Я, выбравшись из-под шкуры, обойдя ручищу трупа, которую ночью забросала одеялами, чтобы Милька утром не испугался, подошла к окну.
В окно заглядывал кто-то. Не видя меня, он вновь, уже сильнее застучал в окно и позвал:
— Милиен!
Голос был резкий, я бы даже сказала, властный. Мальчик подскочил, проснувшись, и растерянно посмотрел вокруг.
— Харз... — позвал он.
"Значит, это и есть тот самый Харз", — подумала я и, откинув железный крючок створки окна, открыла его.
Мужчина быстро забрался в окно, и, коротко на меня взглянув, присел на корточки возле Милиена.
— Живой?..
Своими кошачьими движениями ранний гость был очень похож на Элизиена. Но он был молод. Высок. Короткий хвост грубо обрезанных, чёрных волос. Красивое лицо. Он посмотрел на меня. Тот же немигающий взгляд светлых глаз.
— Слышал о тебе. — Коротко сказал он, небрежная и снисходительная нотка неприятно задела меня. — Харзиен.
Ишь ты, представился. Именно представился, что-то неуловимо в нём заставляло думать, что он выше других.
— Оля... Ольга, — поправилась я.
Он кивнул и встал.
— У нас несчастье, — проговорила я, растерянно рассматривая его. — Элизиен погиб, — добавила я тише.
Но Милька услышал. Он не заплакал. Мальчик был очень серьёзен, словно понял, что я сказала. Честно говоря, я так и не могла понять, сколько ему лет. По росту и внешности, так лет пять-шесть. По его реакции на некоторые события — лет десять. Вот и сейчас, я видела, — он понял, что произошло.
— Да, я знаю... — ответил Харзиен. — Милиена я заберу.
— Заберёшь? — протянула я, эта новость странно расстроила меня, и я посмотрела на Мильку. — Но... кто ты, в конце концов?.. Почему я должна отдать тебе Милиена?
— Милиен — мой брат. — Опять коротко ответил Харз. — Элизиен был добр к нам, и присматривал за ним, пока меня нет.
— Значит, он не его отец?.. — совсем растерялась я.
— Значит, нет, — сказал дьюри.
Я замолчала. Куда деваться мне? Оставаться в этом доме, рядом с гниющей тушей? Уйти отсюда? Но куда? А дьюри тем временем бросал вещи Милиена на одеяло. Мальчишка то прыгал возле него, то повисал на нем... Харзиен улыбался, стаскивал его с себя и вновь продолжал собирать вещи.
— И что, вы даже не похороните Элизиена? — спросила я, глядя на эту идиллию.
Дьюри на меня удивлённо посмотрел.
— Элизиен — маг... Его праха уже нет, дух его об этом позаботился, — ответил Харз. — Ты, видимо, совсем ничего не знаешь о нас? Откуда ты, Оля-Ольга? Странное имя, очень короткое. Из Гигаса... или из Ланваальда? Но для гигасцев ты слишком бледнокожа... — всё также с насмешливой полуулыбкой говорил он, — для ланваальдцев — слишком мала ростом... Откуда же ты?
Я слушала его и всё больше понимала, что вляпалась во что-то невероятное. Гигас... Ланваальд...
— Я из... России... — да, прозвучало, по меньшей мере, странно, но вдруг дьюри слышал это название.
Нет, не слышал. Это стало понятно по его взгляду, брошенному искоса на меня.
— России... — повторил он, — не знаю, что ты имеешь ввиду под этим названием, но похожа ты больше на недоделанного дьюри...
— А ты, значит, доделанный? — с ехидцей спросила я.
Последовала длинная пауза. Ответ же чуть не довел меня до истерики.
— Я... король Вересии, страны дьюри... Сын погубленного наёмниками большеротых Вазиминга Второго. — Он пнул носком сапога из тонкой коричневой кожи руку мёртвого гиганта. — А Милиен — принц Вересии...
Я некоторое время растерянно следила за его хождением по дому. Что ж... Короли... наследные принцы... Куда мне-то, бедной утопленнице, деваться?
