Дьюри

Книга 1

Часть 1

* * *

Подвешенные в обгорелой миске над пылающим огнем благовония "благовонили" ужасно. Иначе не скажешь. Но что поделаешь, если у хозяина дома, Элизиена, был "пунктик": ему казалось, что всё вокруг кишит духами. Духами-то оно кишело, конечно, но ему мерещились духи недоброжелательные.

Поэтому у него и на груди, кроме кожаных мешочков с оберегами, всегда чадила холодным дымком серебряная табакерочка с вонючим хилерийским табаком. Сколько раз я ему уже говорила, что находиться рядом с ним невозможно, но он лишь добродушно посмеивался в ответ, поправлял табакерочку на груди, и отвечал:

— Забей...

Гадкое словечко, но опять же — порой иначе не скажешь. А притащила его к дьюри я сама, теперь пожинаю плоды своего разгильдяйства. Это было моё первое, нет — второе слово, сказанное мной в этом непостижимом мире.

Хотя, что ещё можно сказать, если, только-только закончив полоть ненавистную грядку с морковкой по заданию партии во главе с бабушкой и пойдя искупаться на заброшенный пруд у себя на даче, ты начинаешь тонуть.

Это сейчас я могу посмеяться по этому поводу, а тогда, когда мутное, светлое пятно неба удалялось всё дальше, мне было не до смеха. И то ли дна у пруда не оказалось, то ли я не успела до него добраться, но помню лишь отвратительные водоросли, тину и свои беспомощные барахтанья в зелёной, тёплой воде.

Следующее, что я помню, это был мой полет вниз... Непостижимый полет! Откуда? Из озера!

— Эл, ну, убери ты с огня эту сковородку! — буркнула я, не в силах уже больше вдыхать жуткий, навязчивый аромат.

Элизиен, нахмурившись, помотал отрицательно головой.

— Не уберу, — ответил он и противно захихикал, — ты ничего в этом не смыслишь. Вот ползёт по тебе сейчас гнусный вейда, а ты и не знаешь! А мне и знать не надо, корень сныти болотной его отпугнет. А ещё сныть отпугивает порусей и болтунов.

Поруси и болтуны у дьюри — это наши русалки и водяные. Вейда — дух, что-то похожее на слизня... Я без конца спрашиваю Элизиена, что означает то или другое слово, услышанное мной здесь, и он отвечает мне, но отвечает загадками, недомолвками.

— Так это она так воняет? — проворчала я, сморщив нос, — недаром все болтуны разбегаются, я, пожалуй, тоже пойду...

Элизиен молчал. Может быть, даже и не слышал меня. Выбравшись из глубокого, плетёного из ивы, кресла, я лениво потянулась и плюхнулась обратно. Нет, идти мне здесь некуда.

— Элизиен, — проговорила я, — расскажи, как ты меня нашел.

— Я ж тебе рассказывал, — удивлённо посмотрел собеседник на меня.

Я вздохнула.

— Рассказывал. Ну, может быть, я тупая, не знаю. Только непонятно мне все равно: утопленница я или нет?

— А кто тебя знает? Если утопленники у вас с неба падают, тогда по-вашему ты — утопленница...

'Опять — двадцать пять', — подумала я. В который раз пытаюсь выяснить, что все-таки со мной произошло, почему я падала, утонув в озере, но Элизиен всегда очень уклончиво отвечает на мои вопросы.

— Где находится ваша страна, кто такие дьюри? — опять принялась я за свое. — Элизиен, я уже месяц нахожусь здесь и до сих пор не знаю, жива я или нет!!! — стукнула я кулаком по подлокотнику кресла. — И вернусь ли когда-нибудь домой, — уже тихо добавила под конец.

Элизиен, сидевший невозмутимо перед очагом, выложенным гладким чёрным камнем посреди комнаты, повернулся. Его глаза, не мигая, уставились на меня. Это было странное существо. Назвать его человеком теперь у меня не повернется язык, хотя на первый взгляд сходство бесспорное.

Когда его серьезное, с почти немигающими глазами лицо уставилось на меня там, над озером, в которое я падала, провалившись в свое, мне стало совсем плохо. С одной стороны, я отчетливо понимала, что утонула в своем пруду, как последняя идиотка, с другой — я вывалилась из своего пруда в чьё-то небо и повисла в воздухе, похоже, по воле этого... нечеловека. Висела я головой вниз и молчала, у меня вообще такая реакция на страх — я теряю голос. А дьюри подошел по воде, шлёпая громко босыми ногами, перехватил меня одной рукой за пояс и так и пошёл, словно я бревно какое...

Я рассмеялась вслух. Элизиен удивлённо посмотрел на меня.

— Я вспомнила, как ты испугался, когда я заговорила с тобой первый раз...

Открыв широко рот, он беззвучно рассмеялся.

— Я уронил тебя, — кивая головой, смеялся Элизиен. — Немножко уронил...

Ну, да, так и было, немножко уронил, когда я вдруг проговорила: "Чёрт!", а немножко потому что, когда я уже чуть не вписалась лицом в землю, он опять меня подвесил в воздухе и заботливо спросил: "Не ушиблась?", на что я ему, вися вниз головой, с достоинством ответила: "Забей". Это очень понравилось дьюри, и он также, вот как сейчас, беззвучно рассмеялся.

— Элизиен, почему ты так странно смеёшься — беззвучно? — спросила я.

— Потому что шишилла услышит, — опять удивление мелькнуло на лице дьюри.

Ну, надо же, удивляется... моей глупости, наверное, — не знаю, кто такой шишилла.

— Это такой пушистый, с блестящими глазками? — спросила я наугад.

— Не-ет, — ещё больше прикрыл глаза от удивления Элизиен и заговорил тихо и таинственно, — он безглазый и холодный, как лягушка, и двигается на твой голос всё ближе и ближе, ему нужно тепло, и он движется к тебе, и ты замерзаешь...

Голос Элизиена понизился до шепота, и мне стало не по себе. Но останавливать его не хотелось.

— Шишилла живет под старыми корягами у дорог, троп. Он ждёт тебя долго, замерзая там, в темноте своей норы. Он издалека услышит тебя, и пойдет, потянется навстречу. Помню, я был совсем молодой, глупый. Лето стояло жаркое, а мне холодно. Я костер запалил, а всё равно мёрзну. Не просто мёрзну, двигаться не могу, чувствую, конец приходит, а дров я все подбрасывал и подбрасывал, и вдруг — отпустило. Потом знающие сказали — видно с дровами в костёр синий мох попал, его запах отогнал шишиллу. А ты говоришь, воняет! Тут... — дьюри похлопал нежно по табакерочке на груди, — у меня всё: и синий мох, и сныть, и потрошки бородатой жабы, рога дохлой улитки...

— Фу-у-у, Элизиен!!! Лучше бы я не знала, что у тебя там! — зажмурилась я, представив, что вот уже месяц дышу вялеными потрошками дохлой жабы, и такое омерзение передёрнуло меня, что я даже глянула на Элизиена — не обиделся бы...

Но нет, дьюри сидел на земляном ровном полу, как ни в чём ни бывало, скрестив ноги и вороша красные угли в очаге, переворачивая большие, белые луковицы, которые после того, как их испечешь, на вкус сладкие и сочные.

На улице давно стемнело. В узкие окна, распахнутые на обе створки, смотрела недавно взошедшая луна, и я в который раз себя спрашивала, почему здесь, под моим прудом, в чужом небе она тоже есть?

Когда Элизиен меня притащил вымокшую и полуживую сюда, к себе домой, то казалось, что мы очень долго пробирались через непроходимый лес, которому не будет никогда конца. Дом его оказался обычной землянкой, очаг был выложен прямо в полу, и, когда затрещал огонь, наполняя дымом небольшое помещение, дьюри посмотрел на огонь и сказал:

— Дыму — дымово. Ступай на волю...

Пламя вдруг выровнялось, и дым потёк вверх, уходя в отверстие в крыше. Я смотрела на это дикими глазами. Зачем ему я — полумёртвая от страха, посиневшая утопленница? Наглотавшись вонючей воды из пруда, проболтавшись вниз головой, пока дьюри меня тащил по лесу, я тогда чувствовала себя отвратительно. И когда послышалось быстрое шлёп-шлёп-шлёп по полу, я перепугалась окончательно.

Тогда я впервые увидела Мильку. Милиена... Мальчишка выбежал навстречу Элизиену, шлёпая маленькими босыми ножками, выбравшись из подпола, где он, похоже, прятался, и обхватил дьюри за колени. Тот беззвучно рассмеялся и взял малыша на руки. Потом повернулся ко мне и сказал:

— Милиен.

Так и началось мое знакомство с дьюри — со знакомства с маленьким Милькой. Только после того, как я кивнула головой и улыбнулась, Элизиен назвал себя:

— Элизиен.

Маленький и большой дьюри были не похожи друг на друга. У ребёнка были прямые, чёрные, как смоль, волосы, падавшие ему на плечи, смуглая кожа, пристальный, серьезный взгляд удивительных светло-серых глаз и очаровательная грация, как у игручего котенка. У Элизиена же — чёрные, с проседью кудрявые волосы, обрезанные грубо до плеч, стянуты полоской кожи и всё равно топорщившиеся в разные стороны. Ходил он совершенно бесшумно, в его взгляде, движениях, таились угроза и настороженность. Он, словно опасаясь чего-то мне неизвестного, иногда вдруг бросал свой застывший взгляд вокруг, поверх моей головы или выходил на улицу и вновь вскоре возвращался.

