Дань Великому Лесу

— А ты шкуру смени, — посоветовала куница. — Волчий мех от мороза бережет, как хороший замок амбар.

— Где ж я волчью шкуру возьму? — удивился Славик, а перед глазами замелькали картины, виденные то ли во сне, то ли в мутной яви. Вот он, черный волк, стоит на столбе в далеком краю, рассматривает людскую колонну, тянущуюся мимо на муки. Вот он — волк! — зажав в зубах стеклянную бутылку, полную вонючего бензина, бросается к танку... — Да нет, Марта, ерунду ты говоришь, — потряс головой Славик, пытаясь избавиться от странных видений.

— Ерунду? — лукаво поинтересовалась куница. — Ну, может, и ерунду. А вот только одно еще скажу: как припрет, так живенько вспомнишь, каким манером волчью шкуру напяливают.

— Угу, — буркнул Славик. — Как замерзать начну, так я какого хошь волка до мяса раздену, абы только шубу приобрести.

Куница тихо рассмеялась.

— Ты, Марточка, лучше б принюхалась, — попросил Славик. — Может, нанюхала бы Маринку, а? Мне б хоть знать: жива ли она...

— Да жива, жива... — куница послушно поднялась столбиком, передние лапы на груди сложила, и желтое пятно на ее горле затрепетало: вдох... выдох... вдох... выдох... — Точно жива! — завопила радостно Марта. — Но что-то с ней не так...

— Что? Что не так? — Славик даже не заметил, как острые волчьи клыки приподняли губу, а из груди вырвалось рычание. — Да говори толком, не томи!

Он тряс куницу, словно мог таким образом вытряхнуть из нее вразумительные слова.

— От-тттпусттттииии, бестолочь! — выдавила Марта. — Я ж слова сказать не могу!

Славик извинился, но куницу не выпустил, так и удерживал, баюкая, как младенца.

— Она тут не шибко и далеко, — пояснила Марта. — Идет через лес. Поручение у нее какое-то. Я сдуру ляпнула, что с ней что-то не так. Просто холодно, голодно, в общем, тяжелая дорога. Если пойдем вона туточки, — она ткнула носом в тропинку, протоптанную в снегу, — то догоним твою девицу в лучшем виде. Не сегодня, так завтра догоним.

— Так чего же мы ждем? — Славик забросил куницу на плечо, зашагал решительно в указанном направлении. Марта вздохнула, подумав о глупости человеческой. Сейчас догонит девчонку, да начнет за деревьями прятаться, издали за ней наблюдать, вздыхать будет, воображать себя мучеником неразделенной любви. Вот меж зверей такого и в заводе нет. В точности по Библии живут: да будет слово ваше: да — да, нет — нет, а все, что сверх того — от лукавого. Эх, людям бы так, скольких бед можно было бы избежать.

Ближе к ночи еще брели лесом. Славик уже не нес куницу на плечах, бежала сама, своими лапами, да еще жаловалась, что наст режет, а снег в шерсть забивается, от чего холодно. Славик напоминал, что сам чуть не голышом идет, и не жалуется особо, разве что так, покряхтывает, постанывает, да иногда в пляс под елками пускается, охлопывая себя по плечам и бедрам ладонями звонко.

— А вот, говорят, что далай-ламу когда выбирают, то выпускают его, значит, на мороз ночной в одной простыне, а простыню ту предварительно водой смачивают. О как! — рассказывал Славик кунице, ежась от снега, падающего на драную рубашку. — И ежели не смог согреться на морозе, да мокрую простыню высушить, значит, не далай-лама, а самозванец поганый, коего батогами лупить нужно нещадно.

— Знаю я об этом, — отмахивалась куница, а нос ее дергался беспрерывно. Чуяла мохнатая мышей под снегом, спящих мирно в своих норах. Эх, была б одна, уже охотилась бы, так вот ведь, навязала судьба князя. — Высушить простыню — не фокус. Болотная ведьма и не такое умеет. Правда, для этого нужно энергией собственной управлять так, как обычному человеку и не снилось.

— Так что, твоя ведьма может и далай-ламой стать? — расхохотался Славик. Даже потеплело как-то от смеха, про снег, сыплющийся беспрерывно, забыл.

