Гессенская волчица-2

Студентам категорически воспрещалось организовывать как на тер­ритории учеб­ного заведения, так и вне него, какие-либо студенческие кружки, обще­ства, читальни, столовые, публичные соб­рания, не имею­щие научного характера. Научные кружки подлежали обязательной ре­гистрации у инспектора классов с приложением списков участников. Под страхом исключения студентам были воспрещены любые совмест­ные действий, будь то сходка или коллективное прошение или жалоба.

Для поступления в высшее учебное заведение, а равно для допуска к защите диссертации, необходимо было предъявить свиде­тельство о благонадёжности, выданное губернским жан­дармским управлением.

Переходные экзамены, с курса на курс, принимались профес­сурой, а вот выпускные экзамены, государст­венные, принима­лись исключи­тельно чиновниками Министерства народного просвещения.

Размер оплаты за обучение был установлен в размере 200 рублей в год, что было весьма солидно для малообеспе­ченных и части средне­обеспе­ченных студентов. Малоимущим студентам могло быть предос­тавлено освобо­ждение от платы, ежели будет предостав­лено свиде­тельство о бедности. Для поддержки нуж­дающихся сту­дентов могли устанавли­ваться стипендии из средств Госу­дарственного казначейства,

а также единовремен­ные пособия.

Студент, освобождённый от платы за обу­чение, либо полу­чаю­щий стипендию из казначейства, отныне обязан под­писать обя­зательство о том, что по окончанию высшего учебного заведе­ния он обязан про­служить по назначению правительства два года за каждый год обуче­ния.

Вносить плату за обучение и платить стипендию могли также зем­ства, товарищества, артели, частные лица, при наличии соглашения и обязательства студента относительно его службы по окончанию учеб­ного заведения.

В то же время министр Боголепов предусмотрел строитель­ство об­щежитий для студентов ряда высших учебных заведений. По про­г­рамме в течение десяти лет такие общежития должны иметься в каж­дом высшем учебном заведении, что существенно облегчало контроль за студентами со стороны администрации.

С 1-го января 1895 года были введены в действие дисципли­нарные уставы для средних и высших учебных заведений. Ин­спектор классов и его помощники имели право не только сле­дить за поведением студен­тов в стенах учебного заведения, не только де­лать студентам замеча­ния по поводу их внешнего вида или опозданий на занятия, но и кон­тролировать их поведение в городе. За нарушение дисциплины и уста­новленных правил по­ведения следовали замечание, внушение, вы­го­вор, а после и от­числение. Единожды отчисленный за дурное поведе­ние уча­щийся не мог не только восстановиться, но не мог от­ныне даже поступить в иное учебное заведение.

Поистине революционные изменения вносились в программу обуче­ния. Шоком для университетской об­щественности стало упразд­нение таких дисциплин, как философия и богословие. В связи с этим кафедры философии во всех университетах ликви­дирова­лись. Ну как же так, ведь каждый уважающий себя рус­ский интеллигент всенепре­менно считал себя философом, а фи­лософию — наукой наук, без кото­рой невозможно представить прогресс и европейское воспитание.

Учитывая, что Императ­рица Александра Фёдоровна сама ко­гда-то изу­чала философию в Гейдельберг­ском университете, та­кое реше­ние казалось невероятным. Графу Игнатьеву даже за­давали во­просы по этому поводу, на что он отшу­чивался фра­зой, ска­зан­ной в своё время Императору Николаю Первому кня­зем Ширин­ским-Шихматовым — "Польза философии не дока­зана, а вред от неё возможен". Наиболее надоедливым оппонен­там канцлер предлагал ответить всего на один вопрос — какую прак­тическую пользу приносит изучение философии Россий­скому государству?

В Гельсингфорсском и Юрьевском университетах за­крыли бого­словские факультеты, которые готовили пасторов евангели­че­ско-лю­теранской церкви. Хотите иметь образованных пасто­ров, господа лю­теране? Милости просим, создавайте для них учебные заведения, но только за свои деньги, а не за государст­венные. В Российской Империи государственная религия одна — пра­вославие, а потому финансировать из казны иные религии больше никто не будет.

На юридических факультетах отменили изучение латыни, как абсо­лютно ненуж­ной и не применяемой в практической дея­тельности.

В гимназиях из программ обучения полностью исчезла ла­тынь, гре­ческий язык, церков­нославянский язык, логика. Зато теперь, памятуя, что здоровый дух может быть только в здоро­вом теле, в на­чальных и средних заведениях во всех классах вводи­лась "сокольская гимна­стика".

Во всех средних учебных заведений (кроме женских гимна­зий и институтов благородных девиц) появилась обя­за­тель­ная военная подго­товка, на уроках которой отставные унтер-офи­церы учили юно­шей не только воинским уставам и шагистике, но и навы­кам стрельбы из винтовки, уходу за оружием.

Кто ска­зал, что в универси­тете не нужно изучать строевые приёмы? Император Николай Павлович был абсолютно иного мнения, а уж он то знал толк в вопросах образова­ния...