Вот и сейчас, оборвав себя на полуслове, он вдруг замолчал. Прислушавшись к чему-то, он встал и, кинув быстрый взгляд в сторону Милиена, спавшего в гамаке, подвешенном к потолку, в углу комнаты, бесшумно подошел к двери.

Безотчетный страх заставил меня встать вслед за дьюри, но он, быстро вернулся и, улыбнувшись, сказал:

— Показалось. Пора спать.

Поскольку гамаков было только два, то с того дня, как в доме появилась я, Элизиен спал на полу, растянувшись во весь свой немалый рост на волчьих шкурах.

Засыпал он почти сразу, я же ещё подолгу ворочаюсь. В этой оглушительной тишине каждый треск, шорох гонит сон прочь. Смутные ночные тени мечутся на стенах, ухает филин и сверчки... Десятки, сотни сверчков оглушительно пилят своими скрипицами. Пилят и пилят... Все мозги пропилили. Их много, они окружают меня, вокруг одни сверчки, скрип их челюстей слышен уже совсем близко...

* * *

Я проснулась. Кромешная тьма в доме и скрип. Жуткий, навязчивый. Что так скрипит? Где Элизиен? Вдруг от окна метнулась тень, стало светлее. И тишина.

Заплакал Милиен.

Выбравшись из своего гамака, я подошла к нему и взяла на руки. Уткнувшись мне в шею, Милька быстро затих. Оказавшись рядом с очагом, я поняла, что скрипела болтавшаяся из стороны в сторону миска с благовониями, которая, ещё раз качнувшись, остановилась. Глаза мои, привыкшие к темноте, еле разгоняемой луной, лихорадочно искали и не находили в доме Элизиена. В приоткрытую дверь потянуло сквозняком. На холодном земляном полу ноги быстро замерзали. Толкнув дверь, я почувствовала, что что-то держит её с той стороны.

Ребенок сладко засопел под ухом, и я, положив его в гамак, укутав одеяльцем из звериных шкурок, вновь вернулась к двери.

Прислушавшись к тишине леса, я ещё раз осторожно толкнула дверь и замерла. За ней кто-то зашевелился. Послышался глухой стон, шорох... Не зная чего ожидать, я стояла, прижав к себе топорик Элизиена на длинном древке, который прихватила впопыхах для защиты. Но за дверью всё стихло.

И всё-таки страх за Элизиена пересилил мой страх за себя. К тому же дверь на этот раз легко подалась, и я, высунув голову, безумно боясь получить тут же по ней, сразу увидела дьюри. Он лежал под дверью своего дома, неловко согнувшись и повалившись на бок.

И тут над головой раздался чей-то шумный вздох. Мощный удар в спину внезапно сбил меня с ног. Отлетев с какой-то нечеловеческой силой в сторону, я сдавленно вякнула, ударившись боком о дерево и крепко получив рукоятью собственного топорика. Стараясь не замечать боль, жаром разлившуюся по телу, я уставилась в непроглядную тьму, окутавшую лес и поляну, на которой стоял дом Эла.

Внезапно луна вышла из-за туч, и необычное зрелище повергло меня в ужас. Кто-то непомерно большой, присев на корточки, шарил рукой в доме через открытую настежь дверь... И в этот момент раздался плач Мильки. Он словно подстегнул меня. Сжав длинную рукоять топора, я рванула туда, где чудовищных размеров существо добиралось до плачущего в темноте дома ребенка... Мне показалась бесконечной поляна, ноги проваливались в какие-то норы, спотыкались о кочки... Вот уже он рядом, он не слышит меня. Его огромная туша шевелилась в темноте. Стоявший на коленях, он был сейчас совсем близок, его шея... Вот он крякнул довольно, и отчаянный визг Мильки обдал меня жаром... Мой топор с силой опустился на загривок чудовищу, и ещё раз, и ещё... Хруст костей и вязкое хлюпанье... Опять визг Милиена... Верзила неловко повалился вперед, дверь затрещала под его тяжестью.

И стало тихо. Лишь слышно было, как всхлипывает уставший уже от страха и плача Милька. Руки мои дрожали мелко-мелко, но лихорадочно сжимали древко топора. Жуткая мысль, что я сейчас кого-то убила, не давала мне предпринять что-то, и только икающие всхлипывания мальчишки заставили очнуться.

— Сейчас, Милька... — прошептала я, — подожди, малыш... Милиен, я здесь, — крикнула я уже громче. — Не бойся, я сейчас приду...

Ребенок затих. Стали слышны его легкие шаги, он ищет меня в темноте. А мне надо найти Элизиена, может быть, он ещё жив. Куда отбросил его этот урод?.. Зачем ему нужен был Милька?

Наткнулась на Элизиена я внезапно. В темноте выйдя к кустам по правой стороне поляны, мне сразу показалось, что я слышу его хриплое дыхание. Элизиен лежал ничком.

— Эл, как ты? — прошептала я. — Что же мне с вами, дьюри, делать? Одного тушей неподъёмной в доме завалило, другой сам валяется, откликнуться не хочет. Ты, Элизиен, безответственная личность... развалился тут, а Милька?! Кто будет пацана спасать? — болтала я чушь несусветную, сама чуть не плача от отчаяния, пытаясь сдвинуть рослого Элизиена с места.

Мне отчего-то казалось очень важным быстрее оказаться в доме, страх очутиться в этом шумящем тёмными кронами чужом лесу нос к носу с ещё одним таким здоровяком придавал мне сил, и я тянула дьюри, ухватив его подмышки. Когда его рука вдруг ухватилась за мою, меня словно кипятком обдало...

— Эл!.. — зашипела я, говорю же — голос теряю от страха. — Ты как?

Рука его дрогнула, сжав мою.

— Подожди... — Элизиен опять замолчал, и я испугалась, что он больше ничего не скажет, но он заговорил, а я, наклонившись, вслушивалась в его тихие слова, и страшно мне стало вдруг, потому что я поняла, что теряю его навсегда, а он всё шептал тяжело: — Видно не зря ты свалилась на мою голову и значит... не суждено мне увидеть Милиена на белом ардагане... Жди Харза... Никуда не уходи от дома... Опасайся большеротых, они ненавидят дьюри и убивают их...

И Элизиен тихо вздохнул и затих. А я вдруг остро почувствовала, что осталась одна. Странная пустота в голове, когда не знаешь, что делать дальше, куда идти, не знаешь ничего, что ждёт впереди...

* * *

Стук в окно разбудил меня уже под утро. Светало. Ночью я, кое-как забравшись в узкое окно, уснула на шкурах на полу, слабо удивляясь сама себе: там, на поляне — труп Элизиена, за дверью — огромная мёртвая туша. Но деваться мне было некуда. Здесь же в доме меня ждал Милька. Мальчишка сейчас сопел рядом, даже не подозревая, что в его жизни произошли такие перемены. И теперь рядом с ним вместо отца непонятно кто, хотя я не знаю даже, был ли Элизиен отцом Милиена.

Стук в окно повторился. Ну, в конце концов, не враг же стучит в окно? Враг уже давно вломился бы в дом, — хрупкое желтоватое стекло не стало бы для него препятствием.

Я, выбравшись из-под шкуры, обойдя ручищу трупа, которую ночью забросала одеялами, чтобы Милька утром не испугался, подошла к окну.

В окно заглядывал кто-то. Не видя меня, он вновь, уже сильнее застучал в окно и позвал:

— Милиен!

Голос был резкий, я бы даже сказала, властный. Мальчик подскочил, проснувшись, и растерянно посмотрел вокруг.

— Харз... — позвал он.

"Значит, это и есть тот самый Харз", — подумала я и, откинув железный крючок створки окна, открыла его.

Мужчина быстро забрался в окно, и, коротко на меня взглянув, присел на корточки возле Милиена.

— Живой?..

Своими кошачьими движениями ранний гость был очень похож на Элизиена. Но он был молод. Высок. Короткий хвост грубо обрезанных, чёрных волос. Красивое лицо. Он посмотрел на меня. Тот же немигающий взгляд светлых глаз.

— Слышал о тебе. — Коротко сказал он, небрежная и снисходительная нотка неприятно задела меня. — Харзиен.

Ишь ты, представился. Именно представился, что-то неуловимо в нём заставляло думать, что он выше других.

— Оля... Ольга, — поправилась я.

Он кивнул и встал.

— У нас несчастье, — проговорила я, растерянно рассматривая его. — Элизиен погиб, — добавила я тише.

Но Милька услышал. Он не заплакал. Мальчик был очень серьёзен, словно понял, что я сказала. Честно говоря, я так и не могла понять, сколько ему лет. По росту и внешности, так лет пять-шесть. По его реакции на некоторые события — лет десять. Вот и сейчас, я видела, — он понял, что произошло.

— Да, я знаю... — ответил Харзиен. — Милиена я заберу.

— Заберёшь? — протянула я, эта новость странно расстроила меня, и я посмотрела на Мильку. — Но... кто ты, в конце концов?.. Почему я должна отдать тебе Милиена?