— Окстись, дурень! Какая из нее далай-лама? — возмутилась куница. — Мало ли, что простыню высушивает. Для того, чтоб далай-ламой стать, большее нужно.

— Вот и я так думаю... — Славик уныло посмотрел на темнеющее небо.

Серые тучи нависли над лесом низко. Казалось, что и снег идет потому, что какая-то из высоченных сосен пропорола мутное брюхо тучи, разорвала, как подушку, вот и посыпались перья, кружась и взлетая под несильным ветерком.

Когда же стало совсем темно, куница велела на ночлег устраиваться. Отыскала елку разлапистую, ветви аж до земли спускались.

— Глянь, княже, вот тебе и шалаш лесной, — кивнула на ель. — Забирайся туда, там теплее.

— А, может, костерок развести? — Славик покрутил в пальцах зажигалку, невесть как не затерявшуюся во всех прыжках меж временами. — Давай разведем, а то я и под ветками замерзну в сосульку, если вдруг засну.

Вскоре так и сидели у костерка, разожженного прямо у елового ствола, благо места там хватало. Куница аппетитно чавкала пойманной мышью, еще несколько лежали рядом на снегу, скрючив окровавленные хвостики. Славик смотрел с завистью. Тоже бы поел, но не мышей же!

— Ты спи, князь, — посоветовала куница, внимательно всмотревшись в глаза приятеля. — Я костер покараулю. Если что — веток подброшу, чтоб ты не замерз.

— Разбуди меня к середине ночи, — попросил Славик. Глаза его уже закрывались, и он чувствовал подступающий сон.

Куница молча кивнула, оскаливаясь в улыбке. Вспомнила желтый, волчий огонек, мелькнувший в глазах князя, и махнула хвостом.

— Говорила же, как подопрет, быстро про вторую кожу вспомнит, — шепнула куница, подбрасывая вверх мертвую мышь.

* * *

Черные камни, разукрашенные золотом и рубинами, сухо стуча, сыпались в пыль. Руны переворачивались, насмешливо поблескивая в холодных лунных лучах. Малахитовая чаша, стоящая на трухлявом пне, поражала тонкой резьбой. Листья, вырезанные по краю, казались живыми, точно слетели с дерева, прилипли к зеленому камню. В чаше темно плескалась вода, ловя лунное отражение, замыкая его в малахитовой глубокой зелени.

Славик поднял чашу, удивляясь, как тепло прильнула она к ладоням. Глотнул холодную воду, и лес, молчащий до этого момента угрозой, расцветился звуками. Тихая болтовня доносилась отовсюду. Гадюка прошуршала в кустах, издевательски шипя и голодно свивая кольца тугого тела. Славик слышал ее шепот:

— Вот, стоит двуногий. Дурак дураком. Стоит, не понимает. Укушу. Нет, проползу мимо. Еще наступит. Двуногие такие неосторожные, ничего под ногами не видят. Дураки...

Гадюка шептала еще что-то, но Славик отвлекся. Белка, выглянувшая из-за сосновой ветки, заверещала изумленно.

— Человек! — и по лесу откликнулось эхо: человек-человек-человек — бормотал каждый листок, каждый куст, каждая травинка. — Человек, который слышит! Который понимает! — белка захлебывалась удивлением и страхом. — Бегите! Бегите-бегите-бегите! Спасайтесь! Он знает, он слышит!

Издали раздался приглушенный вой. Кто-то звал... Нет, не звал. Предупреждал — не подходи, мое! Волк, убивший дикого поросенка, сообщал, что не позволит отнять добычу. От этого воя волосы на затылке Славика взъерошились, и он сам не заметил, как зарычал.

— Захочу — отберу! И никто не остановит! — слышалось в этом рычании. — Мое будет!

Малахитовая чаша, перевернувшись в воздухе, расплескивая остатки воды, упала на мягкую лесную почву, зарылась резным краем в хвойный ковер. Черные камни перевернулись, будто шевелила их невидимая рука. Руны Перт и Дагаз сверкнули кровяным рубиновым блеском. Посвящение в тайны неземные и перерождение.

