Неоконченный портрет

-Повторяю вопрос. Что делать будем?

-Прежде всего, панику подальше засунем. Времени у нас до чертиков, но сидеть ровно тоже не можем, сам понимаешь, коли не дурак. Потряси свою ведьму, осторожно только — ни за что не поверю, что она не прознала еще. Это я сейчас глаза только открыл, а у нее наверняка уже наработки кой-какие имеются.

-Попробую. Еще чего?

-Пока это. Хотя бы это. Сам поспрашиваю, кого смогу. Глядишь, и не сигану в могилку-то раньше срока...

-Вряд ли она так мне все выложит...

-А ты уж постарайся. В постель к себе затянула, так может и пару тайн откроет... — усмехнулся Летичев.

-Да что ты-ы-ых... — проехавшись по скрытому под снегом льду, Мотылек влетел в ближайший сугроб.

-Во-первых, у тебя настолько измученный вид, что тут и думать-то долго не надо. Во-вторых — предупреждал, — сказал Летичев раньше, чем тот отплевался от снега.

Раннее морозное утро стучало в окно — то холодным ветром, то резким, неприятным светом — зимой солнце словно озлоблялось на все живое. В покоях ведьмы, где напротив, круглый год царила головокружительная духота, он смотрел на это солнце совсем иначе — хотелось распахнуть окно и впустить сюда колючий, обдирающий кожу воздух, разогнав накатывающую на него сонную, спутывающую мысли и движения, одурь. В какой-то момент он уже совершенно перестал сомневаться в том, что комната была зачарована — ведьма определенно не изнывала от жары и совершенно спокойно работала, не открывая окон. Сегодня, если будет время, надо будет забраться подальше в ее библиотеке — без преувеличения огромной, да настолько, что он не удивился бы, найдя меж каких-нибудь стеллажей скелеты прежних хозяев, умерших от истощения раньше, чем им удалось доползти до выхода. Сегодня надо будет продолжить поиски средства от этой паутины, которая его скручивает каждый раз, когда он входит к Августине. Надо будет, да только проклятье еще есть. Сложное проклятье, неторопливое, обстоятельное — и последовательность действий может, в полноценном описании, страницы три до конца заполнить. От этой самой последовательности, от формулы, которую под себя надо подогнать — да еще понять, как именно, уже меж зубов скрипит, словно песка в рот набили. Ведьма не скрывает — она сама этой штуке не сразу научилась, ведьма не скрывает — она эту пакость года на два позже учила, чем ему выдала. За неделю это не одолеешь, хорошо, если за полгода, за год получится — и то если повезет. А таких вот ритуалов на день расписано — по самые брови. А еще вся та теория. И языки, чтоб им провалиться. За них ведьма каждый раз выговаривает — мрачно, холодно. Каждый раз, когда старая песня о дубовом его произношении начинается, хоть дверной косяк грызи, такая злость разбирает. Делать нечего — глотать злость только, да учить страницами, куски нужные в голове отпечатать пытаясь. Когда в голове мешается старославянский и прочая мертвечина с тем же французским, на котором графиня говорит, словно на родном, голову хочется оторвать и подальше закинуть — так хоть болеть, наверное, меньше будет. И как это все люди без ключей учат, интересно — некому подсказать, некому поправить, некому свою память разделить? Загадка да и только. В школе, с людьми, с одной стороны, конечно, проще — с другой, каждый второй из них так смотрит, словно видел, как они того чеха в парке разделывали — и ему то ох как не понравилось. И почему в сутках так мало часов? Как тут все успеешь? Да и что нужно успевать? Никто, даже ключи, тут совета не дают: хочешь — мучайся с ритуалом, формулу под себя переписывай, хочешь — собирайся и беги туда, к людям...отвечать за неудачи все равно придется, что там, что здесь, слабость везде плохую службу служит.

