Неоконченный портрет

Листва все летела и летела — то с деревьев, словно нарочно пытаясь угодить в лицо, то из-под ног — и хорошо бы было не поскользнуться на этом пожухлом, гнилом ковре. Нет у него времени поскальзываться, нет времени вообще ни на что — когда бежишь, петляя и путая следы, уже час с лишним, как-то не до того. У тех троих, что за ним бегут, словно кони бешеные, через заборы перемахивая, тоже время поджимает: как-никак, доставить несговорчивого ученика к ведьме нужно было еще утром, но с той самой минуты, как он съехал вниз по водосточной трубе и пустился бежать, покоя они не знали.

В общем и целом причин бежать у него не было — было, напротив, понимание того, насколько это бесполезно: если ведьме он вдруг понадобился — и это после щедрой подачки в виде двух с половиной месяцев относительно тихой, совершенно человеческой жизни — ему все равно придется прийти, рано или поздно. Знание это было кристально ясным, вот только нежелание впускать в только-только начавший выравнивать очертания мир дела графини — черт все дери, они договорились на три, три месяца покоя! — в сочетании с какой-то природной, что ли, наглостью, заставило избрать этот безумный, бессмысленный и бесполезный побег. Если она так занята, что подсылает каких-то лопухов без единой Цепочки, если она думает, что он прибежит как собака, по первому зову — нет уж, пусть подумает еще. Пусть оторвется от своих интрижек и бумажек да выдернет его лично. Именно так он размышлял, в душе хохоча на все лады, когда еще только припустил бегом, оставляя ошалевшую тройку посланников "Авроры" позади. Именно так он думал и сейчас, лавируя сквозь толпу, запрудившую очередную улицу — в пылу погони не было времени даже сообразить, где же он сейчас бежит.

Тем троим определенно приходилось куда сложнее: один уже оторвался от товарищей и через каждый переулочек резко останавливался, пытаясь восстановить сбитое дыхание, двое других неслись с прежним ритмом, даже сейчас стараясь не привлекать к себе особого внимания — впрочем, все эти попытки он успешно пресекал, заманивая их в самую гущу, в самую толчею и вынуждая сбавлять шаг, и, пыхтя и чертыхаясь, ковылять за ним, работая локтями. Ловко ввернувшись между компанией из четырех человек — хорошо хоть шли не совсем впритык — он проскользнул дальше, а вот уже на его преследователей обрушилась вся лавина ругани и толчков. Одного какой-то парень попытался схватить за рукав — зря, откровенно зря: расквашенный в кашу нос не самое хорошее украшение. Быстро взглянув по сторонам — то столкновение дало ему пару секунд форы — Мотылек моментально узнал улицу, и что неизмеримо лучше того — увидел ползущий по своим делам трамвай. Одна безумная идея уступила место другой — проскочив мимо какого-то ошалевшего старичка в очках, едва не снеся к ближайшей стене женщину с ребенком и не влетев в каких-то работяг, вытаскивающих из дома грязную чугунную ванну — под этой самой ванной он проскочил, пригнувшись и проехавшись около метра на спине, так же резво вскакивая. Сердце стучало, как бешеное, на лице играла безумная ухмылка — давненько он себе не позволял таких выкрутасов, слишком уж давно, чтобы так быстро сдаться. Вслед ему орали, грозя всеми возможными карами — крики оставались позади так быстро, что он успевал уловить лишь пару-тройку слогов. Спасительный трамвай был уже близко, дел осталось не так уж много: дорваться до остановки, заскочить внутрь, а дальше поглядеть, успеет ли за ним незадачливое трио — или уже дуэт, если тот, что был не в самой хорошей форме, окончательно уже спекся. Не успеют — спокойно ехать себе, куда собирался, придумывая по пути причину для опоздания, успеют — выскочить, хоть бы и через окно, пока не набрали скорость, и оставить их взаперти...

