Дань Великому Лесу

— Ну, что замер, как конная четверка Большого театра? — куснула его за ногу куница. — Давай, князь, шевели ножками, прятаться нужно. Пока там мои способности восстановятся, лучше где-нибудь в овражке пересидеть.

— Это точно, — уныло согласился парень и побрел в хилый лесочек, теряющий вялую листву при каждом пушечном выстреле. — А скоро восстановятся-то способности?

— Без понятия, — бодро ответила куница, прыгая по палым листьям.

* * *

Гонец не спешил. Конь его шел лениво, иногда даже позволял себе щипнуть несколько травинок с обочины дороги — чувствовал настроение всадника.

— Нет, ну почему я? — в который раз возмутился Оладьин и метко плюнул меж ушей коня. — Вот уж не просил такую докуку на мою голову. Никак не просил! Поручение самого императора... честь какая! Нет в этом чести!

Оладьин, забыв о дворянстве, восходящем ко временам Рюрика, злобно выругался.

— А-а-а, тварь ненасытная, — он сердито хлопнул коня ладонью по шее. — Все жрешь и жрешь. Да нашел что! Траву пыльную! Тьфу на тебя. Зачем тебе эта трава? Овса мало, что ли?

Конь, конечно же, не отозвался, лишь покосился на всадника укоризненно теплым печальным глазом.

— Нет, ну ты, конечно, не виноват, — Оладьин снял украшенную позументом шляпу, склонился в седле, будто извинялся перед конем. — Это у меня настроение такое поганое. Ты вот сам посмотри, вот-вот город возьмут. А я что делаю? Приказ везу! Да какой! Ох, за что мне такое? Потом ведь хоть людям в глаза не смотри, хоть стреляйся. Пусть не я этот приказ написал, но спросят — а доставил кто? Граф Оладьин доставил. И все. И закончился род Оладьиных. Да было б за что! — он весь кипел возмущением, руки нервно дергали поводья. Конь же не обращал никакого внимания на порывы всадника, понимал, что все рывки — не приказ, а лишь случайные жесты.

Кто-то завизжал прямо под копытами, мелькнуло небольшое тельце в траве, и конь внезапно понес, всхрапывая от ужаса, роняя клочья пены. Оладьин, не ожидавший ничего подобного, упал, только и увидел, как мелькнуло перед глазами хмурое, слезливое небо, да толкнуло что-то в спину так, что дух вон.

Очнулся от того, что кто-то лил воду ему прямо в лицо, да еще крики, визги какие-то прямо над головой раздавались. Первое, что подумал — плен. Выругал себя нехорошо: у него ведь поручение самого императора, приказ, который передать должно, пусть это и не к душе лежит, но — приказ, так что некогда в плену рассиживаться. Потом решил, что так оно и к лучшему. Пусть уж не будет получен генералами этот приказ, да не по его, Оладьина, вине. Потом все равно стреляться, но так хоть честь офицерская не замаранной останется. А уж когда прислушался Оладьин, что кричали над ним, то и вовсе растерялся.

— Мундир, мундир его отряхни! — вопил кто-то пронзительным, почти что женским голосом. Оладьин еще удивился вяло: откуда баба взялась? — Что ж ты его водой поливаешь, только грязь разводишь. Ему ж не камуфляжка нужна, а нормальный офицерский мундир. Зеленый, а не в пятнышки!

— Спятила! Как я отряхну? — отвечал неведомой истеричной бабе мужчина. — Тут грязь кругом, да сверху дождик поливает, да ты еще прям в физию ему воду выплеснула. Ну не бестолочь ли? Будет теперь под спецназовца маскироваться, а что делать...

Оладьин открыл глаза.

— Очнулся, очнулся! — радостно заверещал женский голос, но говорящей видно не было.

— Ну, слава Богу, поручик, — вздохнул с облегчением странный парень, наклоняясь к Оладьину. — Как вы? Ничего не болит? Пошевелите руками, ногами, чтоб я знал, что позвоночник ваш в целости.

— Я не поручик, — обиделся граф, оглядывая собеседника. Оладьинская челюсть отвалилась. Парень был одет в лохмотья, наводящие на воспоминания о родных, московских нищих. Вот только тканей таких графу видеть никогда не доводилось. — Э-э-э... — замялся Оладьин, — а вы, простите, кто?

