Мяу, или Береги хвост смолоду! (общий файл)

И вот что странно: казалось бы, все это говорило о заботе Верда о нашем с Наем праведном сне, но мне вдруг стало ужасно обидно от этой скрытности. И еще — до смерти любопытно. Монаху явно было что скрывать, его вчерашнее признание меня лишь раззадорило. И если я хоть что-то понимаю в людях, не мог он всю жизнь кулаками махать! Не такой он человек! И осознание этого не давало мне спать спокойно. А что? Кошка я, в конце концов, или не кошка? Имею право на любопытство!

Но, увы, на сей раз приходилось сдерживаться: проще вызвать на разговор Двуликую, чем разузнать биографию этого монаха...

Родительский дом встретил нас настороженной тишиной и закрытыми ставнями — только тявкнула пару раз собака на заднем дворе и замолчала, будто испугалась собственного голоса. Сколько я помнила себя человеком, наш двор ни минуты не был таким пустынным и мрачным. Две собаки, кошка-мышеловка с вечным выводком котят, которые через пару месяцев после рождения расходились по друзьям-знакомым-и-просто-хорошим-людям, буренка да десяток несушек — хозяйство нехитрое, но чрезвычайно шумное. Прибавьте к этому четырех непоседливых дочерей хозяев дома (ну ладно, уже трех) — и вы поймете, почему меня так обеспокоила непривычная тишина. Какая-то она была неправильная. Как — не дай Двуликая! — на похоронах...

К дому мы подошли втроем. Роль монаха по-прежнему исполнял Най — мало ли кто видел наше вчерашнее выступление. Как показывает практика, дополнительная страховка никогда не бывает лишней.

Верд предлагал мне дождаться их с рыжим на постоялом дворе, но я уперлась рогом и заявила, что без меня в доме моих родителей им и делать нечего. Да без моих ценных советов и указаний их на порог не пустят!..

Конечно, я лукавила. Но что еще мне оставалось? Я целый год не видела родителей и сестер — как вы думаете, могла я упустить такой шанс? К тому же, узнав о болезни отца, я извелась от неизвестности. Я знала, что мама любит преувеличить действительность — хвори дорогих людей пугали ее до безумия, в пору моего детства она едва не падала в обморок при виде наших с Адишей синяков и царапин. Но, как бы там ни было, я должна была увидеть отца собственными глазами.

Вот и пришлось на скорую руку выдумывать благовидный предлог. Хотя, по совести говоря, могла бы обойтись и без него: монах и рыжий и без того меня прекрасно поняли. Они в два счета раскусили мою уловку и, довольные собственными умом и сообразительностью, только посмеивались надо мной тихонько. Ну и пусть их. Главное — своего я добилась.

Дверь открыла мама.

— Здравствуйте, уважаемая. Я слышал, в этом доме есть больной, нуждающийся в помощи слуг божьих, — с места в карьер начал Най. Голос его из-под капюшона звучал глуховато, но ласково и вкрадчиво. — Я поспешил сюда тотчас, как узнал об этом. Возможно, вам это покажется странным, но все объясняется просто: я дал обет два десятка лет странствовать по нашей великой Родине и в пути помогать всем страждущим по мере сил и способностей своих. Зная это, вы согласитесь, что я не мог не посетить ваш дом.

Пока Най вещал, вежливое внимание на мамином лице сменялось все большим удивлением.

Признаться, если бы с такой витиеватой речью обратились ко мне, я бы прогнала подозрительного монаха взашей не раздумывая. Но мамино доверие к людям в рясах было поистине безграничным (чем, кстати говоря, многие беззастенчиво пользовались). К божьим слугам она относилась с большим почтением, и обет, данный незнакомым человеком в рясе, был для нее достаточно веской причиной, чтобы впустить его (а с ним и всю честную компанию) в дом.

— А... — тут как раз мама вспомнила про "честную компанию" и перевела взгляд на Верда, неловко переминающегося рядом с ноги на ногу — в роли монашеского спутника ему доводилось выступать впервые.