План казался настолько соблазнительным, что в какой-то момент он отвлекся на него больше, чем мог себе позволить — всего на секунду. И в эту же самую секунду сшибся с кем-то лбами, опрокидывая незадачливую фигурку в тусклых сереньких одеждах.

-Ч-червотичина... — прошипел Мотылек, потирая ушибленную макушку. — Ну куда же лезешь с мозгом своим ампутированным, маму твою в клочья...

И осекся на середине фразы, которая могла бы быть куда дольше. Напротив сидела, точно так же потирая место будущего синяка девушка — на вид младше его самое большее на год. Русые волосы, некоторая бледность — очевидно, из-за неожиданного столкновения, сбитые с лица очки, что теперь болтались на простой цепочке — очки старые, из потускневшего давным-давно металла — видимо, для экономии в них только поставили стекла по владельцу...чуть больше внимания привлекла выбившаяся из-за воротника перетертая веревочка, на которой болтался скромный тусклый крестик. Ошалело смотрящая на него — или просто потерявшая напрочь дар речи из-за вначале столкновения, а потом ругани — она только открывала и закрывала рот, ничего не говоря — и полуслепо шарила вокруг. Уже вскакивая на ноги, он бросил быстрый взгляд на то, что выбил у нее из рук — плоский деревянный чемоданчик распахнулся, вывалив на асфальт в великом множестве бронзовые железные пластинки с гравировками, плоские, размером не больше пятирублевой монеты, баночки, мелкие кисточки, иглы с нитками на катушках...внимание притянул пузатый бутылек с каким-то маслом, который он тут же и подцепил, вскакивая на ноги.

-Потом верну, — бросил он, кидаясь бежать к все быстрее отдаляющемуся трамваю — двое из трех уже почти его нагнали.

-Макаров! — плевался один, на последних резервах вырвавшийся вперед. — Стойте! Да стойте же вы!

Даже не оборачиваясь, он рванулся к трамваю — двери последнего предательски и жестоко клацнули перед самым его носом, словно железная челюсть. Выругавшись сквозь зубы, он кинулся назад — самый расторопный из тройки уже выскочил на частично пустую проезжую часть, намереваясь взять его прямо там. Взобравшись на заднюю часть последнего вагона и уцепившись, как мог и за что осталось, откупорил, стараясь не выронить на ходу, бутыль, запустив ей ровнехонько в лоб "расторопному". Последний, крякнув, рухнул как подрубленный дуб.

-Скажи спасибо, что не отрезал! — крикнул он "расторопному", к которому уже спешил товарищ, после чего постучал в заднее стекло вагона. — Эй, с котами пускаете? А без котов?

Через остановку он спрыгнул, уходя дворами. Утро прошло на славу, но вот вечер грозил стать болезненным...

Крестик был серебристый, покрытый казавшейся чуть голубоватой эмалью. С одной стороны она давно отлетела: то ли когда ее однажды поколотили за школой, то ли позже, уже на тренировках, точно сказать было нельзя. Да и не задумывалась она над тем слишком сильно.

Дома было две комнаты: та, что с ободранными обоями и старой, растрескавшейся рамой, из которой постоянно поддувало, досталась ей, досталась от отца. Последнего она видела только на фотографиях: он оказался в лагере где-то за месяц до ее рождения. Увидеться вживую им так и не удалось: тот погиб в результате какого-то глупого, почти фантастического, как говорили, несчастного случая, а ведь отсидеть ему нужно было всего-то три года — за "распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй" больше и не давали. Фотографии отправились в голодную бездну прошлого, как и все, что к отцу относилось, но не могло принести особой пользы. Таким образом, не было ничего удивительного в том, что уже годам к десяти она совершенно не могла вспомнить, как вообще выглядел тот, кто был ее настоящим отцом: тех же, кто эту роль иногда пытался играть — или не пытался даже и того, вовсе не обращая на нее внимания — она сама старалась не запоминать. Как и того, с чем они приходили.

