Гессенская волчица-2

В тот же день Императрица утвердила введённое в Москов­ской гу­бернии положение об усиленной охране, а уже 27-го мая Московский военно-окружной суд рассмотрел дело по обвине­нию Ивана Распу­тина, Алексея Павелко-Поволоцкого, Таисии и Александры Аки­мо­вых, Ана­стасии Лукьяновой, Степана Кро­левца, Василия Бахарева, Ивана Его­рова, Ивана Войнарского, Николая Пухтинского и Надежды Аракчее­вой. Суд работал скоро и мгновенно оглашённый приговор был ожидаем — лише­ние всех прав состоя­ния и смерт­ная казнь через повешение. Для всех одиннадцати.

Весть о суровом приговоре для одиннадцати молодых людей мгно­-венно разнеслась по всей России и достигла Европы. Ин­теллигенция Петербурга и Москвы застыла в ожидании, бу­дет ли приговор приве­дён в ис­полнение.

Московский генерал-гу­бернатор Великий Князь Павел Алек­санд­рович конфирмовал при­говор, но сразу же отправил теле­графную де­пешу на имя Импе­ратрицы с предложением помило­вать осужденных, за­ме­нив смертную казнь каторгой.

Глава 10

Императрица, которой только исполнилось двадцать три года, впер­вые столкну­лась с ситуацией, когда от её личного ре­шения зависела судьба одиннадцати молодых людей. Она нико­гда не думала, что ей придётся когда-либо принимать решение, казнить или же помиловать, но вот этот критический момент, увы, нас­тупил. Получив депешу из Москвы, Александра Фёдоровна утром 28-го мая пригласила к себе канцлера, мини­стров внут­ренних дел и юстиции, Ве­ликого Князя Сергея Александро­вича.

От приглашения Победоносцева она отказалась, уже зная лю­бовь обер-прокурора к длительным философским рассужде­ниям, наве­вающим скуку.

Александра Фёдоровна молча сидела в кресле, выслушивая по оче­реди мнения со­бравшихся. В чёрном фланелевом пла­тье, с единст­венной брил­лиантовой закол­кой, бледная и величе­ст­венная, с устав­шими глазами. Предыдущую ночь она практи­че­ски не спала, мучаясь от головной боли и недомогания, и сей­час ей очень хотелось уйти, спрятаться ото всех, чтобы не при­ни­мать никаких реше­ний, чтобы забыть о террористах и каз­нях.

Рядом с ней сидела Елизавета Фёдоровна, которая пришла вместе с мужем, чтобы поддержать сестру в столь трудный мо­мент.

Граф Игнатьев и Сергей Александрович категорически были против любых уступок, считая, что только жёсткая позиция вла­сти может ос-та­новить террористов. Они в два голоса доказы­вали, что именно сейчас нужно найти силы и, невзирая на мне­ние продажной русской интеллигенции и на мнение замшелой Европы, преподать жестокий урок всем тем, кто посмеет хотя бы в мыслях посяг­нуть на жизнь царя.

Граф Воронцов-Дашков неожиданно проявил мягкость и вы­ска­-зался, что можно было бы по­миловать четверых девушек, за­ме­нив им повешение каторгой.

— Зачем же превращать в героев этих одиннадцать человек, тем са­мым делая их примером для подражания? — вопрошал ми­нистр. — За­чем нам новые Перовские и Желябовы? Зачем нам создавать новые

революционные легенды для неокрепших душ молодёжи?

Слушая министра внутренних дел, канцлер недовольно скри­вился и вспылил.

