Неоконченный портрет

Боль была чудовищной. Уже вечером, обстоятельно допрошенный ведьмой — звонок он все-таки сделал, ибо в корректировке памяти пока что мог себя проявить лишь от слова "никак" — он понял кое-какие из своих ошибок, но тогда...тогда он понимал лишь одно — он был дураком, схватившимся за оголенный провод, и теперь получавшим по заслугам.

Он все сделал правильно — что бы там не говорила ведьма и другие. Благодаря ему они даже смогли вытянуть из жертвы образ того, кто сотворил с ней это безумие — образ сухого, красномордого старика со старой трубкой в зубах, что остановил ту спросить дорогу. Он все сделал правильно — и свидетелей его поступка не было, так он думал ровно до того момента, как получил этот тяжелый удар.

Поверженный, чей голос, как обычно, напоминал пересыпающийся песок, говорил долго и вычурно, но суть его по обыкновению пространных и презрительных речей сводилась к одному — маг такие оскорбления не спускает. Он отвечает на них, как полагается. Ключ, который в отцовских каталогах был метко прозван Профессором — он отличался скучной, перегруженной канцелярскими оборотами, монотонной речью и любовью называть других духов своими коллегами, в этот раз сходился во мнении со старейшим из шести — он, в конце концов, не только маг, но и просто мужчина.

Злость крыла все, давно разорвав на куски любое здравомыслие. И лишь благодаря той злости, копившейся долгие годы — злости на себя, на ведьму, на отца, на невозможность сказать кому-то правду и быть понятым — он сделал то, чего клялся не делать еще в родном доме, то, что не должен был делать никогда. Он внял советам ключей.

Говоря откровенно, уже с начала этого года у него появились причины для чрезмерной усталости. Занятия магией перемежались с другими: даже выглядеть телохранителем главы "Авроры" было решительно невозможно без хоть какого-то владения оружием — и далеко не одним лишь огнестрельным, которое он начал изучать еще раньше. До большей части самому приходилось доходить самому, перелопачивая целые горы старинных книжек с расписанными фехтовальными приемами — пригласить хорошего учителя ведьма обещала давно, но он по каким-то причинам задержался за рубежом, и, похоже, в этом году его можно было вообще не ждать. Не было ничего удивительного в том, что даже на простые движения таким образом уходили часы и дни, а усталость наваливалась, словно груженный камнями мешок на спину. Когда в городе бывали Летичевы, было кому поговорить чуток на тему боя: то Мотылек, смеясь, говорил, что от всего, рассчитанного на внешние эффекты, от "коммивояжерских" жестов нужно отказываться как можно быстрее, то полукровка упрекал друга за умение свести даже самую благороднейшую из дуэлей до уровня жестокой дворовой потасовки — его-то это слабо волновало, но вот среди других магов Мотылек рисковал быть непонятым. Определенная доля правды в этом была — вынужденный заниматься сам, он отметал без сожалений и философию востока и рыцарские традиции запада — значение имели лишь выживание да максимально быстрая победа. Однажды в гости к ведьме заглянул и Летичев-старший: этот среднего роста человек с чеховской бородкой, похожий на заслуженного преподавателя из какого-нибудь весьма солидного заведения — наверное, виной тому были тяжелые очки в роговой оправе — показал ему пару приемов, незадолго до того, как покинуть дом. В последние годы, по словам сына, он уже серьезно сдавал: крепко сидел на лекарствах, подавляющих неизбежное в любом случае наступление Киновари и считал даже простые примеры на бумажке. Занятия Мотылька со старой, начала века, куклой, которой уже нечем было удивить своего соперника, словно пробудили в старом маге что-то давно забытое, то ли с последней войны, на которой он сражался вместе со Стальной ведьмой, то ли откуда-то еще. Молча подошел, сдернул со стены старинную шпагу, изуродовал и без того уже дышавший на ладан автомат парой отточенных движений, вернул железку на место и ушел — тоже молча, едва огонек воспоминаний в его глазах затух, уступив место обычной теперь тупой усталости. Но самый большой вклад вносили, как в любое иное дело, где удавалось добиться их содействия, ключи: память их прежних носителей и их самих оказалась удивительно к месту и здесь, в его уроках. Даже унылые и утомительные бои с куклой, стоило лишь впустить в себя память, хранимую ключами, оживали: он шагал не по пыльному полу особняка, а тонул в песках безводной пустыни, откуда был родом Поверженный, он уходил не от удара куклы, он в последний момент разминулся с протянувшейся в его сторону лапой Апостола, он колол и рубил не бездушный автомат, а Марцина Тяжелого, заклятого врага своего то ли прадеда, то ли кого-то еще более далекого...

