Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Что ж, располагайтесь.
Патриция Рофали складывает на коленях руки, едва присаживается в продавленное, старое кресло. Я плюхаюсь рядом, закидываю одну ногу на другую и вздыхаю:
— Не будем затягивать.
Мистер Доусен кивает. Смотрит на меня как-то странно. Не знаю, когда я уже успела заслужить недоверие. Хотя, возможно, проблема все в тех же сиреневых волосах и байке, припаркованном за углом. Скучающе накручиваю на палец угольно-черный локон. Затем случайно замечаю, как мама нервно мнет ладони, и закатываю глаза: наверно, мне никогда ее не понять. Слишком это сложно.
— Итак, — Спенсер располагается напротив. Нервно подвигает кресло к заваленному документами столу и откашливается, — как вы уже поняли, я адвокат Колдера Эберди. Он скончался вчера ночью, непредвиденные обстоятельства. И, тем не менее, Мистер Эберди подготовил завещание. Основная его часть заверена на имя Патриции Фирберг...
— Но, — мамин голос срывается, — Фирберг — моя девичья фамилия.
— В завещание обговаривается та часть, где вы, возможно, выходите замуж и берете новую фамилию. Здесь описано все, что мистер Эберди передает в ваше распоряжение. — Спенсер передает маме конверт и снисходительно улыбается, когда замечает, как трясутся ее руки. — Колдер завещал вам почти все свое имущество.
— Не может быть. — Глаза Патриции округляются.
— На его имя ежемесячно приходят дивиденды со счета, номер которого я не вправе разглашать. Его распоряжением было перевести всю сумму на ваш депозит в банке.
— Вот это да, — ухмыляюсь я, откинувшись в кресле, — а папочка оказался полезным!
— Эмеральд, прошу тебя!
— Есть кое-что еще, и с меня было взято слово, что конверт будет распечатан лично мисс Эберди на следующий день после смерти ее отца Колдера Эберди, — вмешивается мистер Доусен. Он прожигает меня недовольным взглядом и поднимается с места. Почему-то мне кажется, что я задела его своим поведением. Но с какой стати? Мужчина медленно протягивает вперед запечатанный конверт и грузно, практически страдальчески выдыхает. — Ваш отец, Эмеральд, был замечательным человеком. Порядочным. Мы знали друг друга восемь лет, и никогда он не заставлял меня усомниться в своей честности.
Недоуменно морщу лоб.
— Вы так живо его описываете. Жаль, что мне не довелось с ним встретиться.
Мистер Доусен улавливает сарказм, растерянно округляет глаза и застывает в немом недовольстве. Почему-то решаю облегчить его страдания. Забираю конверт и говорю:
— Обещаю, что прочту письмо, а затем сожгу его, дабы скрыть улики.
— Родди, сядь на место! Пожалуйста, прояви хотя бы толику уважения.
— Что? — я недоуменно хмурю лоб и пожимаю плечами. — Прости, не знаю о чем речь.
— Родди!
Только на улице спокойно выдыхаю. С какой стати я должна притворяться той, кем не являюсь? Почему я должна улыбаться и кивать, когда не могу нормально переваривать информацию об отце? Однажды я получила от Колдера посылку. Да. На пятнадцатилетие. Меньше всего на свете, мне хотелось, чтобы он поздравил меня с днем рождения. Я глупо надеялась обрести отца в этом странном, невидимом образе, который преследовал меня всю мою жизнь. Но в той посылке была лишь открытка: броская, забитая блестящими до ужаса цветами, безвкусными розочками. А внутри сухая записка: с днем рождения. Могло ли что-то в тот момент обидеть меня больше? Я не помню его лица, но до сих пор помню его голос. Он звонил раз, может, два в год. Спрашивал: как дела? А потом вешал трубку, едва я отвечала. Позже мне просто надоело вести эти неоправданные диалоги-монологи, которые для меня кончались плачевно. Почти драматически. Я всегда знала, что у меня есть отец. Я знала, что он следит за мной, знала, что он иногда выходит на связь. Но при этом я никогда его не чувствовала. Общение с призраком отразилось на мне не совсем так, как хотелось бы окружающим. Папа ушел, папа исчез, папа бросил нас, но преподал мне бесценный урок: оказывается, быть рядом и быть далеко очень просто, если оставаться ледяным и неприступным с теми, кто в тебе нуждается — тогда и жить легче. Больно делают как раз те, кого мы любим. А если не любить, откуда боли взяться? Тогда-то я и пошла вся в отца: в человека, которого едва ли знала. Я начала смотреть на мир немного по-другому. Начала замечать насколько лицемерными, порой, бывают люди. Хороший человек тратит очень много сил, пытаясь остаться светлым в этой кутерьме из проступков и жестокости. Тогда зачем быть хорошим? Куда проще закрыться в себе и игнорировать то, что способно вывести из равновесия. Также можно взглянуть на мир шире. Наконец, перестать бояться людского мнения, их оценок. Делать то, что хочешь; что считаешь нужным. И, главное, не волноваться. Прекраснее философии не существует.
