Гессенская волчица-2

­­ Глава 8

Царственные сёстры пили пятичасовой чай в император­ском ка­бинете. Беседа протекла размеренно, как будто сёстры вернулись в те времена, когда были юными принцессами.

Александра Фёдоровна сидела в кресле-каталке. Её снова мучили дикие подагрические боли, и врачи не могли ничего поде­лать. Семей­ное заболевание Гессен-Дармштадского дома да­вало себя знать. Рас­пухшие ноги не позволяли встать, и вот уже второй день Импе­ратрица была прикована к креслу, до­пус­кая к себе лишь са­мых близ­ких людей.

Элла, пришедшая к сестре, рассказывала, как шалят дети, Митя и Маша, как редко она видит мужа, ибо Великий Князь постоянно занят, заседая то в штабе военного округа, то в доме графа Игнатьева. Раз­говор кос­нулся Великого Князя Владимира Александро­вича и его жены. Вели­кий Князь только уехал на Дальний Вос­ток, но Мария Пав­ловна оста­лась с детьми в Петербурге, явно не желая менять столицу на захолу­стный Хабаровск, и не переставала плести интриги.

Очень умная, властная и предусмотрительная женщина, она была довольно амбициозна. Когда юная гессенская принцесса Алиса только прибыла в Россию, Великая Княгиня пожелала стать на­персницею и опекуншею будущей Императрицы. Но на­стырные попытки Марии Павловны приблизиться к невесте Це­саревича оказались тщетными. Получив холодный и решитель­ный отпор, Великая Княгиня, которая позволяла себе соперни­чать даже с Марией Фёдоровной, не сдалась и не остановилась, а принялась вести незри­мую женскую войну. Бла­годаря чему на первых же порах Алек­сандра Фёдоровна имела против себя двор Марии Фёдоровны и могущественный двор Марии Пав­ловны, к кото­рому примыкало все петербургское общество.

— За что они меня так ненавидят? — спросила Аликс. — За что? Видит Бог, я не сделал никому из них ничего плохого.

Елизавета Фёдоровна, которая прожила в России уже двена­дцать лет, давно понявшая сущность великокняжеских интриг, не знала, как объяснить сестре причины, из-за которых её не вос­принимали в обще­стве.

— Понимаешь, Аликс, — сказала она, — ты ещё слишком мало жи­вёшь в России и не знаешь здешнее общество. И ты не пред­принима­ешь ничего, чтобы понравиться. Мы не в Гессене и не в Виндзоре. В России ты пока чужая. И тебе придётся ещё не­мало сделать для того, чтобы стать русской царицей, чтобы тебя принял народ.

— Я знаю это, но... Но ведь всему есть предел! Они уже дого­вори­лись до того, что я — причина всех несчастий, свалившихся на голову династии. Они говорят, что я въехала в Россию за гро­бом Го­сударя Александра Третьего, и что из-за меня погиб бед­ный Ники.

— Я слышала, что Мария Павловна обращалась к тебе по по­воду судьбы какого-то Шапиро и у вас вышла размолвка.

— Да, Элла, она прислала мне записку с просьбой сделать для этого

еврея исключение и позволить ему остаться жить в Петер­бурге. Только потому, что у него фотомастерская на углу Нев­ского и Боль­шой Мор­ской. И ещё он, якобы, пишет какие-то стихи.

— И что ты ей ответила? — спросила сестра.

— Я ответила ей запиской, чтобы она обращалась к петербург­скому генерал-губернатору.

Елизавета Фёдоровна сдержанно улыбнулась.

— Ты же знаешь моего Сержа, Аликс... Он никогда не будет де­лать поблажек для евреев. А Михень сразу же помчалась в Аничков к твоей свекрови...

— Я устала от интриг, Элла. От этого лицемерия. Только те­перь я чувствую себя свободно. Рядом со мною ты и Серж. Я могу поло­житься на графа Игнатьева, на Иллариона Ивановича. Ты ведь знаешь, какие подлые люди окружали моего Ники. Рус­ского царя отовсюду окружали лицемерие и лживость. Почти не было никого, кто мог бы быть его действительной опорой. Я и сейчас чувствую, что очень мало тех, кто действительно выпол­няет свои обязанности ради России. Всё по-прежнему делается ради личных выгод, и повсюду интриги, и все­гда только ин­триги...