— Князь Полоцкий, — взвизгнула невидимая женщина. — Ты, офицеришка несчастный, ему даже в подметки не годишься. Он — герой, отечество защищающий, во всех войнах воюющий. О как!

— Вы уж простите, — развел руками парень. — Вид у меня, конечно, не того... Но сами понимаете — театр военных действий. Вот и костюмчик соответствует пьесе.

Говорил князь странно, с трудом можно было понять его акцент, но Оладьин списал все на дальние окраины России, из которых явным выходцем являлся этот Полоцкий. Ну, а так как он — князь, то и пообщаться можно, как дворянину с дворянином, без малейшего урона для графской чести, а даже и наоборот.

Оладьин пошевелил по просьбе князя руками, дрыгнул правой ногой, обутой в высокий сапог для верховой езды, обнаружил, что на левой ноге остался лишь полосатый носок, присланный в казармы вдовой, бездетной тетушкой, огорчился.

— Князь, вы сапожка не видели?

— Да как же, как же, — Полоцкий явно старался услужить, что очень понравилось графу. Видно, не кадровый офицер, вот перед военными и склоняется. — Сейчас будет ваша обувка. Марта, отдай ботинок графу, не устраивай из него зонтик.

Оладьин вздернул брови. Таинственной Марты он так и не увидел, но рядом шлепнулся искомый сапог.

— Зонтик не устраивай, — сердито забормотал женский голос. — Уже и от дождя не укроешься, обязательно мораль прочтет. Вот ведь, зараза какая, князем себя почувствовал. А я теперь что? На меня теперь и плевать можно...

Женщина бурчала еще что-то, но Оладьин уже не слышал — слова слились в сплошной гул, аккомпанирующий шелесту дождя в листьях деревьев.

— Вы не знаете, князь, как мне генерал-поручика графа Чернышева отыскать? У меня приказ срочный, аж из Питербурга везу. От императора лично.

— Марта! — позвал князь женщину. — Марточка, не злись, лучше скажи, где тут генералы обретаются? И как к ним пробраться, чтоб под обстрел не попасть?

— Я те что, справочник по генералам? — сердито огрызнулась баба. Князь сделал быстрое, едва уловимое глазом, движение рукой, и в ладонях его забилась пойманная куница, визжащая яростно человечьим голосом: — Пусти, охламон, иначе ничего больше не скажу!

Оладьин глянул на говорящую куницу, на князя в отрепьях, вздохнул и тихо провалился в обморок. Конь его посмотрел на хозяина с любопытством, обнюхал ухо, подышал в лицо и отошел аккуратно в сторону. Трава, зеленеющая в нескольких шагах, показалась ему изумительно сочной и сладкой.

* * *

В следующий раз Оладьин пришел в себя уже не на дороге, а в какой-то грязной хижине. Он лежал на куче прелой соломы, воняющей гнилью и плесенью, а в зубы ему тыкалась жестяная кружка, заманчиво пахнущая водкой.

— Эт-та что такое? — почти риторически полюбопытствовал граф, заглатывая обжигающую жидкость. Водка ухнула в желудок, наждачно рванув горло.

— Водка, уважаемый, — давешний странный парень, представленный князем, забрал опустевшую кружку. — Мы тут, с вашего позволения, в домишке обретаемся. Невесть чей домишко. Брошенный напрочь. Ну, нашли пару пузырей. Оно и неплохо по осеннему времени, да с учетом дождя. Ну и вам, граф, здоровье поправить.

— Что ты с ним разговариваешь, как с недоумком? — вмешалась говорящая куница, но на охмелевшего Оладьина это уже не произвело впечатления.

— Да он, наверное, иначе и не поймет, — пожал плечами князь. — Да ладно, Марта, не придирайся, — и вновь Оладьину: — А вы, простите, чем так расстроены были, что с лошадки звезданулись?

— Конь это! Конь! — отчаянно вертя хвостом, прошептала куница. — У-у-у! Учи тебя, обалдуя! Коня от кобылы не отличишь!

