Дань Великому Лесу

Волк поднялся, подошел к девочке, заглянул ей в лицо проникновенно, подышал, вывесив алый, тряпичный язык сбоку зубатой пасти, в нос лизнул бережно.

— Ой! — только и воскликнула Маринка, и тут же рассмеялась, рассыпая морозные, серебристые шарики смеха под елками. Волк одобрительно мотнул головой, ткнулся носом в ладонь, пошевелил рунное кольцо, и показалось Маринке, что стоит перед ней не волк черный, диковинный, а тот солдатик, совсем еще мальчишка, с автоматом поперек груди, в грязной, рваной гимнастерке, дышит тяжело, с натугой, а в глазах — ярость боя плещется еще. — Ты что это, волчок? — прошептала девочка, зарываясь пальцами в густой белый воротник зверя. — Зовут-то тебя как? — и даже поверила на мгновение, что сейчас волк ответит, внятно так скажет, как его имя. Маринка уже почти что верила в сказку. А и то, где ж еще, кроме как в сказаниях, такие звери бывают?

Только волк, конечно же, повел себя совсем не сказочно. Отпрыгнул от девочки, подскочил к ближайшей ели, задрал нагло лапу на ствол.

— Ох, волчок... — расстроилась Маринка. Обидно ей показалось, что обманулась, и волк — всего лишь волк, только ручной какой-то, а вовсе не герой сказочный, волшебный, и солдатик тот, что кольцо подарил, далеко сейчас, если жив еще, конечно.

Маринка расплакалась горько, роняя горячие слезы в снег. Круглые дырочки испрещили белизну, будто мышь в сыре ковырялась. Волк вновь завыл, переступая лапами, мотнул головой куда-то в сторону, словно приглашал девочку за собой следом.

— Не пойду, — отказалась Маринка, все еще всхлипывая. — Мне не туда надо. Тороплюсь я. Понятно, волчок? Важные дела у меня, не то что твои, звериные.

Волк мигнул усмешливо, оскалился, прыгнул за куст калиновый, да и пропал вмиг за деревьями, словно растворился в сухой снежной поземке. Маринка даже сморгнула от неожиданности: вот только что был зверь тут, огромный, черный, а вот — и нету его, как вовсе и не было.

Потом брела дальше по снежной целине, с трудом волоча короткие, охотничьи лыжи. Цепляла крючком палки ветки орешника, наклоняла, все рассматривала — нет ли где орехов с осени. Но нет, пусто было. Маринка глотала злые, голодные слезы, ругала себя, поедом ела, но продолжала идти, упрямо сцепляя зубы.

— А сама виновата, дура, — в который раз повторила Маринка, вспоминая густо усыпанный солью кусок сала, оставшийся в позабытой котомке, головку чеснока, прислонившуюся к хлебной краюхе, пахнущую так остро, резко, аппетитно, что слюна сама заполняла рот, даже когда, казалось, есть и не хочется. А уж когда хочется... — Неужто два дня не выдержу? — прикрикнула на себя девочка. — Вон медведи вовсе зимой спят, не едят ничего, а живы. А я что, хуже медведя, что ли?

И вновь переставляла отяжелевшие усталостью ноги, сердито считая шаги, назначая себе расстояния.

— Вот до той кривой березки дойду, — обещала себе Маринка, — а там и отдохну чуток.

Однако, доходя до березки, высматривала впереди другое деревце, брела к нему, закусывая губу до крови. Навалилась усталость, желудок тупо ныл, иногда взрываясь вспышками голодной боли, голова болела, казалось, что к затылку привязали увесистый камень. Но Маринка все равно упрямо шла вперед.

От усталости очень захотелось спать, в глаза — будто песку сыпанули, кололо внутри, как иголками, а веки, отяжелев, сами опускались, прижмуриваясь в преддверии сна. Маринка уже не чувствовала холода, даже голод как-то притупился, лишь тянуло что-то в животе: тонкое, вязкое, противное. Сон лез в глаза, повисал гирями тяжкими на ногах, опутывал липкой сетью руки.

— Нельзя спать, нельзя, — бормотала Маринка, борясь с непреодолимым почти что желанием плюхнуться в ближайший сугроб, зарыться в него, как в перину мягкую, пристроить под щеку колючую варежку, да и уснуть спокойно, забыв обо всем. — Мне ж важный документ доверили, — уговаривала она себя, отгоняя наваливающийся сон. — Вот замерзну тут до смерти, и что тогда? Скажут — эх, глупая была Маринка, зря мы на нее понадеялись. А то и вовсе предательницей сочтут. Родителям — беда... И никто больше никогда меня добрым словом не вспомнит.

Палка зацепилась крюком за сук, вывалилась из ослабевших пальцев, сдернув с кисти варежку. Маринка задумчиво посмотрела на руку, покрутила ладонью перед глазами. Вырвавшийся из-за древесных крон солнечный луч уперся ярко в рубиновый глаз кольца, вспыхнул сердито.

