможной погоней к началу непогоды, тем лучше. Выиграть даже полдня в таких условиях — выиграть гонку.

Мы ошиблись. Через пару часов разыгралась настоящая метель. Ветер сбивал с ног, снег залеплял глаза, укладывал под ноги белые липкие барханы. На Изнанке снега было меньше, но ветер свистел пронзительнее и злее, забирался под одежду, а колючие снежинки впивались в кожу.

Моя лошадь совершенно выбилась из сил. Я и сама так вымоталась, что могла только направлять Нелли за черневшим впереди силуэтом. От снега слезились глаза, мокрые дорожки стекали по щекам и замерзали на ветру. Я давно не чувствовала пальцев, словно их отрубили, оставив безобразные культяпки, как у Кьяры. Усталость была такая, что невозможно ни думать, ни донимать Рэндольфа вопросами, куда и зачем мы идем. Не будь впереди фэйри, я бы просто слезла и тихо замерзла насмерть.

Когда воин свернул с тракта в лес, я даже не возмутилась. Последние жалкие остатки сил уходили на то, чтобы не выпасть из седла. Нелли жалобно заржала, сетуя на злую хозяйку. Впереди отозвался ржанием жеребец Рэндольфа. Я покачнулась и поняла, что теряю равновесие.

Падать в сугроб было не больно. На свое счастье, я успела вынуть ноги из стремян. А еще в снегу было мягко. И даже почти тепло. Я прикрыла глаза...

Чужие руки выдернули меня из объятий смертного сна, встряхнули:

— Держись, Элисон. Не спи!

Рэндольф, который почти кричит — разве так бывает?

Пощечина — это совсем не больно, когда не чувствуешь щек. Фэйри потряс меня за плечи:

— Сможешь сесть на лошадь?

— Нет, — сказала я. И покачнулась.

Он негромко выругался.

— Я подсажу тебя на своего коня. Задача — не упасть, пока я не сяду за тобой. Сможешь?

— Постараюсь, — губы не слушались.

Жеребцу не понравилось нести двойную ношу, но фэйри мигом пресек бунт. Конь тоже слишком вымотался, чтобы протестовать по-настоящему.

Последнюю часть пути я помнила урывками. Сидеть, прижавшись к Рэндольфу, было теплее, и меня поминутно клонило в сон. Помню, как внезапно из снежной круговерти возник черный сруб и воин пробормотал под нос короткую благодарственную богам за избавление от напастей.

Внутри хижины стоял ундландский стылый холод. Но хотя бы ветра не было. Я перешагнула порог и опустилась прямо на пол. Кричи на меня, бей, тащи, убивай — с места не сдвинусь.

— Займусь лошадьми, — сказал Рэндольф. И ушел.

Я просидела несколько минут, потом со стоном встала, стряхнула снег и пошла к очагу. Я не буду бесполезным балластом для своего спутника, пусть даже он ничего не ждет и никогда не упрекнет меня за бездействие.

Здесь были дрова. Целая гора дров. И огниво! Настоящее богатство — что там какое-то золото?! Негнущимися пальцами я сложила и подожгла дерево. Села, протянула руки к робкому, едва тлевшему огонечку. Как хорошо, что в этом холодном мире есть огонь.

Пламя разгоралось. По пальцам медленно забегали болезненные теплые мурашки. Рядом на пол сел Рэндольф. Тоже протянул руки к огню, и я поняла, что фэйри измучен не меньше моего.

— Тут есть вино, — сказал он. — Теплые одеяла и даже еда.

— Хорошо, — радость от его слов была какой-то далекой и не настоящей, словно происходила не со мной. Сейчас все затмевали покой и усталость. Я опустила голову ему на плечо, и мы вместе смотрели на пламя.

— Что это за место?

— Гостевой шельтер.

— Нас отсюда не выгонят?

— Это для всех путников.

— А платить снова услугами?

— Бесплатно.

— Хорошо быть фэйри.

Комната быстро прогревалась. С моей одежды и волос начало капать.

— Лучше сними плащ. Снег тает, будешь вся мокрая.

— Не сниму. Так теплее.

Он поднялся, отошел. Вернулся с кучей одеял, швырнул на пол у очага и начал меня раздевать.

— Не надо, я сама.

Волосы были мокрые, словно я гуляла под дождем. От плаща курился пар. Рэндольф был прав. Сейчас, когда снег подтаял и намочил одежду, стало сыро и холодно. Меня начала колотить дрожь.

— Завернись, — он сунул мне несколько одеял. Я буркнула что-то вроде "угу", избавилась от насквозь мокрого и грязного платья, на этот раз, о хвала богам, оно шнуровалось спереди. Одеяла были колючими, и от них пахло овечьей шерстью.

— Пей, — я отхлебнула прямо из бутылки, как матрос. Словно жидкий огонь пробежал по венам. Кусачие мурашки перебрались из пальцев в щеки, нос и уши. Хорошо!

Фэйри опустился рядом. Снял перевязь с мечами, доспех, нижнюю рубаху, обнажив поджарое, мускулистое тело, разукрашенное узором из множества шрамов. Надо было отвернуться, но я ужасно бесстыжая и не стала этого делать. Мне нравилось смотреть на него. Красота и грация молодого хищника должны вызывать восхищение, а не стыд.

Он распустил свои косы и тоже завернулся в одеяло. Сдержанный, бесстрастный, весь в себе.

— Знать бы, о чем ты думаешь? — тихо сказала я.

— Зачем?

— Чтобы понять... что угодно может скрываться за молчанием.

— Элисон, я не предал бы тебя, даже если б мог. А я не могу.

— При чем здесь "предал"? — услышать такое было обидно. — Я доверяю тебе, иначе никогда бы не поехала в Церу. Просто хочу понять какой ты, Рэндольф.

Он повернулся. Скуластое мальчишеское лицо и взрослые, нечеловеческие глаза.

— Гораздо проще, чем тебе кажется.

— Я в этом не уверена.

— Я думал о том, что если завтра метель продолжиться, нам придется остаться здесь еще на сутки.

— Это плохо?

— Нет. Если это просто метель.

— А может быть не "просто"?

— Может. Если княгиня Иса того пожелает.

Мне снова стало холодно. Ну вот, а казалось только-только согрелась.

— Так и не поблагодарила тебя, — голос дрожал. — И... прости, что была такой капризной свиньей последние дни. Мне просто страшно, Рэндольф. И еще я скучаю по Терри.

— Я тоже.

В отличие от Терри, он мог меня обнять.

Мы так и сидели в обнимку. Долго. Я ощущала щекой и ухом его горячее дыхание. Сильные руки на спине, запах влажных волос. И удивительное чувство поддержки, сопричастности, когда точно знаешь — что бы ни случилось, ты не одинок и тот, кто рядом, не предаст и не бросит.

А потом что-то неуловимо изменилось. Дыхание фэйри стало глубже, руки напряглись, прижимая меня чуть крепче, чем нужно, и нечто во мне отозвалось жаркой, пьянящей дрожью по всему телу. Его пальцы скользнули по моей спине — поглаживая осторожно и нежно. Я замерла, вслушиваясь в свои ощущения. Хотелось, чтобы он не останавливался. Чтобы продолжал. Сквозь тонкую шерсть одеяла я чувствовала каждое прикосновение. Губы прижались к шее. Туда, где под кожей пульсировала жилка. Сперва робко, словно спрашивая разрешения. Я чуть откинулась в его руках, и не думая протестовать, когда он поцеловал меня еще раз, поднялся к мочке уха, лаская кожу дыханием. Внизу живота запульсировало голодное желание, откликнулось ноющим зудом в сосках. Мне захотелось скинуть одеяло, чтобы ощутить его прикосновения. И чтобы он погладил меня там, внизу...

Рэндольф отпрянул со стоном — посмотрел на меня совершенно безумным виноватым взглядом и выдохнул:

— Прости.

Разочарование было неожиданно острым. Я не хотела, чтобы он останавливался. Его близость, жар огня в очаге — только это и было сейчас правильным, единственно верным, под вой злой метели за окном.

Я сама скинула одеяло, прильнула к Рэндольфу и шепнула почти беззвучно "Да!".

Я хотела этого.

Он подарил мне еще один безумный взгляд, словно преодолевая сопротивление склонился над моим лицом и впился в губы.

Я не знала, что нужно делать, но это вдруг оказалось неважным. Между нами не было преград в виде одежды или пустых, ненужных слов. Были только обжигающе-пьянящие поцелуи, блики огня на коже, летопись шрамов под пальцами. То робкие, то дерзкие касания, на которые мое тело отзывалось сотнями новых, неведомых и восхитительных ощущений. Чужая и своя нагота, как разделенная тайна. Прикосновения сильных рук и жар желания, огнем растекшийся по коже.

Он гладил меня бережно, почти благоговейно, как хрупкую статуэтку, целовал требовательно и нежно. Оторвавшись от моих губ, Рэндольф спустился, оставляя дорожку из поцелуев к моей груди, прикусил сосок. Я всхлипнула и выгнулась, перебирая его волосы. И он дотронулся до меня там, ниже, где зрело голодное, тягучее вожделение, заставив еще раз всхлипнуть, а потом и застонать. Внутри закручивалась звенящая тугая спираль. Почти не соображая, что я делаю, я раздвинула шире ноги, и только жалобно вскрикивала — не было ни возможности, ни желания сдерживаться в плену его ласковых укусов, когда его пальцы вытворяли с моим телом такое...

Внутри живота что-то скрутилось, жаркая спираль лопнула, опалив сумасшедшим наслаждением. Я вскрикнула и замерла в его руках.

Несколько минут мы лежали рядом. Он прижимал меня к себе все так же — бережно, с тайным вожделением, касался губами волос и тяжело дышал, прикрыв глаза. А на меня вдруг накатил стыд. Такой, что ни вздохнуть, ни сказать хоть слово. Молчание становилось все напряженнее, в нем зрела пугающая недоговоренность, неуверенность перед тем, что только что случилось. Мы словно перешли границу и дальше не было никаких правил, все наугад, наощупь.

Я подумала: надо бы ляпнуть хоть что-то, хоть какую глупость, чтобы разрушить неловкость. Но немота была сильнее.

Рэндольф открыл глаза. В сумерках, его зрачки казались огромными и почти круглыми.

— Тебе было приятно, Элисон? — спросил он срывающимся шепотом.

Я кивнула все еще не в силах сказать хоть слово.

— Тогда давай спать.

— А... ты?

Он вымученно улыбнулся:

— Это неважно.

— Как это неважно?! — я даже села от возмущения. — И что — это все?!

— Ну... да, — его голос звучал озадаченно.

— А вот и нет, — во мне неожиданно проснулось упрямство. — Так неправильно!

Он смотрел на меня все так же сосредоточенно, будто решал сложную задачу. И я сама положила руки ему на плечи и поцеловала.

Я не очень хорошо умею целоваться — опыта мало.

— Элисон, — сказал он, отрываясь от моих губ. Мягко, как говорят с неразумным ребенком, — Тебе будет больно. Первый раз всегда больно.

— Пусть будет! — сказав это, я зажмурилась. Подумать только — я сама такое говорю, как можно! Сама вешаюсь на мужчину. Ужас какой!

В этот раз все было дольше. Рэндольф гладил меня несмело, словно боялся сделать больно просто прикосновением. Но от его осторожности, восхищения, еле сдерживаемого желания, страха во мне снова вспыхнул все тот же жаркий голод. И теперь я была смелее. Не только принимала, но и пыталась подарить в ответ ласки.

Тяжесть тела сверху, шепот между поцелуями:

— Ты уверена?

— Да!

Было больно. Куда больнее, чем я ждала, хотя он был очень аккуратен и нежен. Как ни пыталась, я не смогла сдержать крика. Рэндольф остановился, тяжело дыша, и простонал сквозь зубы мое имя. А потом двинулся снова — медленно, сдерживая себя. И к боли от его осторожных движений начало примешиваться удовольствие.

Это было странное удовольствие. Больше от его заботы. От понимания, как он хочет, чтобы мне было хорошо, как боится быть слишком грубым и резким...

Боль мешалась с наслаждением и уходила. Сплетение, слияние, неописуемое ощущение чужой плоти внутри. Сладкая медленно нарастающая волна от каждого нашего движения навстречу. Хриплый мужской стон, от которого по телу пробегает жаркая дрожь. Капли пота на лбу. Распущенные волосы щекочут кожу. Удивительные мгновения близости после...

Наверное, мне полагалось умирать от стыда. Я сама настояла на этом — есть ли больший позор для леди? Отдалась мужчине, который не был моим мужем. Которого почти не знала. И, кажется, не любила, знать бы вообще, что такое "любовь". Я отдалась не потому, что он обманул, принудил посулами или заставил, не из страха, что он оставит меня без покровительства и не в попытке расплатиться за защиту. Я просто хотела. Могла сказать "Нет", в любой момент, но тело и душа отвечали только "Да". Я не была жертвой. И не желала стыдиться этого.

Рэндольф лежал рядом без доспеха, без одежды и без обычной бесстрастной маски. Мягкая, счастливая улыбка блуждала по его лицу. Сейчас он казался совсем юным, можно было поверить, что Терранс — его старший брат. Фэйри повернулся, и его взгляд был, как любящие прикосновения.

Несмотря на усталость и вой вьюги за окном, в сон не тянуло. Я ощущала внутри кипучее, нервное возбуждение. Хотелось болтать, смеяться, приставать к Рэндольфу — такому спокойному, расслабленному, непривычно открытому.

— А сейчас ты о чем думаешь?

— Ни о чем. Мне просто хорошо.

— Ты считаешь меня шлюхой?

— Нет, — он удивился. — А должен?

— Не знаю. Я же теперь падшая женщина. Совсем-совсем падшая, ниже некуда. Без шансов выйти замуж.

Даже не думала, что бесстрастный Рэндольф способен так хохотать.

— Очень смешно, да? Сразу видно, что у тебя с воспитанием еще хуже, чем у меня, — обидеться не получилось, я засмеялась вместе с ним. Пусть он всегда будет таким счастливым.

Отсмеявшись, он заставил меня подвинуться ближе к огню и коснулся пальцами отметины на груди.

— Откуда у тебя этот шрам, Элисон.

— Этот? Ой, я правда не знаю. Он просто взял и появился. Точно помню, что не резалась. И провалов в памяти не было. Смешно, да?

Он помрачнел:

— Не смешно. Это руна.

— Руна? Почему на мне неизвестно кто вырезает руны? Я что — свиток этому "кому-то"?!

— Ты — это ты. С тобой что угодно может быть.

— А ты знаешь, кто я, Рэндольф? Почему это все происходит со мной?

— Догадываюсь.

— Скажи мне!

— Прости. Нельзя.

— Почему?

— Ты должна сама вспомнить.