Элла медленно встала из кресла, подошла к окну. Посмот­рела на сестру, мило улыбнувшись, и ответила:

— Ты не права, милая моя. Поверь, я знаю из опыта, как не­описуемо лю­безны и преданны могут быть здешние люди. Ни­когда не па­дай ду­хом. Да, пару упрямцев нельзя переделать, но тогда лучше просто промолчи, когда все поднимают шум. Улы­байся, улыбайся, пока не заболят губы, думая о том, что другие унесут счастливое впечатление, и если они хоть однажды уз­нают твою улыбку, они никогда её больше не забудут. Помни, что главное — это первое впечатление. Подумай о милой улыбке тётушки Аликс, которой она из­давна славится. Поду­май об улыбке твоей свекрови. Мария Фёдоровна умеет улыбаться, умеет зас­тавить всех любить себя.

— И умеет заставить всех окружающих ненавидеть меня, — гру­стно отозва­лась Аликс. — В этом моей свекрови нет равных. Я дико устала, Элла! Дико! Если бы не моя беременность, я бы просто ушла в мона­стырь, покинув этот свет ненависти и зло­словия... Чтобы там, в уеди­—

нении, молиться за спасении души, молиться за моего Ники...

— Не смей даже думать об этом! Выброси из головы негодные мысли! Ты — русская царица, и ты не смеешь вот так уйти и ос­тавить Россию на произвол судьбы. Каждый из нас обязан стойко нести свой крест. Поверь мне, что весь мир говорит о твоей красоте и твоём уме, теперь же по­кажи им твоё сердце, которое русские хотят почувст­во­вать и увидеть в твоих глазах! Русский народ обязательно полюбит тебя...

— Что-то подобное мне уже писала бабушка Виктория, — ска­зала Аликс. — Она писала, что царствует сорок лет в стране, ко­торую знает с детства, и каждый день она задумывается над во­просом, как сохра­нить привязанность подданных. А мне, якобы, придётся завоёвывать любовь и уважение совсем чужих людей.

— Что же ты ответила нашей милой бабушке?

— Что Россия — не Англия. И что царь не должен завоёвы­вать любви на­рода. Разве народ не боготворит царей? Что же до пе­тербург­ского света, уверена, что это такая величина, которой вполне можно пренеб­речь. Мнение этих людей не имеет ника­кого зна­чения для меня. Я давно поняла, что их при­родная черта — зубо­скальство, с которым так же тщетно бо­роться, как бессмыс­ленно с ним считаться.

Элла внимательно слушала сестру и в душе удивлялась её детской наивности и непосредственности. В голове Великой Княгини про­мелькнула мысль: "Бедная девочка, она так же за­стенчива, как само­любива, и голова её сильно кру­жится от сознания неслыханной высоты, на которую она воз­неслась. Это головокружение заставляет её преувеличивать очень многие вещи, в том числе и мнение о любви русского народа к царю."

— Аликс, но ведь может статься так, что тебе придётся при­нять пре­стол и царствовать...

— О чём ты говоришь? Всё, что мне грозит, это быть регентом при моём сыне. Я об ином даже помыслить не смею.

— Понимаешь, дружок, человек предполагает, а Господь рас­пола­-гает. И потому ты должна быть готова к царствованию, если разре­шишься дочерью. Это твой долг... Ты по-прежнему хочешь назвать сына Алексеем?

— Нет, Элла, — тихо ответила Императрица. — Я уже приняла иное решение. Я назову сына Николаем, в память незабвенного Ники. Он

будет Николаем Третьим.

— Ты становишься хорошим политиком, моя милая. Моя ма­ленькая Аликс... Ты учишься на ходу, и я не могу не одобрить твоё желание.