— Милиен — мой брат. — Опять коротко ответил Харз. — Элизиен был добр к нам, и присматривал за ним, пока меня нет.

— Значит, он не его отец?.. — совсем растерялась я.

— Значит, нет, — сказал дьюри.

Я замолчала. Куда деваться мне? Оставаться в этом доме, рядом с гниющей тушей? Уйти отсюда? Но куда? А дьюри тем временем бросал вещи Милиена на одеяло. Мальчишка то прыгал возле него, то повисал на нем... Харзиен улыбался, стаскивал его с себя и вновь продолжал собирать вещи.

— И что, вы даже не похороните Элизиена? — спросила я, глядя на эту идиллию.

Дьюри на меня удивлённо посмотрел.

— Элизиен — маг... Его праха уже нет, дух его об этом позаботился, — ответил Харз. — Ты, видимо, совсем ничего не знаешь о нас? Откуда ты, Оля-Ольга? Странное имя, очень короткое. Из Гигаса... или из Ланваальда? Но для гигасцев ты слишком бледнокожа... — всё также с насмешливой полуулыбкой говорил он, — для ланваальдцев — слишком мала ростом... Откуда же ты?

Я слушала его и всё больше понимала, что вляпалась во что-то невероятное. Гигас... Ланваальд...

— Я из... России... — да, прозвучало, по меньшей мере, странно, но вдруг дьюри слышал это название.

Нет, не слышал. Это стало понятно по его взгляду, брошенному искоса на меня.

— России... — повторил он, — не знаю, что ты имеешь ввиду под этим названием, но похожа ты больше на недоделанного дьюри...

— А ты, значит, доделанный? — с ехидцей спросила я.

Последовала длинная пауза. Ответ же чуть не довел меня до истерики.

— Я... король Вересии, страны дьюри... Сын погубленного наёмниками большеротых Вазиминга Второго. — Он пнул носком сапога из тонкой коричневой кожи руку мёртвого гиганта. — А Милиен — принц Вересии...

Я некоторое время растерянно следила за его хождением по дому. Что ж... Короли... наследные принцы... Куда мне-то, бедной утопленнице, деваться?

Милька подошёл очень тихо ко мне и, подняв руку, раскрыл ладошку. На ладошке его лежала маленькая сахарная звездочка. Такие очень часто приносил ему Элизиен.

— Это мне, Милиен? — спросила я. — Кушай сам, ты же их очень любишь...

Мальчик рассмеялся и, накрыв звездочку другой ладошкой, через секунду вновь протянул мне руку, и раскрыл ладонь. На ней лежало уже две звездочки.

— Всё это я говорю сейчас только потому, что Элизиен тебе, похоже, доверял. — Проговорил Харзиен, связав углы одеяла в совсем небольшой узел и вскинув его на спину, и, наблюдая с улыбкой за братом, добавил: — Бери-бери... Он себе их хоть сколько наколдует, он же дьюри. Ну, давай прощаться, Олие.

Так странно было слышать свое имя, произнесённое Харзом совсем по другому, но, наверное, мне это даже понравилось. Всё, что этот дьюри говорил и делал, мне катастрофически нравилось. И вот тебе на — давай прощаться... Засунув сладкую звёздочку в рот, чтобы не разреветься, я молчала.

— Ты можешь остаться и жить здесь, — проговорил Харзиен, обернувшись уже от окна. — Этого я уберу теперь же...

И выбрался в окно. Милька ловко нырнул за ним. Я лихорадочно полезла за ними, не желая оставаться один на один с трупом. Харз тем временем достал длинную, тонкую, словно спица, палочку и чиркнул ею по голенищу сапога. Палочка задымилась, огонек заплясал на ней, и дьюри поднес её к жестким волосам убитого громилы.

Я поморщилась, — это же сколько и, самое главное, как! будет гореть такая гора мышц! Но губы Харза шевельнулись еле заметно, и труп исчез... Будто его и не было. Милька развёл руки в стороны и сказал, смешно округлив глаза:

— Нету...

Харзиен вновь обернулся ко мне, пряча палочку за пазуху.

— Ну, вот. Теперь можно жить. Думаю, хозяин тебе позволил бы... — рассмеялся он вдруг.

То ли его развеселила собственная остроумная шутка, то ли рассмешил мой дурацкий вид, — после исчезновения трупа я ещё минуты две озиралась, пытаясь обнаружить, куда он подевался...

Но мне было не до шуток.

— Вы, дьюри, конечно, доделанные и знатные... — проговорила я хмуро, — а мне вот, недоделанной, не до смеха. Вы меня хоть до города ближайшего довели бы, что ли... Может быть, я бы своих там нашла. Здесь ведь не жить мне...

Харзиен слушал меня, и улыбка его сменилась удивлением.

— Но с нами опасно тебе идти, — проговорил он, пожав плечами. — Наследников Вазиминга приказано убить, за что обещана большая награда. Даже сейчас, оставаясь здесь, с нами, ты очень рискуешь...

— Ну и что! — перебила его я. — Вы — единственные, кого я знаю в этом мире, и вы уходите, — быстро заговорила я, боясь, что дьюри сейчас перестанет меня слушать, — я даже меч не умею держать в руках!

Харз внимательно разглядывал меня, словно принимая решение.

— Зато топором у тебя ничего получается, — проговорил он и добавил: — Но задерживаться дольше мы не можем, и оставить тебя здесь я тоже не могу, раз ты просишь о помощи! И помни, ты можешь оставить нас в любую минуту...

Его слова летели уже мне в спину. Я вбежала в дверь дома и, совсем ополоумев от радости, хватала, что попадется под руку из тёплых вещей — ночи здесь были холодные, а из моей собственной одежды на мне был лишь купальник, прикрытый впоследствии длинной, старой рубахой Элизиена, перевязанной куском тесьмы. Тонкие старые кожаные ботинки на ногах, которые я называла мокасины, вряд ли выдержат долго, но больше ничего моего размера в доме из обуви не было. А вот, увидев сушившиеся на веревке штаны Элизиена, я обрадовалась. Сказал бы мне кто-нибудь раньше, что я так буду рада старым штанам малознакомого мужика, пусть даже дьюри, я бы ему не поверила...

* * *

Здесь, в домике Элизиена, я прожила почти месяц, никуда не высовываясь дальше заросшей травой поляны. Во-первых, местность, которую я успела увидеть, падая с неба, была совершенно мне незнакома, а во-вторых, рассказы Элизиена о большеротых, порусях и болтунах и прочей живности, населяющей эти места, отбивали у меня всякую охоту отправиться в лес одной.

Поэтому все мои исследования окрестностей сводились к походу за водой к роднику и прогулкам с Милиеном. Именно у родника я впервые встретила эту самую порусь.

Я тогда ещё скептически относилась ко всем живностям, и лишь домашнее мелкое колдовство дьюри вводило меня в сомнение. Поэтому когда всколыхнувшаяся стоялая в небольшом озерке возле родника вода разошлась кругами, и показалась половина серо-зеленой, мокрой головы, я то ли от неожиданности, то ли желая защититься, уронила свой кожаный мешок для воды прямо на эту самую голову. Причем под водой была именно та половина, которая должна дышать.

Голова исчезла, а под водой мелькнуло длинное туловище. Воды я набрала, а когда, уходя, ещё раз оглянулась на родник, то вновь увидела половину головы, смотрящую мне вслед мутными, беззрачковыми глазами. Но почему порусь не утащил... или не утащила... хотя кто их разберёт... меня под воду? Ведь наши русалки славятся именно этим? Тогда мне подумалось, что утопленник утопленнику не нужен. И стало ещё тошнее, значит, точно, утопленница. Но я тут же рассмеялась тихо себе под нос, и, обернувшись, отчего-то показала поруси фигу — болтаться в болоте, как оно, я не собиралась. А голова исчезла...

...Сейчас, пробираясь через колючий кустарник вслед за Харзом, который словно нарочно шёл по таким зарослям, будто про дорогу в этих местах и слыхом не слыхивали, я уныло думала, что это, наверное, связано с нашей безопасностью. Шли мы уже давно, без остановок, как если бы нам надо было прийти в назначенное место в назначенный час.

Милиен ехал на плечах брата, там же что-то постоянно жевал, ныряя рукой в кожаный заплечный мешок Харза. Иногда дремал, порой что-то тихо спрашивал, наклонившись к самому уху брата. Харзиен время от времени оглядывался на меня, и, увидев, что я всё ещё тащусь следом за ними, опять шёл вперёд, уворачиваясь от веток...

"Обычные березы, осины. Ничего не понимаю я в этой стране дьюри. Словно я никуда и не попадала, а пошла по грибы у себя дома..."

Наконец, уже начинало смеркаться, когда дьюри остановился. Дождавшись, пока я доплетусь до него, и, некоторое время прислушиваясь к тишине леса, он вдруг легонько подтолкнул меня в самую гущу колючих ветвей шиповника. Я, опешив и выставив вперед руки, шагнула...

Ступенька! Ещё одна... Куда подевались эти чертовы кусты?! Лес пропал, словно его и не было...

Темно. Тихо. Я в каком-то помещении. Пахнет затхлостью и пылью.