Мать сдалась очень быстро — она уже с рождения запомнила ее бледной, осунувшейся тенью человека с вечно тусклым, сонным взглядом, словно у скотины, покорно идущей на забой. Говорила она медленно, чудовищно растягивая слова, часто плакала, удивительно быстро находя для того причину. Люди, которые ее иногда навещали, пусть и были все разные, в одном оказались похожи: все одинаково умело освобождали маленькую семью от денег, а их квартиру — от всего мало-мальски ценного. Мать никогда им не отказывала — просто не умела. Иногда начинало казаться, что она и вовсе помнит только пару вещей — как горевать над своей жалкой судьбой да как включать по ночам старенький граммофон.

Бравурный марш, время от времени перекрывавшийся чьими-то голосами, жалил ей уши ночь за ночью, и оставалось лишь лежать, вжавшись спиной в стенку и сжимать в руках потертые ножны от единственной относительно ценной вещи в доме, которую ей удалось уберечь — старый, видимо, еще военных лет, финский охотничий нож с немного уже заржавленным лезвием. Необходимость в ноже была вполне себе реальная — среди самых частых гостей был и такой, который смотрел больше на нее, чем на мать, смотрел часто, подолгу и очень нехорошо — для него-то старая железка и была припасена.

С каждым годом, с каждым месяцем на нее обращали дома все меньше и меньше внимания, что было, в общем-то, только на руку — хватало проблем и вне родных стен. Дни, когда ее просто не замечали, словно она была деревцем в кадке, были раем — можно было хотя бы спокойно заниматься своим делом. К сожалению, иногда вспоминали — и тут же припоминали все: неизвестные ей — да и им тоже, как она подозревала — проступки отца и ее собственные, в большинстве случаев вымышленные. Били, к счастью, нечасто — пару раз за все время — но иногда ей казалось, что лучше бы били.

Все начало меняться, когда ей пришлось искать работу, чтобы прокормить хотя бы себя — было то, кажется, ближе к классу шестому школы. Именно тогда она и встретила отца Анатолия.

Он был мало похож на священника — в ее глазах он, скорее, смахивал на врача: старого, уставшего, из тех, кому приходилось терять вверенные им жизни, но спасли они несомненно куда больше. На руках у него были откуда-то глубокие шрамы — на свету они становились особенно заметны, возбуждая вполне закономерные подозрения: явно не ножом порезался. Видел он, кажется, тоже вполне себе прилично, но почти всегда таскал на носу странные старые очки на цепочке. Говорил тихим, чуть суховатым голосом, временами вдруг замолкая на середине фразы и начиная вглядываться в ближайшую стенку или вообще в горизонт — в такие моменты тормошить его было совершенно бесполезно. Встретились впервые они в очереди, за несколько секунд до того, как у нее бы ловко вытащили из кармана тощий, потертый кошелек, где было лишь немного мелочи и две измятых бумажки, которые вручили дома. Удивительно, но не менее потертого вида паренек, к которому уже почти перекочевало все ее "богатство", как-то резко утратил интерес ко всему, кроме себя, лишь поймав тяжелый взгляд из-за стекол старых очков и прочитав там что-то, что она пока понять не могла, опрометью кинулся прочь. Обратный путь они проделали вместе — как она, привыкшая уже большую часть времени молчать, вдруг смогла так разговориться в тот раз, понять ей так и не удалось, но все было именно так. Через неделю для нее нашлась и работа: заполнять разнообразные бумажки в архиве местной библиотеки — платили, конечно, гроши, да и попадаться на глаза кому-то, кроме знакомого отца Анатолия, который ее и пристроил, определенно не стоило, но и то было хлебом. С матерью, пусть даже та и стала в последнее время чуть больше походить на человека, она уже почти не общалась — контакт был потерян давным-давно, а у одноклассников появились, слава Богу, куда более подходящие жертвы. Быть может, так бы и все и длилось, кто знает — но мир в очередной раз захотел сдать ей карты поинтереснее.

