Дань Великому Лесу

— Не-ет, дорогая, вылазь, — болотная ведьма резво сунула руку под лавку, выдернула куницу за хвост. — Ишь, спрятаться удумала. А советы-то какие давала! Мол, в водичку загляни, соломинки раскинь. Гадания, мол, хорошо получаются. Мне твоя помощь требуется, чтоб ладненько все прошло. Глаза-то уже не те, что в молодости. А на руны нужно внимательно глядеть, чтоб не упустить чего важного. Не маленькая, знаешь ведь.

Куница сопротивлялась. Извивалась изо всех сил, рвалась из цепких пальцев. Но ведьма держала крепко. Не вывернуться. Куница засопела обреченно.

— Ладно, ладно, отпусти хвост-то. Доброй волей пойду. Ну, не дергай, больно же! Ай!

Ведьма разжала пальцы. Куница тут же сиганула резвым прыжком к двери, но была вновь поймана за хвост.

— Обещала ж доброй волей пойти, — возмутилась ведьма. — Я ж тебе, как приличной, поверила. А ты опять за свое.

— А говоришь, что глаза не те, старость, дескать, наступила да не радует. Ревматизм пальцы крутит. Врешь все, — оскорбленно произнесла куница, поджимая хвост. — Вона как ловко меня выловила. Не каждый в молодости так сможет.

— Хе-хе, — скрипнула старуха. — Лезь на стол. И сиди смирно. Чтоб вокруг не было, твое дело маленькое — за камушками наблюдать. И на тех, кто придет, глаза не поднимай. Если ты на них глазеть не будешь, они тебя не заметят. Поняла?

— Ох, поняла я тебя, поняла. Не впервой ведь. Тебе б только издеваться над беззащитным зверем. Пользуешься тем, что сильнее, — куница покорно вспрыгнула на стол, замерла столбиком, как суслик перед норкой. — Давай только быстрее, а то тяжело так стоять-то. Я ж четверолапое, или четвероногое, в общем, на двух лапах и заднице сидеть невместно.

— Постоишь, — жестко отрезала ведьма. — Дело серьезное. Так что терпи. Тем более, что сама присоветовала.

Куница закатила глаза вверх, возмущаясь таким отношением, но перечить вслух не посмела. Кто ее знает, ведьму болотную, еще превратит в какую мышь бессловесную. А потом кошкой обернется, да и схарчит, облизываясь. С нее станется. Добротой никогда не отличалась. Даже в молодости. Всякое деревенские рассказывали. И редко что хорошее. Ну да ведьмам так положено.

Болотная ведьма уселась на табуретку трехногую, зажгла, прищелкнув пальцами, тонкую черную свечу, покряхтела. Мол, раньше для того, чтоб огонь возжечь, достаточно было мыслью пожелать, а теперь приходится и пальцами шевелить. Старость она и есть старость.

— Ничего, для твоего артрита это полезно. Движение — жизнь, ты ж меня сама так учила, — съехидничала куница и тут же умолкла, поймав злобный ведьминский взгляд. Заюлила умильным голоском, хвостом повиливая подобострастно: — Ну так пальцы же тренируются, а то вовсе закостенеть могут. Боги, в милости и мудрости своей, так решили — раз ты болеешь, так надо дать тебе возможности для излечения.

— Лучше бы болезни не давали, тогда б и лечиться не пришлось, — буркнула ведьма, сердито нахмурившись. Седые брови ее нависли над глазами, грозно подрагивая. — Ладно, умолкни теперь. Тишина должна быть абсолютная. Как в могиле.

Куница усами нервно дернула и замолкла, не комментируя старухины слова. Колдовство начиналось, и любой посторонний звук мог повести его по жуткому, неправильному пути. Вот тогда-то даже рожи, что рунами притягиваются, покажутся лучшими друзьями.

Тонкая струйка черного дыма поднялась от свечи, завилась спиралью, потянулась к скрюченным пальцам болотной ведьмы. Запахло травами и грозой. И еще чем-то, смутно знакомым, неожиданным. Куница дернула носом и обомлела. Пахло кровью, застарелой, засохшей, но кровью.