— Харз? — неуверенно произнесла я в темноту, всё также таращась вперед руками и выпучивая глаза.

— Я здесь, — спокойный голос дьюри оказался у меня за спиной.

И зажегся свет. Сразу несколько факелов освещали длинный коридор впереди меня. Каменный мешок с высоким сводом...

Милька, едва ступив на пол, побежал по коридору, заглядывая в открытые двустворчатые двери по правой и левой стороне.

— Милиен, — позвал его Харз, — там никого нет. Подожди, мы пойдём вместе.

Мальчик остановился. Он стоял напротив раскрытых дверей. Я подошла к нему.

Огромный зал терялся в темноте, еле освещаемый факелами из коридора. Толстый слой пыли лежал на каменном, мозаичном полу. Гигантских размеров люстра тускло поблескивала десятками, сотнями бликов на хрустале сквозь сетку паутины.

Милиен сделал несколько шагов и оказался в пустом зале. Звук его шагов долетел до стен, прошёл глухой дробью где-то в темноте, и затих.

— Папа! — неожиданно звонко крикнул в мрачную пустоту Милиен.

Папа-папа-папа... раскатилось эхо его слов по всему залу. Шелест крыльев сорвался в темноте, и летучая мышь слепо шарахнулась в лицо Мильке.

Он вскинул руку, и ночная тварь упала ему под ноги, словно парализованная. Она судорожно затрепыхалась, забилась, пытаясь взлететь, но ей удалось лишь опереться на крылья, и мышь уползла в тень, оставляя след на пыльном полу.

— Испугался? — проговорил Харзиен, оказавшись минутой раньше рядом, и положив руку на плечо Мильке.

Тот вскинул голову вверх, и его глаза уставились на брата.

— Отца больше нет, Милиен. — Старший брат смотрел на младшего, и я чувствовала себя чудовищно посторонней.

Сделав несколько шагов назад, я пошла по сумрачному коридору. Справа на уровне моей вытянутой руки тянулись зажженные факелы, слева — старое зеркало плавилось тенями в их свете. Дальше — открытая двустворчатая дверь — всё в тот же зал с огромной люстрой. И опять зеркало. Шагов моих почти не слышно. Иногда я слежу за своим отражением... Худая, длинная, с хвостом тёмно-русых волос, перетянутых кожаной полоской, в лохматом, мехом наружу, жилете Элизиена, в рубахе, выпущенной туникой поверх штанов, заправленных в мокасины — зрелище не для слабонервных...

— О!.. — услышала я за спиной. — О! Ты где?

Оказывается, меня зовут. Никогда не могла предположить, что меня можно так назвать.

— Я здесь, — откликнулась, не в силах оторвать глаз от того, что только что увидела.

Здесь широкая лестница поднималась вверх. На стене висели старинные, потемневшие полотна. Лица давно умерших королей и королев смотрели на меня свысока. А по лестнице, волоча за собой собственную кровоточащую призрачной кровью руку, поднималась белесая, прозрачная тень. Призрак вдруг оглянулся и посмотрел на меня. Его рот раскрылся и, пока я, похолодев от ужаса, соображала, что же он сейчас скажет, дикий вой, от которого кожа моя в миг стала гусиной, раздался из его глотки...

Часть 2

* * *

— Ну, что вы разорались, Велиамин, в самом деле! — чей-то голос крикнул с самого верха лестницы, но увидеть мне его сразу не удалось. — Опять руку потеряете, ваша призрачность, — кто-то, судя по голосу, спускался вниз по лестнице.

Призрак, услышав этот голос, перестал истошно орать и, забормотав себе что-то под нос, подтягивая за собой кровоточащую голубой, дымящейся кровью руку, скрылся в стене под одним из портретов.

— У нас гости, судари и сударыни! — голос раздался у меня над ухом и я, совсем одурев от сегодняшнего безумного, бесконечного дня, и, видимо, устав беспрестанно пугаться, проговорила вполне внятно на этот раз:

— Капец какой-то!

Рядом со мной хмыкнули, потоптались, потом громко чихнули...

— Олие, ты уже познакомилась с Никитари? — Харзиен подошёл и хлопнул по воздуху словно бы по плечу кого-то. — Наш с Милиеном воспитатель и учитель, Никитари...

Тот, кто появился передо мной после этих слов, заставил меня пропустить мимо ушей слова дьюри. А зря...

Пушистый, серый котяра сидел скромно возле наших ног. Его круглые глаза неподвижно уставились на меня, хвост нервно дернулся и, обернувшись вокруг своего хозяина, замер. Глаза, жёлтые, сонные, моргнули, зажмурились и вновь кругло уставились на меня.

— Котик... Кис-кис-кис... Где же Никитари, Харзиен? — спросила я, поднимая кота на руки и блаженно прижимая к себе его замурлыкавшую пушистую тушку, мимоходом отмечая, что только что готовый вот-вот разреветься Милька смотрит на меня во все глаза... и дьюри-гад почему-то прикрыл глаза и того и гляди лопнет от смеха... Да что же это такое-то!

Котик отчего-то становился всё тяжелее и тяжелее, чем они его кормят кота этого? А кот тарахтел всё громче и становился больше и больше, словно его распирало от удовольствия, лапы его уже висели, кажется, до моих колен, когда руки не выдержали и выпустили этого странного распухшего кота.

Котяра шмякнулся тяжело на пол... и встал на ноги... в сапогах. И вот уже напротив меня стоял полноватый мужчина в объемном, крупной домашней вязки свитере, кожаных, потёртых основательно штанах, заправленных в мягкие сапоги, и посмеивался. Он наклонил голову с большими ушами, из которых торчали седые волосы, и произнёс:

— Никитари...

И тут всех прорвало. Словно все обрадовались тому, что я им дала возможность от души посмеяться. Милька заливался громче всех, как колокольчик, Никитари посмеивался сдержанно в короткую, седую бороду. Харз хохотал беззвучно, замолкал и вновь, махнув рукой, смеялся... Я же, представив себя с мужиком на руках, остановиться не могла и уже тихонько, по-дурацки хихикала, безуспешно, всем лицом силясь посерьезнеть...

От шума, поднятого нами, опять вышел из стены Велиамин, таща за собой свою несчастную руку, и вновь, разинув рот, горестно завыл.

И Никитари, ещё раз сдержанно хмыкнув, строго ему сказал:

— Велиамин, ваша призрачность, угомонитесь вы сегодня, наконец?!

Призрак, продолжая выть, повернулся и вошёл в стену.

— Это нам надо бы угомониться, Никитари, — сказал ему Харз, проводя рукой по лицу, будто пытаясь стереть следы смеха с него, но это ему не удалось, и его глаза по-прежнему замечательно улыбались, — всех призраков распугали. Но и ты, учитель, тоже хорош! — покачал головой он, — взгромоздился на руки девчонке и сидишь. Ты, О, с ним осторожнее, он горазд у нас на такие проделки, — смеющиеся глаза дьюри с интересом смотрели теперь на меня.

Я же улыбалась и молчала. Что я могла сказать? Нравилась мне их компания. Забавный Милька, теперь этот Никитари с волосатыми ушами, и больше всех — Харзиен...

А дьюри тем временем повернулся к Никитари и спросил:

— Ты уже знаешь, учитель?..

Милиен же взял меня за руку и, потянув за собой, шепнул:

— Пошли...

Я не могла отказать ему, и, сжав его маленькую крепкую ручку, пошла за ним. Хотя так интересно было узнать, что будет говорить Харзиен, что ему ответил его странный с волосатыми ушами учитель Никитари, мне всё здесь было интересно.

Этот укрытый от посторонних глаз замок со следами былого величия после дома Элизиена был для меня словно гром среди ясного неба, хотя вообще-то уже после слов Харзиена о том, что он король Вересии, можно было насторожиться.

Лестница была не очень крутая, широкие каменные ступени вели наверх, переходя в длинную галерею, нависавшую над залом первого этажа. Сквозь перила было видно, что Харзиен что-то рассказывает Никитари, а тот смотрит нам вслед. Думаю, что в этот момент дьюри про меня рассказывает. Но что про меня можно рассказывать? Ничего. Вернее, нечего...

* * *

Комнату, куда привёл меня Милька, слабо освещала настольная, пузатая лампа, стоявшая на круглом, высоком столике, больше похожем на подставку. Огонёк слабо плясал в стеклянном колпаке серебряного светильника. Затейливая вязь рисунка на стекле отражалась на стенах комнаты, и удивительные звери и травы плыли в её неярком свете.

Вся мебель здесь была накрыта белыми чехлами. Огромная круглая кровать с плотно закрытым балдахином стояла посреди комнаты, большой ковер под ногами, по которому бежали олени, спасающиеся от охотников. Пахло сыростью, пылью, мышами.

И вдруг балдахин заколыхался и распахнулся. Круглолицая толстушка в цветастом платье с оборками и белом фартуке, кряхтя, сползла с кровати, продолжая поправлять замысловатое кружево простыней. Большущее одеяло ловко взлетело в её руках, расправилось и легло.

— Брукбузельда! Брукбузельдочка моя! — вскрикнул Милиен и бросился к ней.

Толстушка охнула и оглянулась. Она присела на корточки и обняла мальчика. Он затих, а Брукбузельда посмотрела на меня и грустно улыбнулась.