В тот день он сделал ровно то же, что и старший Летичев — тупое бешенство, зревшее несколько суток, подогреваемое ключами, отчаянно требовало выхода. Старинный клинок покоился на том же месте — ведьма повесила его там полгода назад, сказав, что возвращает туда, где он был до последнего ремонта. Обернув оружие тканью, спрятал под пальто. Было холодное, тусклое утро.

Он доверил свое тело Робкому — тому из ключей, что свихнулся больше прочих, предпочитая видеть все, как некую жуткую игру — и который более прочих сочувствовал положению хозяина по отношению к ведьме, так напоминавшему его собственное. Первый удар отсек кисть, четвертый ушел в горло. Когда вернулся контроль, когда вернулось сознание — их было уже больше шестидесяти.

Торопиться куда-либо после было уже излишним. Выронив жалобно звякнувшую о землю железку, он доковылял на негнущихся ногах до телефона-автомата и набрал номер, которым надеялся не пользоваться вовсе. Когда серая машина остановилась рядом, вздымая пыль, он сидел рядом с трупом, разглядывая солдат совершенно пустым взглядом. На вопросы отвечал прямо и четко, как машина — сухо и без лишних эмоций описал происшедшее, после закрыл глаза и пожелал не доехать до места, пожелал себе пули-другой, но никак не мог себя заставить на нее напроситься.

-...иного пути нет...

Прикосновение ведьмы словно обожгло его — одного взгляда в ее глаза хватило, чтобы он внезапно понял. Понял, зачем Августина достала ту шпагу. Понял, зачем она оставила ее у всех на виду — а особенно, учитывая обычное отсутствие гостей — на виду у него. Понял, с какой легкостью она подкинула ему этот соблазнительный способ решения бытовых проблем, зная, что рано или поздно он сорвется — и ей не придется для того вовсе прилагать усилий, о нет. Ей придется только...

-Мотылек?

Он вырвался, отскочил, как ошпаренный, глядя на графиню безумными глазами. Конечно. Ну конечно. Ну конечно же. Чего стоит один человечек — ведь рано или поздно найдется кто-то, кто доведет его до предела — с возможностью заставить его окончательно порвать с людьми как таковыми? Научить его смотреть на них, как должен смотреть маг? Еще сильнее привязать к себе?

-Цена...совсем...мизерная... — глухо пробормотал он, рассмеявшись хриплым, жестоким смехом. — Да. Вот уж точно...

-О чем ты? — невозмутимо произнесла ведьма. — Ты все еще не в себе, я погляжу. Тебе нужна помощь...

Против тебя мне никто не поможет.

Чуть не вырвавшиеся слова застыли в горле. Закашлявшись, он отступил к дверям — и, справившись с собой, быстрым шагом вышел прочь, чувствуя, что задыхается. В ушах стучали колеса поезда. Стучали все сильнее и сильнее.