— Это мой ассистент, — веско проронил Най.

Кстати говоря, рожа у ассистента была откровенно бандитская, да и синяки, оставшиеся после недавнего героического побоища, красоты ему не добавляли. Хоть сейчас топор в руки — и на большую дорогу. Там он смотрелся бы вполне органично. На миг я даже испугалась, что нас не пустят в дом. Но, хвала Двуликой, обошлось. Мама кивнула и посторонилась, пропуская нас. А я сделала в памяти зарубку: когда я вернусь... если я вернусь домой, надо будет провести с мамой воспитательную беседу на тему того, что не все незнакомцы заслуживают быть запущенными в дом, даже если эти самые незнакомцы облачены в рясы. Ну куда это годится? Взрослый ведь человек — а верит всем подряд, как ребенок!

Кажется, только когда я, заходя, будто случайно задела хвостом мамину юбку, она заметила мое присутствие. Мама внимательно вгляделась в мою морду. На какой-то миг в ее взгляде мелькнуло что-то, похожее на узнавание. Я напряглась. Но уже через секунду мама опустила глаза, и я вздохнула свободнее.

Облегчение в моей душе странным образом смешивалось с разочарованием. Умом я понимала, что если меня узнает хоть кто-нибудь, даже родные, ни к чему хорошему это не приведет. Зря я, что ли, скрывалась целый год? Между прочим, для их же блага!

Но, с другой стороны, я, сама того не желая, ждала, что мама, самый родной человек, узнает меня. И, против воли, обиделась, когда поняла, что этому не бывать.

Что ж... Для своих родных я была уже год как мертва, и для всех будет лучше, если я не стану их разубеждать.

Да я и не могла долго обижаться. При виде родных стен, дома, где каждая половица была мне с детства знакома, меня захватила буря эмоций. Чувства теснились в груди, грозя вот-вот разорвать грудную клетку; сердце колотилось о ребра, как сумасшедшее. Здесь все, все было таким же, как год назад. Будто и не было этого года, будто я только на минутку выбегала на улицу и вернулась.

Из-за двери, ведущей в детскую, выглянули две любопытные мордашки. Дилли и Ридда, сестренки-погодки четырех и трех лет. Нет, не все осталось прежним. Как же они выросли, как изменились за этот год... Мама шикнула на мелких, но это не возымело действия: хулиганки как ни в чем не бывало продолжали таращиться на незнакомых дяденек с большой кисой на веревочке. Киса почувствовала, как ее глаза увлажнились от умиления. О Двуликая, не дай мне раскиснуть прямо сейчас! Пусть потом, в трактире, когда меня никто не увидит, но только не здесь!..

— Но где же ваш больной? — спросил наконец Най, спасая меня от грустных воспоминаний.

И мама провела нас в комнату.

Отец был совсем плох. Чтобы понять это, не требовалось лекарского образования, достаточно было одного взгляда.

На кровати в комнате с закрытыми ставнями лежал мужчина. Худой, морщинистый, он выглядел старше своих лет — не на сорок, а на все шестьдесят. Черноту волос щедро разбавила седина. Ее было много больше, чем в моих воспоминаниях. Высокий лоб перерезала глубокая страдальческая морщинка, у плотно сжатых губ залегли горькие складки. Папа... Сердце болезненно сжалось. Лихорадка вымотала его, забрала почти все силы, оставив лишь жалкие крохи — да и те еле теплились в нем.

Прежде я никогда не задумывалась о возрасте отца. Родители были для меня вне возрастных категорий — не молодые, не старые. Я привыкла видеть их здоровыми и сильными, и мне казалось, что так будет всегда. Но сейчас передо мной лежал именно старик — больной, изможденный, уставший от жизни. И это больно резануло по сердцу.