Одевается быстро — одежда на подоконнике свалена — выскальзывает в коридор. Спать, как же спать охота. До здания школы на автомате, на деревянных ногах. Сейчас бы и от машины не отказался, чего уж тут — но это тоже ему не в пользу пойдет. Когда сон совсем берет, можно в кармане пару монеток сдавить, чтобы головой снова в отлакированное дерево не уткнуться. Иногда и это не помогает. Иногда глаза раскрываются, и страх, страх дикий внутри — что сказал только что, ответ, что с него спрашивали, или начал снова формулу ту читать? Между уроками можно поспать — немного, но и то хлеб. Постарался, чтобы слух пошел, что подрабатывает, пока время есть, а где — это народ и сам отлично придумает. Чем страшнее, чем глупее — тем даже и спокойнее будет.

-Вагоны теперь грузишь, небось, — смеется Воробьев по дороге домой.

-Не, — улыбается он через силу. — От вагонов бы я не отказался — там хоть все бы болело, а тут одна башка рвется.

-И что ж ты такое делаешь?

-Проклятья разрабатываю, — пожимает он плечами. — Изводить всех, кто косо глянет.

-Вот вообще всех?

-А то как же, — он в сердцах пинает снежный комок.

-А вот того пенька можешь? — Воробьев кивает в сторону скамеечки, мимо которой они только что прошли — на ней, развалившись, сидит непомерных габаритов старичок в вязаной шапке, неодобрительно косящийся на них поверх газеты за позавчерашнее число.

-Легко. Но не буду.

-Пошло, полетело... — смех долгожданный. — И почему же?

-Шею проще свернуть — то раз. Мне потом тебя закопать придется — то два, — пожимает плечами он. — Так уж заведено, ты без обид.

-Ничего ты не можешь, только языком молоть, — хмыкнул Воробьев. — Я слышал, по ночам у каких-то кустарей модели оружия собираешь, да?

-Может и собираю, — он в очередной раз пожимает плечами. — А может, в постели у графини одной греюсь, которая войну англо-бурскую застала с Колчаком. А у последнего еще и золотишко выманила...

-Так она же страшная небось, как черти что, — решил подыграть Воробьев. — Не так, что ли?

-А она не стареет, — он криво улыбнулся. — И еще...

-И летает еще, небось. Тебе бы книги сочинять. Хотя такую штуку никто и не взял бы. Без обид...

-Да какие уж тут обиды.

Он сам не мог до конца решить, зачем каждый раз отвечал именно так — прекрасно зная, что веры не будет ни единому слову. Наверное, некоторые вещи просто требовали выхода. Вещи вроде отцовского операционного театра. Жуткой железной змеи, что спала в его правой руке, напоминая о том, кто он есть. Душной комнаты графини. Выражения лица убитого чеха. Криков пассажиров и стука колес. Забыть это все казалось так просто — уж куда проще, наверное, чем сладить с очередным уроком ведьмы. Но что-то — и то были уж никак не ключи — говорило, что-то кричало раз за разом внутри — забывать нельзя. Крик тот, правда, становился тише, задыхался все сильнее с каждой ночью...

-Я убил человека.

Тишина нарушалась только шелестом бумаги — читавшая какой-то пухлый отчет ведьма даже не сразу оторвала взгляда от стола. Зато когда это случилось, наградой ему было только молчание.

-Я убил человека, — повторил он как можно спокойнее.

-Не в первый раз, — Августина снова вернулась к бумагам.

-Я...

-Я слышала. Все уже улажено, если тебя это волнует. Память семьи скорректирована, официально он погиб в...

-Я убил человека! — выкрикнул он, навалившись на стол. — Я...я что...

-Ты ждешь наказания, не так ли? Мне кажется, ты с ним и так отлично справляешься — мне нет нужды вмешиваться, — ведьма перевернула страницу. — Ты не использовал магию и, во всем кроме способа, у меня нет никаких нареканий. Он тебя серьезно оскорбил, не так ли?

-Лицо разбил, — выдохнул он спустя несколько минут, чувствуя, что голос может потеряться вновь с такой же легкостью. — А я...я...просто...

