Неоконченный портрет

Найти его были не должны. Этим промозглым осенним утром никому не должно было быть до него дела — да и кто бы догадался, что искать его нужно именно тут, в закрытом на ремонт крыле массивного здания школы, опутанного строительными лесами? Тут, рядом со старой пожарной лестницей он и устроился — с улицы его надежно закрывало раскидистое дерево, а если кто-нибудь и оказался бы сейчас в пустом дворе, то он бы заметил его первым — и преспокойно забрался бы на крышу. Найти его были не должны — и он спокойно сидел на краю, свесив ноги вниз, считая дождевые капли, проносящиеся в нескольких сантиметрах от его лица и разбивающиеся о мокрые доски, постеленные ярусом ниже. Интересно, а с каким бы звуком разбился он сам?

По-хорошему, можно было вообще сегодня не приходить. Можно было бы сослаться на что угодно, в конце концов, Августину крайне нечасто волновали его успехи в царстве людей. Оставалось выбирать, кому показать слабость — ведьме или этим самым людям — и, после некоторых размышлений, он решил, что последнее было определенно безопаснее.

Его не должны были найти, но почему-то, когда во двор вошла одинокая человеческая фигурка, которую он довольно быстро — глаз ему сейчас прибавлял мелкий, совершенно неощутимый дух, притаившийся в листве — узнал. Еще пару секунд он раздумывал, воспользоваться лестницей или нет, но в итоге остался на месте: во-первых, Воробьев Петр был одним из тех немногих, кто от него не шарахался, как от прокаженного, во-вторых, было уже поздно — фигурка задрала голову, словно с самого начала знала, где его искать.

-Давно ищут? — крикнул он вниз, совсем не опасаясь быть услышанным — во дворике по-прежнему было так тихо, что даже слушать дождевые капли ничего особо не мешало.

-Час искали, плюнули, — крикнули ему в ответ. — Ты едешь, нет?

-С одного раза догадайся, — буркнул Мотылек. — Иди, куда шел — а то и тебя за бортом оставят.

Этому весьма разумному предложению Воробьев не последовал, сделав, напротив, вещь от разумности очень далекую — нервно огляделся по сторонам и потащился на леса, сопровождаемый взглядом — и произносимыми в полголоса комментариями Мотылька.

-Эй, ты там не поскользнись только. А то раскинешь мозгами по асфальту, а подумают на того, на кого обычно, — несколько нервно усмехнулся он. — Смотри, опоздаешь ведь...

-Как ты только сюда... — преодолев два яруса, Воробьев остановился, переводя дыхание. — Почему не едешь-то?

-Не люблю поезда, — бросил в ответ Мотылек, взбираясь на ноги. — Большой и страшный поезд сбил у меня на глазах любимую канарейку, собаку и леопарда. Теперь вот травма, понимаешь... — подойдя к узенькой, скользкой от воды лесенке, он протянул руку. — Давай сюда, а то точно брякнешься — у меня настроение завтракать пропадет.

-Спасибо за заботу, — забравшись на последний ярус, он поспешил отойти от края, будучи сразу же награжден ехидной усмешкой. — А если по правде — почему?

-Сказал уже — поезда на дух не переношу, — вновь расположившись на краю, Мотылек запустил руки в карманы. — А с тобой-то чего?

-В смысле?

-Колись давай, откуда знал, что я тут?

-Сюда сказали никому не ходить, — Воробьев пожал плечами. — Значит, ты либо здесь, либо домой ушел.

-Разумно. Подарочек мой всем понравился?

-Ты про тех птиц? Полчаса ловили, если не больше. Слушай, а как ты их внутрь-то затащил? На третий этаж...

-Никого я не тащил. Сами прилетели, — он снова рассмеялся, как и всегда, когда удавалось говорить чистую правду, ничего при том не нарушая. — Слушай, ты так точно опоздаешь. Прыгай вниз и бегом — если шею не свернешь, то аккурат к выходу...