Неужто старуха вновь некромантией баловалась? — подумала куница испуганно. — Нет, бежать, бежать надобно было. Но под дождь... в холод такой... а ведьма молоко теплое дает... Эх... все мы — рабы своего желудка... и старых привязанностей...

Ведьма зашевелила пальцами, навивая на них дым, как пряжу. Морщилась от боли. Старость, что ж поделать. Артрит проклятый. Когда же пальцы были укутаны в серость пушистую, как в пуховые варежки, ведьма встряхнула руками. Во все стороны полетели лохматые клочья, собираясь комками по углам стола. Четыре муторно-серые твари оскалились из углов, созданные из дыма колдовством болотной ведьмы. Куница глянула на них и зажмурилась. Уж больно страшны были твари: тело львиное, лапы орлиные, а головы... головы человеческие! И свирепый оскал голодных вампиров на лицах. И очи рубиново-алые горят грозно, аж искры из них сыплются, вот-вот стол загорится.

— Не закрывай глаза! — зашипела ведьма. — Смотри внимательно! Смотри, дура!

Куница поежилась, но глаза открыла. Клыки дымных тварей тускло поблескивали в сумрачном свете. Хвост куницы затрясся от страха, но она послушно смотрела на ведьму.

— Да не на меня, бестолковая, на камни смотри! — скомандовала старуха. — Судьба не на моем лице написана.

Покатились камни черные, засверкали глазами рубиновыми, как каплями кровавыми по граням. И замерли руны Старшего Фрутарха, будто плача неведомо по горю какому. Красное на черном. Гагат — уголь мертвый, окаменелый, рубин — кровь живая. У тварей из дыма слюна потекла, пачкая блестящие клыки.

— Что за руна? — подняла ведьма ближайший камушек.

— Феу, — пискнула куница, стараясь не смотреть на дымных монстров. Пялилась послушно на рунные камни, смаргивая слезы от едких трав, горящих на свече.

Посмотрела болотная ведьма на руну Феу, задумалась над ее смыслом. Богатство обещала эта руна, владения обширные. Странно. Откуда бы такие обещания? И, что главное, кому обещано?

Разжала ведьма руку, отвела ее в сторону от стола, ударилась руна Феу о земляной пол, откатилась с глухим стуком.

— Это что? — подняла со стола ведьма другую руну.

— Уруз это, — тихонько сказала куница.

Покрутила болотная ведьма руну Уруз в пальцах, полюбовалась игрой кровянистых рубинов на черном гагате. Силу обещала эта руна, мужественность. Еще более удивительно! Значит, не для женщины предсказание.

Вновь разжались старухины пальцы, и стукнула руна Уруз о бок руны Феу.

— Эта? — третий камень лежал на ладони ведьмы.

— Хагалаз, — выдавила едва куница, и коричневые глаза ее потускнели от страха. Страшную руну показала старуха. Редко такая кому выпадала, и никогда хорошего не получалось в той судьбе, на которую упала тень руны Хагалаз.

Растерялась болотная ведьма. Руна Хагалаз о разрушении вещала, о планах рухнувших, ставших дымом и пеплом, развеявшихся облачным небом.

Отбросила ведьма руну Хагалаз в испуге, как змею ядовитую, вокруг руки обвившуюся. Покатилась руна по плотно убитому полу, засверкали злобно глаза рубиновые.

— Эти? — сразу две руны подняла со стола ведьма, кривя тонкие губы. Рядом камушки лежали, бок о бок, словно пытались в один слиться, прижимались плотненько друг к другу.

— Наутиз. Перт, — шепнула куница, прижимаясь к столешнице, будто давило ей что-то на спину. Нехорошим выходило предсказание, и очень, очень удивительным.

Поразилась ведьма. Глаза ее расширились в изумлении. Всякое случалось при гадании, но такое — редкостью было. Руна Наутиз нужду и боль предрекала, а руна Перт — посвящение в тайны неземные. Может, посвящение должно через боль произойти? Странно, очень странно.

Уронила старуха и эти руны на пол. Откатились камушки в сторону, отдельно от остальных легли. И только пыль серая укутала рубиновые глаза, что кровавыми каплями сверкали с черных граней.

— Последняя! — на коричневой ладони болотной ведьмы лежал камушек, поблескивающий червонным золотом.

