Неоконченный портрет

-Но он выдержит? — несколько нервно спросил Петер. — Быть может, нам все-таки стоит рассмотреть вопрос о резервном носителе?

-Раньше надо было думать, — мрачно ответил Макаров. — До того, как я нанес петлю Фауста. Теперь разделение носителя с избранными мною ключами уже невозможно, а мелкая шваль...от нее одной толку не будет все равно. Не волнуйтесь, — он взглянул на старика, словно тот был в состоянии понять русскую речь. — Он выдержит. Пролом будет организован точно в пункте назначения, если нам совсем повезет — носитель успеет даже сойти с поезда и выйти в город.

Шуб снова заворчал, цепляя сухими пальцами бороду.

-...господин Шуб спрашивает, понимает ли носитель свою миссию. Вы...вы ему объяснили?

-Достаточно, — пожал плечами Макаров. — Сеня мальчик сообразительный, жаль, конечно, что родился поздновато...

-Его братья, если позволите узнать, не...

-Казимир еще даже не в курсе — у него сейчас командировка, — Макаров вновь поправил очки. — Анатолия волновало только одно — когда можно будет перевезти часть своей библиотеки в освободившиеся покои. Не волнуйтесь, это приемлемая потеря для семьи. Все же состригают слишком отросшие ногти, не так ли?

-Мальчонка все же не ноготь, пользы побольше...

-Не спорю, — Макаров взглянул в глаза Петеру. — Но мы же сами с вами все уже продумывали, не так ли? Вооружаясь цифрами, налево — пассив, направо — актив...совет Златой улицы и Пятого квартала утирает, наконец, слезки за шестьдесят восьмой(1), когда Клуб в очередной раз залез в вашу кухоньку своими немытыми лапами, а наш уважаемый господин из Израиля...думаю, это будет весьма щедрым жестом за всю октябрьскую заварушку(2)...

-А что касается вас?

-А что касается меня, эквивалент расходам для семьи тоже вполне очевиден, — скупо улыбнулся Макаров. — Ценой одной человеческой единицы вышибаем из кресел эту гниль, парализуем весь аппарат...а пока он дергается, распять да разбить уже полегче будет. И страна, наконец, отхаркнет эту заразу из легких. Подводим черточку, смотрим...разница у нас определенно со знаком плюс. Я не прав?

-Не могу найти ни одного слова против, — улыбнулся в ответ Петер. — Что ж...думаю, настало время поговорить о финансовой стороне всего мероприятия...

3. Наброски в цвете

Жар не желал проходить.

Он плавал во тьме, лишь изредка выныривая оттуда под тусклый свет закрепленных под потолком ламп, выплывал, покрытый липким потом, из болота бреда и кошмаров, чтобы на несколько секунд вдохнуть воздуха реального мира — мира, что сжался до стен полупустой залы, где над ним неустанно трудились трое — целитель и два ассистента, одинаково хмурые, одинаково бездушные.

Время потеряло для него всякий смысл — тут, в комнате, оно текло совсем иначе, прямо как в отцовском операционном театре — разве что здесь не было такого бесконечно высокого потолка. В комнате...а было ли что-то, кроме комнаты? Честно говоря, он уже не мог ответить на этот вопрос и быть уверенным в том, что сделал это правильно. Может, он только лишь спал, а совсем недавно проснулся? Может, все, что он видел до комнаты, было сном, а мир настоящий — то, что он видит теперь? Но тогда почему, сколько бы он ни засыпал вновь, он видит больше того, что было раньше? Может, он спит как-то неправильно? Может, не хватает каких-то слов? Может...

Комната не давала ответов. Комната не касалась его, комната не говорила с ним, комната лишь смотрела безглазыми стенами, что сверху донизу были исписаны странными закорючками, кругами и линиями. Круги, вписанные в круги, внутри них — снова круги, нанизанные друг на друга. Из кругов ползут синие и темно-красные змеи, переплетаясь друг с другом, а потом выплескиваются в новые круги, рождают целые россыпи кругов, и снова — круги выпускают змей. Пол, стены, потолок...

В комнате был лишь он — он и его мучители.

-Отец этого молодого человека — настоящий мясник, — услышал он как-то надменный скрипучий голос, что выплывал из бреда, липкого и страшного. — Как духовный целитель с тридцатилетним стажем...а, к дьяволу, скажу как есть — я никогда раньше не видел такого безумия, как тут.

