Неоконченный портрет

-Со схемой...в голове?

-А ты считаешь — не заслужил? — прямо спросил полковник. — Ты считаешь, сам со всем управишься?

-Я...

-Ты оказался достаточно взрослым и подготовленным для того, чтобы принять всю эту гниль, чтобы сесть в поезд и отправиться убивать. Значит, ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать — за все отвечают. Рано ли, поздно — но отвечают. Все время, что ты тут валяешься, за твои художества отвечали мы. Знаешь, я уже третью ночь не сплю — все с документацией по жертвам помогаю. Да, это ну совсем не моя работа, но ребята же не справляются. Может, тоже подключишься, а?

Он знает, что должен ответить — в конце концов, она постаралась, чтобы он запомнил. Он знает — она все подробно ему рассказала — что это очередная попытка полковника связать его — теперь чувством вины. Это лишь попытка обрести над ним власть. Он знает, что делать. Он знает свой ответ до последнего слова...

Я ничего не контролировал. Отец ошибся в расчетах. Я...

-Я...я пытался их остановить, — наконец, выдыхает он, чувствуя, как из головы вылетает все, что так настойчиво вкладывала туда женщина в черном. — Я...я правда пытался...я не знаю, почему...почему они не слушались...почему все так...так кричали...они не останавливались! — заорал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Они не останавливались! Я пытался! Я делал все...как меня учили...

-Я знаю. Я...

-Учили, учили, да недоучили, — чужой голос — хриплый, надтреснутый — заткнул собой так и не начавшийся плач, глаза мальчишки расширились и начали медленно закатываться. — Чего вылупился-то, боров в погонах? Страшно тебе? Ты нас не бойся, не обидим. Доченьку свою бойся.

-Что? Кто тебе... — глава "Атропы", впервые за все время разговора потеряв самообладание, вскочил со своего места. — Кто тебе...

-Птичка да на хвостике притащила, — оскалился мальчишка. — Сколько ей, четыре годка там? Погоди, погоди, недолго осталось. Отольются тебе наши слезки...

Полковник взял себя в руки с похвальной быстротой — выдернув из кармана тусклый медный диск, прижал его к лицу мальчишки, другой рукой вдавив костлявое тело в кровать. Тело билось, кричало, ругаясь на трех языках разом, тело извивалось змеей, но, наконец, затихло. Закатившиеся глаза постепенно стали возвращаться на место — минут через пять к нему вернулся и голос — его настоящий голос.

-А теперь повтори, что тебе не нужна схема, — глава Второй Площадки устало упал на стул.

-Мне...не нужна...схема, — задыхаясь, стонет он, в этот раз не избегая взгляда полковника. — А что...что я...сказал?

-Ничего, — буркнул полковник. — Ты упорный. Я это ценю. Она тоже, — вздохнул он. — Понимаю, почему ты ей приглянулся. Но и ты пойми кое-что — твой отец по сравнению с ней — мелкий пакостник. Ты хоть знаешь, кто хочет наложить на тебя лапы? Если бы знал, я уверен — ты бы сейчас уже в "стрелы" записывался...

-Расскажите...

-Мне и дня не хватит, — проворчал глава "Атропы". — И это с учетом того, что даже я не знаю доброй части ее подвигов. Одно запомни — Стальная ведьма так не зря зовется. Не жди от нее жалости. Она не прожила бы свой век...или даже больше, если бы обладала таким качеством.

-Но она...

-Она маг старой закалки. И тебя воспитает как мага. Доделает и углубит все, что твой отец не успел. Я не обещаю, что с нами тебе будет приятно. Я лишь даю тебе шанс искупить вину, которую ты, к счастью, хотя бы не отрицаешь. Я даю тебе шанс умереть с чистой совестью. Человеком. Что же даст тебе она?

-Жить...