Славик засмеялся. Громко, бесстрашно, закидывая голову. Потянулся рукой к рунным камням, замер. Рука дрожала и переливалась, оглаживаемая лунными лучами. Пальцы втягивались, укорачивались, черная шерсть побежала от ногтей к локтю, закрыла плечо. И вот уже волк стоял, уперев массивную голову в луну, ловя зрачками холодный свет.

— Оборотень! — истерически закричала белка, и лес отозвался глухим эхом. И была в этом эхе насмешка и приветствие.

В трухлявом пне подрагивал серебряный кинжал, его рукоять — две сплетенные схваткой змеи — была украшена россыпью драгоценных камней. Волк ткнулся носом в серебро, отпрыгнул, скульнув от боли ожога. Потряс головой, посмотрел на кинжал с опаской. Ведь не было его раньше. Чаша стояла — это волк помнил. Малахитовая. Он еще пил из нее. Правильно старики болтали — вода, выпитая из малахитовой чаши, позволяет язык зверей понимать. Правда, зачем ему была нужна эта вода? Ведь он и так знает язык. Он ведь волк. Или нет? Или... или не совсем?

Волк отскочил от пня, продолжая коситься на кинжал. Змеи казались живыми, чешуйки их тускло блестели, кажется — вот-вот бросятся гадины, раззявливая пасти, стараясь впиться ядовитыми клыками. Задняя лапа провалилась в мокрый мох. Волк обернулся. Лужа воды была похожа на провал, идущий до самого центра земного, пышущий темным жаром. Волк подошел, заглянул в водяное зеркало. Человек? Надо же такое придумать! Ничего человеческого, только вот... глаза странно смотрят. Туманно и пристально одновременно. Нет в них охотничьего блеска. Хищности не хватает. И шерсть странного окраса. Где и когда были черные волки? Да еще с чудным белым воротником. Ну, мало ли... Леса велики, зверей много. А если и родился где черный волк, так это мало кого удивляет.

Волк встряхнулся, отбрасывая чуждые, глупые мысли. Это все вода навеяла. Из странной зеленой посудины, пахнущей человеческим колдовством. Он побежал, легко отталкиваясь от упругого мха, проскальзывая под низкими ветвями деревьев. Добыча манила — волк чуял косулю, пугливо спускающуюся к недалекому водопою. Прыгнуть, погрузить острые клыки в податливое горло, глотнуть теплую, пульсирующую сердечными ударами, солоноватую кровь... Ах, хорошо!

Резкий кошачий запах ударил по нервам. Рысь прыгнула сверху, промахнулась, торопясь. Волк отпрянул, стараясь стряхнуть врага, вцепившегося в бок. Рысь держала крепко, рвала когтями, рычала, взмявкивала грозно. Волк покатился по земле, но рысь не отпускала. Он заметался меж деревьев, стараясь ударить тварь о ствол. Но только ободрал лапу, задев колючую ветку. Бок, в который вцепилась рысь, горел от боли. Глаза застилало гневом и страхом. Какая глупость — истечь кровью! Закончить жизнь, сожранным рысью! Волк взъярился, рыкнул, опять покатился по земле. Рысь отпустила и тут же прыгнула вновь, упала на волчью спину, закричала, торжествуя. Волк бросился в кусты, не обращая внимания на острые ветки, так и норовящие выколоть глаза. Рысь жалко мяукнула, скатилась с его спины, отстала.

Волк бежал еще долго, тяжко дыша, всхрипывая от усталости. И как не учуял рысье логово, в котором пищали котята? Увлекся будущей добычей. А ведь рыси до него и дела не было, пока не ломанулся со всей дури прямо к логову. Ничего удивительного, что напала. Детенышей защищала. А нет никого в лесу опаснее, чем мать, даже если это мышь жалкая с выводком мышат.

Эх, Славик... — подумалось волку неожиданно. — Плохой из тебя еще лесной зверь. Дурной. Ничегошеньки ты не знаешь о лесной жизни. Учителя бы... Да где ж те учителя, которые способны курс волковедения прочесть?

Волк остановился. Осел, нервно шевеля хвостом. Мысль была не его. Человеческая. Откуда? Он потряс головой, завыл, упираясь взглядом в лунный блин, сверкающий с черного неба, переливающийся опаловым блеском. Поднялся, побежал обратно. Рысье логово обошел стороной. Вернулся на поляну с трухлявым пнем. Серебряный кинжал все так же подрагивал, воткнутый в рыхлую древесину, будто прошло всего несколько мгновений, не больше.