С отцом Анатолием она виделась теперь часто: иногда он заходил в ту же библиотеку, иногда она сама заглядывала в дряхлую холодную церковку, помогая немного по хозяйству, иногда просто встречались, как и впервые, на улице — и такое бывало. В тот день они направлялись, как и бывало, по домам — половину пути им было в одну сторону — в тот день под мостом, что был в старом сонном парке, разделяя его, вместе с колючими зарослями, надвое, им встретились трое...

Уже по лицам стало ясно, что доброго разговора не получится — да и разговора вовсе. Те люди, что заявлялись иногда к ее матери, по сравнению с ними выглядели представителями высшего света — да даже они бы, наверное, сказали хоть что-то, прежде чем напасть. Эти на слова не разменивались, но все невысказанное можно было прочесть и в глазах: кому-то, если не всей тройке, срочно нужны были деньги — даже те крохи, которые можно было вырвать у едва сводящего концы с концами священника и невзрачной, в залатанном пальтишке, девчонки. Все было ясно, все было очевидно, но вот с той секунды, как вырвавшийся вперед заросший, пахнущий какой-то гнилью тип, нанес удар, очевидные вещи сменились вещами странными, сказать даже больше — совершенно невозможными. Ничего из того, что случилось в следующие несколько секунд, она тогда не поняла: запомнила только крики, хруст и хлестанувшую на камни кровь. Тот, что ударил — вернее попытался ударить — первым лежал у ее ног, напоминая окровавленный мешок с торчащими наружу костями, залитое красным, с выбитыми глазами, лицо второго, еще долго являлось ей в кошмарах, что же до третьего...третьему просто-напросто свернули шею, как куренку. Реальность тогда еще не расползлась для нее по швам — но лишь потому, что в эту самую реальность она никак не могла поверить, так и застыв на месте, словно какой-то лесной зверь, выскочивший на дорогу аккурат перед автомобилем. Лицо отца Анатолия было тем, что привело ее в чувства: у всегда тихого, всегда спокойного священника был взгляд зверя, после невыносимо долгого для него воздержания наконец дорвавшегося до человечины.

В тот день она просто лишилась чувств — и, когда пришла в себя в пустом парковом сквере, замерзшая, на шершавой, исписанной разнообразнейшей руганью скамье, еще могла позволить себе счесть все это дурным сном. Неделю спустя, когда мать в очередной раз сорвалась — и, пользуясь тем, что ее не было дома, обыскала всю ее комнату, забрав скопленные за год деньги, отдав кому-то — она сделала нечто иное. Когда она постучалась в двери храма, была уже глубокая ночь — но ей отворили, на нее вновь упал тяжелый взгляд из-под очков.

Здороваться она не стала — сказала нечто совсем иное, что крутилось у нее в голове все то время, пока она пыталась понять, было ли случившееся под мостом сном или явью.

-Я видела, что вы сделали.

Священник ничего не ответил, по всей видимости, ожидая продолжения.

-Я никому не рассказала. Не волнуйтесь.

В его непроницаемом взгляде появилось что-то новое — кажется, обычно такую вещь называли интересом.

-Научите меня так же...

На набережной, как и обычно, было ветрено. Подняв воротник и перекинув тяжелую сумку на правое плечо, он сбежал по ступеням вниз, и, перейдя дорогу, остановился у каменной ограды. Ветер гулял вокруг, но впустить его себе в голову что-то не получалось — уже второй день с того момента, как ему пришлось-таки явиться к ведьме, которая не без удовольствия сообщила, что его "отпуск" подошел к концу: теперь придется успевать не только в институт, но и на дела поважнее. Одно из них касалось какого-то груза, который у графини увели прямо из-под носа: единственной причиной, по которой весь город еще не стоял из-за этого на ушах, было то, что этот груз ее люди сами протащили мимо носов со Второй Площадки — и ведьма была бы крайне огорчена, если бы те что-нибудь да пронюхали.