-Ты утратил контроль. Вот касательно этого мы с тобой поговорим, Мотылек, можешь не сомневаться. Но позже — мне нужно разобраться с этими донесениями, если я хочу успеть...

-Я убил человека, — в который раз повторил он, опираясь на стол. — Он всего-то дал мне в морду, а я...Поверженный сказал, что...

-Господи, — всплеснула руками ведьма, откладывая бумаги. — Мы же договаривались с тобой еще больше года назад, не так ли? Когда я работаю...

Сил повторить в очередной раз у него уже не было. Сжав зубы и побледнев, он отступил, рухнув на стул у стены.

-Я...

Закатив глаза — наверное, из-за вуали сказать было трудно — Августина поднялась из-за стола, подходя к нему.

-Нам не место среди людей, — тихо сказала ведьма. — Мы можем прятаться в их рядах, но не жить с ними. В противном случае, все кончается, рано или поздно, очень плохо. Плохо для них. Каждый понимает это в свой срок и это не всегда проходит без ломки, но это должно принять. Иного пути нет, — устало закончила она, коснувшись его лица своими вечно холодными пальцами.

Время словно замедлило бег. Перед глазами, как и несколько часов назад, еще до того, как он набрал выданный ему давным-давно номер и сдался приехавшим солдатам, морально готовый получить пулю в лицо еще в серой машине, что повезла его на одну из станций "Авроры", стояло то лицо — лицо, которое он изрубил на куски...

Вишняков Борис — чаще его, впрочем, называли Дерево — за глаза, само собой — еще неделю назад и подумать не мог, что ему придется хорошенько отколошматить это вечно взлохмаченное, наглое чучело. Сам он красавцем тоже особым не был — длинный, с круглым, словно у кошки, лицом и приплюснутым носом — но, в отличие от этого пугала, прозванного непонятно за что Мотыльком — никто толком не мог вспомнить, откуда кличка взялась, но пристала к тому как влитая — косых взглядов отродясь не вызывал, восторженных, впрочем, тоже. Мотылек был странным — другого слова у тех, кому приходилось учиться вместе с ним, обычно не находилось. Его имя с трудом вспоминали даже учителя, обходясь в большинстве случаев фамилией. О его диких выходках ходили легенды — и он активно помогал их распространению, запутывая всех еще больше. Где работала его таинственная семья, где частенько пропадал он сам, почему порою приходил совершенно разбитый — а ведь только что кончились выходные, и почему иногда вдруг что-то неслышно бормотал себе под нос — кто-то из ребят поговаривал, что даже на разные лады — все это было и оставалось тайной. Одно, впрочем, все знали прочно — без веского повода его лучше было не задевать: на любое оскорбление он отвечал так, что уши сворачивались трубочкой у кого угодно, а стоило втянуть его в драку — то, что противник оказывался старше года на три, крупнее и сильнее, его не волновало — доведенный до бешенства, он стоял на своем, пока мог подняться с земли. Те, кому удавалось смириться с выходками, за которые любой другой давно бы уже вылетел вон, шутками, что обычно были чернее нефти, и всем остальным, обнаруживали перед собой человека удивительно живого, почти всегда готового помочь, пусть иногда и весьма странным образом, и знавшего для своего возраста удивительно много разных чудных историй. Чуднее были только его рисунки, от которых становилось дурно всем без исключения преподавателям по соответствующему предмету — говорят, их старались уничтожить как можно быстрее, словно опасаясь, что изображенные там существа и диковинные, чуждые пейзажи, просочатся в реальный мир. Мотылек, будучи в хорошем настроении, мог запросто согласиться нарисовать чей угодно портрет — но о том просили его лишь те, кто в классе был недавно — все остальные давно знали, что на выходе получат что-то такое, за что захочется разбить неудачливому портретисту морду. Все помнили и странную, неприятную историю: Илья Беляков, как-то выпросивший у Мотылька картину себя любимого в карандаше, получил от того чудовищно изуродованную физиономию, больше похожую на лицо трупа — а через месяц весьма неудачно перебежал дорогу, отправившись в больницу. Первым, что он сделал, выбравшись оттуда три месяца спустя — сжег несчастный рисунок и впредь старался держаться от Мотылька так далеко, как только было возможно, пополнив ряды уже давно так поступавших.

