Темная сторона Эмеральд Эберди

Я уверена, красота — это дар. Но иногда красота — еще и оружие, способное убивать лишь одним выстрелом, зато точным и беспощадным в самое сердце.

— Моя дочь, Кайман Прескотт, — говорит отец. Не пошевелиться. Я все смотрю в глаза молодому человеку, чей взгляд путешествует по моему лицу, и он улыбается и становится еще милее, мужественней и моложе. — Кайман?

— Да, добро пожаловать.

Мой голос сиплый.

— Столь юный цветок, как огонь, — говорит старший Эмброуз, его я уже видела как-то раз, когда проходила мимо кабинета отца, — вы совсем выросли, Кайман. Позвольте же и мне представить вам моих спутников, мой брат — Адриан, и мой сын — Сомерсет.

В росте мужчины — его очарование. В глазах — его сила. Я смотрю на сына Эмброуза и неожиданно понимаю, что больше не умею говорить, ведь никогда прежде мне еще не доводилось видеть того, что я вижу, и чувствовать того, что я чувствую.

Моя рука непроизвольно оказывается в его руке, а затем он подносит ее к губам и целует, не сводя глаз с моего алого лица. За окном полыхает молния, заставляет меня в ту же секунду вздрогнуть и ужаснуться, и я хочу извиниться за то, что не контролирую себя, но не могу, ведь это тайна. Ведь мои чувства — загадка, а мои силы — проклятие, о котором никто не должен знать. Это невыносимо и мучительно, но еще более невыносимо глядеть в изумрудные глаза молодого человека и представлять, как они смотрят в другую сторону. Пусть он всегда видит лишь меня и улыбается только мне.

— Удивительно, минутой ранее было так светло, — произносят его губы, — а теперь на небе не найти голубого просвета.

— Погода меняется.

— Как и все вокруг.

Завороженная и смущенная я стою неподвижно и жду, когда земля перевернется. Он — Сомерсет — отпускает мою руку, но не уходит. Следит за разговором, следит за тем, как я неуклюже кидаю в его сторону взгляды, и молчит, загадочно подергивая уголками губ. Я собираюсь спросить его, придет ли он к нам на ужин, посетит ли он бал, на который мне никогда не позволяли ходить, но застываю, услышав скрип дверей.

На пороге внезапно появляется Аделина. За ее спиной враждует ветер и ливень, а на ее лице горит яркий румянец, будто она только что пронеслась через весь холм нашего не столь маленького, старого поместья. Она делает шаг вперед, наступает на край подола и падает, изящно изогнув спину. В ту же секунду рядом со мной становится пусто.

Я оборачиваюсь, но больше не вижу его. И не чувствую.

Сомерсет оказывается рядом с моей сестрой молниеносно, протягивает ей руку и тут же замирает, едва она поднимает на него свои неестественно голубые глаза.

Нечто колючее трогает мое наивное сердце. Я гляжу перед собой, но не вижу ничего, кроме двух лиц, столкнувшихся в целом мире. Они не улыбаются, они не говорят. Они просто смотрят друг на друга, и меня накрывает волна из страха и отчаяния, размером с то небо, что еще совсем недавно подчинялось моим мыслям. Крик застывает на губах. Мне в тот же самый момент хочется раствориться, превратиться в пыль, но не стоять средь холла нагой и беззащитной, как обиженное дитя.

Сомерсет поднимает Аделину, не выпуская ее пальцев, не отрывая взгляда. Мокрые, золотистые локоны моей сестры касаются его ладоней и будто связывают его руки, крепко притягивая к себе в сети, в чары, о которых мне ничего неизвестно.

— Простите, — говорит Аделина. — Я слышала, что у нас гости, но не думала...

— Мое имя Сомерсет, — перебивает ее младший Эмброуз. Ее руку он не отпускает.

— Очень приятно, сэр.

— А вы?

— Представить меня обязан мой отец, простите.

Во мне не остается сил. Я отворачиваюсь и иду к противоположному выходу, горбя плечи и смотря куда-то вдаль, сквозь стены, сквозь колючую боль и горькую обиду. Никто не замечает, как я исчезаю. Никто со мной не прощается и никто не просит меня остаться.