Милька подошёл очень тихо ко мне и, подняв руку, раскрыл ладошку. На ладошке его лежала маленькая сахарная звездочка. Такие очень часто приносил ему Элизиен.
— Это мне, Милиен? — спросила я. — Кушай сам, ты же их очень любишь...
Мальчик рассмеялся и, накрыв звездочку другой ладошкой, через секунду вновь протянул мне руку, и раскрыл ладонь. На ней лежало уже две звездочки.
— Всё это я говорю сейчас только потому, что Элизиен тебе, похоже, доверял. — Проговорил Харзиен, связав углы одеяла в совсем небольшой узел и вскинув его на спину, и, наблюдая с улыбкой за братом, добавил: — Бери-бери... Он себе их хоть сколько наколдует, он же дьюри. Ну, давай прощаться, Олие.
Так странно было слышать свое имя, произнесённое Харзом совсем по другому, но, наверное, мне это даже понравилось. Всё, что этот дьюри говорил и делал, мне катастрофически нравилось. И вот тебе на — давай прощаться... Засунув сладкую звёздочку в рот, чтобы не разреветься, я молчала.
— Ты можешь остаться и жить здесь, — проговорил Харзиен, обернувшись уже от окна. — Этого я уберу теперь же...
И выбрался в окно. Милька ловко нырнул за ним. Я лихорадочно полезла за ними, не желая оставаться один на один с трупом. Харз тем временем достал длинную, тонкую, словно спица, палочку и чиркнул ею по голенищу сапога. Палочка задымилась, огонек заплясал на ней, и дьюри поднес её к жестким волосам убитого громилы.
Я поморщилась, — это же сколько и, самое главное, как! будет гореть такая гора мышц! Но губы Харза шевельнулись еле заметно, и труп исчез... Будто его и не было. Милька развёл руки в стороны и сказал, смешно округлив глаза:
— Нету...
Харзиен вновь обернулся ко мне, пряча палочку за пазуху.
— Ну, вот. Теперь можно жить. Думаю, хозяин тебе позволил бы... — рассмеялся он вдруг.
То ли его развеселила собственная остроумная шутка, то ли рассмешил мой дурацкий вид, — после исчезновения трупа я ещё минуты две озиралась, пытаясь обнаружить, куда он подевался...
Но мне было не до шуток.
— Вы, дьюри, конечно, доделанные и знатные... — проговорила я хмуро, — а мне вот, недоделанной, не до смеха. Вы меня хоть до города ближайшего довели бы, что ли... Может быть, я бы своих там нашла. Здесь ведь не жить мне...
Харзиен слушал меня, и улыбка его сменилась удивлением.
— Но с нами опасно тебе идти, — проговорил он, пожав плечами. — Наследников Вазиминга приказано убить, за что обещана большая награда. Даже сейчас, оставаясь здесь, с нами, ты очень рискуешь...
— Ну и что! — перебила его я. — Вы — единственные, кого я знаю в этом мире, и вы уходите, — быстро заговорила я, боясь, что дьюри сейчас перестанет меня слушать, — я даже меч не умею держать в руках!
Харз внимательно разглядывал меня, словно принимая решение.
— Зато топором у тебя ничего получается, — проговорил он и добавил: — Но задерживаться дольше мы не можем, и оставить тебя здесь я тоже не могу, раз ты просишь о помощи! И помни, ты можешь оставить нас в любую минуту...
Его слова летели уже мне в спину. Я вбежала в дверь дома и, совсем ополоумев от радости, хватала, что попадется под руку из тёплых вещей — ночи здесь были холодные, а из моей собственной одежды на мне был лишь купальник, прикрытый впоследствии длинной, старой рубахой Элизиена, перевязанной куском тесьмы. Тонкие старые кожаные ботинки на ногах, которые я называла мокасины, вряд ли выдержат долго, но больше ничего моего размера в доме из обуви не было. А вот, увидев сушившиеся на веревке штаны Элизиена, я обрадовалась. Сказал бы мне кто-нибудь раньше, что я так буду рада старым штанам малознакомого мужика, пусть даже дьюри, я бы ему не поверила...