-Но вы пока что справляетесь, не так ли? — другой голос он знал куда как лучше — но сейчас в нем не было ни грамма былого тепла, лишь холодный интерес.

-С грехом пополам, — сухой кашель. — Мясник, чистой воды мясник. Грубейшее нарушение всех существующих традиций. Чудо, что мальчишка вообще дошел до того поезда, а не помер на пороге их дома. Варвар. Неандерталец. Это не просто привязка — избрав ключи, он сплавил их сущности с носителем почти намертво.

-Я услышала слово "почти". Значит ли это, что надежда на успех операции есть?

-Крохотная. Понимаете, он словно...словно взял несколько комков пластилина разного цвета и сдавил, смешал вместе. Разделяя их, мы так или иначе испачкаемся, но как бы мы не старались, мы уже не сможем вернуть каждому его цвет.

-Вы разобрались с тем, как именно должна была сработать вложенная в него схема?

-Да, конечно же. Я подготовил для вас отчет...

-Благодарю. Погляжу, как только голова прояснится — вчерашнее совещание с Двадцать Вторым меня изрядно утомило. Сейчас мне бы хотелось, чтобы вы оценили его шансы на выживание. Максимально точно.

-Процентов тридцать — тридцать пять, — усталый вздох. — Вот, посмотрите, я уже наметил план работ на ближайшие две недели — основные активационные узлы я уже вырезал, но теперь мне необходимо, фактически, перекроить все заново, а учитывая наложенную защиту...некоторые печати снять попросту невозможно, могу лишь попытаться разобраться с их структурой и переписать все с нуля. Контейнер при том сохраняется вместе с наполнением. То, что нужно вытянуть прежде всего — вытянем, конечно...через три дня попробую забраться глубже. Вы не могли бы, прошу прощения...помочь с экранированием? У меня, боюсь, силы уже не те...

-Конечно. Если потребуются какие-то дополнительные ресурсы, запрашивайте от моего имени.

Жар усиливался. Он не мог раскрыть глаз, а когда это получалось, то видел только нечеткие силуэты склонившихся над ним людей.

-Вложенные ключи, как я уже сказал, придется сохранить. Контроль, само собой, ляжет на его плечи — и если мальчишка не научится с ними сосуществовать, сотрудничать...честное слово, проще списать его сразу, чем ждать, пока ключи возьмут верх. Мы имеем дело с множеством сильных духов, а кое-где — с вещами куда как более опасными...

-Он справится.

-Даже одиночная демоническая сущность — тяжелое испытание, а уж...

-Он справится. Сейчас главное — чтобы справились вы.

Время в комнате текло иначе, но одно было в ней неизменным — боль и жар. Он просыпался все реже и реже, больше не находя в себе сил вываливаться из бреда, куда затягивало его все глубже, все сильней. Реальность была полотном, которое кто-то разодрал на мелкие кусочки — из этих лоскутиков и состояла его жизнь в комнате. Пробуждение. Острая боль. Лихорадка. Жар и озноб, стремительно сменявшие друг друга на посту. Слова заклинаний, зачарованные ножи, иглы с краской, шрамы и швы...

А еще были они. Отец называл их ключами, отец говорил, что их предназначение — сдерживать собранное внутри его измученного тела воинство, направлять его, когда придет время, принести своему хозяину долгожданное забвение. Договор был жестоко нарушен — и они это понимали, понимали даже лучше его самого. А до ненависти, которую они могли испытывать, человеку было так далеко...

Кого-то он уже давно знал — например, ту же Петлю — жестокую, но при том трусливую, как заяц, стоило запахнуть настоящей дракой. Или могучую тварь, что в отцовских таблицах носил обозначение Разлом — это существо, казалось, состояло из одной только ярости и желания убивать, убивать, пока на Земле не останется ни единой живой души. Кто-то сменил уже не одного хозяина и успел совершенно свихнуться от своего долгого рабства, кто-то, напротив, был пойман не так давно, зато срок его собственного существования исчислялся долгими веками. Все они страстно желали того, что было недоступно ему самому — свободы — все они терзали его без передышки, во сне и наяву. Деться от них было некуда, спрятаться было негде — и оставалось только говорить с ними в ответ, оставалось только пытаться подобрать ключи к ключам...