Я выбегаю на улицу и поднимаю к небу голову. Я хочу кричать в него, но я молчу. Лишь смиренно принимаю то, что я обязана, и плачу.

Меня запирают в комнате. Я слышу музыку, доносящуюся из холла, и очень крепко прижимаю к груди колени. За окном бушует ливень. Отец не понимает, отчего погода так испортилась, а мать вспоминает обо мне, своих нервах и закрывает меня от глаз подальше, чтобы я не испортила ей вечер или жизнь. Моя белая накидка смята. Я беспощадно мну ее пальцами. Каждый раз, когда в сердце вонзает острая игла из ревности или обиды, на небе вспыхивает молния, и поместье содрогается от грома. Каждый раз я вздрагиваю. Печатаю о своих чувствах и вновь усаживаюсь на пол, сворачиваясь в клубок.

Хватит — вдруг шепчет голос в моей голове. Я встаю с постели и оказываюсь лицом к лицу с дверью, словно с огромным чудовищем. С детства меня запирали в этой комнате, и постепенно обычные предметы приобрели очертание монстров, не выпускающих меня наружу. Сейчас все иначе. Мне больше не страшно. Не страшно.

— Не страшно! — громко повторяю я, и тут же двери резко распахиваются.

Ветер порывисто откидывает назад мои огненно-рыжие волосы, я расширяю глаза и ошеломленно застываю. На что же еще я способна? Я должна это выяснить. Я больше не намерена прятаться в темноте, будто загнанное, дикое животное; не намерена бояться тех людей, что считаются моими родными. Я не пленница. Я свободная, и мне очень больно.

Спускаюсь вниз по лестнице. Накидка шелестит за спиной, свечи отражаются в моих глазах, а музыка становится все громче и громче, и громче. В холле люди танцуют, и нет ничего более правильного, чем танцы с человеком, который составит тебе отличную пару. Вы не стоите слишком близко, но вдруг оказываетесь друг к другу ближе обычного, и тут же ваши воспоминания сливаются, образуя единое, теплое одеяло из чувств и эмоций. Я никогда не испытывала ничего подобного, но читала об этом. Наверно, это очень приятно.

Я хочу повернуть в сторону зала, когда слышу знакомый голос. Голос Аделины, и в нем вдруг больше нет уверенности и прежней силы. Она пала перед ощущениями.

— Сомерсет, — шепчут ее губы. Я тут же проскальзываю вдоль коридора и оказываюсь перед раскрытой дверью. Щель позволяет мне увидеть растерянное лицо сестры и горячие глаза молодого человека. Он держит ее за руку — как совсем недавно — и не дышит, просто молча исследует ее взглядом, — это неправильно.

— Разве вам не все равно?

— Мой отец...

— Как и мой — будет против. Но это не имеет значения.

— О, имеет, право же, имеет! — Аделина касается пальцами молодого вытянутого лица младшего Эмброуза и судорожно выдыхает. — Вы должны уйти.

— Я не могу.

— Можете.

— Нет, Лина, я не посмею.

— Вы совершаете огромную ошибку!

— Ошибкой была вражда между нашими семействами. Ошибка в их ненависти и том презрении, которым они перекидываются из разных концов зала, будто фразами.

— Ваши слова, они обжигают меня, Сомерсет, — Аделина вырывается и идет в другой угол комнаты, сжимая пальцами платье. Во мне же бушует странное ощущение, словно я пребываю во сне и одновременно участвую в заговоре. Растерянная, покрасневшая я стою молча и смотрю вперед, скрывая за тихими вздохами рыдания, рвущиеся из груди. — В вас говорит предубеждение и наивное желание принять ложь за правду. Мой отец никогда не простит мне общения с вами, никогда.

— Наше общение отдельно от их политики.

— Но мы часть нашей семьи.

— О, какой же вздор! — Сомерсет дерзко отбрасывает с лица волосы. — Мы не обязаны повторять ошибки своих отцов. Их удел — вражда, но не наш!

— Каков же наш удел?

Молодой человек не произносит ни звука. Он подходит к Аделине и дрожащими не по годам руками касается ее лица. Девушка вздрагивает.