— Вы уже здесь, мой славный принц! — проговорила она, погладив Милиена по черноволосой голове, — как же я скучала по вам! Посмотрите-ка, какой здесь несносный порядок, пора вам разобраться с этой армией лентяев...

Милька обернулся и посмотрел в ту сторону, куда показывала ему улыбающаяся Брукбузельда. Там вдоль стены стояло множество деревянных воинов. Интересные это были воины — лица у них были добрые. А ближе к кровати сидел, склонив голову на грудь, большой, размером с самого Мильку тряпичный клоун... или скоморох, или шут. Его разрисованное весёлое лицо было видно лишь наполовину, но пёстрое, лоскутное одеяние всё равно придавало шутовской вид.

— Привет, Сато, — проговорил Милиен, глядя на него.

Голова клоуна приподнялась, стало видно полностью добродушное лицо. Нарисованные синим большие глаза, красный рот, нос — картофелиной, неподвижно улыбались.

— Привет, — прозвучал ответ.

Голос был нарочитым, искусственным, но пока я раздумывала, не сам ли Милька ответил за клоуна, мальчик уже отвернулся от игрушек, и, выбравшись из объятий не знающей, чем ещё порадовать его, Брукбузельды, забрался на кровать. И голова Сато вновь опустилась на грудь и ослепительно заулыбалась в пол.

— Кто же это с вами, мой маленький принц? — видно было, что толстушке очень хочется отвлечь мальчика от грустных мыслей, и она теперь переключилась на меня, — я могла бы принести вам сюда сладких ватрушек и пирожков с мясом. Вы же, конечно, проголодались с дороги?

Она мне отчаянно подмигивала, и я, разведя руками, усмехнулась и кивнула.

— Это О, — проговорил Милька, не поворачивая головы. — Она убила великана, который поймал меня.

Брукбузельда смотрела на меня, и её маленькие, светлые бровки медленно ползли вверх.

— Убила ланваальдца?! — повторила она озадаченно.

Я пожала плечами и махнула рукой.

— Сама не знаю, как получилось. К тому же было темно, он стоял ко мне спиной и на коленях, — ответила я.

— Кто же вы тогда, милая девушка? — спросила, улыбнувшись, толстушка. — Никак не могу определить... Вроде бы и похожи вы на дьюри, но имя у вас чудное, и словно бы вы не были давно в Вересии... и вернулись недавно...

В эту минуту Сато опять поднял голову. Его улыбающееся лицо смотрело на нас с Брукбузельдой и в тоже время мимо нас.

— Брукбузельда, ты ватрушки обещала. Так хочется твоих ватрушек. — Сато проговорил всё это деревянным голосом, смолк и вновь уронил голову.

А толстушка, глядя на меня, тыкала пальцем в направлении Милиена, улыбалась и кивала утвердительно головой. Значит, всё-таки Милька сам разговаривает вместо клоуна. Маленький хитрец. Я усмехнулась и предложила:

— Давайте, я вам помогу всё принести сюда, Брукбузельда.

Та, принявшись быстро снимать белые чехлы с кресел и диванов, стоявших вдоль стен, удивлённо на меня посмотрела и согласилась:

— Пойдем, пусть мой славный принц спит, — проговорила она, поглядывая на него, свернувшегося клубочком посреди огромной кровати, — видимо, придётся мне отдать молоко кошкам...

— И молоко, Брукбузельда, принеси Сато, Сато любит молоко больше, чем ленивые кошки, — опять проскрипел деревянно клоун.

Брукбузельда рассмеялась и, забрав узел с пыльными чехлами, махнула мне рукой и добавила вслух:

— Только сначала схожу, напою белого оленёнка в конюшне, Никитари вчера из леса привёл, маленький такой, славный и на лбу рыжее пятнышко, как солнышко...

В этот раз гнусливый клоун промолчал, а голова Мильки слегка повернулась в нашу сторону.

— Ну, пошли, О, кормить мужчин...

— И я! — Милька подскочил мигом, — и я пойду кормить мужчин...

— Нет, Милиен, лучше ты пойдешь кормить оленёнка, — засмеялась я, беря его привычно за руку.

Брукбузельда погасила огонь, махнув рукой в сторону светильника и едва шевельнув губами.

Мне же оставалось лишь смотреть и удивляться этим удивительным событиям, разворачивающимся на моих глазах, и надеяться, что когда-нибудь все вопросы мои получат ответы, и я найду своё место в этом мире, или найду выход из него. Но этого мне хотелось всё меньше и меньше...

* * *

Спустившись вниз по лестнице, и войдя в открытую дверь под ней, мы оказались в большой, жарко натопленной кухне. На выбеленных стенах были развешены большие сковороды, половники. Вдоль правой стены стояли два буфета с посудой, посредине — стол, заваленный овощами, тут же рядом с овощами было блюдо внушительных размеров, накрытое белоснежной салфеткой с вышитыми на ней золотыми вензелями. Сладкий дух свежей выпечки заставил меня вспомнить, что я ужасно голодна. А жарящееся на сковороде щедрыми ломтями мясо заставило заскулить жалобно мой желудок.

— Да здесь ещё конь не валялся! — воскликнула хозяйственная Брукбузельда, отправляя тюк с бельём во встроенный возле двери в стену шкаф. Тюк ухнул, судя по звуку куда-то вниз, слышно было, как он ещё пару секунд летел и глухо ударялся о стенки и, наконец, приземлился где-то в неведомых для меня недрах замка.

Никитари сидел на маленьком деревянном стульчике у большой печи и подкладывал дрова в топку. Блики огня весело плясали на его лице, глаза щурились, глядя на пламя. Милька, подойдя к нему, взобрался на колени, и затих, подперев щёку рукой. Никитари, обнял его и обернулся к нам и, также умиротворенно щурясь, ответил:

— Мясо, Брукбузельдочка, жарится. Чего тебе ещё желать, кошечка моя? Да брось ты эту кастрюлю, опять за свои овощи принялась, — он говорил лениво, разморившись от огня и спокойствия, — овощами твоими только мясо портить. И хлеба не надо.

Брукбузельда деловито расхаживала по кухне, брала какие-то кастрюли, мыла морковь и картофель, перебирала лук, укроп и петрушку, продолжая при этом ворчать о мужской недальновидности, что мяса всегда мало, что надо подрезать и хлеба, и похлебку сварить. Но её никто не слушал.

Не зная, чем могу помочь хозяйке, я принялась разбирать завал на столе. Спрашивая у Брукбузельды, что, куда положить, раскладывала овощи по корзинам и уносила их в кладовку. А Брукбузельда, уже позабыв о мужской недальновидности, счастливо рассмеялась:

— Мы же тут, О, совсем одни с Никитари, как сычи, жили. Если бы не принц Харзиен, ох, глупая голова, я всё его по-старинке, принцем величаю!

— И правильно делаешь, Брукбузельда, — неожиданно ответил ей дьюри, когда он появился на кухне, я не заметила, — король без короны и королевства это пустой звук.

Харзиен теперь стоял рядом со мной. Едва оказавшись возле стола, он откинул салфетку с блюда и, выбрав самую большую и аппетитную ватрушку, отхватил от неё добрую половину. Нарезая хлеб, я искоса разглядывала его.

Как можно объяснить, отчего тот или другой человек начинает нравиться тебе? Видимо, что-то совпадает. Вдруг, понимаешь, что даже паузы в предложениях делаешь с ним в одном и том же месте... И взгляды, коснувшись друг друга, не бегут быстрее прочь, заменяя случайное прикосновение дурацкой улыбкой, а словно проходят насквозь, выжигая горячую дорожку в тебе... и ты начинаешь приглядываться к тому, кто вызвал это странное ощущение...

Так и сейчас, отвернувшись, я поняла, что дьюри тоже разглядывает меня. Но это-то, как раз, и понятно: поди, разберись, что за дикобраз в моём лице затесался в их славную компанию.

А народ этот мне, действительно, нравился всё больше. И хоть в моей голове неразбериха полная была с их национальностями или принадлежностями к каким-то вымирающим народностям, я их однозначно причислила к "хорошим людям".

Брукбузельда тем временем принесла из кладовки кувшин и, налив в кружку молоко, поставила его на край печи подогреть. Но Милиен уже потянулся за ним, и Никитари подал ему кружку. Брукбузельда всплеснула руками, а Никитари махнул на нее рукой:

— Не лезь, Бру, он же мужчина, — проворчал он. — Сейчас мы пойдём с Милиеном проведать нового жильца нашей конюшни, ему тоже потребуется кувшин молока. Приготовь-ка нам лучше его, Бру...

И она промолчала, грустно улыбнувшись, глядя, как Милька жадно припал к молоку. И видно было, как любят мальчишку они оба. А я между тем взяла себе на заметку, как сократить это безумное имя — Брукбузельда.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась она.

А Никитари одной рукой обнимал Мильку, а другой переворачивал шкворчавшее мясо на сковороде и приговаривал:

— Вот уже и готово. Ещё чуть-чуть, чтоб кровушка запеклась. Милиен, встань-ка, сынок...