* * *
Здесь, в домике Элизиена, я прожила почти месяц, никуда не высовываясь дальше заросшей травой поляны. Во-первых, местность, которую я успела увидеть, падая с неба, была совершенно мне незнакома, а во-вторых, рассказы Элизиена о большеротых, порусях и болтунах и прочей живности, населяющей эти места, отбивали у меня всякую охоту отправиться в лес одной.
Поэтому все мои исследования окрестностей сводились к походу за водой к роднику и прогулкам с Милиеном. Именно у родника я впервые встретила эту самую порусь.
Я тогда ещё скептически относилась ко всем живностям, и лишь домашнее мелкое колдовство дьюри вводило меня в сомнение. Поэтому когда всколыхнувшаяся стоялая в небольшом озерке возле родника вода разошлась кругами, и показалась половина серо-зеленой, мокрой головы, я то ли от неожиданности, то ли желая защититься, уронила свой кожаный мешок для воды прямо на эту самую голову. Причем под водой была именно та половина, которая должна дышать.
Голова исчезла, а под водой мелькнуло длинное туловище. Воды я набрала, а когда, уходя, ещё раз оглянулась на родник, то вновь увидела половину головы, смотрящую мне вслед мутными, беззрачковыми глазами. Но почему порусь не утащил... или не утащила... хотя кто их разберёт... меня под воду? Ведь наши русалки славятся именно этим? Тогда мне подумалось, что утопленник утопленнику не нужен. И стало ещё тошнее, значит, точно, утопленница. Но я тут же рассмеялась тихо себе под нос, и, обернувшись, отчего-то показала поруси фигу — болтаться в болоте, как оно, я не собиралась. А голова исчезла...
...Сейчас, пробираясь через колючий кустарник вслед за Харзом, который словно нарочно шёл по таким зарослям, будто про дорогу в этих местах и слыхом не слыхивали, я уныло думала, что это, наверное, связано с нашей безопасностью. Шли мы уже давно, без остановок, как если бы нам надо было прийти в назначенное место в назначенный час.
Милиен ехал на плечах брата, там же что-то постоянно жевал, ныряя рукой в кожаный заплечный мешок Харза. Иногда дремал, порой что-то тихо спрашивал, наклонившись к самому уху брата. Харзиен время от времени оглядывался на меня, и, увидев, что я всё ещё тащусь следом за ними, опять шёл вперёд, уворачиваясь от веток...
"Обычные березы, осины. Ничего не понимаю я в этой стране дьюри. Словно я никуда и не попадала, а пошла по грибы у себя дома..."
Наконец, уже начинало смеркаться, когда дьюри остановился. Дождавшись, пока я доплетусь до него, и, некоторое время прислушиваясь к тишине леса, он вдруг легонько подтолкнул меня в самую гущу колючих ветвей шиповника. Я, опешив и выставив вперед руки, шагнула...
Ступенька! Ещё одна... Куда подевались эти чертовы кусты?! Лес пропал, словно его и не было...
Темно. Тихо. Я в каком-то помещении. Пахнет затхлостью и пылью.
— Харз? — неуверенно произнесла я в темноту, всё также таращась вперед руками и выпучивая глаза.
— Я здесь, — спокойный голос дьюри оказался у меня за спиной.
И зажегся свет. Сразу несколько факелов освещали длинный коридор впереди меня. Каменный мешок с высоким сводом...
Милька, едва ступив на пол, побежал по коридору, заглядывая в открытые двустворчатые двери по правой и левой стороне.
— Милиен, — позвал его Харз, — там никого нет. Подожди, мы пойдём вместе.
Мальчик остановился. Он стоял напротив раскрытых дверей. Я подошла к нему.
Огромный зал терялся в темноте, еле освещаемый факелами из коридора. Толстый слой пыли лежал на каменном, мозаичном полу. Гигантских размеров люстра тускло поблескивала десятками, сотнями бликов на хрустале сквозь сетку паутины.
Милиен сделал несколько шагов и оказался в пустом зале. Звук его шагов долетел до стен, прошёл глухой дробью где-то в темноте, и затих.
— Папа! — неожиданно звонко крикнул в мрачную пустоту Милиен.
Папа-папа-папа... раскатилось эхо его слов по всему залу. Шелест крыльев сорвался в темноте, и летучая мышь слепо шарахнулась в лицо Мильке.