Кому-то было достаточно обещать кровопролитий. Кого-то больше интересовала возможность проверить, как долго продержится хозяин — и насколько далеко получится свести его с ума. Кто-то и вовсе большей частью молчал, смирившись со своей судьбой еще пару носителей назад. Для кого-то происходящее было игрой — он-то и завладевал вниманием его больше прочих, доказывая со всем возможным напором, что это действительно лишь игра — болезненная, безумная, местами и вовсе бестолковая, но что ее, тем не менее, можно выиграть. Нужно было лишь дождаться, наконец, когда объяснят получше правила.

От ключей он узнавал в своем лихорадочном забытье куда больше, чем мог себе вообразить — по сравнению с тем, что говорили они, голоса из реальности, голоса его мучителей — были смертной тоской.

Температура под сорок, вновь открывшееся кровотечение из глаз и ушей, схема не работает, третья цепь восстановлению не подлежит, так никто не делает, это его убьет, перед нами тоже не вполне обычный экземпляр, господа, соберитесь, уже, наконец, ведьма нам головы снимет, вам-то первому, думаю, придется зайти еще дальше, он и пары лет так не проживет, говорю вам, наша задача в другом...

Тоскливая, бессмысленная, ничего толком не значащая беспорядочная каша. Какой с нее толк, когда он видит сейчас вещи куда как более важные? Когда он узнает то, что ему совершенно точно не положено знать — и обычным путем он, скорее всего, этого бы никогда и не узнал?

Однажды — время тут текло иначе, поэтому он мог думать о том, что случилось лишь в таком ключе — он проснулся, почувствовав, что жар пошел на убыль. Однажды он проснулся, почувствовав, что боль притупилась, ушла на глубину — куда-то непомерно глубже кожи, плоти и костей. Однажды он проснулся, увидев перед собой ее лицо без траурной вуали, увидел старые ожоги, частично прикрытые волосами, увидел — впервые — ее глаза.

-Ты справился, — в голосе ее было больше удивления, чем радости, и от него это не могло укрыться. — Осталось совсем немного. Теперь процесс поведу я лично.

Она чуть улыбнулась. Он — нет.

Уже третий день подряд подернутые легкой паутинкой оконные стекла хлестал дождь. Ночами его мерный перестук убаюкивал, днем — откровенно мешал сосредоточиться на текущем занятии и опять-таки, клонил в сон. Загнув уголок на пожухлой страничке пудового тома со стершимся названием, он выключил светильник и медленно, словно в доме сейчас был кто-то еще кроме него, прошествовал к окну, развешивая плотные шторы и выглядывая наружу. Пустая — даже хотелось сказать — голая, ободранная улочка, людей на которой он видел, уходя куда-то, настолько редко, что это уже перестало его удивлять.

Основная мастерская Стальной ведьмы располагалась в старом, видавшим виды и изрядно поеденном временем особняке, века, кажется, XIX-ого, на острове Трудящихся, "острове глухих заборов", как говорили местные, или же, как предпочитала именовать его сама хозяйка дома, Каменном. Для него особой разницы не было никогда: что полгода назад, когда он оказался здесь впервые, что сейчас, когда длившийся два с половиной месяца кошмар — извлечение духовных симбионтов, разъединение установленных отцом схем и отложенных по времени чар — наконец закончился и начал даже постепенно отступать на дальние рубежи памяти, больше не отзываясь такой болью, как поначалу. Дом был во всех отношениях холодным — иногда создавалось ощущение, что все тепло в нем по воле какого-то хитрого заклятья вытягивали покои Августины, равномерно распределяя по своей площади — когда он находился там, то его неизменно бросало в жар. Кое-где отчетливо чувствовалась и сырость — от регулярных наводнений страдали все здания на острове, какие-то больше, какие-то меньше, и пусть в числе первых мрачный серый особняк не находился, жить в нем, особенно во все другие времена, кроме лета и конца весны, было, как он уже успел понять, не самой приятной вещью.

