Мяу, или Береги хвост смолоду! (общий файл)

Мы пытались повторить опыт и так и этак. Я старательно припоминала все мало-мальски значимые эпизоды, сохраненные памятью. Потом — просто все, что вспоминалось. С несвойственной мне дотошностью воспроизводила свои чувства, ощущения, переживания. Монах и рыжик с не меньшим старанием прислушивались к ощущениям, пытаясь уловить хоть слабую тень моих тогдашних или нынешних эмоций. Тщетно.

Я первой махнула лапой на гиблую затею. От воспоминаний у меня разболелась голова, хвост сам по себе принялся рассерженной коброй метаться из стороны в сторону. Поначалу мне еще удавалось сдерживать растущее раздражение, но вскоре усталость дала о себе знать. В конце концов я рассудила: если Двуликой захотелось с нами поиграть, как кошке с мышкой, не раскрывая карт, не остается ничего другого, кроме как принять ее правила. Спорить с богами — дело не только бесперспективное, но и небезопасное.

— Завтра нам рано вставать, — напомнила я спутникам, вспрыгнув на постель и свернувшись клубком. — Нужно выйти из города на рассвете, как только откроют ворота. Раньше выйдем — больше пройдем до темноты.

Найлир с сожалением вздохнул. Он еще надеялся на то, что удастся если не нащупать разгадку, так хотя бы приблизиться к ней.

Сказать по правде, предстоящая дорога пугала меня куда больше, чем спонтанно проявляющиеся способности. В конце концов, ощутимого вреда они нам еще не принесли, только пользу (пусть и относительную). А вот лежащий впереди путь...

Там, впереди, в нескольких днях пути, назойливо маячило на горизонте Гнилище — огромное болото, которое по площади вполне могло сойти за княжество средних размеров. Ни я, ни рыжий, ни даже монах с его огромным жизненным опытом не умели скакать по болотам аки посуху, и рисковать жизнью, даже ради приличного выигрыша во времени (чтобы обойти Гнилище по широкой дуге, требовалось не меньше семи дневных переходов), было бы несусветной глупостью.

У нас была карта, по которой мы могли сверять свой путь. У нас был Верд, умеющий определять стороны света лучше компаса. У нас была я — тоже, между прочим, неплохо ориентирующаяся на местности. (И у нас был Най, который, не принося существенной пользы, собирался бессовестно пользоваться нашими способностями.) В конце концов, у нас были запасы провизии, которых должно было хватить по меньшей мере на две недели, даже если на каждом привале устраивать дружеские пирушки.

Казалось бы, чего еще желать для успешного путешествия? И тем не менее какое-то гаденькое предчувствие исподволь грызло мою кошачью душу, заставляя болезненно морщиться при мысли о предстоящем путешествии. Нехорошее место это болото, гиблое (впрочем, курорт Гнилищем и не назовут, если вдуматься). Нутром чую, ждут нас связанные с ним проблемы...

Но, укладываясь спать с тяжелым сердцем, я ни словом не обмолвилась спутникам о причине моей тревоги. Незачем их беспокоить раньше времени, рассудила я, от всей души надеясь, что поступаю правильно.

Утро выдалось хмурым. Низкие тучи нависали над городом, грозя вот-вот пролиться затяжным осенним дождем. И под стать погоде было мое настроение. Мало радости покидать родные места, даже если ты была тут незваной гостьей. Не добавляло веселья и осознание того, что мое возвращение в Светлоград может и не состояться — никогда.

Най поглядывал на меня искоса, осуждающе качая головой. "Помнишь, как ты расстроилась, когда кошачья тропа привела нас в Светлоград? Ты так не хотела сюда возвращаться! — напомнил он, пытаясь утешить меня. — Чего же ты сейчас грустишь, глупая?"

Да, рыжий был прав, мне было больно сюда возвращаться. Но стократ больнее оказалось уходить.