Оладьин, обнаружив в своей руке еще одну кружку с водкой, да увидев такую же у князя, чокнулся, выпил быстро, даже не ощутив горько-резкого вкуса, и заплакал. Князь, конечно, утешать бросился, по плечу хлопать.

— Ну, друг, ты это... ты не того... — князь растерянно встряхивал Оладьина. — Плакать не надо. Водка еще есть. Я еще налью. Только не плачь.

Оладьин подставил кружку и начал рассказывать о своей незадачливой судьбе. И о невесте рассказал, что сидит сейчас дома, традиционно — с незамужней тетушкой, ждет жениха, уехавшего с почетным поручением самого императора. А жениху — стреляться впору.

— Стреляться-то зачем? — удивился князь. — Все вопросы можно урегулировать мирным путем, даже без мордобития, — тут громыхнуло так, что с бревенчатых стен хижины посыпалась труха и опилки. — Ну, по крайней мере, если это между отдельными людьми вопросы, — поправился князь. — Международная политика традиционно была мутным делом.

— Да ты, князь, юродивый, что ли? — удивился Оладьин. — Императрица-то старая померла, царство ей небесное! — он перекрестился, истово закатывая глаза к небесам, но взгляду предстал лишь закопченный потолок, и граф вновь уставился в кружку с водкой. — Император-то наш, Петр Третий, он же Фридриху готов портки стирать! — Оладьин был бесшабашно и пьяно храбр. — Вот, выгляни за порог. Посмотри — наши Берлин берут. А я что везу? Что я им везу, я тебя спрашиваю?

— Не знаю, — резонно ответил князь, подливая водку. — Да и откуда мне знать, друг? Мы ж с Мартой тебя не обыскивали.

Оладьин с подозрением осмотрел говорящую куницу, которая все больше молчала, топыря длинные усы, обнюхал водку в кружке и продолжил рыдания.

— Приказ я везу, князь! Всем войскам отойти, оставить позиции. Не воевать с пруссаками — вот в чем дело! Петр-то не в деда пошел, чуть не прощения просит у Фридриха, плачет и сопли вытирает. Что генералы скажут? Они семь лет воевали, за что? Чтоб какой-то сопляк победу украл? — граф спохватился, что, кажется, наговорил лишнего, замялся неловко, чувствуя, как уходит пьяный угар. — Ну, князь, вы же меня понимаете. Я ж за отечество болею...

— За отечество? — задумчиво подхватил князь. — Так я вам вот что скажу, друг ситный, не возите приказ.

— Как это? — опешил Оладьин, окончательно протрезвев.

— А вот так! — грохнул кружкой по столу князь. — Подождем тут, пока наши войска Берлин возьмут. А приказ вы уж потом передадите, я ж понимаю, что нельзя совсем его похерить. Но — Берлин-то взяли, прецедент будет! А это — главное. Украденная победа — все равно победа, не поражение!

Мысль ввинтилась в пропитанные алкоголем мозги Оладьина, вызвав приступ радостного смеха.

— Охо-хо, князь! — заходился Оладьин. — Правильно мыслишь! Сейчас я тут пересижу, а потом выскочу, аки чертушка из табакерочки, вона приказец-то. А генералы при победе останутся, а солдатики по пруссакам гребешком частым пройдутся. Ха, князь, наливай, еще выпьем!

Темно-зеленый мундир Оладьина покрылся пятнами грязи и водки, Славик залил водкой рваные джинсы. Куница, посмотрев на собутыльников, вздохнула тяжко, отбежала ненадолго, вернулась с заячьей тушкой — и как доперла только, заяц жирный попался.

— Ну, алкаши, — рявкнула куница. — Закусь жарьте! — и бросила зайцем в Оладьина, добавив на мундир кровяных разводов. Граф было возмутился, но быстро утих, когда ему объяснили, что в таком виде ему проще будет отговориться нежданной схваткой, оправдывая опоздание.

Через некоторое время из избушки доносился радостный гогот Оладьина, которому наперебой рассказывали анекдоты, а конь, привязанный рядом, вторил хозяину не менее счастливым ржанием.