Я запрыгиваю на мотоцикл и подмигиваю прохожему парню. Он вскидывает брови, а я уже срываюсь с места, вновь бросив вызов своей судьбе. Дороги как всегда забиты до отвала машинами. Жара стоит неимоверная, асфальт плавает перед глазами, рассекая то вверх, то вниз. Я уверенно несусь по трассе, не обращая внимания на скорость. Мама бы пришла в ужас. Но когда меня волновало ее мнение? Закидываю назад голову, чувствую, как пот скатывается по шее.
— Эй!
— Черт, — резко торможу перед пешеходным переходом и всем телом подаюсь вперед. Ошеломленно распахиваю глаза, раскрываю рот и оглядываюсь. Дьявол, едва не вышибла из кого-то дух. Еще бы чуть-чуть.
— Сумасшедшая, — причитает кто-то из окна соседней машины. — Убьешь так кого-то!
Я замечаю лицо этой дамочки, но не отвечаю. Лишь пожимаю плечами и продолжаю ехать с прежней скоростью.
Я работаю в музыкальном магазине уже несколько лет. Это маленькое, кирпичное здание с карнизом, грязной витриной и бесящими дверными колокольчиками. Зимой тут жутко холодно, а летом — нечем дышать. Но, сколько бы нервов не уходило на починку кондиционера, это заведение — лучшее место, где мне приходилось работать. Во-первых, здесь не воняет жиром, как в замшелых забегаловках. Во-вторых, зарплата приемлемая. В-третьих, мой начальник — активная старуха, которая только и делает, что путешествует, лихо растрачивая собственные накопления. В итоге, каждый день, я предоставлена самой себе, и меня не тревожат проверками, контролем и прочей чепухой.
— Социальная антропология, значит, — сетует прямо над моим ухом знакомый голос, и я едва не роняю на пол стопку дисков. Резко оборачиваюсь.
— Саймон!
— Тише-тише, — парень в извиняющемся жесте приподнимает ладони. — Я и не думал выводить вас из себя, черная бестия.
Цокаю. Ставлю диски на полочку и вновь поворачиваюсь к другу. На нем дурацкая, широкая кепка, и я искренне усмехаюсь.
— Ты похож на пугало двадцатого века. Что это за реликвия?
— Когда тебя волновала мода?
— Я стала модницей прямо сейчас, когда заметила на твоей голове это. — Вновь криво улыбаюсь и бреду к кассе. Саймон идет следом. Он непослушно усаживает кепку глубже на макушке и вздыхает. — Что за вздохи?
— Ты какая-то тихая.
— Интересное наблюдение.
— Родди, ты даже не сорвала кепку с моей головы, не попыталась выкинуть ее в ведро на выходе. Может, это и не ты вовсе?
— Да, это не я.
— Серьезно, — парень останавливается напротив меня, облокачивается о кассу и мило прихлопывает ресницами. Он всегда строит глазки, когда добывает информацию. — У тебя точно все в порядке? А то как-то даже скучно. Никто не кричит, не выносится из магазина в агонии, не жалуется на твое ледяное гостеприимство...
— Я пытаюсь смириться с утратой.
— С какой еще утратой?
— Оказывается, вчера у меня умер отец. Теперь, наверно, положено носить траурные вещи, опускать взгляд при разговоре. Верно?