Глава 20

После обнародования Закона "О народном просвещении" и новых уставов либеральные газеты разрази­лись шквалом статей антиправи­тельственной направленности. Передовицы газет в самых различ­ных выражениях рассу­ждали на темы "полицей­ского ре­жима", "подавле­ния свободной мысли среди сту­ден­тов" и даже "держиморд от образо­вания". Буквально пер­вые тиражи с та­кими антипра­вительственными речами были конфи­скованы по­ли­цией, а в отноше­нии редак­то­ров газет и их подручных бор­зо­писцев начато жандармское дознание.

Особо на этом поприще отличились "Биржевые Ведомости", кото­рые, рьяно защи­щая сту­денческие вольности, допустили ехид­ные высказывания в адрес Импе­ратрицы, граничащие с ос­корбле­нием Высочай­шего имени и призывом к бунту.

Когда жандармы заня­лись та­ковыми фактами и пожелали узнать, кто именно скрывается за псевдонимами газетных авторов, то ре­дак­тор "Бир­жевых Ведо­мостей" австрийский поддан­ный Проп­пер не поже­лал сооб­щить, чьему именно бойкому перу принадле­жит мерзкая статейка в его газете. Ра­зумеется, что по­сле этого господин Проппер был незамедлительно аресто­ван и помещён в "Кресты".

Жан­дармское управление начало дозна­ние в отношение сего госпо­дина, сочтя его причастным к пуб­лич­ному выражению неува­жения Верховной власти.

Особую пи­кантность данной исто­рии придавало то, что гос­подин Проппер был евреем, но почему-то не был выселен из столицы за черту оседлости. Узнавший о таком повороте дела петер­бургский гра­доначаль­ник генерал фон Валь, немец до мозга костей, полчаса орал на пристава Адмирал­тейской части, на чьём уча­стке находился дом Проппера, не стесняясь самых простонародных русских выражений, и старый полицейский слу­жака узнал, что он не про­сто "старый мздои­мец", но ещё и "бакин­ский ишак, кото­рого пора гнать со службы".

Против новых драконовских правил выступили студенты. В Петер­бурге и Москве возмущённые сту­денты решились открыто высказать своё не­довольство. Уже 23-го декабря студенты обоих столичных университетов и ряда институтов начали за­бастовку. В ау­диториях не поя­вилось ни ­одного учаще­гося, а на стенах учебных корпусов появи­лись руко­писные лис­товки, при­зывающие установить универ­ситет­скую автономию, и пла­каты с едкими высказываниями в адрес "гес­сен­ской вол­чицы" и графа Игнатьева, которого какой-то остряк назвал "пожирателем наук".

В квартиру ректора Московского университета Некрасова кто-то

под­бросил анонимное письмо с угрозой повесить его на Красной площади, как "царского сатрапа" и "палача русского студенче­ства". Письмо было подписано таинственным "Коми­тетом па­мяти Ивана Распутина", а в верхнем углу зловеще красовался зловещий череп со скрещенными костями.

* * *

"Пожиратель наук" не стал мешкать и, узнав о начале сту­денческой акции, приказал собрать Комитет ми­нистров. Заседа­ние проводили на квартире канцлера, в просторном рабочем ка­бинете. Кроме министров присутствовал Великий Князь Сергей Александрович, по-хозяйски усевшийся рядом с канцлером, по­мощник Главнокомандующего князь Оболенский, столичный градоначальник генерал фон Валь и обер-про­курор Си­нода По­бедоносцев.

Граф Игнатьев пожелал выслушать мнение присутствующих, как следует поступить в сложившейся непростой ситуации. Не­со­мненно, сту­денты столичных уни­верситетов не могли не по­нимать, чем рискуют, и что за подоб­ную акцию их ожидает по­головное ис­ключение. Только что опубликованный закон и дис­ципли­нарный устав тре­бовал одно­значного исключения всех за­бастовщиков. Но размах студенче­ской забастовки, её органи­зо­ванность, поддержка сту­денче­ских требований многими про­фес­сорами и общественно­стью вызвали разногласия среди ми­нист­ров.

Министр юстиции Муравьёв и министр землеустрой­ства и земледе­лия Ермолов в один голос заявили, что массовое исклю­чение забас­товщиков приведёт лишь к более радикальным про­тестам, а в случае приме­нения мер наси­лия детские пока что вы­ступления студентов мо­гут пре­вратиться в серьёзные беспо­рядки.

Алексей Сергеевич Ермолов с его приземистой, далеко не казистой фигурой, с его обросшей во всех на­правлениях голо­вой, отнюдь не производил впечатления сановника. Сейчас он стоял, держась впол­оборота к Великому Князю Сергею, нахо­дясь как будто постоянно на­го­тове от него уйти, и сбивчиво пы­тался за­щитить свою точку зрения.