Аликс попросила подать ей сельтерской воды. Утолив жа­жду, она спросила сестру:

— Ты знаешь, что мне сказал за свадебным завтраком наш ми­лый дядя Берти ?

— Нет, Аликс...

Александра Фёдоровна замолчала, о чём-то задумалась. По­том вы­терла платком накатившиеся слёзы.

— Он тихо сказал мне на ухо: "Как профиль твоего мужа по­хож на профиль Императора Павла". Элла, это меня так напу­гало...

— Sunny, ты зря накручиваешь свои нервы. Ведь Ники стал жерт­вой не дворцового заговора, как его прапрадед...

— Мой Ники был образцом доброты и доверчивости. — Голос Алек­сандры Фёдоровны задрожал. — Он верил каждому слову своей матери. Верил министрам, верил придворным... Беспреко­словно слушался всех своих родственников. Но я такой не буду. Я буду верить только тем, кто доказал свою предан­ность. Если бы ты знала, как я муча­лась тогда... Я плакала це­лыми днями, так как чувствовала, что Ники очень молод и не­опытен, что ему трудно управлять таким огромным государст­вом. Я чувст­вовала, что окружающие его люди не искренни, что они служат ему исключи­тельно из-за карьеры и личной вы­годы.

Монолог Императрицы был сумбурным. Она сильно волно­валась, повторялась и теряла мысль.

— Россия лю­бит почувствовать хлыст, и я обязана удер­жать этот хлыст в своих руках. — Голос Аликс стал твёрдым и безжа­лостным. — Царь обязан подозревать каждого, а Ники был до­верчив. Нет, Элла, я не повторю ошибок, я не буду слепо верить всей этой льстивой че­ляди, которая низко кланяется, по­добост­растно заглядывает в глаза, а потом бежит в Аничков дворец, к моей свекрови... Чтобы там интри­говать, высмеи­вать, распро­стра­нять отвратительные сплетни. Дума­ешь, я не знаю, что они там говорят про меня? Они обвиняют меня во всех бедах, и даже в смерти Ники.

— Аликс! Всё образуется, поверь мне.

— Когда-то в детстве я вычитала в какой-то английской нраво­учи­тельной книжке очень полезную фразу: "Надо учиться трудному ис­кусству ждать".

— Хорошо сказано, моя милая сестра... И я верю, что тебе это по­может, ты ведь умеешь ждать. Мария Фёдоровна изменит от­ношение к тебе, как только ты родишь ей внука... или внучку...

— Она снова решила ехать к себе в Данию. Спрашивается, за­чем, ведь совсем недавно, в марте, она уже там была.

Елизавета удивилась такой позиции сестры, ведь чем дальше от Петербурга будет Мария Фёдоровна, тем спокойнее будет чувствовать Аликс.

— Ну, так пусть едет. Почему ты так в штыки восприняла же­лание Её Величества?

— Потому, что она желает забрать у меня "Полярную звезду" и путе­шествовать только на ней... А кто будет оплачивать это путешест­вие?

— Ты стала такой экономной?

— Элла! Граф Игнатьев каждый день докладывает мне, что денег катастрофически не хватает! И я не собираюсь оплачивать из казны путешествия Её Величества. Марии Фёдоровне полага­ется по цивиль­ному листу сто тысяч рублей в год. Ники после смерти своего ба­тюшки объявил, что Её Величество со своим двором по-прежнему мо­жет жить в Аничковом дворце и что все расходы на её содержание, равно как и содержание её двора, он прини­мает на свой счет. Но те­перь-то ситуация изменилась. Министр двора доложил мне, что со­держание двора Марии Фё­доровны уже обходится казне не меньше, чем содержание Вы­со­чай­шего двора.

— Ты рискуешь нарваться на очень большой скандал, моя до­рогая. Ты ведь знаешь, что Мария Фёдоровна не простит тебе обиды. Да и великие князья и их жёны тоже не будут в восторге, поверь мне... Они привыкли тратить деньги и всякое упомина­ние о необходимости эко­номить воспринимают, как посягатель­ство на свои права.