— Да уж, сразу видно, что вы с Терри братья, — буркнула я. — Опять одни туманные намеки.

Фэйри не ответил. Отвернулся, чтобы подкинуть дров в очаг.

Мне пришла горькая мысль:

— А ваши с Терри родители... они живы?

— Мои — нет. У Терранса... не знаю. Отец умер, мать должна быть жива.

— Погоди. Я запуталась! Вы же братья. Почему у вас разные родители?

— Мы побратимы, Элисон. Мы смешали кровь и разделили судьбу. Эти узы сильнее тех, что налагаются по праву рождения.

— Совсем запуталась. Почему вы тогда так похожи? — голос прозвучал жалобно.

— Мы смешали кровь и разделили судьбу, — повторил Рэндольф. — Тело, душа и судьба — едины.

Я помотала головой. Бардак какой! То, о чем он говорил, просто не умещалось в голове. Но у меня оставалось сотня тысяч вопросов, и я решила задать хотя бы несколько, пока фэйри в разговорчивом настроении.

— А как вы познакомились? Почему решили стать братьями?

— Мы оба были в обучении у Мастера мечей.

— А что случилось с телом Терри? Он же не всегда был таким?

— Не могу сказать.

В притворном гневе я пихнула его кулаком в плечо:

— Сколько можно надо мной издеваться? Ты — каменный, бесчувственный чурбан.

Вместо ответа он притянул меня к себе, коснулся губами виска.

— Интересно, тебя вообще можно разозлить? Или поссориться с тобой?

Фэйри улыбнулся:

— Очень трудно. Но у Терранса получалось.

Мы помолчали.

— Рэндольф?

Сонное "А?".

— А что означает эта руна?

— Я не уверен, — он погладил шрам, обвел пальцами сосок, вызвав у меня возбужденный выдох. Ладони у Рэндольфа жесткие, в мозолях от меча. Как у него при этом получается быть таким нежным? — Это — Науд. Принуждение, ограничение или долг. А еще — судьба.

— Опять судьба? Не слишком ли много ее в последнее время

Он зевнул.

— Я мешаю тебе спать, да?

— Я буду говорить с тобой, если тебе это важно. Но нам надо выспаться. Завтра придется искать дорогу через сугробы.

— Ну сам посуди: как можно спать, когда ты наконец-то стал отвечать что-то еще кроме "да" и "нет"?! Я должна пользоваться моментом.

— Пользуйся, — разрешил он, подавив второй зевок. Мне немедленно стало стыдно.

— Прости. Я не буду. Понимаю, как ты устал. Давай правда спать, а завтра ты останешься таким же, хорошо?

Рэндольф не ответил. Кажется, он заснул, как только я пообещала больше не приставать с вопросами. Я завистливо повздыхала — нервная трясучка по прежнему бежала по всему телу, отдаваясь дрожью в пальцах. Слишком много всего произошло за сегодня. Особенно мое грехопадение. Как же можно спать после такого? Я теперь, наверное, вообще никогда в жизни заснуть не смогу...

Последнюю мысль я додумывала, уже проваливаясь в сон без сновидений.

Глава 3. Украденная жизнь

Франческа

Стук в дверь. Громкий, настойчивый, он вырывает из липких объятий кошмара.

— Франческа, открой.

Отворачиваюсь, утыкаясь носом в серый бархат софы. Простыня вся влажная и сбилась — я сильно ворочалась ночью.

— Пожалуйста. Это ненадолго.

Не буду слушать! Не открою! Пусть оставит меня в покое или уже войдет сам, как привык делать. Благо на двери ни щеколды, ни замка. Я подперла ее на ночь стулом, но никогда не поверю, что для Элвина это станет серьезным препятствием.

Он не пытается ворваться. Снова настойчиво стучит, и, поняв, что я не собираюсь открывать, повышает голос:

— Сеньорита, я сейчас уезжаю... должен. Не знаю точно, когда вернусь. Возможно, не раньше вечера. Дом твой, ты в нем хозяйка. Только прошу — не уходи никуда и не делай глупостей.

Смешно! Куда я могу уйти — сам же запретил мне через ошейник.

Но... если вчера он сказал правду, запрет давно не действует. Я свободна!

Мысль заставляет подскочить на месте. Я выбираюсь из-под одеяла, крадусь к двери и вслушиваюсь в его затихающие шаги.

В голове какая-то сумятица. Вчера я так и не смогла до конца оправиться от новостей. Казалось реальность — понятная и знакомая с детства — истончилась, изогнулась, обернулась невообразимой ложью. И я уже не могу доверять ни миру, ни себе самой.

Невозможно было отрицать слова мага. Перемены в обстановке в башне, пугающие перемены в его поведении. Как бы ни хотелось мне списать все на желание Элвина поиздеваться над пленницей, я не смогла это сделать.

Особенно, когда он снял перчатку с левой руки.

В ужасе от новостей я закрылась в своей комнате и объявила, что буду спать здесь, на диване.

И что не хочу его видеть.

Он долго убеждал меня через дверь пойти в гостевую комнату, где есть нормальные кровати. А потом прислал брауни с постельным бельем.

Ночью мне снились кошмары. Я стояла за дверью, а нечто с другой стороны стучалось и умоляло впустить его. Совсем, как Элвин. Еще в памяти остался зал, полный битого стекла. Осколки ранили босые ноги. Я шла по ним, оставляя кровавые следы...

Выждав для гарантии десять минут, я открываю дверь и иду заново исследовать башню.

Его покои. Не его — наши. Тысячи мелочей говорят, что теперь рядом с мужчиной в этих комнатах обитает женщина. Туалетный столик, заставленный баночками с румянами и пудрой, россыпь шпилек и расписной веер на бюро, шелковый шарфик на спинке кресла.

— Леди! — писклявый голос из-за спины заставляет подпрыгнуть.

Всего лишь очередной брауни. Он застенчиво хлопает длинными ресницами и поглаживает ладошками пушистую кисточку на хвосте.

— Как ты меня напугал, — с чувством говорю я. — Ты кто?

— Леди забыла? Я — Тасситейл. Гор-нич-на-я, — последнее слово брауни произносит по слогам с неподдельной гордостью.

Надо же, я и горничной обзавестись успела?! Мне опять хочется завыть от абсурдности происходящего, но брауни умудряется погасить подступающую истерику простым вопросом:

— Леди будет одеваться?

— Будет, если есть во что.

В моей комнате я не нашла ничего похожего на гардероб. А обсуждать эту или любую другую тему с магом было невыносимо.

Не удивившись подобному ответу — способны ли вообще брауни удивляться — Тасситейл с натугой откатывает в сторону малоприметную дверь в дальнем углу.

Я вхожу в гардеробную комнату, встроенные в стены магические шары вспыхивают, и у меня перехватывает дыхание от восторга.

Платья, платья и снова платья — одно прекраснее другого. Строгие официальные, с минимумом отделки, но поражающие безупречностью кроя. Пышные бальные — кружево, жемчуг, вышивка. Простые домашние, выполненные из мягкой ткани, уютные и удобные даже на вид.

Батистовые и шелковые сорочки, чулки, подвязки, панталоны... Одних перчаток полсотни, не меньше. И все, все безупречного качества и красоты. Такой одежды не постыдилась бы и королева!

Рядом висят мужские камзолы и рубахи, но я едва обращаю на них внимание, завороженная открывшимся внезапным богатством.

— Что наденет леди? — спрашивает Тасситейл.

Если Элвин не соврал вчера, если сказал правду... получается, это — мое? Все мое?!

Чувствую, как по губам плывет глуповатая улыбка:

— Надо померить.

* * *

Ветер воет, прижимает входную дверь, словно сговорился с магом и жаждет не дать мне уйти из башни. Я налегаю на нее всем весом, распахиваю...

Щеки ожигает ледяное дыхание. В холл влетают снежинки, крутятся, оседают в волосах, залезают под теплый, подбитый лисьим мехом плащ.

Замираю на пороге. За спиной тепло, запах дров в камине и еще теплых булочек с кухни. Впереди только свистящая тьма, заполненная снежным крошевом. Один взгляд на нее избавляет меня от желания выйти из башни надежнее любых уговоров.

Как Элвин вернется по такой непогоде? Или его можно не ждать?

Хорошо бы он остался ночевать там, где сейчас его носят демоны.

Сквозняк выдергивает из рук створку двери, заставляет захлопнуться перед моим носом с громким стуком.

Даже сквозняк заодно с Элвином.

Бежать — глупость, я вполне это понимаю. Меня не бьют, не мучают, не обижают...

Но мне тяжело. Здесь, в этой башне, наедине с дикими вопросами, на которые нет ответа.

Или не так. Наедине с навязчивыми ответами, без вопросов.

Несколько часов назад я превратилась в кошку. Почти случайно, желая уйти от напоминаний о потерянных годах, которые сквозили молчаливыми правдивыми свидетелями в окружавших меня мелочах.

Превратилась в кошку, и дом обрушил на меня запахи. Сотни, тысячи запахов, рассказавших о забытой жизни больше, чем Элвин вчера.

Это было невыносимо! Настолько, что мне захотелось сбежать — сейчас, немедленно. Наплевав на здравый смысл и все доводы разума.

И вот: метель...

— Ну уж нет! — упрямо говорю я непонятно кому. Снова распахиваю створку и мнусь на пороге.

Был бы рядом кто-то уговаривающий меня остаться, я бы шагнула в снежную круговерть. А так — злости не хватает, чтобы решиться.

В холл влетает порыв ледяного ветра, вносит нечто огромное, белое, облепленное снегом.

Снежный ком на ножках?

От неожиданности я выпускаю дверную ручку. Дерево с такой силой хлопает о косяк, что, кажется, вся башня содрогнулась.

Ком не спеша отряхивается, осыпая снегом пол, шкафы, ковер на полу и мой плащ.

— Козел? — потрясенно спрашиваю я.

— Мееее, — соглашается ком.

* * *

Я ошиблась. Не козел, а коза! Самая настоящая коза — вон какое вымя.

Крупная, больше пони. С длинной, густой снежно-белой шерстью, большими ушами и золочеными острыми рогами.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я у козы, как будто она может ответить.

— Меее.

Коза проходится по холлу, по-хозяйски оглядывается. Пробует на вкус портьеру, но почти сразу выплевывает. Встав на задние ноги, изучает содержимое полки и, покосившись на меня, чуть подталкивает фарфоровую фигурку. Та падает на пол и разбивается.

А коза снова опускается на четыре ноги, шевелит ушами и смотрит на меня. И вид у нее при этом такой невинный, что сразу ясно: она сделала это специально.

— Ты что творишь?! — возмущенно спрашиваю я, забыв, что это дом Элвина и мне не должно быть никакого дела до его вещей. — А ну пошла отсюда!

— Меее, — ехидно отвечает коза.

— Да я тебя сейчас... — я осекаюсь, внезапно поняв, как глупо со стороны смотрится мой разговор с козой.

Она снова отвечает глумливым меканьем и, задрав хвост, уходит в сторону лестницы с таким торжествующим видом, что я еле сдерживаюсь, чтобы не броситься за ней следом.

Буду я еще за какой-то козой бегать! И вообще: наверное это коза Элвина. Вот пусть сам с ней и разбирается.

Нет, ну какая наглая тварь!

В холле после ее нашествия форменный разгром. Портьера пожевана, на полу подтаявшие хлопья снега и фарфоровые осколки.

— А ну стой! — приказываю я, пробегающему мимо брауни. — Как твое имя?

— Скриблекс, леди.

Ах да! Скриблекс. Мы познакомились два дня назад.

Два дня или двадцать лет?

Не важно.

— Убери здесь, — приказываю я. И снимаю плащ, чтобы вернуть его в шкаф. К двум десяткам других плащей и меховых накидок — женских по крою и фактуре ткани.

Бежать из башни сейчас — безумие. Добрый хозяин собаку в такую непогоду не выгонит. У меня нет лошади, я не знаю города. Даже на знаю, как уйти с этой проклятой Изнанки к людям...

Медленно иду в гостиную. Можно приказать подать туда глинтвейн и булочки... а потом все-таки сбежать. Смым простым и верным способом. Залезть в кресло с ногами и погрузиться в сентиментальный роман, который я нашла в книжном шкафу среди книг по юриспруденции.

Уже пройдя комнату наполовину, я поднимаю глаза на портрет на стене и спотыкаюсь.

Снова ответы, которых я не просила.

У женщины на картине горделивая осанка королевы. Волосы убраны в высокую прическу, пышные юбки бирюзового платья спускаются волнами по креслу. Тому самому, что стоит у камина.

Голова женщины приподнята, светящийся счастьем взгляд обращен к мужчине, который стоит за ее спиной, приобняв ее за плечи. И столько заботы, столько невысказанной подспудной нежности в его мимолетном жесте, что мне хочется закричать "Это неправда!".

Я знаю этого мужчину совсем другим. Всегда насмешливым, саркастичным, временами жестоким и холодным.

А женщина... у нее мое лицо, но я бы никогда не стала улыбаться ему так!

Подхожу ближе, разглядывая портрет. Я же его ненавижу! Как, как можно забыть и простить все, что он со мной сделал?! Как можно полюбить того, кто купил тебя, как скотину? Надел ошейник, издевался, бил — я хорошо помню эти пощечины.

И все же женщина на портрете выглядит счастливой. Это ей принадлежит комната с софой, обитой серым бархатом, на которой я провела эту ночь. Это ее книги по юриспруденции и научные трактаты заполняют шкафы. Она читает по анварски и на языке древней Эллирии. И даже пишет на них, судя по бумагам, которые я просматривала.

Ее уважают фэйри, которых я никогда не встречала. Ее любит хозяин башни. Язвительный и жестокий маг с металлической рукой.

Я чувствую, что начинаю задыхаться.

Это не моя жизнь! Не мой дом, не мой мужчина!

Ложь! Все ложь!

Элвин

Утром братец-буря прислал мерлетту. Сиятельной регентской заднице приспичило прогуляться. Щедро поделившись с окружающим пространством своими эмоциональными, но банальными соображениями по этому поводу я отправился во дворец.

Разумеется, стоило мне подъехать, как разыгралась метель, и поездку отменили. Я сходил с ума от беспокойства при мысли о Франческе. Что с ней? Как она? Не вляпалась ли еще куда пока меня нет? Вчерашний вечер оставил полный горечи и бессилия осадок, но я убеждал себя, что дело в шоке.

Проклятье, ну невозможно же, чтобы она забыла все и навсегда!

Убеждал и не верил. Жизнь не раз доказывала мне: ничего не вернуть. Обретаешь на время, теряешь навсегда.

День во дворце стал настоящим испытанием. Особенно, когда к нашей милой компании присоединился Марций Севрус. При виде его самодовольной рожи у меня путались мысли от бешенства. Неотступно сверлило навязчивое и самоубийственное желание выколупать ублюдку лишний глаз.