— Ваше Императорское Высочество, Московский и Петер­бургский университеты не просто высшие учебные заведения! Как уже сказал уважаемый Нико­лай Павлович, в них обучается почти восемь тысяч человек, а это чуть ли не половина всех рос­сийских студентов. — Лицо Ермолова покрас­нело от волнения, но он продолжал бубнить. — Если завтра всех забас­товщи­ков ис­ключить, то кто же будет учиться? Кому будут читать свои лек­ции наши профессора? Господи, в России и так мало людей с выс­шим об­разованием, так имеем ли мы право вот так, одним ударом, ос­тавить страну без образованных людей? Ну, с кем же мы останемся?

Сергей Александрович молча слушал Ермолова, пристально глядя на него. В это время дверь распахнулась, и на пороге поя­вился Великий Князь Николай Николаевич. Буквально влетев на своих длин­ных ногах, небрежно приложив ладонь к красной гу­сарской фуражке, он слышал последние слова Ермолова и не замедлил с гневной отповедью.

— Алексей Сергеевич, Вы что же предлагаете, и дальше тер­петь бун­товщиков? Ведь то, что сегодня про­изошло, это не что иное, как бунт, тот самый страшный русский бунт. Кровавый и беспощадный. — Вла­стное и строгое лицо Великого Князя иска­зилось, а голос стал сры­ваться на тот визг, присущий сильным личностям, склонным к истери­кам. — Вы знаете иной способ по­давить бунт, кроме как штыками? Или надеетесь уговорами да разговорами утихомирить бунтовщиков?

— Но, Ваше Высочество, мы рискуем остаться без образован­ного класса, без врачей, без юристов! Исключим этих, а где же иных взять? — не сдавался Ермолов.

— А где брал образованных людей Пётр Великий? Уж лучше наби­рать в университет способную молодёжь из простонаро­дья, чем рас­тить открытых врагов самодержавия! Россия ве­лика, народа у нас хватит!

Слова о возможном кровопролитии, высказанные воинствен­ным Ве­ликим Князем, с высоты почти двух­метрового роста, прозвучали зло­веще и вызвали мимолётную тишину, которую нарушил министр юсти­ции.

— Ваше Высочество, но хватит ли военной силы для подавле­ния бес­порядков? Достаточно вспомнить апрельские погромы евреев, и то, как войска во многих случаях ничего не могли по­делать, оставаясь лишь беспомощными созерцателями. — Му­равьёв оглядел всех присутст­вующих, ища поддержки своим опасениям. — Что будет, если к сту­ден­там присоединятся другие недовольные?

— Не беспокойтесь, Николай Валерианович, — вмешался Сер­гей

Алек­сандрович, — не присоединятся. Я не только Главноко­мандующий, я ещё и генерал-губернатор, и имею сведения о на­строениях в обще­стве. Пе­тербургские мастеровые и рабочие не пойдут в поддержку "скубентов", а московские — те ещё и по шее наваляют бунтовщикам. Что же каса­ется апрельских погро­мов... Вы правы, тогда войска дей­ствительно не прояв­ляли осо­бого рвения для защиты жидов. Но только потому, что я сам прика­зал так поступать, ибо невозможно ос­тановить праведный гнев, на­правленный против цареубийц. Нужно же было дать вы­литься народному возмущению!

— Бог не выдаст, свинья не съест, господа! — громко произнёс Нико­лай Николаевич. — Я распорядился выдать всем нижним чинам Гвар­дейского корпуса по две чарки водки дополнительно, и усилил патрули в столице. Московский гарнизон тоже не дремлет, там Соболев уже принял нужные меры, пусть только кто сунется, получит по сопатке!

Резюме подвёл молчавший до сей поры граф Игнатьев. Он вышел из-за стола, стал расхаживать по каби­нету, устланному огромным ков­ром бухарской работы.

— Не знаю, знаком ли уважаемый Алексей Сергеевич с про­блемой волков, — обратился канцлер к Ермолову. — Хотя, как именитый сель­ский хозяин, должен быть наслышанным... Ежели волк повадился ре­зать ягнят, то никакие уговоры тут не помогут, господа... Тут нужен опытный охотник и добрые со­баки, кото­рые изловят серого хищника.

Игнатьев остановился, обвёл взглядом своих гостей. Глаза его были взволнованными, но голос звучал уверенно и спокойно.

— Это не просто забастовка, господа, и даже не просто бунт... Это — ультиматум государству и власти! Это — ультиматум нам с вами! Сту­денты, или те, кто их науськи­вает, фактически гово­рят нам всем: "Руки вверх!" Стоит нам сегодня сдаться, дать слабину, пойти хоть на малейшие ус­тупки, как появятся новые требования. Поверьте, требо­вания эти будут гораздо серьёзнее. Общест­венное мнение выражается журнали­стами, оно создаётся и фабрику­ется печатью. Газеты имеют весьма различное значе­ние для жи­теля столицы, который мель­ком пробегает их, и для провинции, для моло­дёжи, где они чи­таются вни­мательно. Представьте, что будут писать газеты, если власть уступит сту­дентам хоть в чём то. Газетчики подадут это, как победу студен­тов, и как слабость власти. Не дождутся! — грох­нул он кулаком по столу так, что на столе мелко задрожал хрустальный гра­фин.