-Да успею, успею. Ты скажи — почему они еще терпят?

-Плохо стараюсь, видать.

-Вчера вот говорили, знаешь...

-Что говорили? — не оборачиваясь, бросил Мотылек.

-Что репутация у тебя это самое...скандальная. Ты не подумай чего, я мимо дверей проходил, услышал просто. Что давно бы уже тебя...на выход, а не получается.

-Паршиво, правда? Хоть на голове ходи, а руки у них длиннее от того не вырастут, — вздохнул Мотылек. — Может, пожарик им дать? Чтобы уж раз начали, так все здание пусть...с нуля, так сказать...

-Зачем?

-Чтобы кое-кто поволновался, — просто ответил он. — Поводок слишком короткий, глотку давит. Сбросить пока не могу, так хоть покусаюсь.

-Какой еще поводок?

-Я б тебе сказал, — Мотылек обернулся. — Но тогда мне придется тебя убить. Вот прямо туточки. Скину вниз и пойду себе за продуктами.

-Правду говорят — за половину твоих шуток морду хочется начистить, а с другой — в обморок упасть. Как с теми рисунками...

-Это с какими? — притворно удивился Мотылек.

-Дурачка-то не включай. Тебя лимон попросили нарисовать, а ты намалевал...как там ты эту штуку назвал?

-Монфокон(1), — ощерился Мотылек. — И чего ей не понравилось-то? Что вижу, то и рисую...

-Не буду даже спрашивать, где ты этого насмотрелся.

-Читаю много, да и все. Ты не думай чего, я не со зла же, а по дури. А дурь пошла с тех пор, как родители букварь начали листать с конца, чтобы имя мне сочинить.

-Знаешь, по ним вчера тоже проходились, я слышал. Чем они у тебя такие занятые, что только своих замов посылают?

-Они-то? Одна мертва, второй в Индии скрывается, если верить прошлогодней разведсводке. А живу я с ведьмой.

-Ты хоть когда-нибудь правду говоришь? Хотя бы для разнообразия, а?

Никогда и не прекращал. Толку-то?

-Для разнообразия скажу. Ты уже опоздал — во-о-н наши там уезжают... — вытянув руку из кармана, он ткнул в сторону дороги. — Эй, осторожнее! — резко развернувшись и схватив одноклассника за рукав, он мрачно посмотрел на того. — Не догонишь, морду расшибешь только. Знай — последний раз спасаю...

История с револьвером началась не с пустого места — неделю спустя, оглядываясь назад, он был готов это признать. Старший лейтенант Веселков, который теперь так редко нужен был в качестве водителя, без лишних вопросов согласился помочь, когда ведьма в очередной раз решила, что в плотном графике ее воспитанника все еще существуют свободные места — и их необходимо срочно чем-нибудь заполнить. Так и начались редкие, но временами ужасно утомительные тренировки — делать из него "стрелу" никто не собирался, но и оставлять "ни на что не способным без этой вашей чертовщины чучелом", как выразился сам Веселков, тоже было далеко не тем вариантом, который устроил бы Августину.