Увы, это грозило неприятными последствиями — мне, Братству и Франческе. Так что пришлось ограничиться издевками. Музы были благосклонны и подарили вдохновение, поэтому князь Церы откланялся уже через полчаса. Чуть позже сбежал и Стормур. Банально заперся в своих покоях с Исой, запретив мне, словно какому-то лакею, покидать дворец до вечера. Сволочь!

Я слонялся по коридорам, доставая всех встречных фэйри дурными манерами и язвительными шутками. Было тошно в равной мере от себя, ситуации и окружения.

За окном медленно темнело, метель превратилась в бурю, а Стормур не показывался. В довершении всего снова проснулась лиана, рассылая по телу короткие стреляющие импульсы боли. И я не выдержал.

— Какого демона ты мурыжишь меня здесь?! — почти прорычал я, пинком открывая дверь в его комнаты.

Регент был не один, но я пребывал в такой ярости, что плевать хотел на присутствие его сестры.

Стормур медленно поставил чашку и промокнул салфеткой губы. На высокомерном лице заиграла довольная ухмылка.

— Ты возвращаешь свой долг, Страж. Охраняешь меня от врагов.

— Я хожу по коридорам и порчу подданным Исы настроение. Гриска с два я смогу защитить тебя, находясь в двух сотнях футов за десятком каменных стен, — с этими словами я придвинул третье кресло и сел, не спрашивая разрешения ни у княгини, ни у Стормура. — А потом тебя загрызет какой-нибудь кабысдох, и ее высочество изгонит меня за то, что я плохо старался. Нет уж! Теперь мы с тобой будем неразлучны как мать и младенец. Догадываешься, кому достанется роль младенца?

Хищным взглядом окинув стол и предсказуемо не обнаружив третьей чашки, бокала или еще какой емкости я завладел молочником. Выплеснул из него молоко на диван рядом со Стормуром, налил себе травяного отвара и откинулся в кресле.

— Не правда ли сегодня ужасная метель, — светским тоном продолжил я, гадая, как бы отпить из этой штуки и не облиться. — Не желаете ли сделать что-нибудь с этим, Ваше Высочество?

Ее губы дрогнули в еле сдерживаемой насмешливой улыбке.

— Я не вмешиваюсь в погоду без необходимости.

— По мне так сейчас самая необходимость. Еще немного и от всего Рондомиона останется только пара этажей моей башни.

— Да что ты себе... — начал белый от бешенства регент.

— Стормур! — окрик княгини ожег, как удар плетью. Лорд-буря глотнул воздух и замолчал, сверля меня полным ненависти взглядом.

Иса пристально взглянула на брата, потом на меня.

— Иди к своей девочке, Элвин.

Умница ведь! Восхитительная умница!

— Спасибо.

Даже не помню, когда последний раз в Рондомионе была такая буря. Мело так, что я дважды чуть не заблудился, следуя знакомым, тысячи раз хоженым маршрутом. Уже в деннике Гейл попытался укусить меня, получил тычок в морду и обиженно заржал, высказывая все, что думает о хозяевах, гоняющих лошадей по такой непогоде.

Дом встретил теплом и запахом выпечки. Я скинул облепленный липким снегом плащ, стянул сапоги и прошел, оставляя мокрые следы на паркете. Хотелось переодеться, развалиться в кресле у камина, выпить теплого глинтвейна...

Еще хотелось увидеть Франческу, но при мысли о ней накатывала совсем не свойственная мне робость.

Гриски знают, как теперь разговаривать с сеньоритой.

Вчера любые мои слова и любые действия вызывали у нее только неприятие и страх. И, сожри меня Черная, видеть отвращение на ее лице было больно.

Поэтому я направился не наверх, а в гостиную. И конечно по паскудному закону бытия Франческа находилась именно там.

Она любовалась на портрет. А я любовался ею, захваченный болезненным ощущением утраченного счастья. Совсем недавно, пару недель назад можно было подойти, обнять ее сзади, коснуться губами виска, поймать полный любви и нежности взгляд и почувствовать, как она прижимается в ответ.

Портрет над камином висел молчаливым свидетелем прошлого, подтверждая — было, не привиделось.

— Ненавижу позировать, но ты захотела его в подарок на день рождения, — мягко сказал я.

Она вздрогнула всем телом, как воровка, застигнутая на месте преступления. Медленно обернулась, скорчила неприязненную гримасу.

— Ты вернулся?

— Как видите, сеньорита. Все хорошо?

Да, вопрос, наверное, прозвучал глупо. Но я всего-то хотел спросить не случилось ли чего в мое отсутствие.

— Хорошо?! — полным желчи голосом переспросила она. — Нет, все совсем не хорошо! Потому, что я одна, в чужом городе, далеко от родных и меня убеждают, что я — жена человека, которого ненавижу!

Я вытерпел это. И даже попробовал улыбнуться в ответ:

— Когда ты так излагаешь, звучит и правда не очень.

— Не очень?! — ее губы скривились так, будто она вот-вот заплачет. — НЕ ОЧЕНЬ?!

Проклятье! Ну, вот как с ней общаться?!

Она зажмурилась, словно отгоняя слезы. А потом выпрямилась и гордо откинула назад голову. Я хорошо помнил эту позу и эту маску неприступной стальной леди. "Я — Франческа Рино — вызываю вас на бой!".

Никогда не любил сталкиваться с этой стороной личности сеньориты. Тяжело сдержаться и не принять отчаянный вызов, но принимать его нельзя. Мы оба понимали, к чему ведут такие сражения.

...но мне нравилось наблюдать, как она включает некоронованную королеву с другими. Как искусно и умело гнет людей и обстоятельства сообразно своей воле и желаниям.

— Ты сказал, что я свободна, — прозвучал ее холодный голос. — Тогда я хочу вернуться в Рино, к отцу.

Наверное, я это заслужил. Когда-то давно сеньорита так и не предъявила счета. Зато теперь придется заплатить по полной.

— К брату, — поправил я.

Она нахмурилась:

— К брату?

— Твой отец умер. Риккардо уже пять лет, как правитель вольного герцогства Рино, — я вздохнул. — Возможно, навестить его — хороший выход. Нужно время... Риккардо будет рад тебя видеть, Фран. И он, и Габриэла.

— Кто?!

— Его жена — Габриэла Альварес. Камилла и Алессандро тоже, наверное, соскучились по тете.

Она поникла, и обозвал себя бессердечным ослом. Не стоило так вываливать на нее все сразу.

Парадоксально, но меня за ту сделку Франческа простила. А отца при жизни так и не смогла. Она не виделась с ним ни разу за эти годы. И на похоронах стояла прямо — гордая и равнодушная.

...а потом вечером плакала в моих объятиях. Плакала и говорила, говорила, выплескивая накопившуюся за годы обиду.

Я снова вздохнул и подошел к ней. Поддержать, если она позволит.

— Фран, прошло двадцать лет. Многое изменилось...

— Ты украл мою жизнь! — выкрикнула она звенящим от слез голосом. — Ненавижу тебя!

И выбежала из комнаты.

Глава 4. Поступь рока

Элисон

Я проснулась от запаха еды. Прямо передо мной на огне бурлил котелок, распространяя по комнате божественный аромат. Над ним с ложкой в руке сидел фэйри, помешивал и следил, чтобы варево не убежало.

— Доброе утро!

Я буркнула что-то неопределенное в ответ. При виде Рэндольфа неожиданно накатило смущение. Вчера, в темноте, после лютой метели, все казалось таким естественным и правильным, а сегодня я не знала, как себя вести.

То есть — я по-прежнему ни о чем не жалела. И с удовольствием повторила бы, хотя низ живота слегка побаливал. Но вести себя, как ни в чем ни бывало, не получалось, хоть тресни.

— Ты голодная?

— Немного.

На самом деле, я была жутко голодной. Кажется, коня готова съесть. Сырым. Но мужчинам нравятся воздушные и нежные девушки-птички, которые питаются светом и музыкой. А я хотела нравиться Рэндольфу. Так что делала вид, будто совсем не интересуюсь содержимым котелка. И Рэндольфом тоже не интересуюсь.

Он попробовал получившееся варево, одобрительно кивнул "Готово" и на следующие пятнадцать минут для меня перестало существовать что-либо кроме миски с щербатыми краями, до краев наполненной кашей. Будь моя воля, я бы в нее целиком залезла. Расправившись с порцией, я затосковала. Хотелось вылизать тарелку, но останавливало присутствие фэйри. Маменька всегда очень ругалась, когда замечала меня за этим занятием, и говорила, что делать так — страшное плебейство и бескультурье.

После завтрака, затосковала еще сильнее. Надо было как-то говорить с Рэндольфом, а я не знала — как.

Он прихватил котелок и открыл дверь, впустив в дом мороз и крупные снежинки. Поставил полную снега посудину снова на огонь.

— Зачем?

— Мыть посуду.

— Я помою, — никогда в жизни этого не делала. Но занятие вроде нехитрое.

— Лучше оденься.

— Ой... — я стала совсем пунцовой, сообразив, что так и завтракала голышом, завернувшись в одеяло. Метелью последние мозги выдуло.

И вот смысл стесняться, после вчерашнего? А я стеснялась. Я как-то неправильно устроена.

Рэндольф не обращал на меня внимания. Его больше волновала ерунда вроде мытья посуды, чем вопрос, как нам смотреть друг другу в глаза. Не похоже, чтобы он вообще хотел смотреть на меня. Ну правильно: он же мне ничего не обещал. Я сама захотела, так что нечего теперь ныть.

Я уползла в угол, отвернулась, натянула грязное и до сих пор сырое платье, чувствуя себя некрасивой и ненужной. Подступали слезы. Почему все так неправильно?

Фэйри заплетал косы и следил за пузырьками, медленно вскипавшими на водной глади. Опять весь отстраненный и чужой. Осколок другого мира. Что я для него?

— И что дальше? — выдавила я, садясь рядом.

— Метель продолжается. Придется провести здесь еще сутки, — вроде бы ответил, да я не о том спрашивала. Не понял или сделал вид?

Рэндольф снял котелок с огня, взял миски.

— Дай я! Ты же готовил.

Он пожал плечами, подвинулся. Я мыла миски и слезы капали в котелок с водой. Очень трудно плакать молча.

Закончила. Встала, чтобы отнести утварь и наткнулась на Рэндольфа.

— Элисон, в чем дело?

Как объяснить в чем дело, когда сама не до конца понимаешь?

— Ни в чем.

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу. Просто... — тут я не выдержала и все-таки заплакала в голос. И стоило столько терпеть?

На лице фэйри застыло сосредоточенное выражение.

— Я не понимаю.

— И не надо!

Я отвернулась от него и уползла в дальний угол — рыдать и чувствовать себя несчастной. Терри больше нет, никто меня не утешит.

Он подошел, встал за спиной, сбивая весь настрой. Когда плачешь, и кто-то смотрит, всегда плачется на публику.

— Я что-то сделал не так, или у тебя просто такое настроение?

— Настроение. Уйди отсюда! Оставь меня в покое!

Он и правда ушел. Совсем. Собрался и вышел.

Следующие несколько часов, я металась по дому, сходя с ума от беспокойства. Даже не плакала, слишком переживала, что Рэндольф больше не вернется, или что с ним что-то случится. Чудом удержалась, чтобы не побежать искать его в метели. Когда фэйри вернулся, весь в снегу, промерзший и мокрый, сначала обняла его, а потом накинулась с упреками. Как он посмел уйти и оставить меня одну?

Потом вспомнила, что он весь промок и потащила к огню — греться, переодеваться. Рэндольф покорно подчинялся и молчал. С лица его не сходило выражение крайнего изумления и легкой опаски. Должно быть, в эти минуты он вспоминал все слухи, что ходили о безумной Элисон Майтлтон и думал, что некоторые из них не были досужими сплетнями.

— Элисон, что происходит? — наконец спросил он. — Что с тобой? Ты на себя не похожа.

— А с тобой что? Почему ты с утра такой? Почему ты ушел? Почему тебя так долго не было? Ты на меня обиделся, да?

Фэйри хлопал глазами под градом вопросов. Последний его и вовсе ошарашил:

— Я? На тебя?

— Я для тебя вообще хоть что-то значу? — жалобно спросила я. И зажмурилась.

Он начал смеяться. Это было невыносимо. Я зажала руками уши и метнулась в сторону двери, но он был быстрее. Секундой позже меня впечатало спиной в стену. Справа и слева руки, не сбежать.

— Дурочка, — сказал он ласково. Совсем как Терри. — Ты даже не представляешь...

А потом мы опять целовались. Рыча, вгрызались друг в друга, не в силах оторваться, в каком-то безумном, лихорадочном желании. И вместе сдирали с меня это дурацкое платье.

Все было торопливо, без долгой прелюдии, на скомканных, кое-как брошенных у очага одеялах. Он вошел в меня так резко, что я вскрикнула. Даже слезы выступили. Все-таки больно не только в первый раз... или он просто был слишком большим для меня...

Полный раскаяния стон "Прости, Элли, пожалуйста, прости. Больно?".

— Все хорошо. Просто... не так быстро, ладно?

Было правда хорошо. Невероятно, мучительно хорошо. Сотни поцелуев, которыми он покрывал мое тело, искаженное страстью лицо, хриплый голос повторяющий мое имя. Глубокие сильные толчки, белые костяшки вцепившихся в край одеяла пальцев.

И снова была жаркая, судорожная волна. Полет, падение, когда забываешь все в бездумном наслаждении. И ответный стон.

Рэндольф обнял меня, притянул к себе, обхватил так, словно пытался укрыть от всех невзгод этого мира. А я, дурочка, вдруг снова захлюпала носом. От облегчения. И от обиды, что я его совсем не понимаю.

— Не знаю, что на меня нашло, — пожаловалась я.

— Кажется, я знаю. Прости.

— За что?

— Я не сказал. Ты важна для меня. Важнее всего остального, что было или есть в моей жизни.

Я изумленно приподнялась, поймала взгляд Рэндольфа, и мне стало странно.

На меня никогда в жизни так не смотрели! Никто. В этом взгляде отражались и любовь, и восхищение, и забота, и нежность и еще тысячи разных "и", выразить которые мне не достало бы слов. Так не смотрят на любимую женщину. Так смотрят на единственного, обожаемого ребенка. На статую божества. На что-то, что превыше жизни.

И я внезапно ясно осознала, на что намекали оба фэйри. Рэндольф помогает мне совсем не из-за Терранса.

— Рэндольф, что это такое? Почему?

— Что "почему"?

— Почему ты так... ко мне?

Он все понял. И не стал играть словами, как Терри.

— Ты — моя судьба, Элисон. Но не бойся. Это не значит, что я — твоя.