До конца дней своих граф Оладьин рассказывал всем, желающим послушать, как свалился с коня уже подъезжая к позициям войсковым, как зашибся до того, что пролежал без сознания целый день, да еще потом не враз в себя пришел, как привиделся ему в этом бессознательном состоянии вещий сон. А то, что мучился граф после сна этого тяжким похмельем, он никому никогда ни словом не обмолвился. Да и вовсе, может, это и не похмелье было, а всего-то результат падения. Конь-то высокий, до земли далеко, пока долетишь, можно так голову ушибить, что дай Бог вовсе встать.

* * *

Болотная ведьма сидела перед магическим зеркалом, тонкие витые свечи чадили, потрескивая.

— Ну что, князь, не туда попал? — грустно усмехнулась ведьма. — Но ничего, ты и там себе занятие найдешь.

Зеркало показывало внутренность замызганной избушки, сломанную табуретку, хлипкий стол, за которым сидело двое мужчин, чокаясь жестяными, мятыми кружками.

Ведьма провела рукой вдоль металлической гладкой поверхности, по-особому прищелкнула пальцами, и картина сменилась. Поле боя заполнило зеркало, и старуха даже отшатнулась, когда прямо перед лицом ее рухнул солдат, прижимающий руки к страшной, рваной ране на груди. Пушки палили без перерыва, ядра легко летали над полем, словно мячи на пляже, картечь выкашивала солдатские ряды, громоздя мертвых друг на друга, как бревна в плотовом заторе.

— Ох и жертва... — загрустила ведьма. — Напрасная ведь жертва. Столько смертей, столько всего. Зачем, Великий Лес? Ну ответь, зачем? Ладно бы, коли страну от ворога боронить надо было б. А то — в чужой стороне воевать, в чужую землю кости складывать, а в своей — мальчишка, дурак на троне, который на своих покойников плюнет, достоинство русское забудет.

Зашумел, загудел Великий Лес, застучали громадные сучья, посыпалась усталая листва. И перед болотной ведьмой замелькали картины.

— Ох, не надо, не надо, поняла! — ведьма отшатнулась от зеркала, закрывая глаза рукой. — Да, правильно, не напрасная жертва. Страну спасли... Мальчишка ведь и вправду дурак, сделал бы из России Пруссию. А это великой кровью обернулось бы. А не укради он победу под Берлином, так и царствовал бы. А вышло иначе — Екатерина на трон взошла... Да, Великий Лес, прости меня, по недомыслию усомнилась.

Ведьма еще долго бормотала извинения, а магическое зеркало отражало мертвых и умирающих, отчаянную борьбу, солдат, целующих лафеты пушек, но не бросающих их, солдат, кидающихся на врага с одной рукой — вторая была оторвана, и еще многих и многих, совершивших и не совершивших подвиги, которые забудутся историей. Лишь немногие мудрые будут помнить о них.

— Прости, Великий Лес, — еще раз поклонилась болотная ведьма. — Главное — безопасность рода. Остальное — пыль, несомая ветром, пузыри на болоте...

Зеркало показало парня в драных джинсах и остатках клетчатой рубашки. На плече его сидела куница, зорко оглядываясь по сторонам. Парень шел по дороге, насвистывая насмешливую песенку и не обращая никакого внимания на рвущиеся невдалеке пушечные ядра.

Глава шестая. Ночью все кошки серы

Весеннее небо казалось голубой тарелкой, опрокинутой над землей. Редкие белые облачка были брызгами сметаны на тарелочной голубизне. Беленький, аккуратный, провинциальный городок лежал у подножия холма, прижавшись к неторопливой реке.

— Эх, хорошо жить! — заявил Славик, потягиваясь. — Слышь, Марта, хорошо жить?

— Хорошо, хорошо, — пробурчала куница, недовольно дергая носом. — Гад ты, князь, все-таки. Вот подай тебе Гитлера, и все дела. Вот вынь да положь. Жизнь, вроде, тебе нравится. Но в кого ты такой бестолковый?

— В папу с мамой? — предположил Славик и рассмеялся. — А Берлин-то где?

— В Германии Берлин, — злорадно ответила куница.

— А мы где? — не понял Славик.

— В Австрии, — куница нагло ухмыльнулась, демонстрируя острые зубы. — В тысяча восемьсот восемьдесят девятом году от Рождества Христова. Весна, птички поют, вон внизу Браунау белеет. Городишку видишь? Вот он и есть Браунау.