Никитари важно пронёс сковороду к столу и поставил её на стол, на что Брукбузельда, бежавшая с подставкой в руках, только ахнула, но возражать не стала. Рассевшись вокруг одного конца стола и вооружившись трёхпалыми вилками, некоторое время все сосредоточенно жевали. Мясо было фантастически вкусное и сочное, с хлебом и молоком. Молоко я обычно не пью, но здесь капризы выкаблучивать нечего.

— Надолго вы к нам, Харзиен? — наконец, отложив вилку, спросил Никитари. — Может быть, пусть хоть Милиен поживёт пока здесь?

Дьюри молчал. Уставившись в какую-то одному ему известную точку на деревянном столе, он жевал, уже не так жадно, но кивнул головой, и Никитари по-своему перевел этот знак.

— Ну, вот и хорошо! — воскликнул он, — значит, поживете, стало быть, ещё немного...

Брукбузельда, улыбнувшись своей славной, доброй улыбкой, счастливо вздохнула и погладила по голове Милиена, важно насаживающего на вилку мясо и опять роняющего кусок в жир.

А Харзиен, видимо, решив внести ясность, проговорил:

— Милиен останется, но не надолго, учитель. Всё рано или поздно становится известно ошкурцам. Так случилось и с Элизиеном.

Никитари, сложив руки на столе, кивнул, соглашаясь. Его коротко остриженные, седые волосы торчали в разные стороны, пучки седых же волос торчали из ушей, небольшие умные глаза сонно и сыто глядели на дьюри. Котяра. Только не мурлычет.

— Ошкурцы всегда пользовались слабостями живых существ, — ответил он, — особенно Ангерат. Только его дьявольский ум и привел ошкурцев к победе над дьюри. Да ещё беспечность Вазиминга, прости меня, Харз, но я слишком хорошо знал твоего отца.

Дьюри, пропустив его слова мимо ушей, задумчиво посмотрел на меня. Глаза его словно прощупывали меня, перебирали мои мысли, добираясь до того, что его интересовало.

— Олие, — сказал он так, словно бы пробовал мое имя на вкус, — завтра ты пойдёшь со мной.

А это уже интересно...

— Слышала ты когда-нибудь о Серебряной Флейте?

— Серебряная флейта... — проговорила я растерянно, — нет, пожалуй. Ведь вас не интересует флейта, сделанная из серебра? — усмехнулась я, — судя по тому, как прозвучал вопрос, это что-то особенное.

Харзиен кивнул утвердительно. Милька, положив голову на стол, уже спал, и Брукбузельда, взяв мальчика бережно на руки, понесла его наверх. Дьюри же продолжил.

— В те времена, когда подлунный мир был прост, и всё живое и неживое жило вместе и говорило на одном языке, — Харзиен говорил медленно и даже улыбался, словно сам давно не верил в эти сказки, — жил-был один великий волшебник, имя его давно забыто. Много прекрасных вещей подарил он людям, но, говорят, не сохранилась ни одна из них до наших дней. Так вот одной из этих вещиц... — Харз наклонился вперёд при этих словах.

— И была серебряная флейта, — закончила я, — так чем же она примечательна, эта флейта?

— Не торопись, О, — улыбнулся Никитари, — самое интересное впереди.

— И стали люди воевать друг с другом, и наказаны были они за это, — опять продолжил дьюри, — заговорили они на разных языках и перестали понимать один другого. Волшебник же, устав от их разноязыкой болтовни, изготовил чудесную флейту, которая открывала своей музыкой двери в другие миры. И вскоре враждующие народы разошлись по своим мирам и перестали видеть и ненавидеть друг друга...

Харзиен замолчал, наблюдая за мной. Наверное, он надеялся, что откроет в моей безнадежной памяти дверь, и я вспомню про серебряную флейту. Не тут-то было. В памяти моей было глухо, как в танке. Дьюри кивнул головой, словно прочитав мои мысли. Совсем плохо, Олька, он читает тебя, учись думать красиво.

— Тёмный Ангерат, король ошкуров, вызвав демонов прошлого, отыскал эту флейту и открыл дверь из своего мира в наш, — продолжил Харзиен.

Какой настойчивый! Эх, жаль, что тебе досталась такая бездарность, как я...

— Так вот, Олие, учитель мне рассказал, что Элизиен в последнее время искал Хозяйку Серебряной Флейты, — теперь Харзиен говорил очень серьёзно, — Хозяйка может призвать флейту к себе, где бы та не находилась, и закрыть открытую дверь в другой мир.

"Вах! Какой вкусный вещчь...", — как говорил наш сосед по даче. Сказка — одним словом. Конечно, и волшебства, и всяких магических штучек, я насмотрелась здесь достаточно, но не до такой же степени! Теперь мне предлагали поверить, что мир поделён на множество миров, словно на этажи, и на каждый этаж есть свой вход. А можно на лифте? А мой мир на каком этаже?

Тут я встретила немигающий взгляд дьюри. Он ждал. Да, он ждал меня.

— Хорошо, я слушаю, Харз, — терпеливо сказала я. — И кто же эта хозяйка флейты, её разбудить надо, наверное? Спит где-нибудь беззастенчиво в дальнем углу леса, взгромоздившись на вековой дуб...

Теперь не очень весело рассмеялся Никитари.

— Это точно — разбудить её не мешало бы, Олие! — в сердцах проговорил он. — И это в твоих силах!.. Потому что это ты сама.

В эту минуту я не очень умно хихикнула, потом посмотрела на дьюри, и улыбка стала медленно сползать с моего лица. До меня стало доходить, что отшутиться не получится.

— Не получится, — опять ответил на мои мысли Харзиен, улыбнувшись на этот раз мне, — а на каком этаже твой мир, я думаю, ты очень скоро вспомнишь сама...

* * *

Я поковыряла застывший уже кусок мяса, сама не знаю зачем, — есть мне уже не хотелось. И посмотрела на дьюри. Потом на Никитари. Вот сидят они передо мной, ждут чего-то. Но чудо не произошло. Я ничего не вспомнила. И спросила:

— Я должна что-то сделать? Нет, что надо призвать флейту и открыть дверь, я поняла...

— Закрыть дверь, — поднял указательный толстый палец Никитари.

— То есть закрыть дверь. А вот, что я должна сделать, чтобы это получилось?

Дьюри и учитель переглянулись. И Никитари сладко потянулся, зевнул и кинул потрясающую фразу:

— Может, не она?

Харзиен, подперев подбородок кулаком, помотал головой:

— Нет. Она. И ланваальдца уработала, и Милиен её любит...

Замечательно. Ау... Я ещё здесь! А Никитари, вздохнув, добавил:

— И его призрачность при ней выходил, при чужих он не выходит. И опять же, Элизиен говорил, что она с неба свалилась, когда он Хозяйку вызывал, значит, точно она. — И задумчиво предложил: — Может, нам её того... побить, ну чтобы, значит, просветление нашло или...

Он замолчал. Харзиен тоже молчал, и Никитари, ещё раз вздохнув, бросил небрежно:

— Ну... я спать. Бру уже, наверное, заждалась меня, моя кошечка...

И вышел. Дьюри же, улыбнувшись глазами, сказал:

— Устала. Ты очень красивая, О. Оля. Где будешь спать, Оля? Самая тёплая комната здесь — Милиена. Кровать большая — вам хватит. Ложись пока там — а завтра будет видно...

Что будет видно завтра? Завтра вам воочию станет понятно, что я не то, что надо...

— Вы очень добры, принц Харзиен, — ответила я.

— Почему-то от тебя мне не хочется слышать эти слова. Спокойной ночи, О...

"Спокойной ночи... Спокойной ночи... Ты очень красива, О...", — повторяла я его слова вновь и вновь, забравшись в пуховые воздушные одеяла, стараясь не разбудить сладко сопевшего Мильку.

Мальчик спал на спине, широко раскинув руки. И когда я уже засыпала, его ручка схватила мою и замерла.

Спи, маленький...

В комнате было очень темно. Беспокойные мысли надоедливо толклись в голове, не давая уснуть. Под пуховым одеялом очень жарко. И белое напудренное лицо Сато виднелось в темноте. Жалкие всхлипывания слышались в звенящей тишине. Сато плакал. Он протягивал мне свою оторванную руку и жаловался на тёмного Ангерата. А рука Сато протягивала мне флейту. Она твоя... Она твоя... Она твоя... И казалось мне, что этот голос я никогда не слышала...

Часть 3

* * *

...Солнечные блики пляшут на воде в пруду. Рябь от лёгкого, тёплого ветра бежит от берега. В старом парке людно и шумно. Все скамейки заняты. Детский смех, размеренные разговоры. Мне здесь лет пять, не больше. Платье в мелкий голубой цветочек с рюшами и крылышками. Отчего-то я знаю, что мама шила мне его сама. Мама здесь же, вон она — в батистовой, лёгкой блузе, в молочного цвета юбке, которую я очень любила примерять перед зеркалом, натянув её подмышки, и говорила "мама, я — Золушка...", а мама смеялась и отвечала: "конечно, ты — моя маленькая Золушка".

Я иногда оглядываюсь на неё, нахожу глазами и опять принимаюсь подметать в своём доме. Дом мой огорожен четырьмя палочками, там у меня хранятся очень важные вещи: ведёрко для песка, пупсик, носовой платок, который сейчас укрывает Ирочку, моего пупса, и дудка. Дудку, серую, почерневшую в некоторых местах, я таскала везде за собой, и теперь она стояла рядом с Ирочкой, выполняя роль стража.