— Да помилуйте, Илларион Иванович! Имеем ли мы право се­годня проявлять гуманизм? Нет, я не жажду смерти этих девиц, отнюдь, уж поверьте на слово! И сердце разрывается на части при мысли, какие невыносимые горести ждут их родителей. Вы предлагаете отправить их на каторгу? Но тогда каждый в Рос­сии будет знать, что можно за­мышлять цареубийство, можно приготовляться к таковому, и даже если тебя поймают, то ты со­хранишь свою жизнь! И вот тогда уж бу­дут вам и новые Пе­ров­ские, и новые Желябовы! Мы не можем позво­лить себе быть до­бренькими и тем самым создать условия для появле­ния новых бомбистов. Что стоит та власть, которая не способна защи­тить сама себя? Гроша ломаного не стоит, будем уж откровенны. И все революции происходят там и именно тогда, когда власть ока­зыва­ется слабой и безоружной. Девицам этим не повезло очу­титься не в то время и не в той компании, это верно. Но казнь их послужит жесто­ким уроком для всех тех, кто ещё таит в себе преступные умыслы!

Министр юстиции Муравьёв имел отдельное мнение.

— Ваше Императорское Величество, — сказал он, глядя прямо на Им­ператрицу, — данный приговор был вы­несен в особых ус­ловиях, и, по моему мнению, является глубоко порочным. Мне достоверно из­вестно, что заседание воен­ного суда шло не более часа. Казалось бы, что все формальности были соблюдены, но мо­жем ли мы гово­рить о том, что суд был беспристрастным, что суд досконально разобрался со степе­нью вины каждого из один­надцати подсудимых? Если вина Рас­путина или же Бахарева не вызывает сомнения, то Пух­тинский и Аракчеева не только не принимали участия в подготовке акта терро­ризма, но и вы­сказы­вали своё отрица­тельное отношение к террору как таковому. Но суровый приговор вынесен всем, в том числе и неви­нов­ным...

— Николай Валерианович! — нервно перебил министра Вели­кий Князь. — Я читал документы! Как мне известно, Распутин вёл с Пух­тин­ским и Арак­чеевой откровенные разговоры, абсо­лютно не скры­вая своего преступ­ного замысла. Но ни Пухтин­ский, ни Арак­чеева даже и не по­мыслили о том, чтобы сообщить властям о готовя­щемся злодея­нии... А Вы говорите, что эти люди неви­новны?

— Да, Ваше Высочество, Пухтинский и Аракчеева могут быть винов­ными в недонесении, при условии, что они осознавали серьёзность на­мерений Распутина. Но за недонесение преду­смотрены Уголовным уложением иные наказания, но вовсе не смертная казнь. Немаловажно и то, что мы имеем дело со сту­дентами, с людьми интеллигентными, в среде которых доноси­тель­ство считается подлостью, а если учесть молодой возраст осужденных, склонность их к максимализму...

Великий Князь вскочил с кресла.

— Простите, Ваше Величество, — обратился он к Александре Фёдо­ровне, — я солдат, и не очень разбираюсь в юридической ка­зуи­стике. Но у меня в голове не укладывается, как это может быть, чтобы студент Импера­торского Московского универси­тета, узнав, что кто-то готовит злодеяние против особы Госу­даря Импера­тора, мог скрыть это и не сообщить властям. Нико­лай Валерианович не желает понять, что бом­бисты объя­вили нам всем войну, а на войне не до формально­стей. Или власть жес­токой рукой уничтожит крамолу, или же вот та­кие сту­денты-не­доучки взорвут всю Россию. И тогда уже будет поздно, гос­пода!

Сергей Александрович на мгновение задумался, как будто что-то вспоминая. Затем продолжил:

— Мне сейчас стыдно вспоминать, что четырнадцать лет назад я счёл возможным передать брату проше­ние Льва Толстого о помило­вании цареубийц. Тогда я был искренне уверен, что нельзя начи­нать новое царствова­ние с казни. Сегодня же я го­ворю, что ни­какое живое христианское чув­ство не может стать причиной для потакания царе­убийцам. Пусть каждый получит по заслугам и пусть каждый несёт свой крест.