Лицо Императрицы скривилось от боли. Когда боль прошла, она задумчиво сказала:

— Мой долг — осуществить всё то, о чём мечтал мой Ники. А он хо­тел приносить пользу русскому народу, сделать Россию сильной, мо­гучей, процветающей. Он хотел победить бедность, жестокость и го­лод! Ты уже давно жи­вёшь в России. Разве ты не видишь, как мало про­изводится здесь? Меня жутко огорчает, что всё привозится из-за границы... Такая огромная страна, а самые необходимые товары заво­зятся. Ткани, машины, парфюмерия... Граф Игнатьев со­гласен со мною, что нужно строить новые за­воды и фабрики. Много раз­ных фабрик. Чтобы не только самим строить корабли и пушки, но чтобы русские фаб­рики смогли бы сами об­рабатывать кожу и меха, произво­дить качественные из­делия. А для этого нужны деньги и деньги! И если понадобится, я готова ограничить в расходах, как себя, так и моих царствен­ных родственников!

— Я вижу, что граф Игнатьев тебя очаровал...

— Я верю ему. Он настоящий русский. Я чувствую, что граф — ис­кренний и честный человек. А что касается расходов, то по­смотри, сколько денег расходуется бесполезно. Огромный штат бесполезных придворных... Рихтер представил мне доклад о тех злоупотреблениях, которые выявлены им в дворцовом ведом­стве.

Елизавета Фёдоровна таинственно улыбнулась.

— Я слышала, Аликс, что графа Игнатьева многие в высшем свете считают болтуном и даже лжецом... А его прожекты вы­зывают из­девки и смех. Говорят, что граф ежедневно принимает у себя людей из разных губерний, чтобы составить себе мнение о происходящем. Он не особо доверяет полицейским сведениям, создаёт свою агентуру... Свою личную полицию.

— Называют лжецом? Я могу этому только радоваться, зная, что мой канцлер не какой-то простачок, а человек хитрый и из­воротливый. Он ведь старый дипломат, и ежели умел обманы­вать наших недругов за границами России, сможет обмануть нынешних врагов и внутри страны.

— Ты хочешь записать в свои враги практически весь высший свет?

— Элла смущённо отвела глаза в сторону, но продолжила. — Петер­бургские дамы и так вовсю обсуждают тебя и твои вкусы. Они суда­чат о том, что ты не завиваешь волосы и не делаешь маникюр... Осуждают, что ты экономишь на собствен­ном гар­деробе и не носишь атласных туфель... А сколько разго­воров о том, что ты пользуешься не парижскими духами, а от "Аткинсона", не говоря уже про твою лю­бимую трёхрублё­вую "Вербену". И всё это исходит, в первую оче­редь, от при­дворных.

— Знаешь, я уже убедилась, что нельзя полагаться на мнение выс­шего света. Петербургский свет — это болтуны и сплетники. Бездель­ники и пустые критиканы... Кто же мешает им предла­гать свои про­жекты во благо России? А придворные дамы за­няты лишь обсужде­нием модных новинок их Парижа, но не знают, как держать иголку с ниткой и как правильно натереть каминную решётку. Да, я не могу блистать в обществе. Навер­ное, я лишена лёгко­сти, остроумия, столь необходимых для этого. Я люблю духовное содержание жизни, и это притягивает меня с огромной силой. Я хочу помогать другим в жизни, помо­гать им бороться и нести свой крест.

— Аликс! Ты знаешь, что графа Игнатьева некоторые уже стали име­новать "русским Бисмарком"?

— Что же в этом плохого, Элла? Я преклоняюсь перед Бисмарком, перед его железной волей! Кстати, граф Николай Павлович пове­дал мне одну историю. Однажды, при возвращении из-за гра­ницы, Алек­сандр Третий приказал осмотреть в Вержболове багаж не только сопро­вождающих, но и собственный. А затем он сам уплатил за вещи Марии Фёдоровны, купленные за гра­ни­цею, и приказал прислуге тоже уплатить пошлину, да ещё со штра­фом за утаенные предметы.