— Дагаз! — взвизгнула куница неожиданно громко. — Дагаз это! — и всхлипнула, переполненная смутным предчувствием жути.

— Перерождение... — задумалась ведьма. — Ох...

Завыли, закричали твари из дыма, слюна, что из пастей их стекала, прожигала черные пятна на дубовой столешнице. Тени заклубились в углах комнаты ночные, из теней этих глаза сверкали узкие, желтые и зеленые, будто кошки щурились, нападением грозились.

Отмахнулась ведьма от этих криков, палец кривой на тени наставила, и истаяли они под лучом света, что из пальца вырвался.

— Хех, — ухмыльнулась старая, — могу еще что-то, не вся сила ушла.

Накрыла болотная ведьма ладонью черную свечу, и, как только погас колдовской огонек, исчезли дымные твари, что по углам стола сидели.

— Чудные дела творятся, — сказала старуха, собирая разбросанные по полу руны. Сложила их бережно в мешочек из рыбьей кожи шитый. Руну Феу, руну Уруз, руну Перт, руну Наутиз. Остались на ладони руны Хагалаз и Дагаз. — Интересные дела творятся, — вздохнула ведьма, катая черные камушки, оглаживая гагатовые грани корявыми пальцами. — Давненько такого не выпадало. Чтоб и нужда, и боль, и богатство. И все сразу. Бывает ли подобное?

— Может, врут твои руны? — куница, как твари дымные пропали, осмелела. — Ведь могло такое быть, что рука у тебя дрогнула, не те камни выбросила. Вот и получилась ерунда на постном масле.

— Нет, — ведьма будто и не заметила нахальства, говорила спокойно, задумчиво. — Руны не врут. И рука моя, если б и дрогнула, значит, так оно надобно. Случайностей, как известно, не бывает вовсе. И руки дрожат только тогда, когда так назначено. Только кому ж такая странная судьба выпала? Вот на что посмотреть интересно.

— Нашла ты чем интересоваться! — фыркнула куница. — Лучше о здоровье подумай. А то все куда-то лезешь.

— Такая у меня судьба. Тоже вот руны когда-то выпали, — непонятно отозвалась ведьма и огладила кончиками пальцев руну Дагаз и руну Хагалаз. Перерождение и планы рухнувшие.

* * *

Славик бежал куда-то, волчьи лапы двигались быстро, как в кино, мелькали, сливаясь сплошным серым маревом. Он знал, что нужно бежать еще быстрее, мчаться так, как и птицы не летают, быстрее крика собственного, быстрее луча солнечного. Только так можно убежать от врага, притаившегося за спиной, тянущего уже когтистые лапы, пытающегося дорваться до беззащитного горла.

Славик — нет, громадный черный волк! — мчался, не разбирая дороги, и лес, окружавший его, казался лишь буро-зеленой полосой под блекло-голубым небесным куполом.

Острая железяка метнулась под лапы, рванула резкой болью. Волк взвизгнул, покатился по земле, споткнувшись. Растянулся же недвижимо на земле уже человеком.

Громыхнуло так, что заложило уши, а в голове загудело похмельной болью.

— Блин! — с чувством сказал Славик, приподнимаясь. — Надо ж так набраться... И Колька хорош. Что ж мы с ним пили? Неужто водка паленая попалась?

— Лежи, придурок! — заорал кто-то, и Славика больно толкнули в спину. Он вновь упал, оборачиваясь с обидой. Но вся злость, вся обида враз пропали, когда он увидел толкнувшего его парнишку. Тощий, грязный, прыщавый по молодости, под облупленной каской бледные, словно обожженные глаза. И винтовка в руках.

— Ты это... ты чего? — испуганно спросил Славик.

— Вишь, идиот, фрицы в атаку пошли! Тебе что, жизнь вовсе не мила? Она тут никому не мила! Так хоть отдай с толком, чтоб не зазря подыхать, — длинно и презрительно сплюнул парнишка.

Славик глянул перед собой. Окоп! Самый настоящий, залитый водой, хлюпающая грязь по колено. А перед окопом, в поле... танки! Немецкие танки...

— Тут фильм снимают, что ли? — жалобно поинтересовался Славик, но чувствовал уже, что не фильм, что все куда как проще и куда страшнее. Не зря ведь тянуло над полем дымным пороховым запахом, и воняло в окопе настоящим потом и настоящей кровью.