Человека, что сидел в последние годы за рулем ведьмовской машины, жизнь поломала круто и везде, куда смогла дотянуться — Мотылек не мог этого не признать. Загремевший невесть каким чудом с флота прямиком на Вторую Площадку, он почти сразу же оказался на переднем крае, в вечно несущих жуткие потери частях. Те, кто умудрялся пройти три-четыре операции, сохранив жизнь и рассудок, замечали, что звания их растут, как грибы после дождя, а опыта оказывается достаточно, чтобы их самих могли отправить натаскивать молодняк. Веселков был одним из тех, кому повезло в каком-то смысле меньше: бой, после которого ему уже грозились дать капитана, оказался последним для доброй четверти взвода — для него же самого все кончилось в больнице. Кое-как заштопанный и приведенный в самый относительный порядок, он — теперь вечно прихрамывающий на левую ногу, с прикрытой волосами пластинкой в черепе и с одним врачам известно чем еще — покорно подписал все предложенные ему бумаги, после чего отбыл не на чистку памяти, а в "Аврору", встречать закат своей карьеры. Стрелял он впрочем — дай Бог каждому — а Августина, как Мотылек уже успел заметить, очень высоко ценила таких вот хороших стрелков, не испытывая типичного для магов старой школы презрения к последним. Веселков был человеком простым и незлобным, иногда казалось даже, что добрую часть своих приключений он откровенно выдумал — первое время в то, что так может выглядеть прошедший через все круги ада, на какие могла забросить бойца Вторая Площадка, не очень-то верилось — следы от ран, впрочем, убеждали в обратном. Как бы то ни было, говорить с ним было так же легко и просто — что слушать, как их взвод, в лучшее время насчитывающий человек двадцать-двадцать пять, выходил на двести, а то и на все триста рыл живой мертвечины во время рядовых зачисток апостольских гнезд, что расспрашивать про маленькие секреты "Атропы" — вроде того, почему специально для ее оперативников поставили на поток производство чудовищных трехствольных "приборов 3Б"(2), которые так и не были приняты на вооружение обычными войсками. В какой момент он пообещал показать живо интересующемуся всем, из чего можно было стрелять, Веселкову, тот древний револьвер, Мотылек не помнил — но мысль определенно зрела не один день, как не один день зрел и план...

В комнату, где под пыльным стеклом и под слоем защитных чар лежал револьвер, заходить не запрещалось — запрещалось уже дотрагиваться до тех вещей, что доживали свой век в этой полутемной сырой кладовой. А было их здесь без счета: какие-то на вид явно сломанные приборы неясного назначения, подернутые паутиной и присыпанные пылью футляры, графины, флаконы и колбы, мечи, ножи, мушкетные пули, отрезки ткани, иглы, стопки писем в старых конвертах, выцветшие фотографии, потускневший, стыдливо спрятавшийся на самой темной стороне комнаты массивный герб с василиском...

Ведьма не любила говорить о вещах, что были здесь сложены, но не нужно было быть гением, чтобы догадаться, какому времени они принадлежали, равно как и о том, что история каждого определенно могла бы затянуться на несколько дней, выпади шанс ее услышать. Этих историй, конечно, никто и не думал ему рассказывать — единственным путем было узнавать все самому, или, во всяком случае, пытаться. Витрина с револьвером ютилась у самого входа — наложенная на нее защита вызывала легкую тошноту всякий раз, как он подходил ближе.

Револьвер был старым, хотелось даже сказать — древним: кольт SAA, один из тех самых легендарных "миротворцев" конца прошлого века. Тусклый металл ствола, потертая гладкая рукоять из какой-то странной темной древесины...здесь, валяясь под пыльным стеклом в полумраке комнаты, он казался таким большим и неуклюжим, что не хотелось даже представлять, какая от такого чудовища отдача — наверняка она вколотила бы его в стенку позади, удумай он выстрелить. Остановившись в паре шагов от витрины, он в очередной раз глубоко вздохнул, не то пытаясь выровнять дыхание, не то прикидывая свои шансы. Августины сегодня не должно было быть дома вовсе — в его распоряжении весь вечер и ночь, вся до утра. Времени много. Он успеет разобраться с этой защитой — спокойно, без лишней суеты и даже в какой-то степени красиво. Прикрыв зачем-то дверь, он в который раз огляделся, после чего принялся выговаривать формулу. Действия были распределены уже давно: кому блокировать двери и окна, кому — взять на себя общее экранирование комнаты, а точнее — следить, чтобы не было подано никаких сигналов — никаких и никуда, и, наконец, кому заниматься вожделенной витриной. Первая скрипка была определена давным-давно, и иного кандидата попросту не было: Хрипок приступил к работе, входя в устилающее витрину, словно пленка, Замкнутое Поле. Эта грубая, жестокая и временами несдержанная тварь знала свое дело до дрожи крепко: когда было достаточно времени для тонкой работы, он не проламывал, не сокрушал защиту — он сливался с нею, словно сам становясь ее частью, пока, наконец, не начинал тихо, неспешно и неотвратимо пожирать изнутри. Оставалось лишь ждать — а ждать он уже научился...

