Дань Великому Лесу

Война — это не покер.

Ее нельзя объявлять, когда вздумается.

Сидя на войне, войны не выиграешь!

Тут и побегать придется, да еще как.

(Валентин Пикуль, "Честь имею")

Глава первая. Великий Лес

Кто привел на междусобойчик эту девушку — Славик не знал, но вот она, стоит напротив, пялится огромными травяными глазищами, брови дугами приподняла, а на губах — усмешка, то ли ласковая, то ли насмешливая — не разберешь.

— С днем рождения, — сказала незнакомка протяжно. — Поздравляю, князь.

— Спасибо, конечно, — Славик внимательнее посмотрел на девушку. Она ему нравилась, но было в ней что-то такое... неуловимое, что заставляло волосы на затылке приподниматься. — Только я не князь, не было в предках дворян совершенно. Черная кость.

— Так, может, прозвище такое было? — рассмеялась девушка. — Ну, в детстве? Должно было быть.

— Не-а... — замотал головой Славик. Странной была интонация собеседницы, и взгляд ее, обшаривающий его лицо, был странен. Будто искала что-то, хмурилась даже, морщилась слегка, вглядываясь в неведомо что. — Не было такого прозвища. Ничего подобного!

Он уже хотел отойти, но девушка остановила его, протягивая бокал.

— Хоть выпей со мной, князь. Шампанское. За твое ж здоровье. Все же не каждый день человеку двадцать пять исполняется. Всего лишь раз в жизни.

Славик чуть не отказался — таким страхом морозным окатило спину, но бокал взял. А что было делать? Это ж кому рассказать — обхохочутся. Ему выпить предлагают, а он, аки девка непорочная, ломается, глазки строит. Да ладно бы просто так выпить, а то ж — по случаю дня рождения, на его собственном междусобойчике, его же, между прочим, шампанское.

— Ну, я, вообще-то, шампанское не очень... — вяло сказал Славик, беря бокал. С легким звоном чокнулся, выпил одним махом, как только водку пьют.

— Конечно, князь, тебе лучше б медовуху, — легко согласилась девушка, и смех ее запрыгал серебряными шариками, отскакивая от стен.

Славик еще успел удивиться, что никто не обращает на них внимания, не смотрит на девушку, не слышит ее смеха. И провалился в густую, чернильную темноту.

* * *

Волк нервно переступал лапами, оставляя глубокие, словно оплавленные следы в камне. Он не помнил, как попал в это место, не помнил вообще ничего, будто жизнь его началась только в этот момент, на одинокой скале, торчащей, словно палец, посреди дремучего леса. Волк завыл тоскливо, призывая ушедшую в неведомое память. Он знал, что там, позади, осталось что-то очень важное, то, что необходимо вспомнить. Но странный гул, от которого дыбом вставала шерсть, не давал вернуться памяти, не допускал ни одной мысли.

— Жертвоприношение... — шептал ветер, путающийся в ветвях деревьев. — Кшшшшш... оборотень... — доносилось от ручья, обегающего скалу, — смотри внима-ааательно... слушшшшай... запоминааай...

Волк вновь взвыл отчаянно, затряс головой, пытаясь не слышать вибрирующего, говорящего гула деревьев. Влажный мох, торчащий из трещины в скале, подвернулся под лапу, и зверь чуть не упал, оскользнувшись неожиданно.

— ... жертвы кровавые... — послышалось волку, словно шепнул кто-то в уши, низким, грозным голосом, — великие жертвы... все племена ваши должны платить за колдовство древнее, изначальное, охраняющее род...

Волку померещилось, что тонкий лунный серп качнулся в небе, как доска детских качелей, ударенная небрежно ладонью. Воздух задрожал, поплыл маревом. Что-то билось о накрепко запертые границы памяти, старалось прорваться на волю. Волк зажмурился, прижимая плотно уши к голове, а когда открыл глаза, увидел дорогу, вьющуюся небрежно меж громадных деревьев, подходящую почти что к подножию каменного столба, на котором он стоял. В древесный шепот, назойливо лезущий в уши, вплетались другие звуки, чужие для леса, но странным образом кажущиеся гармоничными и естественными. Волк прислушался. Тяжкое дыхание многих людей доносилось до него, шарканье усталых ног, сбитых на дороге, резкие командные вскрики, скрип колес — волк увидел темную массу, надвигающуюся на него по лесной дороге.