— Свихнулся, как есть свихнулся, — еще раз сплюнул паренек. — Ну ты, главное, винтовку из рук не выпускай, да стреляй, как гады ближе подберутся. А там — как карта ляжет. Может, еще и очухаешься. Если выживешь, конечно, — он рассмеялся ехидно и в то же время печально. — Эх, паря...

Славик задрал голову, рассматривая затянутые пылью небеса. Вторя парнишке, оттуда раздался злобный хохот.

— Тысяча девятьсот сорок первый, князь! — хохотал некто гулким, протяжным басом. — Тысяча девятьсот сорок первый! Тут тебе и смерть!

Неподалеку разорвался снаряд, и Славика окатило земляными комьями, как водой.

— Хрен тебе, — неожиданно злобно сказал Славик, обращаясь в неведомое. — Вот хрен, и все тут! Сам сдохнешь. А мне еще жить и жить. В двадцать пять жизнь только начинается!

Глава третья. Dans la guerre comme dans la guerre

— Слышь, паря, херня-то какая, — бормотал Васька, повернувшись на спину и раскинув руки, будто и не в окопе валялся, а на пляже каком, ожидая, что морская волна вот-вот огладит ноги, — приказ зачитывали. Сказано — стоять до последнего, вплоть до окружения. А стоять-то как? — он поднялся на колени, посмотрел на Славика красными, как у больного кролика глазами. — Винтовки — через двоих у третьего, снарядов нет, танков — раз, два и в дамках. А фрицы-то утюжат... И танками, и артиллерией, и самолетами... Видал, что творится, — Васька кивнул в сторону невидимого из окопа поля. — Трупы кругом! Вот уж отожрутся вороны... — словно подтверждая его слова, раздалось хриплое от обжорства карканье. — Пристрелил бы гадину, так боеприпасов нет. Лучше уж для немца какого поберегу...

Он вновь завалился на спину, раскидывая руки. Но за винтовку держался цепко, даже в этот момент не отпускал. Сведенные судорогой пальцы побелели, а вот лицо, напротив, расслабилось, обвисло складками кожи на выпирающих скулах.

Славик осторожно выглянул из окопа. Поле дымилось, жутковатые жирные клубы дыма поднимались к небесам, как простертые в молитве руки. Вот только не верилось, что молитва эта обращена к Богу, скорее уж к другой стороне. Неподалеку валялась оторванная нога, как игрушку сломанную кто-то отбросил небрежно. Смятый сапог был измазан глиной, из остатков плоти медленно сочилась черная, гнилостная кровь. Славик закашлялся.

— Эй, эй, паря! — засуетился Васька, подсовывая Славику прямо к лицу ободранную флягу. — Ты это... водички выпей. А блевать и не вздумай. Тут и так вонищи да грязи хватает.

— Точно, — согласился Славик, клацая зубами по фляжному горлышку. — Антисанитария полная. Куда только начальство смотрит? Тут бригаду для дезинфекции вызывать нужно срочно.

Васька расхохотался, хрипло, будто ворона закаркала.

— А ты веселый, паря. Вот только дурной еще. Но ничего... пару дней в окопах — пооботрешься. Если выживешь, конечно, — он с сомнением оглядел собеседника и отвернулся. Неинтересно стало. Ну, известно, своя шкура всяко ближе, а на трупы Васька уже насмотрелся сверх желания и возможностей. И разговаривать больше со странным парнем, свалившемся в окоп невесть откуда, уже не хотелось. Ясно ведь, что убьют его скоро. Таким, как он, не выжить, это точно. Так лучше и не завязывать знакомство, чтоб потом не сожалеть о погибшем приятеле. Да, лучше так... не видеть, не знать, не слышать... Куда как лучше...

Васька уставился в тускло-серое небо, набухающее мелким, противным дождиком.

— А где стоим-то вплоть до окружения? — поинтересовался Славик, глотнув водички, теплой, но такой восхитительно мокрой и освежающей.

— Да под Минском, — махнул Васька рукой куда-то за спину, и Славик послушно уставился в указанном направлении, словно ожидал увидеть там город, вскинувшийся в верх высотками.