— Угу, — качнув головой, усмехнулся Стах. — Тем более, если учесть, что алант пропал вместе с Омегой тоже почти тридцать один год назад. И звали его Донатис. Фамилию, к сожалению, не помню.
— Жизнь моя, пожухлый лист... — откинулась я спиной к дубовому стволу. — Стах, так что же это получается? Кого я в итоге со службы "уволила"?
— Ну-у... — неожиданно расплылся мужчина, — Получается, что вольную ты дала предпоследнему незаконному владельцу Кентаврийской Омеги, лишившему магии твоего бывшего родственника. За что вскоре он и получил новое место жительства и гордое имя "бер". Хотя, могло быть и в другом порядке. Кто ж теперь нам ответит? А Ольбегу в результате, от этого собирателя хамровой живописи досталась священная подкова.
— А что это за... "хамровая живопись" такая? — с трудом воспроизвела я неясное слово.
— Да, обычные картины, — скривился, выпрямляясь в полный рост мужчина. — Правда, запрещены в Джингаре, а значит и здесь, в Ладмении, тоже — в черном списке у Прокурата. Их в свое время написал один, очень талантливый художник. А вся канитель с этим запретом, "хамром", по-арабски, и началась с того, что служил он евнухом при султанском гареме.
— Стах, говори яснее, — нетерпеливо нахмурила я лоб.
— Так я и говорю, что запечатлевал он на своих полотнах тех, при ком служил. И все бы ничего — если б потом картины эти не стали доступны восторженной публике вне стен дворца. Все двадцать восемь штук.
— А если, еще... яснее?
— Рисовал он султанских жен и наложниц в их естественной среде — на подушках, среди цветов и в тому подобной обстановке. А те, от скуки, ему в тихушку позировали. Причем, в обнаженном виде. Они же не знали, что автор коллекции, вдруг, захочет широкой известности?
— А-а-а... — тоже широко открыла я рот. — Обнаженные дамы, значит?
— Ну да... Вставай, Евсения, пошли. Хватит с нас на сегодня вопросов и ответов, — подтянул меня за руку мужчина, но, меня, вдруг, ступор накрыл:
— Погоди, погоди. А вот та дама, что проявилась, как морок в моем доме, она могла быть из той, запрещенной коллекции? Как ты думаешь?
— Я сейчас не совсем понял?
— Ну-у, вот эта... О-ой... — Любоня, проходящая мимо с полотенцем в руке, на миг замерла, потом окинула спокойным, оценивающим взглядом уже знакомую "соперницу" и со вздохом констатировала:
— Срам-то, какой, Мокошь — благочестивица.
— О, госпожа души моей, ты, несомненно, гораздо ее лучше. И местами даже...
— Пасть свою похабную закрой. Стах, а ты на вопрос мой ответь.
— Да. Вполне могла, — изумленно повернулся ко мне мужчина. — Я видел несколько копий других картин из того же собрания в одном... музее. Стиль тот же, да и выбор натуры. Евсения, а...
— Ага... — оторвала я взгляд от, во второй раз, с позором тающего морока. — Ольбегу, значит, от аланта не только Омега досталась, но и его незаконная живопись. Я эту коллекцию видела у него в доме... как раз, в этом самом стиле. Потому и изобразила по памяти.
— Евсения... ну ты даешь.
— Я вас за стол не пущу, пока не смоете с себя всю ночную гадость. Так и знайте, — да-а... А вот, подружка моя, взамен исчезнувших страхов очень быстро возвратила свой прежний командный тон...
Вода... Она все смывает. Уносит с собой далеко-далеко. И больше не возвращает. Вот и нам бы так... научиться. Чтоб каждая плохая мысль, каждое темное воспоминание, раз черкнув по душе, навек уносились прочь. Но, к сожалению, такое вряд ли возможно, и память нам нужна, чтоб зарубки, оставленные болью на душах, заставляли умнеть. Или, хотя бы, быть осторожнее...
— Евсения... Евсения, ты льешь мимо.
— Ой, извини, — вновь направила я водяную струю из бурдюка на голую спину Стаха. — Рубашку жалко. Красивая была... Синяя.