-Это не жизнь, — полковник поднялся со своего места. — Во всяком случае, не человеческая. Ее позиция в Директорате пошатнулась, потому что многие стали уже забывать, что она сделала для нас во время войны. Забывать весь тот ужас. Ты ей нужен единственно для того, чтобы было сподручнее напоминать... — дойдя до дверей, он обернулся, остановив руку на выключателе. — Завтра она явится, завтра ты мне скажешь, что решил. Возможно, тебе и правда с ней будет лучше. Возможно, приятнее. Возможно, ты даже у нее чему-нибудь научишься. Ведьма тебя защитит от меня, от "стрел"...она от всего на свете тебя защитит, если ты попросишь. Только знай одно, парень — она тебя не спрячет от того, что ты сотворил. Никто и ничто на свете не спрячет. Этих людей уже ничто не вернет. И стук этих колес для тебя ничто не заглушит. Только смерть. Умри с чистой совестью, умри человеком. Или беги от поезда, пока не упадешь на рельсы и пока он тебя не раздавит...

Короткий щелчок — на комнату снизошла тьма.

В машине женщины в черном тепло — нет, даже жарко. Теперь он знает, каким именем для нее пользуются все эти люди — и как ее зовут на самом деле. Графиня, надо же — до сих пор сложно поверить, но так было в договоре — в договоре, который он "подписал", избегая смотреть в глаза полковника — однажды встретившись с ним взглядом, он увидел там почему-то не гнев, но боль — и испугался этого даже больше боли собственной — боли, что пришла, когда он вдавил обе ладони в рыхлый лист старой бумаги, прогнав импульс по Цепям. Бумага вдруг отозвалась — короткой, но ослепительной вспышкой в его глазах и ноющим ощущением на сердце, что он чувствовал до сих пор — и едва это случилось, полковник почему-то вовсе перестал смотреть в его сторону.

Конечно же, он умел читать. Кончено же, он внимательно прочел все, что было изложено на старом листке — но с каждым разом почему-то было все труднее сосредоточиться, все труднее понять смысл букв, которые расплывались у него пред глазами, превращались в каких-то уродливых чернильных каракатиц, что в ужасе разбегались от одного его взгляда. К тому моменту, когда он принялся изучать текст в третий раз — дома всегда учили, что даже в простейшем устном договоре нужно стараться изобличить подвох — голова его была уже совершенно ватной. Августина Базилевская — вот как ее звали — не торопила его ни словом, ни жестом, лишь тихо сидела в своем углу, прихлебывая кофе. Дополнительной трудностью было то, что текст был не только написан в соответствии со старой орфографией — он буквально ломился от растянутых от края до края многосложных оборотов, напыщенных словечек вроде "долженствует", "протежирование" и разнообразных метафор, каждая из которых делала, кажется, все возможное, чтобы запутать его окончательно, отвлечь любой ценой от того, о чем говорилось в тексте. Когда он, признав свое поражение, вдавил ладони в лист, ведьма тихо улыбнулась, отставляя чашечку в сторону.

-Я уже организовал для вас транспорт, — почему-то избегая смотреть на него, проворчал полковник. — Когда начнете работу?

-Немедленно, — откликнулась Августина. — Я уже вызвонила специалистов. Поставим на ноги месяца за три, чем раньше начнем — тем больше шансов его сохранить...

Перелета он не запомнил — после того, как его привели в порядок, выдали одежду и даже смазали особо жуткого вида синяки какой-то шипящей гадостью, он вымотался настолько, что уснул, вопреки всему, прямо в вертолете — а проснулся лишь на какой-то очередной мрачной базе, с которой достаточно быстро распрощался: машину, куда Августина сказала ему сесть, пропускали, даже не проверяя лишний раз документов. Город, по улицам которого усталый шофер тащил ее черную машину, он видел в первый раз — но почему-то не решался спросить даже о нем — а ведьма, в свою очередь, также предпочитала хранить молчание, предаваясь каким-то своим мыслям.

-Твое имя, конечно, дано не без определенной жестокой иронии, нельзя не признать. Нельзя не признать и то, что оно будет слишком бросаться в глаза, когда ты окажешься среди людей, — в какой-то момент проговорила она. — Как только мы закончим работу, ты выберешь себе другое, публичное имя.