— Ну что, солдатик, — шепнула девочка кольцу, прижимая его к щеке, вдавливая в кожу до боли, — не дождусь я тебя, наверное. Похоже, помру я вот тут прямо, в лесу этом. С голоду помру. Или замерзну. Оно уже и все равно как бы.

Из-за тонкой рябинки — и как только исхитрился спрятаться за таким хлипким деревцем? — выскочил черный волк, взревел грозно, ухватил Маринку за полу, затеребил, продолжая рычать. И слышалось девчонке в этом рыке почти что внятное:

— Что удумала, дура сопливая? Помирать, что ли? Так ведь рано. Кольцо тебе зачем дадено? Думаешь, просто так этакое разбрасывают? Вот ведь бестолковая. И не мысли даже, что я тебе умереть дам!

— Волчо-оооок! — расплакалась Маринка. — Не хочу я помирать, не хочу... Так ведь получается... — и завыла в голос, уже не стесняясь, размазывая слезы по бледным щекам.

— Дура, как есть дура! — возмущенно рычал волк. — Шевелись! Не сиди сиднем, а то точно замерзнешь!

Только тут Маринка сообразила, что не бредет уже, цепляясь лыжами за корни, торчащие над снегом, а сидит посреди сугроба, в точности, как мечталось в бредовых видениях. Вот только волка там не было, не теребил никто, и сон приходил мирный и опасный, как враг, затаившийся до поры за ласковой улыбкой да словами нежными.

Волк вновь рванул полушубок, вцепился зубами в воротник, встряхнул девчонку. Мол — вставай, хватит разлеживаться.

— Ты мне не позволишь помереть? — всхлипнула Маринка. — Правда, ты меня не оставишь?

Волк рыкнул, затряс сердито воротник полушубка, требуя, чтоб девочка поднялась. Каким бы ни был он громадным, но поставить ее на ноги не мог. Разве что тянуть волоком по снегу, как санки.

— Эй, эй, волчок! — зашевелилась Маринка, проводя пальцами по волчьей морде. — Воротник-то отпусти. Донесение там зашито. Еще спички... да... Так что не дергай, а то порвешь. Потеряю бумажку, тогда лучше сразу помереть.

Волк словно понял. Выпустил воротник из зубов, уселся рядом с девочкой, плотно обернув хвостом лапы. Ни дать ни взять — собака около хозяина присела. Охраняет.

— Не бойся, волчок, я уже помирать раздумала, — сказала Маринка, тяжело поднимаясь на ноги. Ее качало, руки-ноги покалывало мерзко, больно — отходили, замерзшие. — Не, спать тоже раздумала, — кивнула девочка то ли себе, то ли волку. — Тут же так, как уснешь, так и замерзнешь. Зима ведь. До лета еще, как до луны пехом.

Она рассуждала еще и еще, говоря уж совершеннейшую ерунду, а волк все так же послушно сидел, иногда кивая тяжелой, лобастой головой. Давал в себя прийти.

— Ну вот, волчок, вроде, я уже и дальше идти готова, — Маринка вздернула плечами и тяжело оперлась на палку. — Хорошо все будет. Потом надо бы костерок развести, но для этого подальше в чащу забраться придется. Чтоб не увидел никто, не учуял. А то будет опять... — девочка закусила губу, вспоминая вновь свой неудачный поход в деревню. — Не, так уже не будет. Я теперь ученая! — она даже засмеялась, то ли над собой, то ли просто от того, что живой себя почувствовала. — Пошли, волчок, не ждут дела важные. А я бумажку обещалась доставить как можно пораньше.

Волк поднялся, потянулся, растопыривая когти, взрывая задними лапами снег аж до жухлой серой травы, мотнул прямым жестким хвостом. Мол, пошли, коли не шутишь, коли уже в силах себя чувствуешь. И метнулся черной стрелой за деревья. Маринка захромала следом, тяжело опираясь на палку.

— Ты, волчок, не быстро, — попросила она. — Я еще толком идти не могу, но стараться буду изо всех сил.

Но волк не вернулся, лишь цепочка следов вилась меж деревьев, обходя ямы и кусты, показывая удобную тропинку.

Часа через два, торопясь по волчьему следу, Маринка нашла ляжку косули, еще не остывшую. Все вокруг было истоптано волком, и еще какой-то зверек помельче составил компанию Маринкиному приятелю.

— Спасибо, волчок! — голосила девчонка, оборачиваясь во все стороны, но ответа не было.

Мясо она зажарила. Ела, давясь от жадности, облизывая пальцы. Ах, хорошо! И жизнь показалась разноцветной и радужной, а тяжелое золотое кольцо было напоминанием о грядущем празднике. Умирать Маринка уже и не думала.

Так и вышла к условленному месту по волчьим следам. Волк-то будто знал, куда она торопится, самый безопасный путь показывал. Маринка на этом пути ни живой души не видела, только несколько раз находила оставленное для нее мясо, кричала, кланялась, благодарила.