Я любила этот город с его узкими улочками, на которых зачастую не могли разъехаться две телеги (а кое-где — и разойтись два человека), плетнями у небогатых домишек, резными наличниками на домах горожан средней руки и искрящимися в солнечных лучах фонтанами в роскошных садах богатеев.

С этим городом было связано много болезненных, гнетущих воспоминаний. Здесь меня впервые гнали охотники за нечистью, здесь я поняла, что отныне мой удел — скрываться от тех, кто был мне когда-то дорог и близок. Здесь меня никто не ждал — во всяком случае, такой, какой я стала. Но, несмотря на все это, Светлоград все еще оставался моей родиной. А родину, как известно, не выбирают — ее любят, даже если объективных причин для этого не остается. Так уж устроены мы... кошки.

По-хорошему, нам следовало покинуть Светлоград с рассветом и отправиться в путь, не теряя понапрасну времени. Мы даже приступили к претворению плана в жизнь: едва начало светать, покинули трактир и направились к городским воротам. Но у самого выхода из города нас задержало непредвиденное происшествие, заставившее меня задуматься над вещами, которыми прежде я почти не интересовалась. Тогда я еще не знала, что этот случай станет первым в ряду ему подобных и куда более страшных происшествий.

У ворот было подозрительно многолюдно и шумно, что вообще-то необычно для раннего утра. Я пригляделась к суматохе внимательнее. На входе в город толпились люди в серых, покрытых дорожной пылью и грязью, истрепанных одеждах, доносились голоса — испуганные, жалобные мольбы и грозные, властные окрики. Несколько раз я слышала удар хлыста и металлическое позвякивание — будто цепью потрясли. А после разглядела стражу, окружающую толпу и подгоняющую людей, словно животных, которых ведут на убой.

Неприятное предчувствие царапнуло сердце. Я ощутила, как на загривке против моей воли поднимается шерсть и с трудом удержала рвущееся из груди рычание. Верд предостерегающе положил мне руку на голову, но я уже справилась с собой, и только недовольно дернула ухом. Я еще не понимала, что происходит, но сейчас никакая сила в мире не смогла бы заставить меня отвернуться.

Пока одни охранники наводили порядок в толпе, другие негромко переговаривались со стражами ворот. Начальник десятки привратников и здоровенный усач, судя по начальственным повадкам и командному тону — главный среди новоприбывших, чуть в стороне от остальных сверяли и подписывали какие-то бумаги.

— Еще сотня? — десятник кивнул в сторону оборванных людей, испуганно жмущихся друг к другу, как воробьи на ветвях. — Куда их девать-то? Чай не резиновые тюрьмы-то в городах архельдских...

— Вот еще, тюрьмы на них тратить! — голос усатого здоровяка оказался густым раскатистым басом. — В каменоломни их отошлют, на рудники — нечего казенные харчи жрать, пущай отрабатывают...

Рудники? Каменоломни?.. Я присмотрелась к заключенным повнимательнее. Худые, изможденные, измученные дорогой люди. Непонятно, на чем кандалы держатся. Они не походили на силачей-каменоломов. Некоторые из них были больны: одни кашляли, согнувшись в три погибели, другие еле переставляли ноги. Среди них были женщины, старики. Что, и их тоже — в рудники?!

— На прошлой неделе убивцев проводили, и как раз в мою смену тожить, — сообщил десятник, бегло просматривая бумаги. — В Дальгород вели, говорят, там тюрьмы самые крепкие в нашей стороне. А эти кто будут?

— Эти, брат, хуже убивцев твари. Они — политические.

Мудреное слово усач выговорил с видимым удовольствием. Собеседник поглядел на него с уважением, и здоровяк снизошел до объяснений:

— Про государя нашего посмели худое говорить, решения его мудрейшие оспаривать...

Главарь привратников укоризненно покачал головой. В его взгляде, брошенном на заключенных, промелькнуло сочувствие. Преступления против короны в Архельде всегда считались самыми тяжкими и наказывались соответствующе.

Некстати мне вспомнилось, что Наю, если его поймают, придется разделить участь этих несчастных. Я представила худощавого рыжика в каменоломне, и мне стало совсем муторно. Рыжий революционер стоял рядом — с каменным лицом, на скулах его играли желваки, кулаки то и дело сжимались. М-да, надо будет с ним поговорить на досуге о пользе контроля над собой. Если бы стражникам пришло в голову посмотреть в нашу сторону и проявить подозрительность... Перед моим внутренним взором вновь возник Найлир в кандалах, и я поспешно тряхнула головой, прогоняя видение. Нет, лучше об этом не думать!

А в следующий миг все мысли и впрямь вылетели из моей головы. Потому что мимо нас повели заключенных.

За мою недолгую, но чрезвычайно насыщенную жизнь (кошачью и человеческую) мне не раз доводилось видеть заключенных. Воры, насильники, убийцы то и дело попадались на моем пути (хвала Двуликой, не во время свершения своих злодеяний). Некоторые из них оказывались милейшими, обаятельнейшими людьми, другие — пренеприятными типами, вызывающими отвращение одним своим видом. Но эти... Отчего-то мне было жутко на них смотреть. Я отчаянно хотела отвернуться или хотя бы закрыть глаза, пока шаги этих людей не стихнут вдали, — и не могла пошевелиться, продолжая рассматривать их, как зачарованная.

Меня поразило выражение их лиц. У кого-то в глазах читался страх перед будущим, у кого-то — злоба на весь белый свет. Но у большей части лица были равнодушными, как маски, мертвые глаза смотрели сквозь окружающую их действительность, не видя ничего вокруг. Казалось, случись сейчас прямо перед ними что-то из ряда вон выходящее — землетрясение, пожар, наводнение, — и они преспокойно пойдут дальше, не заметив перемены, не обратив на нее внимания. Этим людям нечего было терять — у них уже отобрали все, что могли.

Мое внимание привлекла одна женщина: она споткнулась, проходя мимо нашей замершей троицы. Я перевела на нее взгляд. Худая, изнуренная долгой дорогой, как и все в этой толпе. По ее виду невозможно было определить возраст, под слоем грязи плохо угадывались черты лица — может быть, она была дурнушкой, а может, красавицей. Тусклые глаза неотрывно смотрели под ноги, но, судя по нетвердой походке, женщина не видела дороги. Ее губы непрестанно шевелились. Она что-то бормотала, и, прислушавшись, я смогла разобрать одну-единственную фразу: "Будь ты проклят, Галлен, будь ты проклят..."

Я застыла, боясь шевельнуться, а пуще того — поверить в услышанное. В своей жизни я слышала многое. И объяснения в любви, и площадную брань, и крики загонщиков, и песни менестрелей... Но никогда еще, ни разу мне не доводилось слышать откровенных проклятий в адрес короля. Слова незнакомки хлестнули меня, как пощечина. Я с раннего детства привыкла к мысли, что Галлен Великий — мудрейший, сильнейший и справедливейший правитель из всех существующих; для простых архельдцев (особенно таких, как я, провинциалов, чей слух редко смущали революционные речи) он был мудрым, строгим, но справедливым отцом подданных, поборником добра и справедливости. Так говорили все вокруг, и у меня не было причин им не доверять. И вот теперь — такое...

Я очнулась, только когда Най легонько подтолкнул меня к воротам, встряхнулась, сбрасывая оцепенение, и поспешила за спутниками. Заключенные давно скрылись вдали, стихли начальственные окрики стражи. Но до конца дня, стоило закрыть глаза, я снова и снова видела незнакомую женщину, проклинающую короля.

Дорога уводила вперед, все дальше от Светлограда — в неизвестность. Мы по возможности сторонились тракта — на сером пыльном полотне наши фигуры были бы слишком заметны, — но и не уходили далеко. Шли параллельным курсом, готовясь в случае чего в любую минуту скрыться в ближайших зарослях, затаиться, переждать... Как беглецы, честное слово! Впрочем... Мы и были беглецами. Нам было от чего убегать — каждому из нас.