-Хорошо... — несмело проговорил он, разглядывая проносящийся за окном пейзаж. — А как мне...

-Обращаться ко мне? — не поворачиваясь, спросила она. — Мое имя ты знаешь. Скоро узнаешь и остальное, а пока что... — прикрыв глаза, Августина на несколько мгновений задумалась. — Мотылек.

-Что?

-Слуги нашей семьи носят имена насекомых, — как само собой разумеющееся, ответила ведьма. — Ты — Мотылек...

1. Абрис

Через два дня после того, как ему исполнилось шесть, отец вызвал его к себе в кабинет. Место это было не особо приятным: темная, пыльная комната, назначение большей части предметов в которой ему еще было не известно. В дальнем углу была толстая железная дверь, за которой — однажды он видел ее открытой и потому знал это — простирался длинный коридор, разделявшийся на целых три — куда они вели, он и понятия, понятное дело, не имел. Сидевший за высоким столом, заваленным стопками старых и новых писем, отец медленно стянул очки, после чего взглянул на него — мрачно и устало, покручивая меж пальцев нож для конвертов.

-С сегодняшнего дня твоим обучением займусь я лично, — произнес он, небрежно кидая нож в столешницу. — Твоему брату на то больше не хватает ни времени, ни желания — его нынешняя работа имеет смысл куда более глубокий, чем твое существование, — поднявшись со скрипучего кресла с чудовищно высокой спинкой, он рывком выдернул один из ящиков — а оттуда уже извлек связку железных ключей. — Идем.

Он не ошибся в своих предположениях — они действительно отправились за железную дверь, о которой он раздумывал с тех самых пор, как впервые ее увидел. В коридоре было холодно и сыро, на потолочных балках безраздельно царствовала плесень, а освещались эти помещения лишь убогими масляными лампами, большая часть из которых в настоящий момент была затушена. Проведя его мимо нескольких дверей — каждая была заперта на тяжелый засов, на дереве каждой был вырезан причудливый знак и цифра — отец свернул в крайний левый проход, где света не было вовсе — и, схватив его за руку, протащил по склизким холодным камням, ослабив хватку лишь тогда, когда они оказались перед очередной дверью — хлипкой, уже изрядно подгнившей. Отодвинув засов, отец посмотрел на него сверху вниз, вцепившись рукой в плечо.

-Начнем мы с основ, — хрипло произнес он. — С того, что ты должен будешь запомнить сегодня раз и навсегда, до самого конца твоей жизни, если ты, конечно, хочешь, чтобы она стала долгой.

-Что это? — осторожно спросил он, опасливо глядя на дверь, из-за которой тянуло могильным холодом.

-Магии не бывает без боли. Магии не бывает без страха, — бросил отец, постукивая пальцами по железной дверной ручке. — Мы подчиняем духов и демонов, мы заключаем договоры с теми, кого другие попытались бы уничтожить, не раздумывая и одной лишней секунды. Мы делим с ними наши тела и наши жизни, получая взамен силу и знания. Цена — боль. Страх. И смерть, конечно же. Ты должен запомнить одно превыше всего — если ты не научишься владеть болью, страхом и смертью, они будут владеть тобой. И тогда ты проклянешь день, когда появился на свет.

Дверь скрипнула, чуть приоткрываясь.

-Твой первый урок заключается в следующем. Если ты не контролируешь их — они контролируют тебя. Если ты выказываешь слабость — ты умножаешь свою боль и приближаешь свою смерть. Не говоря уж о позоре, с которым тебе приходится существовать.

Дверь открылась совсем — пахнуло сыростью. В непроглядной, чернильной тьме за дверью что-то шелестело, словно трава на ветру. Он хотел отшатнуться, но сухие пальцы впились ему в плечо до боли.