— Каюсь, Ваше Высочество, я тогда тоже просил отложить казнь цареубийц, чтобы не вызывать в обществе лишних волне­ний, — тихо сказал канцлер. — Но сегодня я понимаю, что был не прав. Любое ми­лосердие будет воспринято обществом не иначе, как проявление сла­бости, а этого допускать нельзя! Террористы объявили войну пре­столу, а потому их надлежит уничтожить. И меньше всего меня в на­стоящий момент волнуют юридические тонкости! На войне нет вре­мени на все эти фокусы!

Сергей Александрович взял со стола справку охранного отде­ления, нашёл нужное место и зачитал:

— Вот, извольте, "...гремучая ртуть, в шести сосудах, в коли­честве около фунта; пикриновая кислота, в количестве около 1/4 фунта; азотная кислота разной крепости, в шести сосу­дах... ме­таллическая ртуть, в двух сосудах около 3/4 фунта; бертолето­вая соль..." Неу­жели Вам этого мало? Или Вы, Ни­колай Вале­рианович, наивно счи­таете, что такие вот студенты-интеллигенты готовят свои бомбы лишь для царствующих особ? Так Вы не тешьте себя такой надеждой. Вы для них — опричник, держи­морда и палач. И не дай Бог, чтобы вот та­кие вот милые студен­тики-интеллигентики поже­лали покарать Вас за предан­ность престолу...

— Вашему Высочеству должно быть известно, что в 1881 году я воз­главлял обвинение в процессе по делу о злодеянии первого марта, — твёрдо ответил министр юстиции. — И я просил для всех обви­няемых смертной казни... Смерти! Хотя с государствен­ной пре­ступни­цей Софьей Перовской мы были дружны в дет­стве. Её отец был псковским вице-губернатором, а мой — губер­натором.

Елизавета Фёдоровна, которая до того не вмешивалась в раз­говор, не выдержала:

— Николай Валерианович! Я всегда стремилась найти настоя­щую и сильную веру в Бога, всегда старалась жалеть ближ­него своего... Я имею доброе сердце! Но нечего жалеть тех, кто сам никого не жалеет! Эти люди переступили запретную черту, пре­вратившись в жи­вотных. В животных, которые даже не раская­лись! Я согласна, что необходимо сделать всё, чтобы не до­пус­тить превращения революционеров в ге­роев... Преступников нужно казнить и широко оповестить всех о такой казни, чтобы убить в них же­лание рисковать своей жизнью и совер­шать по­добные преступ­ления. Пусть умрут те, кто возжелал смерти рус­скому царю и царице! Но кто они и что они — пусть никто не знает... Пусть в газетах не будет имён казнённых, а тела их за­хоронить тайно, чтобы никто не знал об этом. Или же сжечь и развеять прах по ветру...

Наконец Александра Фёдоровна решилась. Тихим голосом, не глядя

на окружающих, она произ­несла:

— Сегодня утром я была почти готова к тому, чтобы проявить хри­стианское милосердие и помило­вать зло­умышленников. Они молоды, у них у всех есть матери, кото­рые будут невыно­симо страдать... Но потом я на мгновение вспомнила первоапрель­скую траге­дию. Я вспомнила грохот, крики, кровь. Этот невы­носимый запах дыма и крови... И страдания моего несчастного мужа... Злодеи должны быть наказаны, жестоко и справедливо.

Голос Императрицы немного дрогнул, стал хриплым. Преда­тель­ская слеза покатилась по её щеке. Нервно смахнув слёзы платком, Александра Фёдоровна продолжила:

— Я сделаю всё, чтобы этого больше не по­вторилось. А все те, кто рассчитывал, что после злодейского убийства Николая Александ­ро­вича в России наступит хаос, жес­токо ошибаются. Да, я всего лишь слабая женщина... Я очень люблю Россию, ко­торая стала моей новой Родиной... Я люблю русских людей, и на добро я буду всегда отвечать добром... Но я никогда не буду жалеть подлых преступников, посмев­ших посягнуть на основы само­державия!