Закончив подметать дом, я поворачиваюсь к маме, и кричу:

— Мама, смотри, у меня порядок в доме!..

В эту минуту за моей спиной, я сейчас это вижу отчетливо, словно мне кто-то показывает его, появляется человек. Странное, очень белое лицо, белая, мучнистого цвета рука протягивается к моему дому, и забирает самое важное из него — старую дудку... Она исчезает мгновенно в кармане прохожего, я оборачиваюсь, замечаю пропажу и ещё некоторое время вижу его высокую фигуру в толпе, кричу маме, она подходит, но прохожего уже и след простыл.

— Мы купим новую дудочку, Олюшка, не плачь...

Но я горестно мотаю головой и говорю сквозь слезы:

— Нет, мне нужна моя дудочка!..

...Я проснулась. Сквозь плотно задёрнутые шторы пробрался солнечный луч. Разрезая ночной сумрак комнаты на две части, он прочертил светлую полосу на стене, на лице Сато. Клоун поднял голову и посмотрел на меня:

— Доброе утро, Олие, — проскрипел он.

Я улыбнулась, хоть какое-то неприятное чувство и шевельнулось во мне при звуке его голоса. И обернулась к Милиену. А его не было. Одеяло было откинуто, вместо Мильки валялся его длинный синий носок.

— Милиен, — позвала я, вытянув шею, думая, что тот сидит, спрятавшись, где-нибудь за высокой кроватью.

Тишина. Голова Сато была по-прежнему запрокинута, словно она, откинувшись, так и повисла на мягкой тряпичной шее.

Я снова посмотрела на него, уже внимательнее. Но синие, почти круглые глаза ничего не выражали, а улыбка до ушей показалась мне на этот раз какой-то отчаянной. Иногда, когда человек вот так очень уж ярко улыбается, на него бывает больно смотреть. Вот и мне было отчего-то больно смотреть на милькиного клоуна...

Да, комната была пуста. Если не считать Сато... А не считать его я уже не могла.

Посмотрев на себя и свою мятую одежду, я, вздохнув, решила сегодня же обратиться с просьбой к Брукбузельде подыскать мне хоть что-нибудь. И, зачем-то поправив голову клоуна, вышла из комнаты.

Спустившись вниз, я нашла Брукбузельду на кухне. В кастрюльке пыхтела каша. Большой, с начищенными боками чайник шумел во всю. Горка золотистых оладий на белом блюде исходила тёплым духом молока, муки и масла...

Стащив одну оладью, ткнув в стоявшую рядом в миске сметану, я засунула её в рот. Брукбузельда оглянулась на меня и рассмеялась.

— Проголодалась? Бери чашку, наливай чай...

Обхватив большую белую кружку руками, я некоторое время следила за прыгающим зайчиком на янтарной поверхности чая и таскала одну за другой оладьи.

Брукбузельда, шикнув на поползшую было из кастрюльки кашу, и, вернув её тем самым в родные берега, наконец, сняла и отставила на край печи — допревать.

— Где все, Бру? — спросила я её, когда она подсела ко мне, сложив руки перед собой на столе.

Была она вся такая аккуратненькая, круглолицая. Светлые длинные волосы подобраны кверху шпильками. Она опять засмеялась. Небольшие её глаза, лучистые и добрые, смотрели на меня открыто. От этого взгляда мне становилось понемногу легче, странный сон и жуткий Сато со своим утренним приветствием отступали.

— Принц Милиен, только проснулся, сразу потащил Никитари в конюшню. Он так расстроился, что вчера его не разбудили, а унесли спать... — полная ручка Брукбузельды поправила видный только её глазу непорядок в ряду тарелок и ложек на столе, — а король ещё не появлялся, — добавила она очень сдержанно. И осторожно сказала: — Мне Никитари сказал, что ты из Асдагальда.

Я отметила, что сегодня она назвала Харзиена королём. И отхлебнула чай. Вкусный. Чёрный чай. Её второй вопрос застал меня врасплох. Значит, я из...

— Как ты сказала, Брукбузельда? Асгадальда?

— Асдагальд, земли людей, — повторила Бру. Она пожала плечами: — Почему ты спрашиваешь? Разве ты сама не знаешь, откуда ты?

— Я-то знаю, — улыбнулась я, — вот только, как это у вас называется, я не знаю. Теперь буду знать. И что — много у вас таких, как я?

Её тонкие бровки удивлённо вспорхнули вверх.

— Что ты?! Я, по крайней мере, не видела никогда! — воскликнула она, — только вот чай, да разные штуковины диковинные от вас привозят торговцы, навроде кофемолки, мясорубки... Придумают же люди! Но оно и понятно, как же прожить без магии?! — рассмеялась она, — как ланваальдцы?!

Пока я переваривала сказанное, которое совсем неожиданно ответило сразу на несколько моих мучительных вопросов, она продолжала меня забрасывать ворохом все новых известий.

— Да и откуда взяться у нас людям, — говорила Бру, сыпля коричневый сахар в чай, — им никогда не пересечь границу своего мира. И у нас не каждому по силам это. — Тут она вдруг зашептала: — Только дьюри и могут, поэтому Элизиен и жил на отшибе в своей хибаре, торговцы захаживали к нему частенько.

— Понятно, — глубокомысленно протянула я, хотя это скорее было наоборот, ведь если дьюри такие всесильные, то почему бы им самим дверь к ошкурцам не закрыть.

Но спрашивать у Брукбузельды я не решилась, потому как неизвестно, докуда простирается её посвящённость в королевские дела. Пока же Бру о моей дудке молчала. Но об одной вещи мне её очень хотелось расспросить.

— Бру, а ты уверена, что вместо Сато всегда говорит принц? — спросила я.

Она удивилась и, озадаченно на меня посмотрев, пожала плечами.

— Ну-у, — протянула она, — а почему ты спрашиваешь?

— Так ведь он со мной сегодня поздоровался, а Милиена в комнате не было, — ответила я и посмотрела в окно.

Сразу как только зашла в кухню, я поняла, что что-то не так. И во время разговора я несколько раз ловила себя на мысли, что мне что-то мешает. Сейчас же я, наконец, поняла, что мешало мне именно окно.

Вчера вечером было темно, и его тёмный квадрат меня никак не привлекал, да и что там может быть, если в замок мы вошли в непролазной чаще. Та же чаща...

А за окном, за лёгкой голубой занавесью, виднелся город. Это для меня было большой неожиданностью, примерно такой же, как приветствие Сато... с тем только отличием, что неожиданность эта была приятная и таинственная.

Мне видна была только черепичная крыша дома напротив, небольшая мансарда да башня. А на башне были часы, и стрелок на них было четыре. Ну, зачем им четыре стрелки?..

* * *

Подойдя к окну, я отвела штору в сторону. Дом напротив был в один этаж. Внизу двор, мощённый гладким красноватым камнем, дальше кованые, массивные ворота. Часы же теперь были хорошо видны.

— Бру, а почему на часах четыре стрелки? — спросила я, не дождавшись ответа на свой предыдущий вопрос, и обернулась.

За столом сидел сам король собственной персоной. Брукбузельда суетилась с кашей возле него, а под ногами у неё вился серый кот. Его круглые глаза хитро сверлили её спину, когда она отворачивалась от него, пушистая спина выгибалась дугой и терлась об её ноги...

— Ники! Что б тебя!.. — в сердцах проговорила Бру, перешагивая через кота в очередной раз, а кот, запрыгнув тяжеловато на лавку, едва не свалившись назад, замер, моргнув на меня жёлтыми сонными глазищами.

Через мгновение удлинились его лапы, потом появились волосатые уши Никитари, и вот уже сам приятный домохозяин замка короля дьюри сидел на лавке.

— А потому что это и не часы вовсе, — проговорил он, пододвигая к себе оладьи, — это очень древняя башня, ей уж лет восемьсот с лишком... Милиен, вымой руки и садись...

Милиен, разрумянившийся и шумный, уже плескался в воде в большой умывальне рядом с кухней. Его было видно в открытую дверь, по краю голубой фарфоровой раковины возле него прыгал на тонких ножках белый оленёнок.

— Сразу слепил из глины, как только вернулись из конюшни, — рассмеялся Никитари, кивнув Харзиену на брата, — золотые руки у парнишки и доброе сердце.

Харзиен улыбнулся.

— Он очень похож на маму. До сих пор вспоминаю, какие сказки она мне рассказывала перед сном, — проговорил он, — с волшебными оленями, принцессами... Да... — он оборвал себя на полуслове и замолчал.

Милька пробежал вприпрыжку к столу, уселся и принялся быстро есть. Потом вдруг хитро взглянул на меня, и из руки его побежал ко мне оленёнок. Словно тёплая рука чья-то коснулась моего сердца, — этот мальчишка становился мне всё дороже.

Поставив ладони на столе на пути игрушки, я улыбнулась. Ему совсем не с кем играть, но он не докучает никому. И словно пытается меня приободрить. Словно чувствует мое одиночество и отчаяние. Игрушка уже добралась до ладони, пробежала по ней, раскрытой, и побежала назад. А Милиен, проглотив две ложки, следил за ней во все глаза.