Я вновь дергаю уголками губ, а друг изумленно мешкает, то придвигается ближе, то опять отталкивается ладонями назад. Растерянно сводит брови и переспрашивает:
— Что?
— Я ведь хорошая дочь.
— Твой отец? — лицо Саймона вытягивается. Он не знает, как себя вести. Губы вроде растягиваются в улыбке, но рассмеяться — высшее проявление неуважения, чего мой друг не смог бы себе позволить. Он слишком добрый, обходительный, чтобы усмехнуться над тем, из-за чего люди плачут. — Ты серьезно? Черт, Эмеральд, это паршиво. Мне жаль.
— Жаль? — недоуменно вскидываю брови. — Чего именно? Папа не может скончаться, если его никогда и не было. Разве не так?
— В любом случае, умер человек.
— Так почему ты не плачешь? Реви постоянно, Саймон, ведь прямо сейчас умирают люди. Каждую секунду! Мы вот с тобой разговариваем, — я обхожу прилавок и театрально поджимаю губы, — а кто-то прощается с жизнью!
— Иногда ты меня пугаешь.
— Мог бы уже привыкнуть.
— Разве к этому можно привыкнуть? — парень встряхивает плечами и вновь смотрит на меня слишком пристально. Ненавижу такие взгляды. Они обозначают недопонимание, а Саймон — единственный человек, уважение которого я не хотела бы потерять. Порой, я думаю, что перегибаю палку. "Порой" наступает по вине Саймона Блумфилда, обычно в тот момент, когда он об этом даже не подозревает.
Мы познакомились девять лет назад. Тощий, русоволосый мальчишка в квадратных, несуразных очках, в болтающихся светлых шортах не мог не влипнуть в неприятности. Он боролся против всего мира, сосредоточенного в кулаках нескольких парней. Им что-то не понравилось, они почему-то решили внести лепту, а Саймон — зачем-то оказался рядом. Я возвращалась домой, когда заметила, как они избивают его за школьным корпусом. Парни били сильно, я слышала удары, взмахи, стоны, и каждый раз Саймон падал на асфальт. Но затем он поднимался. Вновь и вновь. Неугомонный, вялый мальчишка, вытирая сбитые в кровь локти, подрывался на ноги и опять падал. В его глазах горело яркое безумие. И что самое удивительное — он полностью отдавал себе отчет в своих поступках. Он вставал не потому, что он хотел убежать. Саймон поднимался, так как не мог иначе. В его характере смотреть проблемам прямо в лицо, даже если они норовят целиком поглотить тебя.
Я тогда прибежала на помощь. Тоже получила по заслугам. Уже к вечеру мы сидели в больнице, по бокам суровые, обеспокоенные мамы. У меня ручьем лилась кровь из носа, а у него на теле не было живого места. Впору бы реветь, а Саймон начал вдруг хохотать. Пожал мне руку, представился, прокартавил свой адрес и пообещал купить в парке что-то вкусное, если мама даст денег. Я повелась, но не на сладости. Я неожиданно поняла, что сойдусь с этим человеком, ведь он, пусть и лояльнее относился к миру, но не боялся того, что тот может несвоевременно дать нам под дых.
— Не смотри на меня так, — наконец, отмираю и грузно выдыхаю. — Ладно, может, я и перегнула палку. Но вот только это ничего не меняет.
— Как ты узнала?
— Встречалась сегодня с адвокатом. Колдер оставил мне письмо. — Киваю в сторону сумки. — Я еще не читала. Не вижу смысла.
— Отлично.
— Отлично?
— Наконец, тебе есть чем заняться.
— Смешно, — едва ли сдерживаюсь, чтобы не показать язык. Когда Саймон Блумфилд играет хорошего полицейского, меня так и тянет сыграть плохого. — Я и так на работе.
— И мы прекрасно знаем, что здесь нечего делать.
— Отвянь.
— Родди, — парень преграждает мне путь, когда я пытаюсь пройти к прилавку, и хитро кривит губы, — в чем проблема? Неужели тебе неинтересно?
— Очередное сопливое послание в стиле Колдера Эберди, — встряхиваю плечами, — что в этом интересного?
— Он ведь твой отец.
— Смотря, с какой стороны посмотреть.
— Да со всех сторон! — Саймон кивает. — Иди. Я постою за кассой, пока ты занята.