Большие тёмно-синие глаза Императрицы под длинными ресницами стали ледяными и даже непроницае­мыми, а её голос — сталь­ным. Сильный английский акцент искажал слова, делая речь Импе­рат­рицы зловещей:

— Для таких у меня всегда найдётся кнут! На их бомбы и ре­воль­веры я отвечу виселицами, я отвечу железом и кровью! Же­лезом и кровью, как говаривал канцлер Бисмарк!

Багрово-красные пятна, резко появившиеся на бледном лице, выда­вали необычайное волнение этой молодой, но уже сильной женщины, пережившей горечь утраты.

— Николай Павлович! — обратилась Императрица к канцлеру. — Теле­графируйте в Москву Великому Князю Павлу Александ­ро­вичу моё Высочайшее пове­ление. Приговор должен быть при­ведён в испол­нение. Се­годня же. Немедленно. И пусть во всех газетах завтра со­общат о казни цареубийц, не ука­зывая фамилий... Они сами вынудили меня царствовать, как цар­ствовал Иван Грозный... Жестоко и беспо­щадно...

Последнее предложение прозвучало в наступившей тишине хлё­стко и резко, как залп расстрельного взвода. От звуков го­лоса Импе­-ратрицы ледяная дрожь прошла по спинам всех присутствую­-щих, и казалось, что голос этот, ни на что не по­хожий, страшный голос, заполнил все закоулки дворца.

После этих слов Александра Фёдоровна медленно поднялась из кресла и вы­шла из кабинета.

* * *

В тот же день, вечером 28-го мая, во дворе Бутырской тюрьмы все одиннадцать приговорённых к смерти были пове­шены. Ве­ликий Князь Павел Александрович, который по долгу службы присутст­вовал на казни, позже рассказал канцлеру, что пригово­рённые до конца не верили, что их могут предать смерти.

Иван Распу­тин успокаивал по­дельни­ков, говоря, что всех их обяза­тельно помилуют, ведь они никого не убили, а только намерева­лись... И только когда солдаты стали наки­ды­вать осужденным мешки на го­ловы, сё­стры Акимовы впали в исте­рику и стали выкрикивать прокля­тия в адрес Павла Алек­сандровича. Великий Князь смутился в растерянности, но новый московский обер-по­лицмейстер Трепов не растерялся и прика­зал вставить сёстрам кляпы. Когда молодой солдат замешкался с исполнением прика­зания, Трепов вырвал у него из рук кляпы и самолично заткнул рты пригово­рённым.

Сам же Распутин был повешен три раза, так как дважды, уже пове­шенный, из-за неумелости палача он срывался с виселицы и падал на эшафот.

Во исполнение повеления по приказу графа Игнатьева в газе­тах "Русское слово", "Санкт-Пе­тербургские ведомости" и "Мо­сковские ведомости" были размещены официальные сообщения о казни один­надцати преступников, замыш­лявших цареубий­ство. Без указания их фамилий, имён и званий.

Казнь одиннадцати молодых людей стала знаковым собы­тием но­вого царствования. Уже больше никто не называл Импе­рат­рицу "гес­сенской мухой" или "гессенской гордячкой". От­ныне она стала "гес­сенской вол­чицей". Именно так назвал Алексан­дру Фёдоровну граф Лев Толстой в своём новом пам­флете "За­пишите меня в бомби­сты", который ходил по рукам в списках, не минуя ни университетских ка­-федр, ни великокняжеских дворцов.

Для самого писателя сочинение памфлета имело весьма пе­чальные последствия. Высочайшим указом над всем имуществом графа Льва Нико­лаевича Тол­стого была установлена опека.

Де­партамент по­лиции взял писателя под гласный полицей­ский надзор. Отныне вся входящая корреспонден­ция, посту­пающая в Яс­ную Поляну, доско­нально изучалась полицией, все посети­тели, же­лающие попасть в имение, регистрировались в спе­ци­альном журнале, а при выходе назад — подвергались са­мому тщательному дос­мотру, дабы не вынесли чего недозволенного.