— Тысяча девятьсот сорок седьмой... — шепнул лес, и волк согласно кивнул, словно понял мутные слова. — Не забудь, оборотень, сорок седьмой. Следующая жертва...

Волк вновь помотал головой, соглашаясь, и его желтые, светящиеся в ночной тьме, глаза сверкнули, как серебряное кинжальное лезвие, подернутое пленкой лунного света.

А люди все шли и шли, колонна уже текла, подобно черной реке, вдоль каменного столба, и некоторые из проходящих поднимали глаза, крестились непривычно, сведенными судорогой пальцами, в испуге — они видели громадного черного волка, скалящегося в гордой усмешке, рассматривающего их с небрежением высшего.

Волк вновь переступил лапами, и следы его вгрызлись в камень.

Как велики жертвы, — подумал волк, печально опуская голову. — Слишком велики... Но как же быть? Как?

Ему хотелось спрыгнуть со скалы, слететь, как птице, рыча и завывая в азарте атаки, рвануть клыками горло охранника, опрокинуть следующего, разгрызая с хрустом руку, держащую оружие, метаться меж ними, увеличивая панику, освободить пленников, подарить им свободу и право жить.

— ... все племена ваши должны платить за колдовство древнее, изначальное, охраняющее род... — вспомнилось волку, и он замер, прищуривая горящие глаза.

Разогнать охранников? Освободить тех, кто назначен в жертву? Да, он мог бы, мог...

Волк напрягся, и клыки его блеснули шелково в лунном неярком свете.

* * *

Темный ночной лес надвигался на Славика, громадные ветви нависали над головой, царапали острыми сучками плечи. Отовсюду доносились шорохи, топот ног, словно масса народа пробиралась к сердцу Великого Леса, туда, куда даже в ясный полдень не проникает ни один солнечный луч. Славик, хоронясь за деревьями, шарахаясь от каждого шума, пошел вслед за остальными. Ему было страшно, вдоль позвоночника будто втыкались ледяные иглы, мурашки бежали по коже, но он шел, чувствуя, как его притягивает нечто, находящееся впереди, там, где должны были собраться все люди, находящиеся в лесу.

Поляна открылась неожиданно, словно обрыв, возникающий под ногами среди яркой влажной зелени луга. Высокие ели — запрокинь голову, а вершин не видно, — окружали поляну, вокруг которой вздымались, подобно волнам морским, головы людей, бормочущих что-то непонятное, напоминающее заклятие древнее, еще древнее, чем сам род человеческий. Славик замер, прижавшись к шершавому стволу, укрылся за еловыми лапами.

Багровое пламя с ярко-желтыми проблесками, билось в конусе каменного горна, что возвышался посреди поляны. Старики в серых балахонах, стоящие вокруг горна, низкими, надтреснутыми от усталости голосами, пели, с трудом вытягивая длинные, мрачные ноты, и люди в лесу подхватывали песнопение. Славик хлопнул себя ладонью по губам, почувствовав, что тоже начинает петь, не понимая, не узнавая слов, которые рвались изнутри. Кузнецы, поводя влажными от пота плечами, совали в белые от жара угли причудливые куски металла, удерживая их длинными щипцами, бросали их на каменную наковальню, и громадный молот ударял по мягкому железу, почти что прилипая к нему, с гулким, отдающимся во всем теле звуком, и тут же небольшие молоточки начинали отзванивать по наковальне, поддерживая диковинное песнопение стариков. Изможденный седой кузнец, из тела которого уже давно ушла сила, а руки превратились в переплетение сухих жил, сидел у горна, не отводя тусклых глаз от пламени, изредка поднимал обожженную ладонь, и, повинуясь этому знаку, кто-нибудь подбегал к горну, вбрасывая уголь либо раздувая громадные мехи из овечьих шкур, поддерживая злое алое пламя. Молоты не смолкали ни на мгновение, и их музыка все так же вплеталась в песню-заклинание.