— Не бывает так, чтобы кто-то был чьей-то судьбой! Это для поэтов.

— Бывает, — спокойно возразил фэйри. — Моя жизнь и все, чем я владею — твои. Я убью и умру за тебя.

— Это потому, что мы... — я вспыхнула, не зная, как приличнее назвать то, чем мы только что занимались.

— Нет. Это ничего не меняет. Я не мог бы любить тебя больше. Или меньше.

Я вскочила и теперь хватала ртом воздух, не зная, что сказать. В голове было пусто. Все это как-то дико, чудовищно дико. Юной леди полагается растаять от счастья, услышав подобные слова, меня же брал животный ужас и жалость. Так нельзя! Просто нельзя.

— Я не хочу так... это — слишком много. Мне столько не надо.

— Это не зависит от нас. И ты ничего не должна взамен.

Рэндольф сел и привлек меня к себе, заставляя опуститься рядом с ним на одеяло. Взял мое лицо в свои ладони.

— Пойми, Элисон. Свобода — человеческая ценность. Все фэйри предназначены чему-то. Быть обреченным на тебя — не худшая участь.

— Судьба, — горько сказала я. — Как-то многовато судьбы в последнее время, не находишь?

А потом я вспомнила все, что Рэндольф говорил раньше про судьбу. И вдруг — так невовремя и страшно — всплыло в памяти сумбурное видение у Блудсворда.

— Нет! — губы еле шевелились от ужаса. — Ты ведь не это имел в виду, когда сказал, что вы с Терри разделили судьбу?

Он молча смотрел на меня и улыбался мягко, чуть виновато.

— Не это? Правда, Рэндольф?

— Я изменил не только свою судьбу. Брату тоже досталось.

— Нет! Ты не можешь... ты не должен... Ты не смеешь умирать за какую-то там "королеву Элисон"! Ты должен жить! Я отпускаю тебя, не надо такой службы.

— Я не твой вассал, Элисон. Ты не можешь отпустить меня или приказать.

— Тогда я прогоню тебя.

— Я не уйду.

— Тогда... тогда я... — у меня в мыслях была полнейшая сумятица. Я знала только одно — я хочу, чтобы Рэндольф жил. Желательно, со мной, но это не обязательно. Просто мне так надо, чтобы он был. Просто без него — такого спокойного, упрямого, немногословного и надежного, мир будет гораздо худшим местом, чем есть сейчас.

— Если ты любишь меня, как говоришь, ты уйдешь.

— Я не уйду. Можешь считать, что я тебя не люблю.

— Я возвращаюсь в Сэнтшим.

— Я поеду с тобой.

Мне захотелось кричать. Ну как, как можно быть таким упрямым ослом?!

— Не смей взваливать это на меня! Не хочу отвечать за твою смерть.

— Ты не отвечаешь. Это моя судьба, не твоя.

— Не хочу, чтобы еще кто-то умер за меня. Я того не стою.

— Стоишь, — сказал он с абсолютной убежденностью. — Ты стоишь гораздо большего.

— Замолчи, ты, придурковатый самоубийца. Я не хочу, чтобы ты умирал, слышишь?!

Рэндольф вздохнул:

— Думаешь, я хочу? Я люблю жизнь. Особенно сейчас. Я счастлив, Элисон. Обидно умирать, когда каждая минута наполнена смыслом.

Лучше бы он меня ударил, честное слово.

— Тогда почему? — почти прорыдала я, в отчаянии от его непробиваемости.

— Я знаю очень много легенд о тех, кто пытался избежать своей судьбы. И ни одной о том, кому бы это удалось. Я — воин и приму ее достойно.

— Подожди, — память уцепилась за подсказку, что он дал мне раньше. — Ты сказал, что изменил свою судьбу. Значит это возможно?

— Да. Я должен был стать главой клана Танцующих-с-Ветром, но сыграл с силами, которых не понимал. И изменил предназначение для себя и своего брата. Я не ведал, что творил. Тот, кто помогал мне, тоже. С роком можно играть, но нельзя выиграть. Даже боги покорны ему, — он взял меня за руку. — Пожалуйста, Элисон. Не надо больше. Мне тяжело.

— А мне, думаешь, легко? Ты — бесчувственный кусок железа! Прямо как твои ножики.

Рэндольф усмехнулся:

— Ты права. Душа воина — его оружие.

— Сколько у нас времени, Рэндольф?

— Не знаю. Быть может — годы, — он отвел глаза.

— Это ведь неправда. Все будет уже совсем скоро, да?

— Я не знаю. Я даже не знал, к чему приведет этот путь, пока Терранс был жив.

Вот что такое — отчаяние. Когда нет возможности спасти или защитить близкого человека. Когда нет выхода. Когда, дергайся — не дергайся, а судьба неотвратимо приближается, и ты чувствуешь затылком ее холодный, внимательный взгляд.

* * *

Мы больше не возвращались к этой теме. Я как-то прямо разом поняла, что бесполезно. Можно сколько угодно плакать, упрашивать, дуться, кричать и делать нам двоим больно, Рэндольф не отступит. Будет виновато улыбаться и терпеть, сколько нужно. А если я потом сменю гнев на милость, сделает вид, что ничего не было.

Если бы я могла, сделала так, чтобы он меня разлюбил. Разве это любовь, когда нет выбора? А может выбор и был, просто фэйри не хотел его видеть.

Наверное, надо было не разговаривать с ним, показывать, как я зла, как не могу смириться со всем этим бредом про "судьбу". Но я — ужасная эгоистка. Мне хотелось его целовать и таять в объятьях. Просто от осознания, что наша близость может оборваться, обязательно оборвется, что все это не навсегда и закончится совсем скоро, Рэндольф в одночасье стал мне бесконечно дорог и важен. И я пыталась на прощанье подарить ему все, что могла, в глупой надежде, что судьба посмотрит на наше счастье и даст нам шанс. Известно же, что в сказках только так и бывает.

— Человеческих сказках, — поправил меня фэйри. — Люди — мастера обманывать себя.

Непогода продолжалась еще два дня, и все это время мы почти не вылезали из постели. Любили друг друга до изнеможения, как одержимые.

Это было удивительно. Я и подумать не могла, что близость между мужчиной и женщиной так прекрасна. И дело было не только в удовольствии.

Рэндольф брал меня, как дорогой подарок, как величайшую драгоценность. Я видела, чувствовала, что для него в эти мгновения я важнее всего на свете. И отчаянно старалась вернуть ему это чувство, отдаваясь целиком, без остатка.

Я хотела понять его — молчаливого и замкнутого. Познать если не душу, то тело — не зря же он сказал, что душа и тело едины.

Он удивился, когда я, краснея и запинаясь, сказала об этом. Но смеяться не стал:

— Конечно Элисон. Чего ты хочешь?

— Просто лежи смирно. И говори, как приятно, ладно?

Я двинула ладонью вниз, изучая заново переплетение мышц на поджаром теле и вязь шрамов. Рэндольф и правда был похож на один из своих клинков — полный стремительной и певучей силы. Даже сейчас, когда он лежал обнаженный, полностью отдавшийся моим прикосновениям.

Пальцы скользнули вдоль шрама на груди — тонкий, чуть выпуклый обрывался чуть выше светло-кофейного соска.

— Это было больно?

— Терпимо.

— А почему ты не убрал его магией?

Я уже знала, что магия так может. Приведенный Рэндольфом маг так искусно поколдовал над моей спиной, что я сколько ни искала, не смогла найти и следа от когтя гриска.

Он равнодушно пожал плечами:

— Не мешает.

— А почему на спине их больше?

На спине у него были сплошные рубцы. И не такие, как спереди, а толстые, чуть выпуклые.

— Я бы не хотел говорить об этом, Элисон.

Ну и ладно.

Я наклонилась, поцеловала его в плечо, пробуя кожу на вкус. Прошлась языком вдоль шрама, спустилась к съежившемуся соску. Как он это делал так, что я просто млела и таяла? Кусался, но не сильно?

Фэйри вздрогнул. Чуть напряглись мыщцы, участилось дыхание. И мне это понравилось. Ужасно понравилось, что он — такой сильный в бою и такой беззащитный сейчас, со мной.

От него пахло полуденным лугом. И еще чуть-чуть мелиссой. Совсем не человеческий, но приятный запах. Я потерлась щекой о его грудь. Там, где не было шрамов, кожа у Рэндольфа была гладкая, без волос. И на подбородке тоже.

— А почему у тебя не растет борода?

Он улыбнулся своей особенной хорошей улыбкой:

— У всех фэйри не растет. Борода и волосы на теле только у людей.

— Ой... — я тут же подумала, что у меня и правда растут волосы на ногах. И в подмышках. Никогда не думала, что в этом есть что-то неправильное, а тут стало ужасно неловко. — Тебе неприятно, да?

— Приятно. Продолжай.

Я сначала не поняла о чем он, а потом перевела взгляд на свою руку. Она как будто самовольно в этот момент поглаживала кубики пресса и, кажется, собиралась спуститься ниже.

— Я не про это, — сказала я, краснея. И продолжила, как он просил, обхватив пальцами напряженную плоть.

— Не важно, — простонал он. — Не останавливайся.

И не собиралась. Меня с головой захватили новые ощущения. Он чуть пульсировал, откликаясь на нажим моих пальцев, и я поразилась какой он большой. Неужели вся эта... штука? Да, штука, помещалась во мне?

Его рука легла поверх моей, заставляя сомкнуть крепче пальцы. Фэйри двинул ее вверх, и снова вниз и я ладонью ощутила переплетение вен под тонкой кожей.

— Вот так. Так приятно, Элисон.

Наверное, я ужасная развратница, потому что его прерывающийся шепот отозвался в моем теле короткой сладкой судорогой внизу живота. Я двигала рукой, не отрывая взгляда от его расширенных зрачков, и до смерти хотела ощутить его сейчас в себе, внутри.

Словно угадав это мое желание, Рэндольф потянул меня к себе, заставляя лечь рядом. Поцеловал, чуть прикусив нижнюю губу, требовательным и нежным поцелуем. Потом перевернул на живот и вошел. Ворвался резко, вызвав восторженный стон.

Мне уже не было больно от нашей близости. Даже когда он двигался быстро, входил глубоко и сильно, я вскрикивала не от боли, а от того, что было хорошо.

Так хорошо, что словами не передать!

— Я не про это спрашивала, — упрямо продолжила я, устраивая голову на его плече, когда мы закончили, нацеловались и даже немного отдохнули. — Вот я — человечка. И ноги у меня волосатые. Тебе не противно?

Он бережно поднес мою руку к губам, поцеловал ямку на ладошке.

— Ты прекрасна, Элисон.

Его голос был тих и очень серьезен.

Еще мы болтали. В основном я, конечно. Рэндольф слушал. Но когда получалось разговорить его, я словно проваливалась в иную реальность. Фэйри не был искусным рассказчиком, но убедительная простота, с которой он приоткрывал свой пугающий и манящий мир, заставляла слушать, забыв обо всем. Упомянутое между делом "И князь отдал своего младшего сына в уплату долга" говорило о жизни фэйри больше, чем сотня цветастых сказок.

Мне бы хотелось, чтобы метель не прекращалась никогда. Крохотный домик казалась единственным безопасным островком в злом мире, спешащем отобрать то немногое ценное, чем я еще владела.

А на третий день выглянуло солнце, резко потеплело, и Рэндольф велел немедленно выезжать. Он опасался, что кто-то из путешествующих фэйри захочет остановиться на ночь в нашем шельтере. Любая встреча с его сородичами означала расспросы и многократно увеличивала вероятность погони.

Уходили мы через мир людей. Рэндольф твердо решил не показываться лишний раз на Изнанке. Меня это тревожило: денег оставалось совсем немного, а фэйри, кажется, не понимал, что в моем мире нет бесплатных гостевых домиков вдоль всего тракта, чтобы путникам было, где обогреться и переночевать. Да и мысль о возможной реакции поселян, если они разглядят получше внешность моего спутника, внушала ужас. Представлялась озверевшая толпа с дубьем и одинокий воин с двумя короткими мечами.

И еще я ни на минуту не переставала думать, как бы уберечь этого упрямого осла от судьбы, в пасть к которой он лез с такой обреченной настойчивостью. Думала, думала, а решение пришло внезапно. Само собой.

Глава 5. Осколки

Франческа

Смогу ли я собрать заново это зеркало?

Я передумала возвращаться в Рино. Буду чужой там. Племянники? Жена брата?! Того самого Риккардо, к которому я приходила после его ссор с отцом, чтобы ободрить?!

Но куда мне еще бежать из заснеженного северного ада?

Никому не нужна... Изгнанница...

— Останься, Фран, — просит человек, который купил меня у моего отца.

— С чего бы мне это делать? — зло спрашиваю я, терзая стейк ножом.

Я уже знаю, что маг не скажет гадость. Не попытается поставить меня на место в ответ. И вижу, чувствую, пусть он и пытается это скрывать, как он страдает от моей холодности.

Гляда на это, я чувствую особую садистскую радость. Это все равно, что отрывать крылышки мухе.

Очень большой и очень опасной мухе, которая совсем недавно пребольно кусалась.

— Женщине рискованно без мужской защиты. Ты и сама могла в этом убедиться.

Еле удерживаюсь, чтобы не зашипеть. Это подло с его стороны — напоминать про насилие!

— Останься, — продолжает он, словно не заметив моей злости. — Если не хочешь жить на Изнанке, я куплю тебе дом. У тебя будет столько денег, сколько нужно, моя защита и покровительство в любом из миров и свобода заниматься всем, чем пожелаешь.

— И зачем тебе это?

— Хочу знать, что с тобой все в порядке.

— С чего бы это такое беспокойство?

— Потому, что я тебя люблю.

Он произносит это спокойно, буднично. И над столом повисает молчание.

Мне признавались в любви однажды... Лоренцо. Я помню как это было: дрожащий голос, бледное лицо, потные ладони. Тогда я поверила — невозможно было не поверить глядя на него...

Помню сладкий миг торжества сразу после его слов. Я понимала, каково это для Лоренцо — открыться и ждать в тайном страхе решения женщины. И я бы никогда не ударила беззащитного, но само понимание моей власти над мужчиной в тот момент опьянило.

В словах и тоне Элвина сейчас нет ни мольбы, ни безумных надежд, ни безмерного восхищения. Так не говорят о любви! Так — спокойно, между делом — просят передать соль или рассуждают о преимуществах псовой охоты перед соколиной!

Хотя нет! Что это я?! Об охоте мужчины вспоминают с куда большей страстью!

Значит, соль.

— Как жаль, что я не могу ответить вам тем же, сеньор, — тяну я полным яда голосом. — Вы мне отвратительны.

Морщится, чуть заметно.

— Я знаю. Ты говорила.

— Если вы надеетесь, что я сменю гнев на милость, то зря.