К исходу четвертого часа ожидания — стрелки на наручных часах информировали, что уже давно перевалило за полночь — это самое ожидание наконец было оправдано: приведенный в чувства резким приступом головной боли — иного способа его расшевелить, тварь, похоже, решила и не искать — он поднялся на затекшие ноги, осторожно подходя к витрине. Защиты больше не было — но тошнота почему-то стала только сильнее. Потускневший от времени ствол манил, тянул к себе, упрашивал взять в руки. Он вдруг почувствовал усталость и злобу, навалившиеся тяжелым грузом, почувствовал дикую, ни с чем не сравнимую ненависть...

Он откинул стеклянную крышку. Он коснулся гладкой рукоятки.

И моментально начал тонуть.

В кошмарах.

Сизо-серое утро. Свинцовые тучи словно спускаются все ниже, угрожая раздавить. Свинцовые тучи не пугают, зато от облаков темно-зеленых, что стелются уже по земле, кровь стынет в жилах. Облака беспощадны — желтеет трава, наливается багрянцем, опадая раньше срока, листва...

В тяжелой маске ничего не видать дальше своего носа. Мутные, заляпанные грязью снаружи и потом внутри стекла, жар, жар нестерпимый, кровь на руках, и глухой, сдавленный голос — его голос. Он срывается на хрип, он орет до рвоты, в руке его, словно влитая, та самая гладкая, темная рукоять...

-Встать! Встать, сволота! Вы что, крысы, от потравы какой-то помереть собрались? Вста-а-а-ать!

Под ногами — грязное, булькающее месиво. Над головой — равнодушное, застланное серым покрывалом небо. Вокруг — лица, которых испугались бы и в аду. Лица обваренные, лица обожженные едва ли не до кости, пузырящаяся кожа и зияющие провалы там, где когда-то были глаза. Хриплые крики до кровавой пены сквозь грязные тряпки, нет — уже исступленный животный вой, под который их штыки снова и снова рвут чьи-то тела. Выстрел — еще один, еще, еще, и еще...руку в тяжелой перчатке жжет нестерпимо, ствол прыгает, как безумный, норовя вывернуть ее в суставе. Перекошенные от страха морды, падающие на землю тела. Выстрел, выстрел, выстрел. Он может делать это вечно. Он будет делать это вечно, пока при нем сей драгоценный дар...

- Es geht auf keine Kuhhaut! Einfach tierisch! Weg, los dich auf! (3)

Страх в глазах людских.

- Wer bist du eigentlich, verdammt nochmal?! (4)

А теперь там уже нет ничего — нет больше и тех глаз...

- Der Teufel hutet sich, sie zur Holle zu nehmen! (5)

Чуть больше полста гонят пять, может, семь тысяч. Смех сквозь слезы и рвоту. Выстрел. Выстрел. Выстрел...

Старый ресторан. Духота, толчея. Пьяные крики восторга. Скомканные деньги летят на столы без счета. Грохот шашек и скрип стульев. Спирт, табачная вонь до небес. Дыму достаточно, чтобы повесить топор. Хмурые лица, потертые шинели. Каждый взгляд что прицел. Ворох бумажек и груды монет. В который раз приставленное к усталой, больной голове холодное железо ствола — в который раз оно ему отказывает...

Женщина в черном. Графиня Базилевская. Августина. Особа, приближенная к диктатору. Паук, подвязавший ниточки, наверное, ко всей контрразведке. Ее лицо еще не испорчено кислотой, оно бледно и сведено усталостью, но все еще прекрасно.

-А что я получу, если соглашусь?

-Возможность сохранить лицо. И возможно — быть рядом со мной.