Волк подкрался к кинжалу, как подкрадываются к добыче — ползком, осторожно, не шевельнув палую листву, с наветренной стороны. Рубиновые глаза змей на рукоятке озорно смотрели на него. Волк вздохнул совсем по-человечески, поднялся, напружинил лапы, прыгнул. Перелетая над кинжалом, почувствовал, как втягивается внутрь шерсть, покалывая обнаженную кожу. Упал, перекатился по мягкой земле. Встал на ноги уже человеком.

— Оборотень! — заверещала белка с дерева, перебегая с ветки на ветку. — Оборотень! Спасайся!

— Да не ем я белок, — расхохотался Славик. Странная, веселая и дикая сила бродила в нем, горячила кровь. Он выдернул кинжал из пня, провел пальцем по блестящему острому лезвию. Острому, как волчьи клыки. На указательном пальце выступила алая кровяная капля, а серебро кинжала затуманилось под розовой пленкой.

— Оборотень! — продолжала вопить белка, впадая в истерику.

— Ну, оборотень, — легко согласился Славик, и показалось ему, что кровь впитывается в кинжальное лезвие, соединяет его с колдовством. — Все равно белок не ем. Невкусно, знаешь ли.

И так показалось ему это смешно, что даже на пень сел, ослабев от хохота.

— Веселишься? — тонко пискнул кто-то над ухом. — А ведь еще недавно помирал совсем от холода. Забыл все? Оно и видно, что забыл. Памяти никакой, даже на лесной орех не наберется. Вот они, человеки...

Славик, еще вздрагивая от смеха, приоткрыл глаза. Рядом сидела куница, и шерсть ее казалась серебряной в лунном свете. Холодно не было, да и какой холод, когда снега нет.

Снег все-таки был. Лежал кругом ели, лишь под еловыми лапами моховая подушка была густо устлана прошлогодними иглами, даже торчал замерзший в ледышку гриб. Славик разжал ладонь, и на гриб, разбивая его стеклянными осколками, упал серебряный кинжал с рукоятью из переплетенных змей. Гадины смотрели рубиновыми глазами, по чешуе пробегали искры от догорающего костра.

— Ох ты ж... — открыла пасть куница. — Кинжал оборотнический к тебе сам пришел!

Славик с изумлением посмотрел на кинжал, челюсть его отвисла, и он почувствовал приближение испуганного обморока.

* * *

— Ну зачем, зачем мне этот кинжал? — Славик с опаскою смотрел на поблескивающее холодом оружие. — Я вовсе с ножами никаких отношений не поддерживал в своей жизни.

— Ты князь или где? — верещала куница так, что с ели сыпалась хвоя, перемешанная с сухим снегом. — Князь должен при кинжале быть. А ежели кинжал колдовской, то тем лучше. Ты хоть соображаешь своей дурьей башкой, что с этим оружием ты в любой момент можешь в волка обратиться, даже если надобности особой нет. Достаточно только твоего желания, да через кинжал перескочить. Понял?

— Ну, понял, — кивнул Славик. — А как кинжал потеряю?

— Ты и без него можешь справиться, — ответила куница. — Просто с ним проще. А сейчас не майся дурью, князь, втыкай кинжал в землю, прыгай через него, да и помчались через лес, девицу твою разыскивать.

— Княгиня... — улыбнувшись прошептал Славик, сам не слыша себя. — Красавица... А глаза — как трава зеленая... весенние глаза...

— Вот-вот, — мазнула хвостом ему по носу куница. — Побежали, князь, за княгиней. А то мало ли, вдруг ей кто на лапу наступит.

Воткнул Славик кинжал в землю — задрожала узорчатая рукоять в виде переплетенных змей, загорелись глаза рубиновые, шевельнулись хвосты золоченые. Прыгнул через кинжал, и побежала шерсть черная по белой коже, вытянулось лицо, и вот уже не человек — волк стоит у ели, уткнув лобастую голову в лунный свет, воет громко, оповещая весь лес о своем появлении.

Заверещала белка, что сидела на ели, разглядывая странных посетителей.