Лето выдалось ужасно жарким — заниматься в такую погоду хоть чем-то, кроме сна, было, определенно, не самым лучшим решением в мире, но никаких других у него не было и в помине: ни одно заклятье само себя не выучит, особенно, когда тот, кто пытается его постигнуть, не может похвастаться Меткой. Он делал успехи — это пришлось признать даже ведьме — но пришлось ей также признать и то, что после весеннего случая со шпагой ее ученик ушел в себя, всерьез и надолго. Когда же, он, наконец, соизволил вернуться, перемены не могли не броситься в глаза: с головой уйдя в магическое искусство, Мотылек, казалось, вовсе оставил попытки сохранить свое место среди людей. Конечно же, школу он исправно продолжал посещать, но и только — с началом лета стало особенно заметно то, что он старался проводить как можно больше времени в мастерской Стальной ведьмы, сутками не вылезая из пыльной библиотеки. Былая наглость во взгляде куда-то делась — теперь там плескалось только что-то странное, с трудом отделимое от обычной усталости. Все поручения выполняться стали быстро и в срок, и даже без привычных коротких пререканий — именно это стало причиной, по которой графиня вынуждена была усилить бдительность. Все было ясно как день — и затаенная обида, и попытка ослабить ее внимание поведением мага если не образцового, то стремящегося — со своей стороны она была не прочь подыграть...

-Мне вот интересно, — проговорил Мотылек, отхлебнув воды из стакана. — У нас...у нас же были силы остановить революцию, разве нет?

Стояло душное, словно застывшее в янтаре, утро. За свое ставшее куда более приемлемым поведение ученик ведьмы получил один свободный от всего на свете день в месяц — и сейчас начинался именно его рассвет. Прихлебывая кофе, графиня с интересом посмотрела на Мотылька — тот сидел, накинув на плечи рубашку, вовсю пользуясь возможностью не прятать покрывавшие его тело рисунки.

-Я имею в виду...ни за что не поверю, что никто не пытался...ну, хотя бы убрать всех, кто заварил эту кашу, — он говорил осторожно, намеренно оставляя ей возможность развить тему дальше.

-Быть тебе живому, как мертвому, да мертвому, как живому, — прикрыв глаза, задумчиво пробормотала ведьма. — Каюсь, огрехов в окончательном варианте было огромное количество, но на меня давили со всех сторон, требовали результата. Брызгали слюной и хотели, чтобы эта змея вот прямо сейчас с бронеавтомобиля навернулась, да череп разбила. А то, что его прикрытие осуществляли тоже далеко не дилетанты, их не волновало, представь себе, — вздохнула она. — Вынь да положь им результат, и точка. Ну и что же в итоге? В итоге, мы втроем едва прокололи внешний слой защиты — тут надо было бы не суетиться, осторожней работать...куда там, мне каждый божий день в глаза заглядывали — когда да когда. Стоило мне отвлечься, так эти охламоны украли формулы, решили без меня закончить. Вспоминать-то тошно...

-И чем кончилось? — с живым, неподдельным интересом спросил Мотылек.

-Вокруг оглянись, — грустно усмехнулась Августина. — Начали без меня, наследили, как последнее дурье...нейтрализовать проклятье целиком не удалось, но из-за этой проклятой спешки оно вышло слабее, чем должно было быть. Нейтрализовать не смогли, зато внесли свои коррективы, оттянули по времени. Дорабатывать пришлось через людей, но люди ненадежны — особенно когда за ниточки дергают выжившие из ума старики вроде Серафима...

-С ним и правда все было так плохо? — поинтересовался Мотылек. — Я слышал...

-Когда-то мы были друзьями, — вздохнула ведьма. — В молодости он был человеком неглупым, но едва грянул двадцатый век, стал сдавать не по дням, а по часам. Всегда чувствовались его немецкие корни, — задумчиво произнесла она. — Бронированная пехота, производитель машин...у таких как он, нервы сплетены иначе. Попади им в руки что-то стоящее — сроют мир до основания. С настоящими немцами, впрочем, он не совладал...

-В смысле?