— Не надеюсь, — он закрывает глаза и стискивает руку на подлокотнике кресла. — Но я хочу позаботиться о тебе.

— А если я пожелаю выйти замуж? — продолжаю я пакостным тоном.

Элвин распахивает глаза. На мгновение я ловлю на его лице выражение отчаяния и неверия, потом он просит сквозь зубы:

— Фран, прекрати.

— Не называй меня так, сколько раз говорила! Это имя для близких.

— Хорошо, сеньорита Рино, — холодно отвечает он, промокнув салфеткой губы. — Обдумайте до завтра мое предложение, а пока предлагаю вернуться к ужину.

Мне отчего-то совсем не радостно слышать эти слова. Словно он опять меня обыграл, обманул. Как с признанием.

— Я хочу забрать свою одежду из твоей комнаты, — продолжаю я в надежде, что он примется убеждать меня этого не делать.

Пожимает плечами:

— Хорошо.

— Я хочу замок на свою спальню!

— Ладно.

Это становится уже нелепым! Как бы пронять его посильнее?!

— Сними ошейник! — требую я, шалея от своих слов.

— ЧТО?!

— Сними его! — оттягиваю кожаную полоску. — Свободные женщины не носят таких украшений.

— Фран, я же объяснял...

— Что он не дает мне стареть, — заканчиваю я за него. — А может, я хочу состариться?! Хочу прожить обычную человеческую жизнь, а не прозябать с тобой вечность в роли непонятно кого?! Хочу детей! Как я объясню ошейник своему будщему мужу и его родным?

Он снова закрывает глаза и делает несколько медленных вдохов, словно пытаясь успокоиться.

— Сними его, — повторяю я с тайной садистской радостью. — Немедленно!

— Тогда ты состаришься и умрешь, — словно через силу говорит Элвин.

— Когда-нибудь. Люди смертны. И стареют.

— Послушай, Фран... сеньорита Рино! Ошейник — просто кусок кожи. Я клянусь, что никогда не воспользуюсь...

Не снимет!

Конечно же не снимет!

Я вскакиваю в радостном возмущении.

— Это мое право! Ты сказал, что я свободна. Ну да, конечно! Свободна, пока делаю то, что тебе удобно, правильно?! А если... — я прерываюсь, чтобы набрать воздуха и привести в порядок спутанные мысли.

Элвин тоже встает. Медленно отодвигает кресло.

— Если что не так, то... — неуверенно продолжаю я.

Мне не нравится выражение на его лице. Какое-то оно...

Опасное.

— ...получается я все равно рабыня, — совсем тихо заканчиваю я.

Он подходит, становится совсем рядом, берет меня за плечи... Я смотрю на него снизу вверх, по телу бежит мелкая дрожь.

От страха? Или от возбуждения?

В голове вдруг мелькает картинка — обрывок воспоминания из той невозможной жизни, которую я не жила. Непристойный и сладостный, как бывает сладок порок.

...это было здесь, прямо здесь, на обеденном столе. Мы не дошли до спальни. Не захотели.

Грязная случка, как у двух животных. Но внезапно вспыхнувшая память безжалостна, она сохранила наслаждение и нежность к мужчине рядом — безмерную, как теплое южное море...

Элвин нависает надо мной, глаза сверкают двумя кусками голубого льда. Что, что сейчас сделает этот ужасный человек?! Я донимала его весь вечер, расплата должна быть ужасна.

Ударит? Попробует поцеловать?!

Мне хочется, чтобы он выбрал второе. Конечно, я вырвусь и оболью его презрением и отвращением.

Но я хочу этого.

Молчание сгустилось — хоть ножом режь. Я все так же смотрю на Элвина снизу вверх, забыв, как дышать.

...пусть поцелует! Пусть правда попробует поцеловать. Может, я даже не стану вырываться...

Он с непроницаемым лицом расстегивает ошеник и отшвыривает его в сторону.

— Сеньорита свободна, — скучным голосом объявляет мой хозяин. — А теперь позвольте, леди, я откланяюсь. Не голоден больше.

Я вслушиваюсь в звук его шагов на лестнице, и мне хочется разреветься от обиды.

Элисон

Я сбежала от него утром, перед завтраком. Лучше было сделать это ночью, но у Рэндольфа слишком чуткий сон. А так он ничего не заподозрил, когда я вышла, вроде бы на минутку. Успела добежать до уже оседланной лошади прежде, чем воин спохватился. Сунула загодя написанное письмо в сумку его коня. И ушла по Изнанке.

Не умей я ходить между двумя мирами, я бы, конечно, от Рэндольфа никогда не смогла сбежать. Было немного страшно, но больше за него: как он будет один, среди людей, без знания, как и что у нас устроено, со своими слишком приметными глазами и без возможности в любой момент попасть в привычный мир. Но я надеялась, что фэйри справится.

Так у меня разом появилась целая куча новых проблем. Как будто прежних было недостаточно. И главным вопросом стало — что же делать дальше? Возвращаться домой? Нельзя, там Блудсворд. Пытаться как-то устроиться на Изнанке? Сразу вспоминались слова Терри о том, что "ничейный человек — добыча". Наверное, мой друг не был так уж неправ, запугивая меня. После его страшилок я тысячу раз подумаю, прежде чем доверять первому встречному из волшебного народца. Рассказы Рэндольфа тоже не внушали особой надежды. Мир Изнанки был по-своему справедлив, но жесток. Мириады связей и взаимных договоренностей пронизывали его, у одного только слова "долг" здесь были десятки синонимов. Обязательства, традиции и сила личного клана — три столпа, на котором строилось общество фэйри. Одиночка здесь не стоил ничего.

Оставалось прятаться в привычном мне человеческом мире. От Блудсворда и от Рэндольфа сразу: в том, что фэйри будет меня искать, сомневаться не приходилось. Но была одна проблема — у меня почти не осталось денег. С десяток жалких медяшек, что позвякивали в кошельке, при самом экономном подходе должно было хватить на неделю.

В ближайшем городе я продала седло, увеличив свой капитал вчетверо. Больше, кроме лошади, продавать было нечего. Разве что еще флейту Рэндольфа.

Замшевый чехол я нашла, просматривая вещи из переметной сумки. Внутри чехла пряталась разобранная флейта. Благородное темное дерево, серебряные клапаны. Даже дыхание перехватило от ее строгой, безыскусной красоты. Руки сами потянулись собрать это чудо. У нее был низкий бархатный голос, негромкий и теплый. Я прильнула к ней губами, прошлась пальцами по клапанам, вслушиваясь в певучее звучание, и подумала, что скорее продам последнее платье, чем флейту моего воина.

А вопрос, где и на что жить, оставался без ответа. Возможно, плебейство у меня действительно в крови, потому что я всерьез обдумывала, не наняться ли на какую-то работу. Но проблема в том, что я, как благородная леди, почти ничего не умела. Я даже кашу сама сварить не могла. И никогда в жизни не занималась стиркой или уборкой. Кто наймет такую беспомощную нескладеху?

В списке доступных мне занятий оставалась профессия, которую иронично называют "древнейшей". Но я и здесь оказалась никчемной. При мысли о том, чтобы продавать свое тело за деньги накатила такая дурнота, что стало понятно — не смогу. Просто умру от отвращения.

Еще одним источником тревоги стала дорога, на которой я чувствовала себя мишенью в поле. Не терпелось покинуть тракт, тянувшийся без ответвлений до самого Братсмута. Чтобы Рэндольф не нашел меня, я старалась большую часть пути идти по Изнанке. К счастью, здесь тоже была дорога — почти неразличимая, занесенная снегом, но все же дорога.

Дубы и буки смыкали над ней обледенелые ветви, ветер крался вдоль тракта и протяжно тянул одну унылую ноту. Чуть поодаль лес сливался в единую массу, недобро следившую за моим продвижением по припорошенной тропе. Черные полосы веток на кипельно-белой простыне неба и рыхлый серый снег, как пепел, под копытами коня. Мое неуемное воображение, а может и душевный недуг, впадали в буйство: казалось, я еду по сожженному краю, сквозь строй мертвецов, скрестивших мечи над моей головой.

Было страшно. Я поминутно ждала, что из леса выползет какая-нибудь пакость и попробует меня сожрать, но так и не дождалась.

Ездить без седла надо уметь. Я дважды упала, и повезло, что оба раза только ушиблась. К вечеру адски болело все тело, особенно ноги, и я еле могла ходить.

Показалось, что в подступающих сумерках на обочине мелькнул силуэт хижины. Я заставила Нелли свернуть с дороги и после часа блужданий по окрестным кустам все-таки вышла к шельтеру. Почти такому же, как тот, в котором мы провели недолгие три дня. Я с гордостью подумала, что могу сама о себе позаботиться — даже ужин пригорел совсем немного. Возможно, я не так безнадежна, как казалось.

Наутро гостеприимный домик пришлось покинуть. Я направила лошадь туда, где по моим расчетам должен был находиться тракт, но, дороги так и не встретила. Через полтора часа блужданий продолжать делать вид, что все это — милая прогулка по зимнему лесу, стало невозможно. Я заблудилась.

— Так, спокойно! Без паники, Элли, — сказала я вслух, подражая Терри, в тщетной попытке унять сосущую тревогу, свившую гнездо где-то в животе. — Сейчас мы все решим.

Нелли фыркнула. Даже ей мои потуги показались неубедительными. Я несколько раз глубоко вдохнула, унимая страх. Вокруг стояла недружественная, настороженная тишина, порой нарушаемая неясными шелестами и скрипами. Лес спал вполглаза, приглядывая за мной — чужачкой.

— Не смейся, — укоризненно сказала я Нелли. — Лучше давай подумаем, что бы на моем месте сделал Терри?

Положим, Терранс в такую ситуацию просто не попал бы. Это и лошади понятно.

— Можно начать с того, где север...

Отзываясь на мои рассуждения, откуда-то из-за спины раздался негромкий, очень неприятный, поскрипывающий шорох. Сначала тихий, на грани слышимости, он постепенно нарастал. Мне стало страшно. Внутри мгновенно возникло твердое знание, что я не хочу встречаться с источником этого звука. Нелли была согласна со мной, она испуганно пританцовывала на месте, косилась и вздрагивала. Приходилось отчаянно цепляться за ее шею, чтобы не упасть.

— Пошли отсюда, — скомандовала я лошади шепотом и дала шенкеля, уже не заботясь, где тут север. Лишь бы подальше от подозрительных шорохов. В этот момент звук прекратился. Что-то свистнуло, разрезая воздух над ухом, жалобно заржала Нелли и лес слился в бесконечное мельтешение черного на белом.

Каким-то чудом мне удалось удержаться при первом рывке. Я распласталась по спине лошади, цеплялась за нее бедрами, коленями, руками до судороги в мышцах. Над головой хлестали ветви, перед глазами все тряслось и кружило, вызывая дурноту.

Не возьмусь сказать, сколько времени продолжалась эта скачка через зимний лес. Возможно, несколько минут, но мне показалось, что они растянулись на часы мучительной пытки. Окончилось все предсказуемо, как и должно было с такой неудачницей — я не удержалась. Чувствуя, что соскальзываю, в отчаянной попытке удержаться уцепилась за переметную сумку и рухнула в сугроб вместе с ней.

Резкая боль в правой лодыжке показала, что запас злых случайностей на сегодня еще не исчерпан. Я ойкнула, ощупывая ногу. Кажется, она не была сломана. Просто болела. Охая и утирая слезы, я поднялась, огляделась.

Вокруг стеной стоял заснеженный лес.

Проще всего было бы не дергаться. Количество преследовавших меня бед превысило любую разумную меру и взывало к тому, чтобы сдаться. Но разве честно было бы сделать так по отношению к Терри? Пусть я не просила друга о самопожертвовании, я не могла просто вышвырнуть его подарок. Поэтому, подождав лишь самую малость, пока пройдет боль в лодыжке, я захромала по лесу.

Я не знала куда иду. Не знала, будет ли впереди спасение. Я только знала, что оставаться на одном месте — верная смерть от холода, поэтому шла, проваливаясь в снег по колено при каждом шаге.

Сначала стало тепло. Потом жарко. Струйки пота стекали по лбу, неприятно щекотали спину. Лодыжка болела все сильнее. Ныли мышцы, переметная сума оттягивала плечо и руки. Я поминутно останавливалась, чтобы отдышаться, и снова шла вперед. Ни о чем не думая, ничего не ожидая, на одном упрямстве.

Прошла вечность, потом еще одна. Силы вот-вот должны были кончиться, но каждый раз их хватало, чтобы сделать еще один шаг и я делала его. В какой-то момент, под ногами появилась тропа. Я даже не обрадовалась этому, просто отметила про себя, что идти стало легче. Потом путь опять усложнился — тропа вела на вершину холма. Я переставляла ноги, слишком изможденная, чтобы думать, куда и зачем иду. Дышать было трудно, перед глазами все плыло, и каждый перенос веса на правую ногу отзывался резким всплеском боли, но я шла. В висках билась вычитанная где-то мысль "Дороги ведут к тем, кто их строил".

На вершине я остановилась утереть пот со лба и оглядеться. Внизу расстилался пушистый серебряный ковер, а прямо передо мной возносились к небесам седые острые менгиры, отмечая границы святилища.

Глава 6. Полотно судьбы

Элисон

Небо нависало над менгирами вогнутой чашей. Свободная от снега площадка на вершине холма раскрывалась навстречу небу, вызывающая в своей наготе. Замшелые камни, что опоясывали холм полукругом, справа и слева упирались в серую скалу причудливой формы, у подножия которой стоял алтарь.

Здесь даже пахло по-другому. Не морозом и лесом, но мокрым камнем и почему-то грозой.

Я прошла меж двух каменных стражей и ступила на промороженную, бесснежную почву в клочках пожухлой травы. Это место... в нем было что-то знакомое, словно когда-то давно я бывала здесь, да позабыла — все стерлось, выветрилось из памяти.

Разошлась сплошная пелена над головой. Из облачной толщи упало несколько косых солнечных лучей, подсвечивая путь к жертвеннику и сам алтарь — прильнувший к телу скалы, темный и бесконечно древний. Над ним нависала фигура, высеченная в скале. Просторный балахон скрадывал ее очертания также, как капюшон скрывал лицо. Бедра статуи перетекали в необработанный камень, словно неизвестный скульптор поленился доделать работу до конца.

Но больше всего меня поразили тяжелые кандалы на протянутых вперед по-женски тонких запястьях.

Нерешительно, сама до конца не осознавая, что и зачем я делаю, я поняла руку и коснулась ее руки. И мир моргнул...