— Ну ты, девка, молодец! — заявил ей седоусый мужик, чем-то похожий на родного дядьку, что остался сидеть в хате с малыми детьми да больной женой. — Не ожидали, что так быстро доберешься.

Маринка, вспоров воротник, отдала бумагу. Мужик враз посерьезнел, брови низко нависли над глазами, а когда прочел бумагу, подхватил Маринку на руки, закружил по поляне.

— Ох, какие вести ты принесла! Какие вести!

Маринку накормили, приодели, котомку для обратной дороги плотно едой набили, проводили даже по лесу немного.

— Привет передавай, — наказали. — А с оружием поосторожнее. Старайся не пристрелить кого. Немцы нынче туда-сюда, а вот полицаи лютуют... Выслужиться хотят, не иначе.

Маринка в лес пошла уже совсем бесстрашно. Чуяла — волк где-то неподалеку. Наблюдает. Охраняет. Да с таким сторожем никуда не страшно пойти! Так и шла, оглядываясь, высматривая за деревьями промельк черный. Но не увидела. И правильно, ежели всякая девчонка сможет волка в лесу углядеть, то грош цена такому волку.

* * *

— Ну и что мне делать? — скулил волк, толкая куницу лапой. — Ты глянь, на что я похож? Это ж страх Господень в чистом виде! Как я ей на глаза покажусь?

— А как до сих пор показывался? — отвечала куница, отталкивая волчью лапу. — Ты не пинайся, не пинайся. Ишь, здоровенный какой! Говорила тебе, что сможешь в любой момент в человека перекинуться. Только подумай — надо ли тебе это сейчас? Девчонке разве ухажер сейчас нужен? Ей защитник надобен. Ну и будь защитником!

Волк завыл тоскливо, но грустная песня оборвалась неожиданно на самой высокой ноте. Зверь задумался. Защитник... А какой защитник лучше, чем он? Вон какой здоровенный, зубы — как кинжалы, вес — килограмм этак восемьдесят, если не все девяносто. Да такую тварюшку в темном углу увидишь, всю жизнь будешь зайчиком подпрыгивать. Хм...

— Знаешь, Марта, я, пожалуй, погожу в человека обращаться, — высказался волк. — Побегаю пока в этой шкуре. А как у Маринки надобность отпадет, так и обернусь в кого следует.

— Пузырек-то отдай, — попросила куница. — Пока ты будешь за княгиней своей хвостом носиться, я к ведьме мотнусь, лекарство отнесу.

— А-ааааа, да, ладно, сейчас, — заторопился волк. Поднялся, отряхнулся, и по длинному черному меху скользнул в снег хрустально поблескивающий пузырек. — Вот, бери. Не забудь только вернуться. А то я ж в этом времени застряну.

— Забудешь, как же, — заворчала куница. — Болотная ведьма быстро напомнит. Да и связана я с тобою намертво...

Прощались недолго. Носами потерлись, хвостами помахали, и разбежались в разные стороны. Куница к болотной ведьме рванула, а волк бежал вслед за девчонкой, вышагивающей по лесу, и мечтал о прогулках по осеннему бульвару, видел падающий кленовый лист, густо-алый, с золотистой каймой, слышал девичий смех, подобный серебряным шарикам, ударяющимся в тонкое стекло. И крутилось чертово колесо, вознося пластмассовые кабинки над парком, над шелестящими деревьями, что, казалось, силились объяснить что-то, рассказать о неведомом.

* * *

В пол Трактира-на-болоте был воткнут серебряный кинжал с рукоятью в виде двух переплетенных змей. Нечисть скакала через него, тыкала друг в друга лапами, махала хвостами. Уж очень смешным им казалось — в кого обращаются. Кто в кота, кто в змею, а один умудрился стать фиолетовой жабой с зелеными пятнами вдоль спины.

— Господин, а вы попробуйте, — умильно скалясь попросила облезлая лисица, что сидела на коленях у козломорда, прижимаясь к его груди. — Вы, наверное, тигром будете, не меньше!

Козломорд усмехнулся, стряхнул бесовку с колен— только и успела взвизгнуть, шагнул к кинжалу. И попятилась в стороны нечисть, испуганная до предела возможности. Вместо тигра или еще какого благородного животного, стоял у колдовского кинжала козел, вращал рыжими глазами и мерзостно блеял.

Дрогнул воздух в углу трактирном, поплыл, как над песком пустынным марево в жаркий день, и шагнула из этого марева седая старуха, засмеялась, протягивая сухую руку к кинжалу.

— Ну что, козлик мой ненаглядный, — сказала болотная ведьма. — Посмотрю я, как ты выкручиваться будешь.

Выдернула кинжал из пола, да и исчезла в трактирном углу, как и не было ее вовсе. Черный козел заорал дурным голосом, но его блеяния никто не понял. Нечисть брызнула по углам, не дожидаясь, когда гнев хозяина обратится на них.

А вечный Великий Лес все шумел, сплетая чудные песни ветром и шорохом лиственным, и люди несли дань ему: кровью и счастьем своим, радея лишь об одном — о счастье и славе рода своего.