Чугунная, черная как смоль ограда с острыми пиками поверх не просто казалось глухой, она таковой и была — массивные ворота всегда были заперты, а пользоваться приходилось небольшой калиткой, до которой он добирался сквозь чахлые заросли, по узенькой, мощеной старыми камнями, тропе. Каждый раз, выходя с территории или возвращаясь в свой новый дом, он невольно морщился, ощущая ломоту в Цепях и почему-то в зубах — слои защитных и маскировочных чар были столь прочны, что он тонул в них, словно муха в забродившем киселе. Каждый раз, добираясь до входа в дом, невольно вздрагивал, готовясь к тому, что стоящая у правой стены холла скульптура, едва он войдет, снова начнет ощупывать его взглядом — вместо глаз у нее были две серебряные монеты, извлеченные из-под век какого-то давно умершего мага страшной силы. В холле обычно было темно и тихо — свет на первом этаже зажигался лишь во время приема гостей, но в последнее время таковых то ли не было вовсе, то ли встречи те проходили на другом уровне, в других местах и, конечно же, под другими именами. Мастерской было все здание — ее помещения были рассредоточены по особняку, включая в себя обширную библиотеку, часть которой, помимо высокой решетки, была защищена какой-то противной даже на ощупь магией и множество других комнат, экранированных, что называется, "от и до". Это он выучил еще дома — неспособность предотвратить утечки из своей мастерской не просто демаскирует мага, но и откровенно его позорит. Стоило ли говорить, что маг из жуткого "красного списка", о существовании которого он сам узнал не так уж и давно, таких ошибок не допускал?

Комнату для себя он выбрал сам — на втором этаже их пустовало целых три — и, за неимением личных вещей, практически ничем не извратил — пока что — ее изначальный вид. После тускло освещенного зала, который на долгие два с половиной месяца стал для него аналогом больничной палаты пополам с операционной — со всем отсюда вытекающим — он был рад этим унылым серым стенам, он был рад тому, что они не напоминали стены его первого дома, и, конечно же — стены камеры на Второй Площадке...

Стальная ведьма сдержала слово — с того момента, как лихорадка разжала свою казавшуюся мертвой хватку, она была рядом с ним — и трудилась над ним вместе со своими коллегами. Теперь, будучи большую часть времени в сознании, он захлебывался от страха, страха, вызванного такими близкими еще воспоминаниями — но она прогоняла этот страх, лишь приходя к нему. Иногда она оставалась рядом до следующего сна — находясь там, он утратил возможность различать день и ночь, мог лишь считать отрезки времени, проведенные им в реальности. Иногда она расспрашивала его обо всем, что он знал и помнил, иногда рассказывала что-то сама — говорить с ней было легче чем с любым человеком из его прошлой жизни — он бы задыхался от счастья...если бы не было всего остального. Боль никуда не девалась — процесс избавления от духов, делящих с ним одно тело, был ничуть не менее жутким, чем то, что проделывал с ним отец в старом операционном театре — и маги, работавшие с ним, проявляли ни на дюйм не больше участия...даже — и это било сильнее всего — даже она. Часы, когда Августина говорила с ним о доме, когда она обещала ему, что скоро все закончится, когда хвалила его правильный выбор и — иногда, усмехаясь — пересказывала кое-какие секреты главы той самой Второй Площадки, из чьих цепких лап она его вырвала, сменялись часами его боли и ее безразличия: выдирая вместе с коллегами из прижатого к столу тела очередную смертельно опасную сущность, перенастраивая впечатанные в него отцом схемы управления, подчинения и удержания, она действительно работала с ним как с мотыльком — с редким и красивым, пусть, но заслуживающим, как и все прочие, лишь одного — оказаться под стеклом после всех необходимых процедур. В эти часы и минуты можно было кричать, захлебываясь слюной и слезами от боли, можно было терпеть, сжимая зубы до хруста, можно было валяться, распластавшись по холодному полу, в магическом кругу, вместо того, чтобы стоять прямо — ведьму не волновало ровным счетом ничего, как и тех, кто занимался его "исцелением" вместе с ней. Первое время эти перемены пугали его больше всего прочего, даже больше голосов ключей, с которыми он знакомился все плотнее, первые недели в нем тлела искорка надежды: ведь каждый раз, приходя к нему после очередной процедуры, Августина словно приносила с собой тепло, которого ему так не хватало, но с каждым разом чувство это притуплялось, пока не истерлось окончательно, как ластик.