-Он тратил огромные средства на промышленный шпионаж. А иногда попросту выкрадывал нужных ему специалистов и переправлял через границу, не считаясь ни с чем. Уже в начале войны у Серафима было достаточно неплохое автоматическое оружие, и вряд ли бы он на том остановился. Его конструкторское бюро предлагало армии такие проекты, по сравнению с которыми тот же "Нетопырь" был верхом благоразумия. Генеральный штаб хоронил их раз за разом, но его это никогда не останавливало. Вот только в какой-то момент терпение кое у кого лопнуло. Войны кукольных мастеров не всегда отличаются элегантностью, — она грустно рассмеялась. — Во всяком случае, когда одна немецкая семья прислала Серафиму свой подарок за какого-то похищенного инженера, красивого было мало. Если ты, конечно, не любитель больших и шумных взрывов. Тот день на "Императрице Марии" стал для него в каком-то смысле последним. То, что тогда вынесли из огня и заключили в кукольный корпус, стало стремительно терять рассудок. Дальше...дальше было только хуже. До горького конца ему был верен только один, только Тысяча Шагов Смерти...

На лицо графини на мгновение набежала тень — он уже успел заметить, что так было каждый раз, когда она упоминала эту без преувеличения странную кличку. А упоминала она ее очень, очень нечасто.

-Кем он был? — осторожно спросил Мотылек. — Все, кого я спрашиваю, только бледнеют и пучат глаза. А потом уходят.

-Я могу их понять, — подернула плечами ведьма. — Признаюсь, этот...реликт давно ушедшей эпохи и меня заставлял чувствовать себя не в своей тарелке.

-Кем он был? — повторил он.

-Проще сказать, кем он не был, — фыркнула графиня. — Человеком уж точно, с тех пор, как его кровь заменили на песок, на то, что осталось от некоего пустынного демона или духа...у тебя есть ключи, Мотылек. Один из них уж точно должен знать больше — спроси его, а меня не проси вспоминать этот ходячий ужас.

-Настолько опасен? — помолчав с минуту и предсказуемо не выдержав, спросил он.

-Похоже, мне теперь не отвертеться, — вздохнула графиня. — Ладно, слушай, но знай, что это единственный раз, когда я о нем вспоминаю по доброй воле. Я говорила с ним раз или два...ему нелегко давались современные языки, поначалу с трудом мог связать несколько слов. Он не помнил ни своего имени, ни места рождения. Насколько мы можем судить, десятый или одиннадцатый век, то ли Иран, то ли Северная Африка. Все, что он помнил, Мотылек, относилось уже ко времени после ритуала, который сделал из него нечто большее или меньшее чем человек — смотря, кто судит. Легенды говорят, что он ходил из города в город, расправляясь с любой тварью, что смела угрожать людям, и никогда не требовал наград...уж не знаю, кто посчитал его угрозой своей власти — он и сам с трудом это помнит. Зато помнит, как его заманили в весьма хитрую ловушку, сковали и похоронили в залитом водой гробу без единой щели. Прежде, чем уснуть, он поклялся служить любому, кто спасет его — пусть даже то будет сам дьявол. В каком-то смысле так и вышло...

-И где же барон его отрыл?

-Историю саркофага можно отследить до Египта. Там он пробыл вплоть до завоевания Османской империей, да и по ней поскитался, как старый нищий. Никто и представить не мог, что веками было рядом с ними — Серафим говорил, что этот распроклятый ящик мирно пылился в подвале какой-то старой мечети. В семьдесят восьмом, пока грызлись с турками, он на него и наткнулся. Уж не знаю, кто перепугался тогда больше — Серафим или те, на кого он спустил потом свое...приобретение. Но в тот день в мир вернулась сила, которую опасно было не уважать. Признаюсь, до сих пор сожалею, что все обернулось именно так, Мотылек. Он не заслуживал такого хозяина, как Серафим, равно как и последний не заслуживал такой силы в своем подчинении.