Скала дрогнула, подернулась рябью. Показалось — сейчас осыпется, но нет. То, что мнилось прочным камнем, разлетелось в воздухе хлопьями пепла. Мириады чернокрылых бабочек в едином порыве взмахнули крылами, поднимаясь в воздух, и небо — не разобрать уже, жемчужное небо Изнанки или белесые небеса привычного мира, враз потемнело от их крыльев, а воздух наполнился треском.

Несколько бабочек пронеслось прямо перед моими глазами — гладкое, блестящее тельце и бритвенно-острые края крыльев, загнутых хищным полумесяцем. Ни одна не коснулась меня, поднявшись в воздух, они растаяли в нем, напоив небо кобальтовой синью.

Там, где раньше была скала, возвышалась огромная, невероятная машина. Сплетение зубчатых колес, ремней, противовесов, грузов, рычагов, маятников и циферблатов. Казалось, безумный изобретатель просто взял набор деталей и соединил их в одно целое без цели и смысла. И все это тихо позвякивало, тикало, крутилось и работало само собой.

Статуя чуть шевельнулась, стукнули друг о друга звенья каменной цепи. А затем она опустила руки и обернулась ко мне. Я не видела ее лица под сумраком капюшона, но чувствовала пронзительный взгляд — всей кожей, каждым волоском. Казалось, она смотрела не на тело, но глубже, куда-то в самое сокровенное.

Стало немного боязно, но страх этот был далеким, каким-то ненастоящим. Словно принадлежал не мне.

Если что — убегу. Она же в камень вросла — не догонит.

— Ты пришла, чтобы отпустить меня, — прошелестел бесплотный голос.

Она не спрашивала. Утверждала.

— Нет! — это вырвалось у меня самой собой, вперед любых мыслей. А внутри тут же родилась уверенность, что отпускать ее никак нельзя. — А ты кто?

Ее смех походил на хруст гальки под ногами.

— Взгляни и узнаешь.

Звенья цепи снова стукнули друг о друга, когда она подняла руки, чтобы откинуть капюшон.

Я зажмурилась от ужаса и вцепилась в переметную суму так, что даже пальцы заболели:

— Не надо!

...не хочу, не могу, не жалею знать, что у нее под капюшоном! Это нельзя, просто нельзя, невозможно, убегу сейчас только бы не видеть этого, никогда сюда не вернусь...

Тяжкий вздох разнесся над площадкой.

— Открой глаза!

Я помотала головой и укусила себя за большой палец. Боль немного прогнала панику, но все равно было страшно.

— Открой, не бойся. Я не смогу сделать этого без твоего согласия.

Несмело приоткрыв один глаз, я увидела, что руки статуи опущены, и успокоилась. Настолько, что не только открыла второй, но и начала озираться по сторонам.

Все-таки очень знакомое место. И все такое нереальное. Как во сне, или видении...

Видение! Вот где я видела раньше этот храм в окружении менгиров.

Получается, это — сон?! Просто сон...

Мне часто снится странное. Наверное, я упала в сугроб и сейчас замерзаю. Жаль только, что мои предсмертные видения такие бестолковые. Насколько лучше было бы напоследок увидеть Рэндольфа и Терри.

— Ты так отчаянно бежишь от себя, — она развела руки, отчего цепь меж ними натянулась. — Оставила меня здесь, приняла зарок на долг. Даже если передумаешь, я ничего не смогу сделать, пока ты не выплатишь его.

— И не надо! — мне совсем не хотелось, чтобы каменная женщина в балахоне что-то делала для меня.

Она печально покачала головой:

— Путь к познанию лежит через страхи и искушения. Иные всю жизнь борются с ними, обретают силу, но теряют счастье, потому что нельзя быть счастливым, отвергая часть себя. Иные поддаются и теряют человеческий облик. Обычные люди всю жизнь бегут его, страшась узреть себя настоящего. Зачем ты выбрала путь обычного человека?

— Я же человек, — это прозвучало вопросительно.

Слова статуи будили во мне что-то нехорошее, давно и прочто похороненное на дне души. Мне хотелось, чтобы она замолчала. Так хотелось, что я почти готова была заткнуть уши.

— Ты похожа на безумца, который решил, что его правая рука плоха и порочна, поэтому привязал ее за спину, чтобы никогда не видеть и не пользоваться...

Но я уже не слушала. Всем моим вниманием завладела огромная машина за спиной статуи.

Механизм не был бессмыслицей, как показалось мне на первый взгляд. Вся эта огромная, щелкающая и позвякивающая махина оказалась прядильным и ткацким станком, что работал сам по себе, без ткача.

Гигантские веретена тянули нить откуда-то из-под земли. Рыхлая и белая она ложилась на огромные деревянные стержни лишь для того, чтобы снова быть скрученной с соседними нитями. Дрожали толстые струны основы, сновали туда-сюда челноки, нить окрашивалась сама собой, стоило ей лечь в ткань, поднималось и опускалось бёрдо , рисуя неповторимый узор...

И над всем этим порхали сотни черных бабочек, срезая острыми кончиками крыльев нить утка.

Зрелище было столь величественным и фантасмагоричным, что сознание с трудом вмещало его. А пестрое полотно все прибывало, накручиваясь на исполинский вал.

Грандиозный размер машины и слаженность ее работы так потрясли меня, что я не сразу поняла — ткань выходит с изъяном. Часть волокон основы была оборвана, материя расходилась проплешинами. Сломана была и сама машина. Несколько валов и шестеренок стояли, бессильно повисли маятники. Машина мучительно покряхтывала, продолжая работу вопреки поломке.

— Что это? — спросила я у статуи. И для верности ткнула пальцем ей за спину.

— Ткацкий станок судьбы.

— Судьбы?! — мои глаза округлились. Я немедленно вспомнила все, что говорил про судьбу Рэндольф.

Получается, по вине вот этой штуки у меня не будет больше моего фэйри?! А если ее сломать?!

Хотя она и так сломана. Еле работает. И полотно выходит совсем некрасивым. Все в дырах, вместо узора — грязные пятна.

Вот такой я себе судьбу и представляла. Бездушным, страшным, поломанным механизмом.

Заклинить бы его окончательно...

Последние слова я произнесла вслух и статуя тут же откликнулась:

— Хочешь сделать это?

— Нет, — она спросила всерьез и я испугалась. Вот так взять и уничтожить судьбу? Совсем, для всех?! А вдруг от этого станет еще хуже?

— Несправедливо, что у Рэндольфа такая судьба. Я хочу ее поменять!

Она вздохнула:

— Ты знаешь, что можешь сделать это.

— Могу? — недоверчиво переспросила я.

— Но не сетуй, если все закончится еще хуже, чем в прошлый раз.

— А что было в прошлый раз?

Она не ответила.

Машина лязгала, ходило бердо. Поблескивали десятки, сотни рычагов, от которых шли ремни и цепи к малым и большим колесам. Одни шестерни крутились так быстро, что сливались в сверкающее пятно, другие вращались медленно и степенно.

— Я хочу поменять судьбу Рэндольфа, — с напускной храбростью, которой не ощущала, объявила я.

— Тогда выбирай рычаг.

— Какой? — я растерялась.

— Любой. Ты же вносишь хаос в предназначение.

Вот тут мне стало боязно. Но не настолько, чтобы отступить. Я трижды обошла кругом ткацкую машину, задерживаясь у каждого рычага. Наконец, сделала выбор и налегла руками и плечом на рукоятку большого медного колеса. Что-то больно кольнуло у ключицы. Медленно, нехотя колесо стронулось с места. Я давила всем весом, чувствуя, как оно медленно поддается.

Поворот, другой, третий. Маховик скрипнул, пришел в движение. Тронулся стоявший до этого маятник, затикал большой циферблат над головой. Сменили направление движения колеса, иначе пошло бёрдо, тысячи мелких и крупных нитей легли по-другому, меняя задуманный узор. Причины и следствия менялись местами, время играло с пространством в догонялки, чтобы проиграть.

— Этого хватит? — я отпустила рукоять и выпрямилась.

— Да.

— А что теперь будет?

— Кто знает? Даже ты, отворяя двери Хаосу, не можешь знать, что он привнесет.

Противный треск повис над площадкой. Несколько нитей основы зацепились за зубцы торчащего снизу колеса и лопнули. Я, прикрыв ладонью рот, наблюдала, как на ткани возникает еще одна некрасивая прореха.

— Вот так, — тихо сказала статуя.

— Это очень плохо? — жалобно спросила я.

— Плохо, что ты играешь с судьбой, зажмурив глаза.

Рэндольф

— Я — королева Роузхиллс. Хотите быть моими рыцарями?

Он вскочил, задыхаясь. Сердце колотилось, как после тренировки в стиле "молния", когда отдаешь все силы, выжимаешь из себя все ради сверхчеловеческой скорости. Чутье воина уже не шептало — кричало сигнальным горном об опасности, но понять откуда она исходит Рэндольф не мог.

...так уже было в Вилессах сорок лет назад. Предчувствие беды хлестнуло, заставило рвануться вперед по еле заметной козьей тропке за несколько минут до того, как сошедший камнепад накрыл дорогу за его спиной. И еще раз, когда он отправился уничтожать воровской притон, и чуть было не попал в засаду...

Рэндольф раздвинул лапник, выглянул, вслушиваясь в ночной лес.

Чуть слышно потрескивали сучья на морозе, от костра тянуло дымом, от сооруженного наспех шалаша — хвоей и смолой. Еле заметный ветерок доносил запахи зверья и птиц — далекие, безопасные.

Все спокойно. Тогда откуда взялось это ощущение — будто стоишь на краю бездны, и под ногами осыпаются камни?

Что-то случилось. Изменилось — неуловимо, но безвозвратно.

Предчувствие опасности медленно отступило. Скрылось, но не ушло до конца. Ночь не несла в себе угрозы. Предупреждение относилось к чему-то иному.

Чему?

Элисон! С ней что-то случилось?!

Разум и логика подсказывали: мчаться куда-то по ночному лесу — безумие. До рассвета не меньше пяти часов, надо выспаться. И утром продолжить объезд ближайших деревень. Расспрашивать, предлагать деньги — люди лживы, потому не верят словам, но согласны на все, лишь бы получить несколько кусков штампованного металла.

А тревога — непривычно сильная, неприятная — не желала униматься. Требовала — действуй. Сейчас, немедленно!

Все чувства, связанные с Элисон, были сильными. Почти невыносимо сильными. Рядом с ней Рэндольф терял холодное сосредоточенное равновесие, в котором пребывал так давно, что уже забыл, что бывает как-то иначе. И мир из плоской картинки за пыльным стеклом превращался в храм, полный чудес и тайн.

Фэйри вылез из шатра, забросал снегом тлеющие угли и оседлал коня.

Пусть она сбежала. Он найдет ее, чтобы исполнить то, для чего живет.

Умей Рэндольф лучше слышать свои чувства, он бы понял, что его потребность быть рядом с Элисон уже не имела ничего общего с желанием следовать за предназначением.

Элисон

Луч солнца погладил щеку. Я зажмурилась, не желая расставаться со сном. Кажется, снилось что-то хорошее, но бестолковая память выронила это "что-то" на полпути к реальности. Сон выпал, как зерно из дырявого мешка. Я заворочалась, пытаясь устроиться поудобнее, и в бок впился острый камень.

Этого хватило, чтобы по-настоящему проснуться. Я села и поняла, что сижу на алтаре. Вокруг полукольцом возвышались менгиры, за спиной начиналась скала. Большая глыба камня, смутно похожая на фигулу в балахоне, нависала над головой.

Как я могла заснуть здесь, на холодном, насквозь продуваемом всеми ветрами холме? Почему не замерзла насмерть, и как долго длился сон?

Я со стоном слезла с камня, послужившего мне ложем. Кому бы из богов ни был посвящен этот храм, надеюсь, он не почувствовал себя оскорбленным подобным пренебрежением. Привычная тусклость красок вокруг подсказала — я нахожусь в реальном мире и это, пожалуй, было неплохо. Хватит с меня зимних чудес Изнанки.

Вид, открывшийся с вершины холма, заставил сердце забиться чаще Внизу, не более чем в паре миль от подножия, чернели силуэты домов и курился легкий дымок. Там были люди, а значит тепло, горячая еда и отдых. Под слоем снега угадывалась еле заметная тропа, ведущая в сторону поселения. Я в голос возблагодарила богов, подхватила переметную суму и заковыляла вниз.

Юнона

Умница Марта заболела. Новая горничная, которую экономка прислала на замену, оказалась полной неумехой. Юнона ждала, стиснув зубы, пока медлительная девка путалась в шнуровке и крючках, распуская лиф.

Пейзанка.

Нет, горничная была причесана и одета по всем правилам. И даже пахло от нее мылом и дешевой сиреневой водой. Запах резковатый и вульгарный, в самый раз для черни, но все лучше, чем немытым телом. Юнона чуть скривилась. Марте она давно подарила флакон надоевших духов и приучила правильно пользоваться, не выливая на себя половину зараз. Но тратить время и нервы на случайную девку не было смысла.

Крестьянское происхождение выдавало не лицо, оно было в меру свежим, в меру хорошеньким и не слишком загорелым. От форменного платья горничной тоже не пахло скотиной. И все же ясно — пейзанка. Достаточно поглядеть как ходит, чуть вразвалку, как приоткрывает глупо рот. Не вчера, но пару месяцев назад, не больше, сгребала навоз и гоняла коров.

Кто взял ее в горничные? В приличный дом?!

Девка потянулась к волосам, но Юнона решительно отвела ее руки.

— Иди! — приказала она, запахивая пеньюар. — Дальше я сама.

Доверять неумытой деревенщине прическу или показывать свой талант в области магии она не собиралась.

— Но леееди...

— Иди, — повторила Юнона, сдерживая раздражение.

Завтра она поговорит с фрау Готтер о ее подходе в подборе прислуги.

Горничная сделала неуклюжий книксен. На овечьем лице застыло испуганное выражение.

Юнона медленно опустилась в кресло возле трюмо. Провела рукой по лицу, снимая иллюзию, взглянула в серебро радужки.

Неужели она могла вырасти такой же? Блеющей девкой, считающей за высшее счастье прислуживать богатой даме?

Несбывшееся глянуло из обсидиана разлитого в серебре сотней вероятностей — приди, возьми, выбери.

Джанис как-то сравнил ясновидца с человеком, который постоянно стоит на развилке. Видит сотни сотен расходящихся путей и возможностей, теряя себя настоящего в непрожитом прошлом и вероятном грядущем.

"Да ты поэт!" — рассмеялся тогда Элвин. А Юнона промолчала и отвернулась.

Ее самый умный и самый опасный брат, чью суть она видела, как тончайшее и сложнейшее плетение бритвенно-острых нитей — бесконечно сложная вязь паутины, в которой толстые нити мотиваций уходят куда-то за пределы простых и понятных человеческих ценностей — был прав.