— Колдовское оружие... — шепнул кто-то Славику. — Древнее колдовство, пришедшее в мир вместе с первым солнечным лучом. Колдовство, требующее жертвы. Охраняющее род.

Славик оглянулся, но никого не было рядом, лишь колыхались ветви деревьев, кажущиеся черными в дрожащем свете полной луны.

Голоса поющих взлетели вверх, будто силясь добраться до облаков, низко нависших над вершинами елей. Славик откуда-то знал — может, таинственный голос нашептал в уши? — что кузнецы эти ковали неведомое оружие уже не первый год, и так же пели старые волхвы, укрепляя каждый удар молота своим колдовством. Но именно эта ночь, в которую занесло его случайным желанием, должна была стать окончательной, ставящей последнюю точку, последний удар молота по таинственному оружию, и к первому рассветному лучу солнца оружие будет готово, многолетние труды завершатся. Именно поэтому собрались в Великом Лесу люди, желая помочь колдовству, присутствовать при последнем жертвоприношении.

Жертвоприношение? Славик зябко вздрогнул, еще крепче прижался к еловому стволу. На жертвоприношение смотреть ему совершенно не хотелось, но взгляд сам притягивался к двум столбам, возвышавшимся рядом с наковальней.

Песнопение усилилось, стало громче, некоторые из поющих волхвов падали в изнеможении, на их место приходили новые, небрежно отталкивая ногой упавших товарищей.

— Это что ж делается? — почти беззвучно шевеля губами спросил Славик. — Что ж творится-то, а? Люди, вы что делаете?

— Главное — оружие, все остальное может подождать, — зашептал таинственный голос. — Ты, парень, смотри внимательно. Думаешь, они копье выковать силятся? Или меч там? Нет, это они судьбу твою куют. Так что присматривайся.

И вновь никого не оказалось рядом, кто мог бы сказать эти слова.

Из-за деревьев на поляну выходили мужчины и женщины, несли к горну куски металла самой разной формы и размера.

— Звездное железо, — пояснила молоденькая девушка, почти что девочка, показывая одному из кузнецов причудливо изогнутый кусок. — Гремело, небо ночью сверкало, будто костер на нем разожгли, а потом мы нашли вот это, и старшие сказали принести сюда.

Кузнец осмотрел внимательно подношение, одобрительно крякнул, подцепил щипцами. Девушка заулыбалась, отбегая обратно, под защиту ветвей.

— Кровь земная, — старик, согбенный годами, с трудом опирающийся на сучковатую палку, протянул кузнецам горшок, в котором плескалась черная, вязкая жидкость. — В огонь плесните, куда как жарче гореть будет.

И горшок полетел в горн. Полыхнуло так, что у старого кузнеца, сидящего рядом с горном, затрещала опаленная борода. Он ухмыльнулся, кивнул скрюченному деду, даже — как показалось Славику — поклонился слегка, уважительно сгибая шею. По лесу поплыл резкий серный запах верхней нефти.

— Кости земные, — мужик деревенский, густо заросший шерстью до самых бровей, громадный, как бурый медведь, только-только вылезший из берлоги, подал мешок. — В горн бросьте, да поддувайте, поддувайте!

Полетел мешок в горн, разбрасывая из распахнувшейся горловины антрацитово блестящий каменный уголь. Мехи из овечьих шкур застонали протяжно, подпевая песне Великого Леса, и белое пламя побежало по черным угольным комьям.

Каждый кусок металла, приносимый к горну, кузнецы вплетали в кующееся оружие, и песня молотов изменялась, становясь то тише, то громче, то гудела низко, басово, так, что Славик ощущал тянущую в солнечном сплетении дрожь, то взлетала звонкой нотой к вершинам елей. Он знал, что железо для колдовского оружия собирали по всей земле, из каждого закоулка приносили хоть крупинку, чтобы то, что ковалось на поляне Великого Леса могло защитить каждое племя, каждый род, преградить дорогу любому врагу, вздумавшему посягнуть хотя бы на частичку родной земли.