Мужчина фыркнул, мотнув головой, и брызги с его волос радужно разлетелись повсюду:
— Подумаешь, рубашка. Туда ей и дорога, — стянул он с моего плеча льняное полотенце. — Она вообще несчастливой оказалась.
— Это почему?
— Да потому что, в обоих случаях, когда я ее надевал — обязательно получал в челюсть. И в Солнцеворот и вчера. Так что, сожжем ее в костре, как символ.
— Символ потерпевшей челюсти?
— Ну да... Евсения, — исчезла, вдруг, с мужского лица улыбка. — Я все же скажу тебе.
— Стах...
— Пожалуйста, выслушай... Мы не можем исправить свое прошлое. У нас нет над ним власти. Но, и живем мы не в нем. Мы живем сейчас, в этот самый миг и в этом самом месте. Стоим напротив друг друга, смотрим друг другу в глаза и живем. Ты меня понимаешь?
— Ага. Стоим и живем... сейчас.
— Сейчас... И над этим "сейчас" у нас есть власть. И именно в этом "сейчас" я очень сильно постараюсь, чтобы тебе больше не было больно. А еще сделаю все, чтобы ты научилась мне доверять. Потому что я тебя люблю и для меня это тоже — вопрос жизни.
— Но, я тебе уже доверяю. Иначе бродяжничала бы сейчас в гордом одиночестве.
— Доверяешь? — приблизился ко мне мужчина вплотную и осторожно приложил свои прохладные ладони к моему лицу. — Тогда, закрой глаза.
— Зачем?
— Но, ты же мне доверяешь? — насмешливо прищурился он.
— Хоро-шо...
Легкий порыв ветра сначала прошелся по моему мокрому лбу, носу и щекам, а потом, после глубокого вдоха сосредоточился на еще распухших губах:
— Вот сейчас я подул, и у тебя все сразу заживет... Так мне мама всегда говорила, — тихо произнес Стах и я, не открывая глаз, поняла, что он в этот момент улыбается... Поэтому тут же расплылась в ответ:
— О-ой...
— Но, к сожалению, не так быстро, любимая, как хотелось бы... Очень бы хотелось, — а вот теперь он уже откровенно смеялся...
"Прикорнуть в тени до обеда" у меня, как ни усердствовала, все же, не вышло. Сначала долго ворочалась на жесткой дорожной подстилке, развлекая себя подсматриванием то за ползущими по небу облаками, то за сопящей под боком Любоней. И, в конце концов, не выдержала и сама отползла под дуб бдить на пару с Тишком за округой. Бес — на ветке, я — в траве и болтая между собой вполголоса.
В результате же качалась теперь в седле с единственной оставшейся в голове мыслью: "Как бы близко не ознакомиться с мостовой". Да и та посещала меня лишь в моменты, когда удавалось развести, сползающие к носу глаза. А жаль. Действительно, жаль, потому, как именно в это время мы впятером проезжали южные ворота городка с многообещающим названием Клитня. "Не то, почти клеть... не то, еще чуть-чуть и... кровать-ня... О чем это я?"
— Евсения.
— Да-а, — хлопнув ресницами, сосредоточила я взгляд на едущем рядом Стахосе.
— В очередной раз тебя спрашиваю, может, ко мне? — покачал он на это мытарство головой.
— Нет, что ты? Пропустить такое событие в жизни?
— Ой, а это что за... ой? — бодро огласила гулкую улицу Любоня, вынудив и меня проявить любопытство:
— Ух, ты... — справа от нас, за выеденной временем, каменной оградой, под старыми вязами, было растыкано огромное количество округлых крестов, строгих овалов и четырехугольных стел. Фигуры — стоящие прямо, покосившиеся или вовсе подпирающие ближних своих "соседей", но, все как один, выдолбленные из белого камня, были озарены сейчас алым июльским закатом. Что придавало всему этому "собранию" вид полной нереальности. А в безветренном, густом воздухе сквозило такой необычной, ни разу до этого не ощущаемой мною силой, что я невольно протерла глаза. — Здесь что, кладбище? Прямо в городе?
— Ну да, — прищурился туда же Стах. — Такое часто бывает. Город растет и то, что сначала дальние окрестности, постепенно становится его частью. Но, это — очень старое. Сейчас так людей уже не хоронят — всех вместе.