-По обыкновению, ничему из этих вещей не дается имен. Дать имя демону — очень часто значит дать ему свободу, но даже с обычными духами лучше так не рисковать. То, что находится за порогом, отмечено в моем каталоге, как "петля". При составлении управляющих формул для этого существа рекомендуется использовать все, что связано с повешением, хотя бы единожды — это хорошо ее стимулирует. Это, конечно, не демон, но она жестока до такой степени, что может дать фору и кое-кому из них. Она может играть со своей жертвой сутками. Чем слабее жертва, тем сильнее она распаляется, но любой достаточно сильный духом противник вызывает у нее безудержный страх...

-Отец...я....

-Трех часов, я думаю, будет достаточно. Я в свое время заставил ее отступить за неполных семнадцать минут, — задумчиво произнес тот, со всей силы толкая его во тьму и нашептывая несколько коротких, едва слышных фраз. — Он твой, Петля. До смерти не калечь, — дверь хлопнула, закрываясь, с лязгом задвинулся засов.

На следующий день он не произнес ни слова — и в два дня после того — тоже.

Но через два года, когда он научился причинять духу ответную боль — или ее подобие — слова заклинания говорил он с настоящим наслаждением.

Вячеслав Макаров — человек на вид совершенно не опасный. Взгляд, например, у него тускловат — встретишься с этим взглядом глазами, так словно на мутное стекло смотришь. Лицо вытянутое, хмурое, на выбритом подбородке частично отслоившийся пластырь, волосы длинные, с проседью. Льняной пиджачок с заплатами на локтях, тяжелые очки, изолентой перехваченные...сказать кому-то, что этот вот человечек собирается уничтожить Директорат — пальцем у виска покрутят, а то и рассмеются в голос. Петер Долежал, эмиссар Пражской ассоциации, не смеялся, и даже в глаза эти тусклые смотреть избегал. Причина была проста — Петер был знаком с Макаровым достаточно давно, чтобы привыкнуть к его безобидному внешнему виду и достаточно прочно, чтобы им не обманываться, чтобы помнить, насколько коротка привязь, на которой за главой этой не самой приятной во многих отношениях семейки ходит его сила. И насколько легко означенный глава способен пустить эту силу в ход, если на то будет нужда. Нэтаньэль Шуб, эмиссар силы — и страны — куда как более далекой, лично встречался с Макаровым лишь второй раз — и даже сейчас этот старик с лицом, напоминающим иссушенный солнцем помидор, припорошенный седыми волосами, предпочитал большую часть времени слюнявить свою трубку, лишь иногда бубня что-то в бороду — чех тут же спешил выступить в роли переводчика.

-...господин Шуб интересуется, готов ли ваш носитель, — Петер чуть наклонился вперед, сцепив пальцы так, чтобы в глаза бросалось его тяжелое кольцо с печаткой. — У нас осталось...да-да, у нас осталось крайне мало времени.

-Я почти закончил работу. Еще неделя, может быть, две, — Макаров аккуратно поправил очки. — Вы бы лучше подтянули еще людей на обеспечение операции.

-Совет Златой улицы и Пятого квартала выделил в мое распоряжение обширные ресурсы, — поджав губы, произнес Петер. — Обширные, но далеко, увы, не бесконечные. Все, что я мог сделать, я уже сделал в последние месяцы, господин Макаров. Вашего с...кхм, прошу прощения...вашего носителя будут сопровождать до самого пункта отправления. Только что за ручку не проведут.

Шуб, кусая трубку, что-то заворчал — наклонившийся к старику чех несколько минут внимательно вслушивался, после чего вновь заговорил — уже куда быстрее:

-Господин Шуб также интересуется, нельзя ли будет пронаблюдать за последней стадией имплантации и наложением внешнего слоя печатей. Ваши техники...

-В операционном театре очень крутые лестницы, — пожал плечами Макаров. — Если он там не навернется, то пускай. Это не переводите, — добавил он, улыбнувшись одними глазами. — Сразу хочу предупредить, зрелище не особо приятное. Таким безумием на моей памяти никто не занимался, да и материал у нас все еще сыроват.