— Перестаньте, Сомерсет, прошу вас.

— Я не в состоянии от вас оторваться, моя милая Лина.

— Не надо, — девушка пытается опустить его руки, но не находит в себе сил. — Когда-нибудь вы забудете обо мне, и каждое мое слово сотрется из ваших мыслей. Я обещаю.

— Сотрется из моих мыслей? О чем вы? Теперь вы и есть мои мысли. Каждая мысль. Вы вторглись в мою жизнь и изменили все, даже меня.

— Нет, не говорите так.

— Я ослеп, Аделина. Я больше ничего не вижу. Только вас.

Скупая слеза катится по моей щеке, и в состоянии полнейшего опустошения и той самой боли, что разрывает на тысячи частей, я смотрю, как Сомерсет целует мою сестру и обнимает, прижимая к себе неопытно, но горячо, будто она и, правда, его свет и спасение. Будто она — его все. Я отворачиваюсь. Хватаюсь пальцами за рот и крепко закрываю глаза. Мне кажется, что сегодня меня лишили последнего, что имело значения. Во мне давно нет света, лишь иногда он мерцает, скрывая шрамы и ту обиду, что клокочет в груди. Но на сей раз во мне осталась темнота. Она пускает клешни к сердцу и сжимает его так неистово и иступлено, что с губ едва не срывается вопль.

Ненавижу. Ненавижу!

Окна внезапно разом распахиваются. Звучит раскат грома, и необузданные порывы ветра врываются в поместье, сметая на своем пути преграды.

Прислуги пытаются захлопнуть рамы, им удается только с третьего раза.

Смотрю себе за спину и вижу сестру. Она испуганно следит за тем, как Сомерсет придавливает ладонями окно. Его красивое лицо мокрое от дождя и пота. Они так заняты друг другом, что не замечают меня совсем рядом, всего в нескольких метрах.

— Я могу позвать прислугу.

— Не вздумайте, Лина. Я не хочу делить вас с кем-то еще. — Наконец, закрыв окно, он поворачивается к девушке и расслабляет плечи. — Вы должны довериться мне.

— Я и так верю вам, Сомерсет.

— Тогда давайте сбежим.

— Бежать? О чем вы. Это невозможно.

— Возможно, и не спорьте. Борьба с чувствами тщетна. Мне предстоит или сразиться с вашим отцом, или украсть вас, заручившись вашей поддержкой.

— Вы одержим идеей.

— Я одержим вами.

— Прекратите, мне не нужны ваши громкие слова. Они беспочвенны и глупы, им нет ни объяснения, ни причины. Вы говорите, что готовы сбежать, но вы меня едва знаете!

— Я знаю о вас все, я наблюдал за вами целый день, Лина, и я готов наблюдать целую вечность. Не бойтесь. Вы просто должны взять меня за руку, и наша жизнь изменится.

Она не посмеет — думаю я. Даже вольный нрав и желание идти на поводу у чувств не перевесят родительского слова. А Аделина — примерная дочь. Она любит своих родителей так безмерно и послушно, что не сумеет воспротивиться.

Я слышу чьи-то шаги и тут же срываюсь с места. Оказываюсь в своих покоях и как ни стараюсь, не могу привести себя в чувство. Окна распахнуты, ливень врывается внутрь и падает на мое лицо, перекошенное от гнева и ядовитой обиды. Они не убегут — говорю себе я. Они не посмеют — вторю и плачу. Но истина такова, что против любви одно лишь средство. И оно непременно убьет их, если чувства искренни.

Ненавижу — все повторяет голосок в моей голове. Ненавижу их всех.

Я сажусь на пол, гроза сверкает перед глазами, в моих глазах, и ветер подбрасывает мои рыжие волосы из стороны в сторону.

Я пытаюсь стать доброй и вспомнить о той стороне моей души, что блистала светом. Но я больше не нахожу ее. Теперь единственное, что пылает во мне — обида и огонь.

— Ненавижу, — шепчу я и резко зажмуриваюсь. Мне больно.

ГЛАВА 5. СОМНЕНИЯ.

Я вслух усмехаюсь и тут же замечаю недовольное лицо мистера Цимермана.

— Что?