— Ага. Будто они на праздник тут собрались или кто-то каменных семян в поле набросал, чтоб потом такое... повырастало, — вынесла вердикт верная поклонница Мокоши. — Я только сильно надеюсь, что ночевать мы будем отсюда подальше.
— И поближе к реке, — уверил ее, уже поворачивающий в левый проулок, Хран.
Вообще, если смотреть протертыми наспех глазами, город Клитня оказался очень даже... красивым. Только, странным каким-то. И долго озираясь по сторонам, я, наконец, поняла причину такого вывода — камень. Он был здесь повсюду: каменные ограды, за ними — каменные домища и домики. Гулкие каменные улицы. И среди этой холодной и совершенно чужой мне стихии — зелеными островками кусты и деревья. А еще плющ, накрывший густым, цепким ковром почти половину заборов и стен. А вот конечная точка сегодняшнего пути меня откровенно порадовала. Узкая улочка, приведшая нас в кружок из выходящих на маленькую площадь домов, гостеприимно закончилась...
— Гостиница "Старое колесо"... Угу, — уперся Хран взглядом в болтающееся на цепях прямое "доказательство" с медной табличкой, привинченной к желтым колесным осям. — Вот здесь и заночуем, — и, кряхтя, слез с тут же потянувшегося к плющу Перца.
Мы, с не меньшим энтузиазмом (и кряхтением), последовали его примеру (Храна, конечно) а, всего через долечку, к нашей компании подскочил смуглый мальчишка с такими хитрющими синими глазами, что я невольно сдвинула со своего бедра сумку.
— Здрасьте вам. Добро пожаловать. Меня Стриж зовут. Лошадок позвольте. Вход — на крыльцо и прямо, — явно, привычным текстом выдал он, умудрившись одновременно с этим словить за поводья всех четырех лошадей.
— А-а-а? — в ответ лишь открыла я растерянно рот.
— У госпожи будут особые пожелания? — в момент развернувшись, поинтересовался пострел. Подруга же, многознающе прошипела мне на ухо:
— Евся, не позорься. Здесь так принято.
— А, будет, — однако, заявила я, заинтересовав оным уже и собственных спутников. — Смотри за ними хорошо. А то я приду и спрошу потом.
— У кого? — нисколько не смутясь, уточнил у меня Стриж.
— У них, — и, подхватив с камней сумку с Тишком, первой направилась в обозначенном мальчишкой направлении...
Изнутри каменное двухэтажное здание ничего общего со своими засыпными "коллегами" из Букоши тоже не имело. Пол из добротных дубовых досок блестел чистотой и, по-моему... воском. Точно. А широкая стойка вмиг поразила не только меня, но и мою, авторитетную подругу разноцветной зеркальной мозаикой. Впрочем, зеркала здесь были повсюду и в них множились сейчас расставленные с небывалой даже для дома Ольбега роскошью свечи. Мы так и стояли на пару с Любоней, разинув рты, пока мужчины, договаривались о ночлеге. А потом, забыв их закрыть, медленно поднялись по широченной, тоже дубовой лестнице на верхний этаж. Ох, не было б мне стыдно, я бы ладони не отрывала от этих гладких, полированных душистым маслом перил. Так и ходила бы, поднимаясь и спускаясь... Поднимаясь и...
— Евсения... У тебя еще будет время, — Стах с улыбкой стоящий у лестницы, мотнул головой в ярко освещенный коридор. — Наши комнаты рядом. Вы с Любоней утраивайтесь пока. Примите ванну, а часа через два поужинаем на балконе. Я видел там столы.
— Что принять?.. Через... и где?.. Стах!
— Ты чего? — вернулся к ступеням мужчина, и, запустив пальцы в кармашек жилета, вложил мне в ладонь... — Это часы. Правда, они мужские. Надо будет женские купить. Время определять умеешь?.. Ну, и замечательно. Я за вами зайду... Евсения... Любимая...
— Да-а.
— Ты привыкнешь. И очень скоро. К хорошему быстро привыкаешь, и я тебе в этом помогу. Так что, если будет нужно — зови. Пойдем.
— Стахос, я тебя...