Он вскинул руку, и ночная тварь упала ему под ноги, словно парализованная. Она судорожно затрепыхалась, забилась, пытаясь взлететь, но ей удалось лишь опереться на крылья, и мышь уползла в тень, оставляя след на пыльном полу.
— Испугался? — проговорил Харзиен, оказавшись минутой раньше рядом, и положив руку на плечо Мильке.
Тот вскинул голову вверх, и его глаза уставились на брата.
— Отца больше нет, Милиен. — Старший брат смотрел на младшего, и я чувствовала себя чудовищно посторонней.
Сделав несколько шагов назад, я пошла по сумрачному коридору. Справа на уровне моей вытянутой руки тянулись зажженные факелы, слева — старое зеркало плавилось тенями в их свете. Дальше — открытая двустворчатая дверь — всё в тот же зал с огромной люстрой. И опять зеркало. Шагов моих почти не слышно. Иногда я слежу за своим отражением... Худая, длинная, с хвостом тёмно-русых волос, перетянутых кожаной полоской, в лохматом, мехом наружу, жилете Элизиена, в рубахе, выпущенной туникой поверх штанов, заправленных в мокасины — зрелище не для слабонервных...
— О!.. — услышала я за спиной. — О! Ты где?
Оказывается, меня зовут. Никогда не могла предположить, что меня можно так назвать.
— Я здесь, — откликнулась, не в силах оторвать глаз от того, что только что увидела.
Здесь широкая лестница поднималась вверх. На стене висели старинные, потемневшие полотна. Лица давно умерших королей и королев смотрели на меня свысока. А по лестнице, волоча за собой собственную кровоточащую призрачной кровью руку, поднималась белесая, прозрачная тень. Призрак вдруг оглянулся и посмотрел на меня. Его рот раскрылся и, пока я, похолодев от ужаса, соображала, что же он сейчас скажет, дикий вой, от которого кожа моя в миг стала гусиной, раздался из его глотки...
Часть 2
* * *
— Ну, что вы разорались, Велиамин, в самом деле! — чей-то голос крикнул с самого верха лестницы, но увидеть мне его сразу не удалось. — Опять руку потеряете, ваша призрачность, — кто-то, судя по голосу, спускался вниз по лестнице.
Призрак, услышав этот голос, перестал истошно орать и, забормотав себе что-то под нос, подтягивая за собой кровоточащую голубой, дымящейся кровью руку, скрылся в стене под одним из портретов.
— У нас гости, судари и сударыни! — голос раздался у меня над ухом и я, совсем одурев от сегодняшнего безумного, бесконечного дня, и, видимо, устав беспрестанно пугаться, проговорила вполне внятно на этот раз:
— Капец какой-то!
Рядом со мной хмыкнули, потоптались, потом громко чихнули...
— Олие, ты уже познакомилась с Никитари? — Харзиен подошёл и хлопнул по воздуху словно бы по плечу кого-то. — Наш с Милиеном воспитатель и учитель, Никитари...
Тот, кто появился передо мной после этих слов, заставил меня пропустить мимо ушей слова дьюри. А зря...
Пушистый, серый котяра сидел скромно возле наших ног. Его круглые глаза неподвижно уставились на меня, хвост нервно дернулся и, обернувшись вокруг своего хозяина, замер. Глаза, жёлтые, сонные, моргнули, зажмурились и вновь кругло уставились на меня.
— Котик... Кис-кис-кис... Где же Никитари, Харзиен? — спросила я, поднимая кота на руки и блаженно прижимая к себе его замурлыкавшую пушистую тушку, мимоходом отмечая, что только что готовый вот-вот разреветься Милька смотрит на меня во все глаза... и дьюри-гад почему-то прикрыл глаза и того и гляди лопнет от смеха... Да что же это такое-то!
Котик отчего-то становился всё тяжелее и тяжелее, чем они его кормят кота этого? А кот тарахтел всё громче и становился больше и больше, словно его распирало от удовольствия, лапы его уже висели, кажется, до моих колен, когда руки не выдержали и выпустили этого странного распухшего кота.