Дерево не мог и представить, что у него будет повод всерьез набить Мотыльку лицо — еще неделю назад он бы совершенно точно сказал, что он, пусть и с приветом, но такого вовсе не заслуживает. Все изменилось очередным холодным утром, когда он, опаздывая уже часа на два, решил срезать дорогу через один пустырь. То, что Дерево увидел там, убедило его в необходимости решительных мер. Он никому и ничего не рассказал — это, можно сказать, не укладывалось в его понятия о чести. Подождав несколько дней и укрепившись в своих подозрениях — равно как и в необходимости действовать — он подкараулил горе-художника на трамвайной остановке, и просто, прямо, предложил отойти поговорить.

Он сам не знал, что в тот момент на него нашло — ведь он собирался только проучить этого лохматого психа. Но, впечатав того в лязгнувшую стенку гаража, Дерево не остановился — бил до тех пор, пока противник не прекратил подниматься ему навстречу. Ненависть почему-то не проходила — перед глазами все еще стояла та сцена: бормочущий какую-то чушь ненормальный художник, срезающий полосы кожи с выпростанных вперед рук Иволгиной Веры — их одноклассница стояла, словно соляной столб, не шевелясь и не реагируя на боль, что, наверное, должна была быть непредставимой. Дерево не хотел даже думать, зачем — он просто ударил. На его счастье, художник сегодня был снова заспан и медлителен — получив прямо в лицо, он влетел спиной в гараж, и тут же, отскочив как мячик, сам пошел в атаку. Дереву везло — противник сегодня из рисовальщика был никакой — уработался, поди, где он там работает. Лениво уклоняясь, он нанес несколько ударов уже по корпусу, и, чувствуя, что звереет, начал колотить куда сильнее. Сбив противника в пыль, ушел — ушел, просто чтобы не поддаться искушению забить психа до конца.

Это продлило его жизнь на несколько дней.

Дерево ушел очень быстро, и многого не видел. Не видел он, как горе-художник поднялся, сплевывая кровь, как оперся рукой о холодную стенку гаража. И как рядом с ним, словно из воздуха вынырнуло нечто. Нечто было обряжено в тяжелый халат с заткнутым за пояс кинжалом и не имело лица. По другую руку от Мотылька сформировалось что-то, похожее на облако густого тумана — туман сей имел руки, великое множество ловких рук, что тянул то ли к хозяину, то ли куда придется.

Глаза заливала злость — черная, непроглядная. Стоило рисковать, спасая ту девчонку от вписанного в нее заклятья, стоило надрываться, делая то, что было ему явно не по силам, чтобы получить в ответ вот это? Когда он встретил ее на том пустыре — он всегда срезал через него дорогу — глаза ее были совершенно пусты, а в руках плясал чудовищно тяжелый пистолет. Он отдавал себе отчет в том, что нужно было все делать иначе, не как в прошлом году, когда они набросились на того чеха — нужно было принять правильное, взвешенное решение — убить сделанную чьей-то марионеткой несчастную, да позвонить куда следует. Решение то было у него как на ладони, но почему-то оно весьма быстро упорхнуло прочь — а он вновь решил рискнуть. Выждав, когда его несостоявшаяся убийца отстреляет все, что ей выдали — пули явно были не простыми, он спустил ключей — и после того, как те надежно схватили свою жертву, сделал свою самую большую глупость за ту неделю. На ладонях ее сияли желтизной странные знаки вперемешку с буквами на иврите — вложивший чары явно торопился, но для него от того легче не становилось: опыта в снятии подобной гадости у него не было вовсе. Оставалось рискнуть. Оставалось достать нож и попытаться нарушить все напрямую, скинуть заклятье на клинок — и хорошо бы, не на себя.