— О-ой! А по легче нельзя?! Я и так тут задыхаюсь в этой тесной сумке, а еще со всего маху и об пол!
— Евсения, что ты хотела сказать?
— Я тебя... обязательно позову, — сглотнула я слюну. — Если, что...
— Ну-ну...
ГЛАВА 21
За высоким окном по брусчатке шустро прыгали воробьи. Иногда они подрывались всей стайкой, пропуская колеса какого-нибудь рыдвана или конские копыта, но, потом вновь, с удвоенной страстью набрасывались на щедро кем-то рассыпанные семечки. Люди, одни шли по тротуару медленно, о чем-то между собой говоря. Другие — явно торопились, поглядывая на небо, где с самого утра по-пустому пыжились тучи. Крутобокая торговка, тоже куда-то спешащая, на миг тормознула и, поставив свою, полную вареной кукурузы корзину, сунула под косынку выбившуюся прядь. А потом опять сорвалась с места... За высоким окном была жизнь. Городская жизнь. На окне же стоял горшок с цветущей белой геранью. А у окна, на узком диванчике маялись Стах и моя дорогая подруга. Нет. Маялась я. Они меня просто ждали. Однако, всего долечку назад, мне показалось, что получали при этом, тщательно скрываемое, злокозненное удовольствие.
— А если вот это? — оторвала я от их физиономий испытующий взгляд и тут же округлила глаза:
— Не-ет!
— Евся, а что?
— Ты, хотя бы его примерь. Ну, пожалуйста.
— А знаете, что?
— В принципе, девушка права — оно нам не подходит, — совсем вовремя признала, что принципы есть и у платьев, хозяйка салона с невообразимо красными губами, и, взмахнув напоследок очередным "облаком кружев", уплыла за ширму.
— Вы надо мной издеваетесь? — с прищуром, развернулась я к диванчику под окном. — Как бы я на лошади в нем скакала? — последнее слово получилось даже истеричным, поэтому, пришлось, прочистить горло. — ...ехала в нем? Я — отдельно, платье — отдельно?
— Евся, да почему?
— Да потому что, его бы сразу снесло ветром.
— Да-а. К такому платью обычно карета прилагается, — выказал, вдруг, приступ благоразумия Стахос, и тут же добавил. — Цвет уж больно маркий.
— Чего?! — нет, ну они точно надо мной издеваются. Иначе не обменялись бы сейчас между собой косыми взглядами. А еще немного, и руки жать друг другу начнут, за удачные шутки. — Стах, когда ты мне обещал помочь "привыкнуть к хорошему", а я на это сдуру согласилась, то совсем не думала, что все так обернется. Меня и мои прежние наряды вполне устраивали. А ты, дорогая подруга, может, присоединишься? Или твое "веселое" зеленое платьице, в отличие от моего, не так на себе ненужные взгляды останавливает?
— Да я... — тут же сузила на меня свои глазки Любоня. — Да мне его матушка в Бадуке в прошлом году покупала... И за большие деньги, между прочим.
— А-а-а. Ну, тогда...
— А если, вот это?
— О-о...
— Евсения, давай, меряй. Иначе, мы отсюда очень долго не уйдем, — припугнул мужчина заодно со мной и местную хозяйку, но, та даже обрисованной бровью не повела:
— Материл — тонкий лен. Цвэт... — именно так она это и произнесла. — Королевский синий. А узкая вышитая канва по низу рукавов, горловине и над оборкой по подолу — от лучших Либрянских мастериц.
— По чему? По горловине?.. Да у него нет этой самой горловины, — уткнула я нос в принесенный шедевр. — Один сплошной вырез. — хотя, платье мне, странно, но, понравилось... может, из-за "цвэта".
— Евсения, если ты...
— Ладно. Ждите, — с преувеличенным вздохом направилась я в уже близко знакомый угол за занавесью. Возвратясь вскоре оттуда преображенной до "самонеузнаваемости". — Жизнь моя...
— Да, Евся... Теперь уж точно, не "пожухлый лист".
— Стой, прошу... не шевелись, — подошел Стах сзади и развел мои руки так, что расширенные от сборки над локтем рукава, стали похожи на узкие крылья. — Ну да...