— Удивительное равнодушие ко всему, что обычно трогает сердце.

— Вы уже говорили нечто подобное.

— Тебе не жаль?

— Кого? — вскидываю брови и на выдохе поправляю волосы. Мы разговариваем уже больше часа, и кого мне и, правда, жаль, так это потраченного времени. — Кайман, или как там ее, сдала влюбленную парочку. Парня убили. Все очень просто.

— Аделина — твой предок.

— Даже смерть Колдера не затронула мою темнейшую душу. Неужели вы думали, что я расплачусь по праху пра-пра-пра-прабабушки? Надеюсь, у истории есть кульминация? Я так и не поняла, причем тут печатная машинка.

— Сомерсета убили, Аделина не знала себя от горя, а Кайман сходила с ума от вины. Единственное, о чем она могла думать — об искуплении. Печатная машинка — ее подарок Лине, чтобы та вернула Эмброуза.

— Вернула откуда?

— С того света, — пожимает плечами старик. Он подливает мне чай и откашливается, как ни в чем не бывало. Я же недоуменно распахиваю глаза. — Ну, хоть какая-то реакция.

— Вы шутите? Это же невозможно.

— У Кайман был дар. Она его использовала. Однако каждое наше действие оставляет свой след. Сомерсет открыл глаза, но его сердце так и не забилось вновь.

— И что это значит?

— Он потерял всякую веру, он больше не чувствовал и не дышал. Он превратился в монстра, которому даже время — не помеха.

— Я не понимаю. — Встряхиваю головой. — В этом нет смысла. Вы себя слышите?

— Сомерсет перестал стареть, Эмеральд. Кайман так сильно хотела вернуть его, что создала чудовище без эмоций и милосердия. Единственная его цель — власть. А печатная машинка исполнит любое его желание. С тех самых пор семьи Эберди и Прескотт всеми силами укрывают реликвию. А мой род — второстепенная ветвь по линии твоей бабушки.

Такое ощущение, будто во мне вот-вот что-то взорвется. Я резко подрываюсь из-за стола и всплескиваю руками.

— Итак, — мой голос нервный и сбивчивый, — вы хотите сказать, что мой предок, Лина, или как там ее еще называют, влюбилась в парня, которого по ее же вине и грохнули. Так? Ей было слишком паршиво, она напрягла свою сестру ведьму, и та сотворила волшебную машинку, способную исполнять любые желания.

— Пишущую машинку создал Пеллегрино Турри, но в целом, ты права.

— Подождите, это не все. Парень воскрес, но лишился чувств. И на данный момент по Кливленду разгуливает двухсотлетний человек, желающий смерти всему моему роду.

— Да, так и есть.

— Ладно, — киваю и, прихрамывая, бреду в сторону выхода. — Мне пора.

— Эмеральд.

— Даже не вздумайте меня останавливать.

— Ты хочешь, чтобы пострадал кто-то еще? Кто-то кроме Тейт?

Я резко примерзаю к месту и оборачиваюсь. Во мне полыхает пожар. Я едва борюсь с гневом, едва сражаюсь с рациональностью. То, о чем он говорит — ложь. Не существует пишущих машин, исполняющих желаний. И люди, порой, не доживают и до шестидесяти. Его история — сказка, которой запугивают непослушных детей, мечтающий слинять куда-нибудь из дома и исчезнуть из-под контроля родителей. Но меня не обмануть. Нет.

— Вы сумасшедший.

— Я сказал тебе правду, Эмеральд.

— Неужели люди бы не заметили, что рядом с ними бродит нестареющий мужчина? Как мне кажется, его бы уже давным-давно заперли в лечебнице, вы так не считаете?

— Нет, не считаю, потому что видел Сета собственными глазами.

— Но его не видела я. — Подергиваю плечами и ощущаю неприятный жар по спине и торсу. Я и забыла, что пострадала. — Мортимер, я не могу. — Усмехаюсь. — Это дико.

— Это правда, моя дорогая. Знаешь, я ведь тоже был молодым. Как и Колдер. Никто из нас сразу не поверил в эту сказку.

— Скорее в кошмар.

— Но, — мистер Цимерман поднимается из-за стола и вздыхает, — это то, что мы имеем.