Его глаза прикрывала плотная полотняная повязка. У отца всегда были слабые глаза. Он часто жаловался на боль под веками и ухудшение зрения, а в солнечные дни не выходил из дому без широкополой шляпы. Говорят, в столице есть умельцы, изготавливающие для глаз диковинные штуки с цветными стеклами. Иногда такие приборы появлялись на светлоградских ярмарках. Папе они пришлись бы как нельзя кстати — но откуда нам было взять денег на покупку? Стекло всегда стоило непомерно дорого, даже крохотные его кусочки.

Только теперь я поняла, почему в доме были закрыты ставни — чтобы солнечный свет не бил по глазам отца. Его глаза начинали слезиться всякий раз при обычной простуде — а что могла сделать с ним лихорадка?

Отец не слышал, как мы вошли. Он лежал тихо-тихо, и на какой-то миг, услышав мерное дыхание, я испугалась.

— Уснул, — прошептала мама.

Я с трудом сохраняла на морде каменное выражение, пока мама не вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Кошачья морда всегда кажется невозмутимой, на ней почти невозможно прочитать эмоции — я знала это, как никто другой. Но мне отчего-то казалось, что мама, едва взглянув на меня, без труда поймет, что я чувствую, чуть ли не мысли прочитает. И мне стоило немалых усилий держать себя в руках, пока не услышала стук закрывающейся двери за спиной.

Най, до этого внимательно вглядывавшийся в лицо отца, старательно делая вид, что раздумывает над лечением, тотчас отступил, пропуская вперед Верда.

Тот деловито расставил прямо на полу возле кровати свои склянки, закатал рукава, будто собирался заняться тяжким физическим трудом.

— Сейчас постойте тихо, не мешайте, — попросил он.

Мы с Наем послушно отошли в сторонку, насколько позволяли размеры комнаты, и застыли изваяниями, оглядываясь вокруг: Най — с любопытством, я — с грустью.

Здесь, как и во всем доме, все было таким же, как сохранила моя память: старая простая мебель (кровать, шкаф да два табурета), вытертые половики под ногами, на выскобленном дощатом полу, ситцевые занавески на окне, выходящем в наш маленький садик — мамину гордость. Там как раз цвели георгины — я видела их, проходя через двор. Сейчас сад был отрезан от нас тяжелыми ставнями, но это и к лучшему. Яркие цветы казались бы неуместными в этой тусклой комнате, пропахшей болезнью и горем.

Мое внимание привлек низенький столик, стоящий у окна так, чтобы его освещало солнце — если бы оно могло сюда заглянуть.

Раньше его здесь не было... Что это на нем? Икона? Но мои родители никогда не были особенно набожными. Картина? Зачем? Как это ни прискорбно, но произведения живописи в нашем доме считались непозволительной роскошью и пустой тратой денег: хватило бы на еду, а уж без произведений искусства можно прожить — так считали все, кого я знала прежде.

Я пригляделась к странному предмету получше и почувствовала, как к горлу в очередной раз подступает тугой комок.

На столике на чистой кружевной салфеточке стоял портрет. Мой портрет. Я помнила его — он был написан, когда я стала считаться девицей на выданье. Так было принято в архельдских городах: у всякой уважающей себя девицы должен быть такой портретик — так, на всякий случай. Вдруг сваты нагрянут... Этот портрет служил моим родителям для других целей.

Возле него горела тонкая церковная свечка. Все правильно: освященный огонек должен освещать путь усопшего в загробном мире, пока не минет три года со дня смерти...

Рядом со свечой лежали два ярких цветка на хрупких стебельках. Георгины, выращенные мамой...

В носу защипало, теплый огонек расплылся перед глазами, превращаясь в золотое пятно. Та, которой я была когда-то, смотрела на меня ясными голубыми глазами, и на миг мне показалось, что портрет сочувственно улыбается. Я поспешно отвернулась. Не смотреть, не видеть, не думать... Я больше не та смешливая девчонка с каштановыми косами и веснушчатым носом. Я кошка. Кошка. Кошка...

Я твердила это слово, как молитву. И, видимо, слишком громко, потому что рыжий недоуменно покосился на меня.