— Эй, но я не занята, ковбой, очнись! — машу рукой перед лицом друга и недовольно свожу брови. — Если ты не против, я...
— Против.
Удивленно вскидываю брови. Выпрямляю спину и ощущаю, как одна за другой во мне вспыхивают клеточки. Так всегда происходит, когда я недовольна и хочу дать отпор.
— Успокойся, бестия, я ведь не драться с тобой собираюсь. Твое дело: читать письмо или не читать. Но, Эмеральд, вдруг отец расскажет, почему он ушел? Вдруг он и, правда, имел на то причины? Хватит притворяться, я ведь тебя знаю. — Саймон довольно морщит нос и потирает подбородок. — Ты любопытная. Тебе интересно.
Ненавижу, когда он прав. Мне плевать на отца, но я не прочь узнать, о чем он думал, когда заранее оставлял мне посылку. Он будто чувствовал, что уйдет, и вместо знакомого ему равнодушия, раскошелился на сентиментальности. Откроет ли мне записка его тайну? Пойму ли я что-то, что раньше не давало мне покоя? Стану ли я ближе к отцу?
— Будь здесь, — на выдохе предупреждаю я. Вновь смотрю на друга и цокаю, заметив на его лице самодовольную ухмылку. — Узнаю, что отошел от кассы...
— Ничего ты мне не сделаешь.
Мы перекидываемся хитрыми взглядами, а затем я недовольно стаскиваю с прилавка сумку. Кожаный рюкзак нагрелся на солнце. Металлические вставки ошпаривают пальцы, и я прикусываю губу, гадая, что же мне предстоит увидеть. Вдруг это очередная шутка, на которую осмелился мой отец? Режим ожидания включен, я опять хочу разобраться в деле, из-за которого долгие годы сходила с ума. Вот только зачем мне все это?
Закрываюсь в кладовке. Осматриваю забитые дисками полки деревянных, высоких шкафов и усаживаюсь прямо на пол. Не думаю о том, что он грязный. Буркнув себе нечто несвязанное под нос, достаю запечатанный конверт и взволнованно втягиваю в легкие воздух, надувшись, будто воздушный шар. Ну, что ж, Колдер. Удиви меня.
Ловко раскрываю письмо. Достаю сложенный втрое листок бумаги и читаю.
Каждый день думаю о том, не подверг ли я тебя большей опасности, оставив одну? Ложь — спасение. Но во имя чего, если все бессмысленно?
Эмеральд, запомни, что бесстрашие — это не способность справляться со своими страхами. Бесстрашен тот, в ком есть силы справиться с самим собой. И, знаешь, мне не удалось победить внутренних демонов. Я люблю тебя и надеюсь, что это сделаешь ты. Моя дочь.
Дорогая Эмеральд.
Твой отец.
Сент-Клер Авеню, 777. "Краун Плаза".
Не знаю, как реагировать. Пробегаюсь глазами по тексту снова и снова, и никак не могу поверить в то, что держу в пальцах. Это письмо. Не два слова. Не два предложения. Он, действительно, потратил время на то, чтобы сказать мне нечто важное. Удивительно. Почему же раньше он не был так красноречив, и о какой опасности идет речь? Может, он бежал от закона, прятался по закоулкам? Что за адрес указан в конце письма? И почему он хотел, чтобы я о нем узнала? Столько вопросов. Голова просто взрывается!
Откладываю листок в сторону и ударяюсь затылком о стену. Тут же неприятная боль вспыхивает между висков, я прикусываю губы и зажмуриваюсь, невольно принявшись за давно забытое дело: рисую в мыслях его образ. Как же он выглядел? Мне всегда хотелось верить в то, что Колдер Эберди высокий, широкоплечий мужчина с грубо очерченным подбородком. Ладони у него огромные, а пальцы — вытянутые. Будто он пианист. К слову, таким я его себе представляла, когда была в хорошем расположении духа. То есть почти всегда он у меня выходил неуклюжим толстяком с волосами на груди и серыми глазами, прозрачными, как у рыбы. В детстве я много фантазировала. Однако даже прирожденного таланта ко лжи и к иллюзии не хватило, чтобы придумать себе настоящего отца.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |