Высшая школа им. Пятницы, 13. Чувство ежа (1 книга)

Высшая школа им. Пятницы, 13. Чувство ежа

Пролог

Музыка оборвалась внезапно.

Страхом.

Взвизгом струн.

Мсье Жан распахнул глаза и подскочил с кресла, словно его подбросило. Уставился в плазменный экран.

Там, на экране, его перепуганная насмерть дочь закрывалась гитарой... от чего?!

Мсье Жан не глядя щелкнул пультом, который так и держал в руке. Экран разделился на восемь картинок, но ни одна камера не показала — что. Или кто. И донжон... донжон молчал. Он впустил чужака?!

А девочка со всхлипом вдохнула и закричала.

Тогда мсье Жан отбросил пульт и побежал. Дверь, темная лестница...

"Почему не зажигается свет? Эй, проснись же! — мсье Жан на бегу ударил рукой по стене. — Франсуа!"

Замок сонно заворчал, замигали лампы под потолком. Медленно, как в кошмарном сне, начала открываться дверь, зашевелились тени по углам. Под ногами сдавленно пискнуло.

Что за чертовщина?!

— Рауль! Бернард! — позвал мсье Жан вслух, толкая так и не открывшуюся дверь... и чуть не покатился кубарем. Дверь перегородил труп волка.

Рауль. Остекленевшие глаза, осыпавшийся мех, иссохшее тело.

Мсье Жан зарычал. Он знал, кто это сделал. Уже — знал. Только бы успеть!..

Он перепрыгнул тело верного слуги, — потом он похоронит Рауля и поплачет над могилой, — и с разбегу влетел в стену, ни мгновения не сомневаясь: замок проснулся и пропустит хозяина.

Он не ошибся.

За полсекунды до того, как мсье Жан разбился бы о камень, кладка дрогнула и замерцала. На этот раз вместо широкого светлого коридора Франсуа открыл узкий, полный вязкого тумана лаз. Через этот туман приходилось продираться, теряя драгоценные мгновения.

Мсье Жан снова зарычал. Громко, так что донжон вздрогнул: чужак не сбежит, но отвлечется хоть на миг. Этого мига должно хватить, обязано!.. Франсуа, старый дурень, как ты мог проспать?! Да убери ж ты этот проклятый туман!

Туман исчез, стена тоже, и мсье Жан по инерции пролетел еще несколько шагов — озираясь в поисках дочери и рыча; в его руке возник пистолет со взведенным курком...

Она была жива. Слава тебе, Господи! В руках проклятого ублюдка, с серебряной струной вокруг тонкой шеи, почти в обмороке, но жива!

— Отпусти ее, ублюдок, — потребовал мсье Жан, с трудом заставляя голос звучать по-человечески.

Ублюдок — старый знакомый, синьор Канова — сверкнул безумными глазами и чуть натянул струну, на концах которой болтались обломки гитары. Той самой гитары, которую мсье Жан подарил дочери на шестнадцатилетие. Той самой гитары, за которой синьор Канова охотился вот уже сколько?.. неважно. И что мсье Жан недооценил его — тоже уже неважно. Ничто не имеет значения, кроме жизни его дочери. А она побледнела еще сильнее, из-под волос на висок стекла струйка крови. Похоже, ублюдок разбил гитару о ее же голову. Дважды мертвый ублюдок.

— Поклянешься отпустить меня и не причинять вреда — отпущу.

Канова сдул падающую на глаза каштановую прядь и растянул губы в улыбке. Стеклянистые глаза и острые зубы резко противоречили внешности чувственно-романтичного красавца. Впрочем, и голос его не казался мсье Жану бархатным, даром что женщины поголовно сходили от него с ума. Все женщины, но не его дочь. Она не поверила обману.

— Если ты отпустишь ее прямо сейчас, живой, и поклянешься своей душой и жизнью никогда не трогать ее — сможешь уйти. В этом случае клянусь: ни я, ни мои вассалы не тронем тебя.

Вместо ответа ублюдок засмеялся. Резко, хрипло.

— Душой? Да запросто!.. — смех так же резко перешел во всхлип, из стеклянных глаз потекли слезы. — Душой и жизнью, видит Господь, клянусь никогда не трогать твою девчонку! Сдалась она мне! И да провалишься ты в ад...

Он толкнул девочку прямо в руки мсье Жану, отбросил обломки гитары и тенью вскочил на подоконник музыкального салона. Мсье Жан поймал дочь на руки, краем глаза увидел, как Канова прыгает из окна — что ему третий этаж, самом-то деле.

Донжон разочарованно заскрипел дверьми, внизу, в саду, злобно завыли.

Проснулись.

Франсуа тоже проснулся. Возник на пороге, виновато комкая колпак и глядя искоса. Тяжело вздохнул.

— Что стоишь? Неси спирт и бинты, зови... — он не стал продолжать, все равно Франсуа уже исчез, чтобы через миг появиться рядом с кроватью в комнате дочери.

Сам мсье Жан оказался там еще раньше — на этот раз донжон открыл нормальный переход, безо всяких туманов, даже без единой пылинки, разве что плаката "прости, хозяин, я так больше не буду", не вывесил.

Укладывая потерявшую сознание дочь на чистейшие, прокипяченные простыни и промокая рану на голове проспиртованным бинтом, мсье Жан вздохнул. Такой плакат надо было бы вешать ему, старому дураку. Мог бы догадаться, что синьор Канова придет за гитарой, несмотря на охрану, сигнализацию и риск нарваться на самого мсье Жана. Должен был догадаться! Дурное дело — считать противника глупее или слабее себя.

Постарел.

Замшел.

Позволил себе расслабиться.

Оставил девочку наедине с гитарой.

Мало ли, что ей удобнее репетировать одной? А ведь она так сияла в предвкушении концерта! Для нее музыка — жизнь и счастье. А для него, старика, счастье — ее музыка и ее жизнь. И ее улыбка. Ох, дочка...

В комнату неслышно вошла Рошель, ничего не спрашивая, присела рядом с девочкой, положила руку ей на лоб. Нахмурилась.

— У мадемуазель шок, монсеньор. Сотрясение не сильное, рана неглубокая, но вот психическая травма...

Мсье Жан мысленно выругался и представил, что он сотворит с ублюдком Кановой. Поклялся его не трогать? Ерунда. Не обязательно делать это самому или поручать вассалам. Итальянец многим насолил, так что довольно будет всего лишь кому-то немножко помочь, чуть подтолкнуть — и дело сделано, а клятва соблюдена.

Вот только синьор Канова не дурнее и клятву давал такую же. А его девочка — слишком легкая добыча, даже несмотря на всю защиту и охрану замка в Лиможе. Она — всего лишь человек, а люди так хрупки.

— Ты справишься, Рошель.

Мсье Жан кивком ответил на поклон юной еврейки и строго посмотрел на Франсуа: тот подобрался к кровати и сочувственно гладил девочку по волосам. Его морщинистое лицо сморщилось еще больше, словно он сейчас разрыдается.

— Иди займись делом, Франсуа. Надо подготовить похороны Рауля.

Франсуа очень горестно шмыгнул носом и испарился. А мсье Жан, оставив дочь под присмотром Рошель, вышел в холл и взялся за телефон. Он совершенно точно знал, как можно уберечь дочку от безумного итальянца.

Ему ответили на втором гудке, словно ждали. Хотя голос был удивленный.

— Мсье Жан?

— Да, мадемуазель Феличе, это я.

— Неужели вы решились пригласить меня на ваш маленький концерт? — на том конце линии насмешливо хмыкнули.

— Концерт не состоится, так что я даже не прошу прощения за недостаток галантности.

— Ах уж эти французы... переходите к делу, мсье Жан. Ни за что не поверю, что вы звоните мне через столько лет исключительно ради удовольствия слышать мой прекрасный голос.

— Вы, как всегда, образчик проницательности, мадемуазель Феличе. У меня к вам просьба. Очень серьезная просьба, и мне нужно ваше обещание, что о ней никто не узнает.

На том конце линии помолчали несколько мгновений и совсем другим тоном ответили:

— Обещаю. И сделаю все, что в моих силах, мсье Жан.

Глава 1, в которой дракон заходит на посадку перед школой, а мафия распределяет роли

Война началась ровно в девять утра первого сентября. Именно тогда десятому "А" и лично его величеству Дону объявили, что с первого курса училища их — элитный, гуманитарный класс! — объединяют с классом "Б". Спортивным. Пролетарским.

Но хуже того, с классом поцанов!

— Господин Горский! — глянув на его величество, классная ткнула указкой в Мишу Поца, кадавра неудовлетворенного морально, в тельнике под белой полиэстеровой рубашечкой и в ворованном голубом берете на шатенистой, чесаной на прямой пробор, башке. — Извольте поздороваться с однокурсниками!

Демонстративно посмотревшись в собственные зеркально-лаковые ботинки и понюхав розовый бутон в петлице, Дон со светской улыбочкой протянул руку Поцу. И тут же глянул вниз, на плохо почищенные поцовы берцы.

— Рад вас приветствовать в моем классе, господин Поц... э... Шпильман.

Поц гнусно ухмыльнулся, и, бормоча что-то типа-вежливое насчет "поглядим еще, чей класс", протянул граблю в ответ и сжал. Со всей дури. Грабля была мытая по случаю первого сентября, но с траурными каемками под ногтями и набитыми костяшками. Развлекался все лето, пролетарий.

Дон ухмыляться, тем более гнусно, не стал, невместно нашему величеству. И поцову граблю сжал несильно, но правильно, как Сенсей учил. Что, Поц, все еще думаешь, что художник — это сопля, которую можно и нужно намотать на гусеницы? Ну-ну.

Поц слегка сбледнул, что несомненно его украсило.

Дон улыбнулся:

— Надеюсь, мы будем жить дружно в моем классе.

Поц молчал, даже не кивал.

Дон сжал руку чуть сильнее и улыбнулся еще приветливее. Мол, так будем жить дружно?

Поц, наконец, кивнул и выдавил из себя кривую улыбочку. Обещающую такую. Танки и ковровые бомбардировки обещающую.

Что ж. Когда на летних экзаменах при переходе из средней школы в высшую вылетело восемь человек из двадцати в классе "А" и десять из двадцати трех в классе "Б", уже было понятно: что-то неладно в Датском королевстве. В прошлые годы вылетало по двое-трое, не больше. Правда, Дон надеялся, что в их класс, то есть группу, все равно никого добирать не будут. В конце концов, традиции важнее, чем какие-то там квоты и распоряжения РОНО. Однако...

Однако, нежданчик случился, и придется как-то уживаться с Поцом.

Классная тем временем щебетала что-то радостное о подготовке к посвящению в студенты, о новых предметах и полевой практике, о расписании индивидуальных занятий и успехах ее бывших учеников, ныне студентах престижных колледжей. Упомянула и Ахмета, поступившего в медицинский. Ахмета, друга и дезертира с поля боя. Он-то как раз не пролетел с экзаменами, а просто ушел. Душа потребовала медицины. Без него в ядре безобразия осталось всего трое: сам Даниил, он же Дон и король-солнце, Ромка — опора трона и гарант мирного урегулирования, и Кир — канцлер, казначей, стратег и вообще Арман Дюплесси.

Мало.

Плохо.

У Поца по-прежнему четверо в основной свите, на фига им какие-то левые колледжи и тем более университеты? Они после училища всем гуртом служить пойдут. В доблестную Российскую. В спецназ. Вон уже и тельники напялили. Особенно хорош тельник на Эрике — истинном арийце, красавце нордическом, белобрысом, безмозглом. Зато какая улыбка! Все крокодилы обзавидуются! Поц рядом с ним ну чистый Адольф Шикльгрубер, только усиков не хватает. Зато берет надел. Голубой. Брательников. Еще есть Витька, грубый и в глубине души прекрасный. Наверное. Был бы, окажись в другом классе. Остальные двое — тоже те еще личности, братцы-акробатцы Димон и Колян. Потомственные сантехники. Еще дед Димона-Коляна деду Дона канализацию прочищал и водки за услуги требовал.

А нам придется брать четвертого в ядро. Иначе — вопиющий дисбаланс. Но кого?

Дон еще раз оглядел класс. Народу-то много, целых двадцать пять человек вместо привычных двадцати одного, но из них тринадцать — бывшие бешки, пролетарии. Из ашек остались лишь Марат, тип мутноватый, да Сашка — рыба-сдохухоль. Проблема с кадрами у нас, дорогие доны!

Так что пока, на первом уроке болтологии о мире и дружбе, Дон сел один. На привычную вторую парту в левом ряду. Марат сделал было попытку подсесть, но, встретив хмурый взгляд, ушел дальше, на последнюю, за Киром и Ромкой. А Дон, делая вид, что слушает, рисовал классную — ему так лучше думалось.

Рисовал он традиционно ее же, самую классную из всех классных, Фелициату Казимировну, если попросту — Фильку. Она со средней школы вела у класса "А" литературу с историей, а заодно половину спецпредметов.

Каждый учебный год начинался с того, что в конце первого урока Дон преподносил Фильке ее портрет. Сегодня она была Фемидой: с завязанными глазами и безменом в руках. Зато — молодая, всего-то лет двадцать пять на вид, и красивая. Не яркая, и грудь размера всего лишь второго, но было в ней что-то такое, опасное и манящее. Если б Филька не придерживалась строгого правила "с учениками ни-ни" и не водила хороводы с Сенсеем, Дон бы ее трахнул, и плевать, сколько там ей на самом деле.

Именно это он в портрет и вложил. Женщины любят быть желанными, что бы по этому поводу не говорили вслух.

А Филька продолжала о сложной обстановке в Питере, скором визите упырей— проверяющих из РОНО, о необходимости взаимопонимания и взаимодействия между группами, потом перешла к соревнованию между Питерской и Московской школами по волейболу, театральному фестивалю и драмкружку — звала бывших бешек присоединяться и участвовать в полноценной, интересной и полезной общественной жизни... скукота.

Скукота закончилась минут через десять. Сначала под окнами раздался рык дракона, заходящего на посадку. По одному только звуку Дон точно определил новую зверюгу и даже выглянул в окно: кого это занесло к школе? Никак, новый препод выеживается? Или кто-то с четвертого курса опаздывает? Четверокурсники — почти дембели, им расписание не писано, а выпендриваться сам бог велел.

Дракон припарковался аккурат между метлой Алинки с третьего биологического и хряком Натали, тоже с биологического, но уже аспирантки-преподши. Тоже еще, поклонница Булгакова, нарисовала на кожухе байка пятак и воображает себя ведьмой летучей! Алинка и то больше похожа, даром что на ее скутере вообще ничего не нарисовано. Она сама по себе ведьма и скутер у нее — натуральная метла хоть в профиль, хоть анфас.

Дон хмыкнул — тихонько, он же вежливый студент! — и вернулся к разглядыванию дракона и его владельца. Дракон был хорош. Харлей этого года, на пять сотен лошадок. Умереть от зависти! А его владелец оказался никаким не преподом, даже не старшекурсником. Лет шестнадцать, не больше семнадцати. Волосы темные, в хвост, черная мотоциклетная куртка, черный же шлем в руках. Лица с третьего этажа было не разглядеть, но Дон все равно записал новенького во фраера и мажоры. Ибо если опаздываешь — ты не король, какой бы там байк под тобой ни рычал.

Записал, отметил себе глянуть на перемене, что за новичок и куда его определили, и забыл. Рисовать Фильку все равно было интереснее.

Зря забыл, как оказалось. Потому что через минуту дверь в класс открылась и на пороге возник он же, фраер и мажор.

Извинился перед Филькой, заработал укоризненный взгляд, оглядел класс...

На мрачной, в самый раз господарю Владу свет Цепешу, физиономии отразилось сначала неподдельное изумление, потом откровенный ужас пополам с брезгливостью, — это господарь-воевода увидали Мишу и поцанят, — а затем морда снова стала каменной. То есть для всех прочих она как была, так и осталась каменной, но не для художника.