Он тоже был проклят умением видеть. По-своему, не так, как она. Не зрением, но разумом постигал основы вещей, достраивал первопричины и связи.

И, кажется, умел пользоваться своим даром куда лучше, чем его непутевая названная сестра.

Она опустила черные очки, скрывая не себя от мира, но мир от себя. Воистину благославен тот, кто придумал закопченые стекла — неодолимую преграду пророческому взгляду.

Руки потянулись к прическе — вынуть шпильки. Одну за другой. Темные локоны медленно падали за спину, а Юнона все разглядывала женщину в зеркале. Так, будто видела в первый раз в жизни.

Хороша? Пожалуй, что хороша. Нравится мужчинам. Кожа бледная, как у фарфоровой куклы. Тонкие черты — и не скажешь, что их обладательница родилась в зачуханной деревеньке на границе Анварии и Эль-Нарабонна. Должно быть, наследие отца, которого она никогда не знала. Высокий лоб, тонкий нос с аристократической горбинкой. Лицо сердечком в обрамлении темных прядей смотрится трогательным, по-девичьи юным.

Молодая вдова Юнона цу Аксен-Драуцверг. Двадцать семь лет, но на вид не дашь больше двадцати двух. Лилия Вальденберга.

Или Четвертый Страж — леди Юнона. Без родового имени, потому что у Стражей нет иной семьи, кроме Братства. Без возраста, потому что при мысли о прожитых года, преставляется колодец — темный и бесконечно древний. Пережившая с десяток мужей и бесчисленное количество любовников. Одинаково пресыщенная человеческим миром и его Изнанкой.

Неприкаянная, как все Стражи.

Порыв ветра заставил свечи тревожно затрепетать. На полу завозилась тень, похожая на огромного ворона, но женщина у зеркала не вздрогнула и не обернулась на тихий скрип ставней.

Чуть раньше в веере бесконечных вероятностей была и эта. Юнона знала мужчину, который только что проник в ее комнату — неслышно словно вор — и не боялась его.

Она вообще мало чего боялась в этом мире.

— Зачем ты пришел, Отто? — ее голос прозвучал холодно и резко.

Он остановился за ее спиной, тяжело дыша, словно после долгого бега. Зеркало послушно отразило грузный силуэт, похожий на вставшего за задние лапы медведя.

— Ты помнишь, — хрипло откликнулся мужчина. — Прошло четыре года, но ты помнишь. Юнона...

Его огромные ладони опустились на хрупкие плечи, сжали так, что женщина недовольно скривилась. Он нагнулся, вдохнул запах ее волос.

— Ты сменила духи, — все тот же хриплый, полубезумный шепот. — Я помню старые, благородный запах — ирис и мускус. Маэстро Тинтанелли смог повторить их для меня. Я велел приготовить десяток флаконов. Моя постель пахнет ими, Юнона. Каждую ночь...

— Мне казалось, мы обсудили все еще четыре года назад, — она хотела, чтобы это прозвучало мягко, но получилось все так холодно. — Все кончено, Отто! Уходи!

— Мужчина всегда выполняет свои клятвы. Я сделал это, — ответил незваный визитер, лаская ее шею. — И пришел подарить тебе свободу.

Она презрительно сузила глаза:

— Какую свободу? О чем ты?

— Свободу от божественного проклятья, — он заговорил все быстрее, сбиваясь, путаясь, спеша выплеснуть что-то важное. — Я сделал это! Да, сделал! Меж нами больше нет преграды, любовь моя. Теперь мы сможем быть вместе. И вместе состариться...

Она сняла его руку с плеча так, будто это было дохлое насекомое:

— Ты болен, Отто. Я повторю то, что сказала еще четыре года назад: я не люблю тебя. Никогда не любила. Ты надоел мне. Уходи, или мне придется заставить тебя уйти.

Мелькнула мысль дернуть шнур, вызвать слуг, но Юнона представила какие шепотки и сплетни ждут ее на следующий день и поморщилась.

Нет уж. Она вполне в состоянии сама разобраться с назойливым поклонником.

В темных глазах мужчины мелькнула угроза:

— Ты снова за старое? — прорычал он.

— Уходи, Отто. Я повторяю это в последний раз.

— Я уйду. Но ты пойдешь со мной.

Она и так слишком долго терпела. Когда-то молодой Отто фон Вайгер был мил в своей щенячьей влюбленности и даже заставлял ее сердце биться чуть быстрее. Но есть пределы, которые не дозволено перешагивать никому.

Юнона вскинула руку, чуть прищелкнула пальцами и...

Ничего не случилось.

Она недоуменно посмотрела на свою ладонь, предприняла вторую, а затем и третью безуспешную попытку. Гортанный выкрик также не возымел никакого эффекта, и впервые за долгие годы ей стало страшно.

— Я же сказал: то поедешь со мной, — прошептал фон Вайгер, снова опуская свои медвежьи лапищи ей на плечи, и Юнона явственно ощутила, что стоит ему стиснуть пальцы чуть сильнее, как он сломает ей ключицы.

Она выдохнула, кивнула его отражению в зеркале.

— Хорошо. Ты разрешишь мне одеться?

— Одевайся, любовь моя.

Она медленно облачалась в платье и думала. Разум, привыкший видеть десятки, сотни вариантов — лишь сними очки, сейчас наблюдал лишь вязкую тьму вокруг.

Неужели все прочие люди всегда обитают в этой жутковатой неизвестности?

Думай, Юнона, думай!

Он безумен и он опасен, потому что обладает властью блокировать силу Стража. Какие еще возможности ему доступны?

Словно желая полюбоваться на себя в зеркало, она сделала шаг к двери. И еще один. Остановилась у зеркала и, преодолев одним прыжком расстояние до шнура, вцепилась в него так отчаянно, словно от этого зависела ее жизнь.

Мгновение спустя он схватил ее, резко и больно выкручивая руку, рыча что-то на ухо и грязно ругаясь, но это было уже не важно. Звон должны были услышать на кухне, вот-вот в комнате появится кто-то из слуг. Надо только задержать Отто...

* * *

— Госпожа нервничает, — отметила фрау Готтер, поглядывая на тревожно звенящий колокольчик.

Девица с овечьим лицом вскочила:

— Я схожу, спрошу, чего надо.

Фрау Готтер неодобрительно пожевала губу, посмотрела ей вслед, ругая свою добросердечность. Вроде и старательная девушка, а сразу видно — не приживется она в доме. Деревня из нее так и прет. Как бы баронесса не осердилась.

А девица пробежала по этажу, изображая всем своим видом рвение, но уже на подходе к лестнице сбавила шаг. Медленно поднявшись по ступенькам, замерла у двери, вслушиваясь в доносящиеся из-за нее звуки борьбы и мычание. По ее глуповатому лицу пробежала насмешливая улыбка. Дождавшись пока звуки смолкнут и постояв для верности еще с десяток минут, она распахнула дверь. Оглядела открывшийся беспорядок и завизжала.

Глава 7. Черная флейта

Элисон

На главной площади Братсмута было людно. Воскресный день после полудня — народ шел с рынка, из храма, прогуливались степенные, зажиточные горожане. В воздухе ощущался неуловимый предпраздничный дух.

Канун Мидста, середина зимы. В Гринберри Манор сейчас украшают окна ветками ели и остролиста, на кухне пекут пироги, в одном из которых обязательно будет монетка...

Порыв ветра донес запах свежей выпечки из ближайшей булочной. Я сглотнула и оперлась о стену. От аппетитного духа голова пошла кругом. Я не ела два дня.

Это было одной из главных причин, по которой я сейчас стояла на площади, собираясь с духом.

Вид у меня, должно быть, был прежалкий. Грязное, истрепанное платье, нечесаные волосы свалялись в колтун, рваный плащ, а ведь совсем недавно он был новым и добротным. Безденежное бродяжничество никого не красит, испытания, щедро отмеренные мне дорогой, отложили отпечаток на всей моей внешности. Лицо осунулось, сильнее выдавались скулы. Особенно изменились глаза. Когда я разглядывала полчаса назад свое отражение в начищенной до медного блеска табличке меня поразило, каким затравленным сделался взгляд. В дополнение к нему за считанные дни стала почти родной привычка красться по стенке и втягивать голову.

Мне повезло тогда — даже не заболела после ночевки на холодном камне под открытым небом. Отлежавшись пару дней в деревне, я продолжила путь, уже без лошади.

Дорога не была жестокой. Меня не тронули ни люди, ни звери. Не стало проблемой отсутствие мужчины-защитника рядом. Никому не было дела до замызганной бродяжки Элли.

И все же я сделала ошибку. Не когда сбежала от Рэндольфа, позже. Надо было пробираться обратно в Сэнтшим, где остались родные. Связаться с братом, попросить помощи и денег. Я же зачем-то пошла на юг, к перешейку, соединившему Гэльский полуостров с материком. Словно собиралась продолжить путешествие в Церу, только уже без фэйри.

Ночами, устроившись на сеновале за половину медяшки, я плакала от холода, боли в стертых ногах и страха перед будущим. Оно казалось беспросветным. Мне хотелось обнять Рэндольфа. Я скучала по брату, сестрам, даже по маменькиным нотациям. Терри ошибся, когда сказал, что только я могу решить свои проблемы. В действительности я слаба и не способна о себе позаботиться.

За два дня пути до Братсмута кончились деньги, и навалилась безнадежность.

Сейчас я мало чем отличалась от нищих, клянчивших деньги у ступеней храма. А очень скоро отличие должно было стереться совсем, потому что я собиралась с духом, чтобы начать просить милостыню.

Я никогда не отличалась особой гордостью, безумцам это не к лицу, но все же яма, в которую собиралась шагнуть, ужасала даже меня. Оставайся малейшая возможность попросить о помощи у родных или друзей, я бы воспользовалась ею. Но я была одна, за сотню миль от дома, без денег и любых бумаг, что могли бы подтвердить мою личность. Быть безумицей несладко, даже когда ты графская дочка. Мне не хотелось проверять, каково это — считаться в глазах окружающих чокнутой бродяжкой, верящей, что она — Элисон Майтлтон, поэтому я не пыталась смущать умы людей своей невероятной историей.

Еще раз глубоко вздохнув, я отлипла от стенки и подошла к ступеням храма, встав чуть поодаль от городских нищих, положила перед собой шляпу. Дерево флейты в руках было гладким и чуть теплым. Я поднесла инструмент к губам, прикрыла глаза, и наш совместный вздох зазвучал по площади над головами прохожих...

Я немножко училась играть на флейте. Не могу сказать, что у меня хорошо получалось. К тому же в последний раз я брала в руки инструмент почти год назад. Да и сама флейта, с которой меня учили обращаться, выглядела иначе — проще, с меньшим количеством клапанов.

И все же в памяти засело несколько простеньких пьес. Я надеялась, что этих невеликих знаний хватит, чтобы выпросить пару грошей на ужин и ночлег.

Звуки музыки затопили меня, обволакивая сознание. Ах, как печально, пронзительно и нежно пела эта флейта! Бархатные переливы ее голоса заполнили площадь, в них был шум летнего дождя, луна над гэльскими холмами, пляска кобольдов в полной росы траве. И тонкий флер грусти по несбывшемуся, по прошлому, что ушло безвозвратно.

Она была как живая — черная флейта моего Рэндольфа. Приникая к ней губами, вдувая воздух, поглаживая клапаны, я ощущала, как в ответ что-то осторожно приникает и ластится ко мне. Дыхание становилось песней, теплые звуки уводили все дальше, туда, где не было бед и боли, где на вершине холма в зарослях душистого вереска лежала, раскинув руки в попытке объять небо, девочка с волосами цвета осенней листвы...

Ветер крадется в травах, чуть поглаживает пушистые метелки кончиками пальцев. Пахнет шиповником и вереском. Полдень.

Они в четыре руки застегивают цепочку на тонкой шейке и снова падают в травы. По голубому небу бегут облака, похожие на причудливых кудлатых зверей.

Страх ожег точно кнут. Где-то впереди распахнула объятия пропасть, и из нее, ухмыляясь, глянуло нечто, знакомое по ночным кошмарам. Я отпрянула, оборвала ноту. Флейта протестующе взвизгнула и умолкла.

Сколько прошло времени? Судя по солнцу, несколько часов. И разве здесь была такая толпа? Мой взгляд испуганно перебегал с одного лица на другое. Ремесленники, горожане, стражники. При виде последних проснулся страх, знакомый любому бродяге.

— Что же ты замолчала, девочка? — сказала мне толстая торговка в переднике, испачканном рыбной чешуей.

— Простите, — я перевела взгляд вниз. Дно шляпы покрывал толстый слой монет. Я упала на колени, сгребая добычу. Толпа недовольно зашумела, требуя, чтобы я продолжала.

— Простите, — со слезами на глазах повторила я. — Не могу больше. Завтра. Пожалуйста!

Торопливо собирать и укладывать деньги под взглядами горожан было неловко. Толпа расходилась неохотно, а меня била дрожь. Желание продолжить игру мешалось со страхом, на дороге к бесконечно дорогому и важному поджидало чудовище. Казалось, я чувствую затылком его жаркое дыхание.

Оно пахло дурманными травами и кровью.

* * *

В переулке меня ждали.

Я сразу поняла, что двое оборванных бродяг с недобрыми лицами и скрюченный калека, опиравшийся на костыль, не просто так отдыхают и наслаждаются видом на выгребную яму. Развернувшись, помчалась обратно, к выходу, но там уже стоял третий громила, поигрывая короткой дубинкой.

Попалась.

— Куда собралась, подруга? — спросил он сиплым голосом.

— На площадь, — жалобно проблеяла я. — Пустите.

Неспешно подошла остальная троица.

— Успеешь, — хмыкнул бандит и дернул меня за руку, отбрасывая в сторону.

От удара о стену перехватило дыхание. А бродяга навис надо мной. Его ладонь сомкнулась на плече, не давая уйти от расправы.

— А ты ничего, — он осклабился. — Милашка.

— Что вам от меня надо?!

— Джонни хочет сказать, что нехорошо обирать чужие места и уходить не поделившись, — вступил в игру калека. Он опирался на костыль и, повернув голову набок, рассматривал, как громила запугивает меня. Судя по выражению лица, это зрелище ему нравилось. — Так что делись.

— Слышала, что Костыль сказал, — изо рта громилы-Джонни пахнуло горелым луком. — Делиться надо, шлюшка.

— Сколько? — обреченно спросила я.

— Что значит "сколько"? — деланно удивился калека. — Все давай. Должна же ты отблагодарить нас за науку.

— Слышь, Костыль, — Джонни облизнулся. — Может того... возьмем девку к себе? Пусть благодарит, как надо. Чтобы от души, значится.

Я прикрыла глаза, чувствуя, как подступает дурнота — первый признак приближающегося приступа. Почему я так никчемна, что не могу даже начать нищенствовать, чтобы не попасть в беду?