— Зря ты сюда пришла, — одними губами произнес он. — Только душу растравишь.

Вместо ответа я помотала головой. Говорить, даже мысленно, не хотелось. Но я ни на секунду не усомнилась в том, что пришла не напрасно. Я должна была это увидеть.

Через полчаса Верд отвернулся от отцовской постели. Он был бледен, как призрак, и еле держался на ногах. Лечение отца отняло у него много сил, слишком много, и я немедленно прониклась к монаху горячей признательностью: редкие божьи служители стали бы так выкладываться из-за незнакомого человека. Кто-то, увидев тяжелый случай, вовсе не взялся бы за лечение, а другие — ушли, сделав вид, будто сделали все, что могли, не забыв при этом взять положенную плату. Божьи люди — тоже люди, и среди них с завидной регулярностью встречаются не самые честные экземпляры.

— Может, присядешь? Переведешь дух? — завидев, что монах нетвердым шагом направляется к двери, я забежала вперед, просительно заглянула ему в глаза. Я чувствовала себя виноватой перед ним и из всех сил хотела ему угодить, сделать хоть что-нибудь, что облегчило бы его состояние. Вот только что я могла?

— Потом отсижусь, — хрипло ответил Верд и, обойдя меня по широкой дуге, взялся за ручку двери. Немного помедлил, будто вспоминая о чем-то, и подтолкнул вперед Ная.

— Ты — монах. Выходи первым.

Только увидев мамино лицо, я поняла, как она боялась, как мала была надежда на счастливый исход лечения и как велико было отчаяние. Когда Най с приличествующим случаю важным и несколько утомленным видом выплыл из комнаты, мама едва не вскрикнула, хоть и ждала его появления. Ее глаза смотрели требовательно и вместе с тем испуганно, руки, кажется, живущие сами по себе, нервно теребили передник. Его край весь был измят, будто изжеван.

К чести Ная, надо сказать, он сразу понял, что это не тот случай, когда можно ломать комедию и тянуть кота за хвост. Он не стал выдерживать паузу и сообщил, едва Верд прикрыл дверь в комнату:

— Ему больше ничто не угрожает. Вашему мужу нужен покой и лечение, но он будет жить.

Я не возьмусь описать смятение, недоверие, робкую надежду и безудержную радость, которые сменяли друг друга на мамином лице, пока она осмысливала слова Ная, боясь поверить в них. Слишком сильны были чувства, слишком больно мне было стоять в стороне.

"Я кошка, — снова напомнила я себе. — Кошки не плачут".

Мама долго благодарила лжемонаха, плакала и то и дело порывалась поцеловать Наю руку. Рыжий раз за разом вежливо, но твердо ее останавливал. Я старательно отводила взгляд. Я боялась при виде маминых слез потерять контроль над собой, завоеванный с таким трудом.

Наконец Верд оттеснил Хорька и завладел маминым вниманием: на правах помощника он мог дать все необходимые объяснения по уходу за отцом и его дальнейшему лечению.

В какой-то момент я поймала себя на мысли, что старательно повторяю про себя его рекомендации для лучшего запоминания. Как если бы собиралась остаться и лично проследить за их соблюдением. Впрочем, и на маму можно было положиться. Я не сомневалась: она запомнит все до последнего слова и исполнит в точности. Когда дело касалось жизни и здоровья дорогих людей, она делала все, от нее зависящее.

Я почувствовала укол совести. Сколько ночей родители провели без сна, разыскивая мою бездыханную тушку по оврагам и рощам? Сколько раз они выставляли в раскрытое окно зажженную свечу, чтобы я могла вернуться домой? Что им пришлось испытать, когда они посчитали меня ушедшей туда, откуда не возвращаются?..

Да, я поступила жестоко. Но у меня были еще три сестры, и им тоже хотелось жить. Жить как прежде, без презрительных взглядов и шепота за спиной. Когда-нибудь они смогут меня понять и простят за причиненную боль.