— Ух, упрямый! — воскликнул чернобородый кузнец, похлопывая себя по волосатой груди, сбивая искры, рассыпавшиеся фейерверком. — Надо же, древляне что принесли! Лесные люди... — он размахнулся молотом, крякнул, впечатывая железную полосу в ковку, и Славик почувствовал нелепую гордость за неведомого древлянского мастера, вложившего свою упрямую, твердую душу в кусок металла — словно что-то родное узнал.

Но вот тише застучали молоты, а голоса поющих волхвов напротив стали громче, увереннее, и лунная монета заблистала дивно, разгоняя светом собравшиеся было спиралевидные облака. Лучи будто сплелись сетью, осветили столбы, глубоко врытые в землю, задрожали над ними, обливая их лунным серебром.

Что-то готовится, — понял Славик. Ожидание дрожало над сердцем леса, вихрилось в еловых лапах, заставляя вздрагивать каждую иголочку, каждую травинку, прильнувшую к земле.

Двое вышли на поляну — юноша и девушка, держащиеся за руки. Одеты они были — не в пример остальным — богато, по-княжески, самоцветы разбрасывали разноцветные лучи от шеи и запястий. Славику захотелось кричать, выскочить следом за парой, ухватить их за руки, потащить с поляны, ставшей вдруг жуткой, опасной, как яма, полная ядовитых гадин. Но что-то удержало, может, таинственный голос, шепчущий в уши, обещающий объяснить все, советующий не мешать происходящему.

— Ты же не понимаешь ничегошеньки, — бормотал невидимый собеседник. — Только испортишь все. Годы труда волку под хвост пойдут. Сиди, парень, не рыпайся. Твое дело тут — наблюдать.

— Да ведь... — начал было Славик и умолк, сам не зная, что же хотел сказать. Тем, двоим, в княжеских одеждах, кланялись даже поющие волхвы, кузнецы смотрели на них с почтением, так что ж дергаться-то? Кого спасать? От какой беды?

— И правильно, парень, — согласился невидимка с мыслями невысказанными. — Спасать не надо. Не для того они сюда явились.

Славик прижал ладони к шершавой еловой коре, вжимая их до боли в коже. Опасность холодила спину, стучала болью в висках, но на вид — ничего страшного не происходило, лишь муторное, темное чувство плескалось где-то в горле, как лишний, с недобрым пожеланием выпитая чарка.

Те двое, вышедшие на поляну, сбросили одежду, нимало не стесняясь собравшихся людей, и обнаженные их тела мягко засветились в грозных алых отблесках горна. Девушка первой подошла к столбу, забросила руки вверх, соединяя кисти, и волхв, подскочивший тут же, путаясь в длинном сером балахоне, завязал колючей веревкой нежные запястья. И тут же привязал ко второму столбу юношу, улыбающегося гордо и покорно.

— Вот, видишь, они даже не сопротивляются, — шептал некто Славику. — Так надо, парень, поверь, только так и надо. Нет другого пути. Мудрые уж все мозги вывихнули, головы сломали. Не нашли, как иначе сделать. Лишь кровь может остановить зло.

— Но это — тоже зло! — кивнул Славик в сторону столбов. — А что может породить зло, кроме еще большего зла?

— Это — не зло, — отозвался невидимый. — Это — жертва во искупление, парень.

Славик сжал кулаки, туго вжимая ногти в ладони, так, что полумесяцы белые остались на коже. Зубы скрипели, сдерживая протестующий крик. Эх, силу бы сейчас немереную. Да чтоб летать еще. Подхватил бы, прямо как в сказках, эту парочку глупую, что сама в жертвы напросилась, да и унес бы куда подальше от всех озверелых маньяков.

— Дурень ты, — зашептало. — Дурень и о дурном думаешь. Это ж — дети княжьи, сами пришли, долг свой сознавая, жертвуя жизни свои юные, невинные на благо родной земли. А ты что? Все испоганить хочешь?