— Не стоит, — калека все еще рассматривал меня. — Девочка пахнет неприятностями.

— Тогда я здесь. Быстро, — он торопливо запустил лапы под мой плащ. Я завизжала, и в ответ, словно передразнивая меня, заорал громила. Из его плеча торчал короткий дротик.

— Кажется, девушка не хочет, — произнес негромкий, высокий голос.

Я поднырнула под мышкой у все еще воющего от боли бандита и увидела своего неожиданного защитника.

Удивительным сюрпризом стало то, что это была женщина. И какая женщина...

Во-первых, она была одета в мужской костюм. Точнее, лиф у этого костюма был вполне женским, со шнуровкой спереди, как у моего платья. Но от талии вместо юбок начинались мужские кюлоты, которые переходили в чулки чуть ниже колен.

Во-вторых, ее волосы. Мало того, что они были неприлично коротко острижены, неровной гривой спускаясь до плеч, они еще и были непостижимого, темно-фиолетового оттенка. Но самое поразительное, что волосы присутствовали только на левой половине головы. Справа череп незнакомки украшало шесть продольных симметричных шрамов, словно хищник прошелся когтистой лапой. Редкий бледно-голубой пушок длиной в несколько дюймов не мог скрыть рубцов. Из-за этого и без того ассимметричное лицо женщины казалось странно скошенным.

Тело моей спасительницы крест-накрест обвивала перевязь со множеством метательных ножей и дротиков.

А за ее спиной высился человек-гора. Я сразу его так прозвала. Не меньше шести с половиной футов ростом, он нависал над всеми нами. Огромная туша бугрилась мускулами, мышцы распирали слишком тесную ярко-красную рубашку, грозя порвать добротную ткань. Кожаный браслет на бицепсе мог бы послужить мне поясом. Широкое свирепое лицо с расплющенным носом, большой рот, короткие встрепанные волосы, на этот раз совершенно обычные, темно-каштановые.

В присутствии незнакомцев бандиты разом скукожились и утратили боевой вид. Но калека все же сделал попытку провести переговоры:

— Она просила милостыню на нашей территории. Заняла самое хлебное место, да еще накануне Мидста. Без разрешения и отступного.

— Она не знала, — ответила женщина. — Она больше не будет. Сегодня Мидст, сделай доброе дело, прости бедняжку и оставь ей честно заработанные гроши.

В руках ее легкой бабочкой порхал метательный нож. Человек-гора за спиной молча сверлил калеку взглядом.

Калека, а именно он был у бандитов за главного, верно оценил баланс сил и предпочел отступить:

— Хорошо. Только ради Мидста, — буркнул он. — Но что с Джонни? Он теперь не сможет работать.

— Ничтожная плата за урок хороших манер, — женщина доброжелательно улыбнулась. — Не стоит благодарности. До свидания.

Громилы верно поняли намек и убрались удивительно быстро. А я осталась наедине со своими спасителями. Чувство признательности мешалось с опасливым знанием, где именно обычно водится бесплатный сыр. У необычной незнакомки и ее грозного спутника не было ни единой причины вмешиваться в естественный ход вещей. Зачем они сделали это и что потребуют за помощь?

— Это было очень глупо, девочка, — сказала мне женщина. — Ты, наверное, совсем новенькая и не знаешь, как и что здесь устроено. Благодари свою удачу, что встретила Тильду и Зигфрида. Из какого клана тебя изгнали?

Я стояла, в растерянности хлопая глазами. Предприпадочная дрожь никак не желала проходить, я цеплялась за выскальзывающую реальность, не будучи до конца уверенной, что приступ уже не начался. Слова незнакомки казались бессмыслицей.

— Эй, детка! Ты слышишь меня? — женщина подошла поближе.

— Она в шоке, Тиль, — отозвался мужчина рыкающим басом.

Она взяла меня за плечи, встряхнула. Вблизи я разглядела, что у незнакомки разные глаза. Правый был черным, пугающим провалом. Левый — теплый и карий, искрился смехом.

— Ты прав, — и уже обращаясь ко мне, — пойдем с нами, малышка. Не бойся, мы друзья.

* * *

Шли мы недолго. Обогнули порт и выбрались на заброшенный пустырь. В центре его горел костер, стояло несколько палаток и три крытые телеги. Чуть поодаль над охапками сена дремали коротконогие мохнатые лошадки.

Я механически переставляла ноги, следуя за своими спутниками. Если у них были злые намерения, бегство только ухудшит положение. Если же они и правда друзья, как сказала женщина, то вдвойне глупо бежать от предложенной помощи.

У огня, помешивая еду в котелке, сидела девушка с оливковой кожей и тонкими чертами лица, кутаясь в подбитый мехом плащ. При виде нас она взвилась:

— Тиль, что так долго?! А кто это с вами?

— Зови Ринглуса, Фэй. У нас прибавление.

— Аааа...

Меня ожгло коротким любопытным взглядом, и непоседа-Фэй ускакала. Тильда подвела меня к огню, усадила:

— Вот так. Ты голодная?

— Не знаю, — сосущее чувство голода куда-то делось, словно сейчас, когда еда, наконец, стала доступной, ему надоело меня терзать. — Наверное, да, — я еще помолчала и призналась. — Я не ела два дня.

— Понимаю. Такое бывает поначалу. Жить не хочется. Но здесь не так мерзко, как может показаться, поверь. И не все люди ужасны, встречаются такие, с которыми вполне можно иметь дело.

— Отстань от нее, Тиль, — сказал мужчина. — Дай прийти в себя.

Женщина фыркнула:

— Не учи меня кидать нож, Зигфрид, — и снова повернувшись в мою сторону. — Как твое имя, девочка?

— Элисон.

Я намеренно не стала называть фамилию. Ужасное подозрение, что эти двое ошиблись, приняв меня за кого-то совсем другого, почти переросло в уверенность. Что они сделают, когда поймут свою ошибку?

— Из какого ты клана, Элисон?

Я замерла, протянув руки к костру, в тщетной попытке изобразить, что слишком замерзла, чтобы отвечать на вопросы. Лгать не хотелось, я отвратительный лжец и всегда попадаюсь. Лучше уж молчать, оттягивая неизбежное.

Стоило все же сбежать по дороге.

— Ну, где наше прибавление, и почему у костра сидит человеческая девочка? — нарушил тишину нарочито бодрый голос.

— Ты ошибся, Ринглус, — откликнулась Тильда. — Я тоже сперва приняла ее за человечку. Но у нее есть чейнадх. И ты бы слышал, как она пела людям о холмах!

Пела? Я заморгала, уставившись на нее в немом недоумении.

— Ошибся, говоришь. Хммм... давай посмотрим, — ко мне подошел миниатюрный человечек. Уж на что я маленькая, а он мне еле до плеча дотягивал. Но в остальном, кроме роста, тот, кого женщина назвала Ринглусом, ничем не напоминал карлика. Он был гармонично сложен, лицо его с правильными чертами несло несомненную печать интеллекта. Широкий лоб с большими залысинами, слегка крючковатый нос, в короткой ухоженной бороде примерно поровну соли и перца. Темные глаза иронично щурились, рассматривая меня. Он взял меня за подбородок, заставил повернуть голову и коротко рассмеялся:

— Нет, Тиль. Это ты ошиблась. Типичная человечка.

Женщина тоже склонилась надо мной. Она больше не улыбалась.

— Откуда у тебя чейнадх, девочка? — жестко спросила она.

— Что?

Она вырвала из моих рук сумку и, не обращая внимания на мои протестующие крики, начала в ней рыться.

— Вот! — в ее руках была флейта.

— Отдай, — попытка отобрать инструмент не увенчалась успехом. Хотелось плакать от бессилия. Пусть бы бандиты забрали всю выручку, но флейта... Флейта Рэндольфа, все, что осталось на память о моем воине.

— Откуда это у тебя? — настойчиво повторила Тильда.

— Это подарок!

— Лжешь, — она отвесила мне пощечину. — Никто не подарит чейнадх. Тем более человечке. Чья она?

— Это подарок, — упрямо повторила я. — От моего друга. Отдай!

— Она играла на ней, Тиль, — напомнил великан Зигфрид.

— Играла? — брови Ринглуса скакнули вверх. — Как интересно. Отдай ей чейнадх, Тиль. Сыграй нам, девочка!

Я прижала флейту к груди. Больше всего хотелось сорваться с ней в обнимку и бежать, но я понимала, какой глупостью это будет. Поэтому медленно собрала инструмент. Погладила, прижала к губам. Показалось, флейта откликнулась, как живая, подставляя под пальцы полированный бок.

Звуки поднялись ввысь над костром, унося меня туда, где чистая радость весенней пляски у костра в Белтайн мешалась со сладкой горечью верескового меда. Флейта пела сама, я лишь дарила ей дыхание и тепло пальцев.

Окончив фразу, я прервалась и уставилась вопросительно на своих мучителей. Флейта звала, просила продолжить, но я не могла позволить себе уйти целиком в музыку, слишком боялась за нас двоих.

— Да, она действительно играла, — кивнул Ринглус. Он был задумчив и больше не щурился. — Ты сможешь так сыграть на чужом чейнадхе, Тиль?

— Нет, — покачала головой женщина.

— Вы ведь фэйри? — наконец дошло до меня. Не знаю, почему я не понимала этого раньше. То ли не ожидала встретить фэйри, свободно гуляющих по человеческому миру, то ли чуждость Изнанки как-то подрастерялась, пообтерлась с них. — А что вы здесь делаете?

— Хороший вопрос, юная леди. Но раз уж вы у нас в гостях, будет вежливо, если вы первая расскажете о себе.

Я набычилась:

— Откуда я знаю, что вам можно доверять? Мой друг говорил, что ничейный человек — добыча для фэйри.

— Он так говорил, да? Ты слышала, Тиль? Какая интересная мысль...

— У тебя нет выхода, — вмешался Зигфрид. — Кроме одного — быть честной. Кто подарил тебе чейнадх и учил играть на нем?

— Мой... — я решила называть вещи своими именами. — Мой любовник. Он фэйри. Я не скажу вам его имя и клан, пока не буду уверена, что вы друзья.

Это не было совсем уж ложью. Я не крала флейту Рэндольфа, она попала ко мне случайно. И что совсем уж странно — непонятно откуда, но я твердо знала, что в этой случайности была закономерность. Флейта стала моей потому, что воин хотел этого, и никак иначе.

Они обменялись понимающими взглядами.

— Я думаю, это все объясняет, — резюмировал Ринглус. — Любовь — такое дело. А где сейчас твой фэйри, девочка?

— Не знаю, — против воли я всхлипнула. Насколько легче было бы, будь Рэндольф рядом. Как я соскучилась по его молчанию! — Нам пришлось расстаться.

Они снова понимающе переглянулись. Это неприятно, когда все вокруг все понимают, а ты одна сидишь, как полная дура.

— Прости нас за нелюбезный прием, дитя, — мягко сказал Ринглус. — Жизнь среди людей учит не доверять им. Мы должны были убедиться. Будь нашим гостем. Ты голодна? Мы накормим тебя. Если нужен отдых, можешь поспать. Никто не будет гнать тебя и не причинит вреда.

Все как-то сразу стали ужасно заботливыми со мной. Тильда протянула миску, до краев наполненную ароматным варевом из овощей и мяса. Заснувший было голод вдруг проснулся и вцепился в меня когтями, аж желудок свело. Обжигая язык, почти не чувствуя вкуса, я глотала похлебку и остановилась, только когда ложка заскребла по дну.

Остальные фэйри уже разбрелись, и у костра сидел один Зигфрид. Не вступая в разговоры, он наполнил снова мою миску. В этот раз я ела медленнее, помня о приличиях.

После сытной еды начало безудержно клонить в сон. Слишком много всего навалилось в последние дни. Я боролась, как могла, но сон оказался сильнее. Так и заснула у костра, прижимая к груди чехол с флейтой.

* * *

Проснулась я резко, точно по сигналу вскочила и тут же впечаталась в стенку. Села, потирая лоб. Пока я спала, кто-то перенес меня внутрь одного из фургончиков и заботливо укрыл одеялом.

Здесь было душно, но тепло. Где-то рядом мелькали всполохи огня от переносной печки. Я неловко завозилась впотьмах, пытаясь понять, как выбраться отсюда.

— Элисон? — окликнул меня голос Тильды. — Ты не спишь? Иди сюда.

— Не сплю, — наконец, удалось выпутаться из одеяла. Я зачем-то на четвереньках проползла до середины вагончика, где светились малиновым жаром угли в маленькой жаровне.

— Как раз вовремя проснулась. Скоро завтрак. А потом надо будет решать, что нам делать дальше.

— А какие есть варианты? — я сразу поняла, что она имеет в виду "что нам делать дальше с тобой" и насторожилась.

— Ты можешь уйти. Или можешь остаться с нами. Но в последнем случае ты должна приносить пользу. Мы не в том положении, чтобы кормить нахлебника. Даже двух...

— Двух? — вяло удивилась я. — Щедрое предложение фэйри было странным. Как и то, что они так сразу поверили в мои добрые намерения. Я бы на их месте точно не стала привечать "человечку".

— Решать тебе, детка, — продолжала женщина. — Но я бы посоветовала держаться нас, пока Ринглус не передумал. Иначе ни ты, ни твой малыш не переживете эту зиму.

— Мой... кто? — я окончательно потеряла нить разговора.

— Ты беременна, маленькая. Не знала? — она тихо засмеялась. — Всегда с вами, человеками, так.

— Беременна? — опешила я. — Вовсе нет! Рэндольф бы никогда...

— Плохо, что он не сказал тебе. Но он и правда любил тебя, иначе не отдал бы чейнадх.

— Нет, — сердито возразила я. — Я не беременна. Он бы не сделал этого, не спросив меня!

Она усмехнулась с видом превосходства, и я даже на секунду засомневалась в своей правоте. Что я знаю о фэйри? Мог ли Рэндольф решить, что, оставив без моего спросу подобный "прощальный подарок", поступает верно?

Я вспомнила своего упрямого воина и поняла — нет. Или все, что я думала о Рэндольфе, было неправдой, а он не стоил ни единой слезинки.

— С чего вы вообще решили, что я... того?

— Ты играешь на чейнадхе, детка. И как играешь! Твое дитя будет великим музыкантом.

Я помотала головой, от сердца отлегло. Если все их аргументы — талант к игре на флейте, я могу быть спокойна. Моих странностей хватит на то, чтобы играть на любом инструменте, не будучи в тягости.

Возможно, они рассердятся, когда узнают правду. Но нельзя сказать, что я здесь кого-то обманула. И Тильда права, я не в том положении, чтобы крутить носом.

— Как и какую пользу я могу принести?

Первая книга здесь.