В бесконечной дороге дни были похожи один на другой, текли сквозь пальцы, сливаясь в однотонную серую ленту, припорошенную однообразием, как тракт — пылью. Мы вставали с рассветом и весь день шли, шли, шли, лишь изредка останавливаясь для коротких привалов.

Иногда я радовалась движению, носилась по полям и лугам, задрав хвост, как котенок, догоняя яркую осеннюю бабочку или перепуганную до полусмерти мышку-полевку — не от голода, а просто так, для развлечения. Но порой длительные однообразные переходы, монотонное шагание от холма к холму, от рощи к роще ложилось на плечи такой усталостью, что на привалах я — неслыханное дело! — не чувствовала вкуса еды, заглатывая ее механически, зная, что поесть надо непременно, для поддержания сил, но не чувствуя голода.

Вечера проходили тоже более-менее одинаково. С наступлением темноты я привычно устраивалась у костра, поджимала под себя лапы и просила Ная разложить передо мной творения Рэма. Най вздыхал нарочито тяжко и недовольно косился на меня, но просьбу выполнял. Ему не нравилось впечатление, которое производили на меня изображения родных мест. "Зря ты себе душу травишь", — то и дело повторял рыжий. Но я лишь отмалчивалась в ответ. Зачем я это делала? Я и сама не знала...

Давным-давно, когда я еще жила человеком среди людей, Рэм сказал мне: "Когда тебе станет грустно, смотри на мои картины. И представляй, что я рядом..." Тогда я не придала этим словам особого значения. Но сейчас они отчего-то казались мне очень важными.

Я смотрела и смотрела на картины, пока глаза не начинали болеть от напряжения и закрываться от усталости, но вместо желанного облегчения чувствовала лишь все усиливающуюся грусть и щемящую тоску по прошлому.

Так проходили день за днем. Я давно потеряла бы им счет, если бы не луна. Она менялась каждую ночь, понемногу прирастая, круглея и приобретая все более отчетливый желтый оттенок, пока не достигла сочного цвета молодых одуванчиков. Приближалась середина златня.

По ночам мы дежурили — поочередно. Я вызвалась бодрствовать второй, в самый глухой час ночи, когда людям так тяжело противостоять сну. Най нес вахту первым. Верд сменял меня за несколько часов до рассвета, не забывая при этом накормить. Да я бы и не позволила забыть: к этому времени голод, усыпленный усталостью и наспех проглоченным ужином, обыкновенно просыпался и терзал мой желудок со страшной силой. А вы видели когда-нибудь кошку, которая ложится спать голодной? Нет? И не увидите. Это противоречит самой кошачьей природе. В крайнем случае мы можем притвориться, будто спим, прикрыть глаза, но на самом деле будем напряженно выжидать, не появится ли возможность заморить червячка. И при первом же удобном случае видимость сна слетит, будто ее и не было, даже не сомневайтесь!

Тяжелее всего мне приходилось по утрам. Стоило немалых усилий дождаться, когда Най наконец выспится и встанет. Рыжий обладал просто феноменальной способностью дрыхнуть так долго, будто надеялся выспаться впрок. Но даже проснувшись, он, вместо того чтобы сразу приступить к завтраку, занимался всякой ерундой, мучительно долго умывался и приводил себя в порядок, а я в это время сначала приплясывала от нетерпения, а после просто умирала от голода. Ожидание казалось мне бесконечным.

Не добавлял радости и Верд: едва заметив, что я не сплю, он безо всякого стеснения перепоручал мне вахту и деловым шагом удалялся на ежеутреннюю беседу со своим общительным божеством. Приходилось ждать еще и его возвращения.

Днем ситуация менялась кардинальным образом. Если ночью я была бодра и деятельна, то с появлением на небе солнца меня неудержимо клонило в сон. Кошкам требуется гораздо больше времени на сон, нежели людям, так уж мы устроены. Иногда мне удавалось уговорить Верда и Ная продлить привал хоть на полчасика. Они жалели меня и соглашались, но я сама понимала, что далеко такими темпами мы не уйдем.