— Так вот, Олие, — заговорил опять Никитари, наблюдая за нами, — ты спросила про башню...

Я быстро кивнула головой. И он продолжил:

— Башня Валиенталя показывает, какой мир сейчас открыт, — Никитари вдруг пошевелил своими волосатыми ушами, такого я никогда не видела и хмыкнула, а он, как ни в чём ни бывало, говорил: — самая неподвижная стрелка — в Асдагальд — этот мир закрыт от нас навсегда, иногда открывается Гурмавальд, но лучше бы этого не случалось никогда — его голубые туманы приносят в наш мир безумие, и тогда рождаются уродливые и больные дети, Ошкур навсегда был закрыт флейтой Валиенталя...

— Ты же сказал, что имя этого волшебника давно забыто? — я искоса поглядела на сидевшего сбоку от меня дьюри.

Он задумчиво катал по столу кухонный нож, ладонью поглаживая его по круглой рукояти. Обернувшись ко мне и прищурившись на солнце, он кивнул:

— Валиенталь означает всего лишь добрый волшебник на старом дьюри, — проговорил он.

— Так вот Ошкур до недавнего времени был закрыт, но Ангерат открыл его, и стрелка вместо чёрной половины показывает белую, — что означает, что этот мир открыт для нас, — Никитари, рассказывая всё это, лениво следил за мухой, ползающей по столу, и сейчас прихлопнул её рукой и смахнул со стола, — вот такие часы-нечасы у нас, Олие...

— Но ведь есть ещё одна стрелка, четвёртая, — я стояла теперь к ним спиной и видела, что именно эта стрелка была ближе остальных к белому.

— А когда эта стрелка окажется на белом, мы с тобой уйдём из Затерянного города, — голос дьюри раздался совсем рядом, за моей спиной, когда он подошёл, я не слышала.

Затерянный город, значит. Вот и я — затерянная. В непонятных мирах, городах... в себе.

— Как же мы вернёмся сюда, ведь часы эти только здесь? — тихо спросила я.

— Будешь со мной, вернешься, — сказал он и отошел.

Вау... Но, думаю, это было лишь предложение быть в союзниках. Не больше.

А Брукбузельда, убирая со стола, мне в спину пробурчала:

— Я вот всё думаю, Олие, что ж ты у нас как бродяжка-то одета? Или, может, надо так?

Дьюри рассмеялся — первый раз за всё утро. Я тоже отошла от окна и села напротив него.

— Отчего же... Ты, Брукбузельда, подыщи что-нибудь ей, но сильно не усердствуй, — сказал Харз, с усмешкой разглядывая моё одеяние.

— То есть король считает — и так сойдёт, Бру, просто дай чистый носовой платок, ну, и пару носков в придачу, — не без ехидства добавила я.

Брукбузельда сдержанно хихикнула и поглядела на короля. А тот невозмутимо добавил:

— Что-нибудь подходящее для ярмарки...

Никитари оживился:

— Так вы отправляетесь на ярмарку в Гигасе?! Привези ты мне оттуда кофемолку асдагальдскую, ту, что с дивной мельничкой. Очень мы с моей Брушенькой, любим кофей ихний пить после обеда, а старая кофемолка сломалась.

Брукбузельда всплеснула руками.

— Совсем ты, Ники, обленился, уж, мух не давишь, смотрю я! Мы уж по-старинке как-нибудь, поколдуем-разотрем, — затараторила она, переводя смущённый взгляд с ухмыляющегося лица Никитари на улыбающегося Харзиена.

— Хорошо, учитель, — ответил он. — Привезу тебе кофемолку асдагальдскую. А Милиен в этот раз с вами останется. Слышишь, брат?

Милька, зажав прыгучего оленёнка в кулаке, не сводил глаз с Харзиена, и сейчас только кивнул головой в ответ.

— Ну, и хорошо, — повторил дьюри и посмотрел в окно. — Пора собираться, О...

* * *

Оказалось, что никто не знает, когда точно та или другая стрелка перейдёт на светлое поле этих странных часов, сколько она там пробудет. И те, кто жили в Затерянном городе, старались никогда не покидать его.

Сейчас, пока Брукбузельда торопливо забрасывала меня тряпками, какими-то башмаками, сапогами с очень длинными и короткими голенищами, со шнуровкой и с пуговицами, я вдруг опять вспомнила сон... белое лицо словно наяву встало передо мной, и я вздрогнула...

— Чего это ты? — удивилась Бру. — Примеряй, давай. Вот, смотри, какие сапожки с пуговками, а каблучок какой...

Я же потянулась за мягкими, длинными сапогами. Коричневая кожа-чулок сразу приятно обхватила ногу. Вон тот длинный пуловер и, пожалуй, нужна легкая туника и лосины...

— Лосины, — рассмеялась Брукбузельда, всплеснув руками, когда я ей объяснила, что мне нужно, — что за дрянное название! Крейзы... — и она зашептала укоризненно, — но это же всё мужская одежда! Хотя по лесу шататься в наших юбках тоже не резон. Но! Когда ты вернёшься, я тебя наряжу, как принцессу. Я приготовлю тебе белое платье, собранное под грудью, заколю в твои волосы жемчуг, и заставлю надеть атласные туфельки, и ты забудешь про свои крейзы и готы...

— Обязательно, — пропыхтела я, натягивая сапоги поверх их крейзов, нет, это не лосины, конечно, но сапоги просто класс. — Ты заколешь мне в туфельки жемчуг, и я забудусь в платье и готах...

— Хи-хи, — захихикала Брукбузельда, — какая ты смешная, Олие, у вас все такие странные?

— Нет, Бру, все люди, как люди, но есть больные на всю голову, оттого-то я, похоже, и здесь...

— Тебе у нас плохо, — очень серьезно спросила она, прижав к груди платье, которое я только что отвергла, — наверное, ты скучаешь? У тебя там остался... он?

Сдержанное покашливание раздалось у двери. Привалившись к косяку, спиной к нам стоял дьюри. Надо же — подслушивает, но не подглядывает. По-королевски...

— Пора уходить, О. — Сказал он.

— Иду. — Шаря глазами по вороху одежды и прихватывая мелочи, я уже у двери глянула на Брукбузельду и сказала ей: — Спасибо тебе, Бру!

И вышла, а Харзиен пошёл быстро впереди меня. Остановившись перед оружейной комнатой, он сказал, махнув рукой в сторону оружия:

— Бери вон тот меч, пару тех ножей, и ещё... пригодится.

Он протянул мне руку, и в протянутую мою ладонь заструилась лёгкая кольчуга. Она уместилась вся в моей ладони.

— Надень. И плащ. Меч — на пояс, ножи — тоже. — Он говорил коротко, сам уже стоя в плаще, наблюдая, как я неумело креплю меч, ножи. — Твоя задача номер один, запомни, не лезть на рожон, твоя задача номер два, не быть беззащитной, когда меня нет, а такого, надеюсь, не случится.

Видя, как я запуталась в тончайших металлических кольцах, он забрал кольчугу, и, быстро расправив её над моей головой, отпустил. Невесомая вещица упала и словно потекла по мне. Бросив мне плащ, чёрный, плотный, скрывший меня почти всю, он уже уходил по направлению к выходу, через который мы пришли.

Здесь было сумрачно. В свете факелов всё также плавилось старое зеркало, а на входе в большую залу сидел кот. Его глаза кругло уставились на меня, словно хотели напомнить что-то очень важное...

Когда рука моя легла на круглую ручку открытой двери, в неё повеяло лесным прелым духом, и мы готовы были покинуть Затерянный город, старый кот оказался у наших ног, путаясь и ластясь.

— Ну, что ты, — прошептал дьюри, — с чего ты взял?.. Мы обязательно вернёмся сюда...

Опять ступеньки, опять шиповник. Дьюри уже ждал меня на тропе.

— Здесь недалеко селение, — проговорил он, — дойдём, купим лошадей...

Он пошёл впереди.

Ветра почти не было. Пахло прелым листом и старым деревом. Паутина блестела на кустах каплями то ли вчерашнего дождя, то ли не высохшей ночной росы. Птаха малая следовала за нами и чвикала, чвикала.

Последний день, день, когда погиб Элизиен, встал живо перед глазами. Тот же лес, те же звуки, те же запахи, а его нет. Человек приходит в этот мир зачем-то, что-то ищет, к чему-то идёт и погибает... Что это значит, — что он дошёл? Или его остановили на полпути? Кто это знает? Кто отмеривает, кому сколько шагов идти до края?

— Дьюри, кто такой ардаган? — спросила я в спину Харзиена.

Он удивлённо на меня оглянулся.

— Крылатые ардаганские скакуны? — быстро спросил он, не останавливаясь, — откуда ты про них знаешь?

— Элизиен говорил, — ответила я ему в спину.

Харзиен промолчал. Он шёл, ступая быстро и тихо, скользя между деревьями словно тень. Я со своим плащом, мечом кое-как справлялась, продираясь вслед за ним через кустарник, чертыхаясь и кляня все на свете, свою глупость, любопытство и ещё черт знает что. Все то, что заставило меня оказаться здесь. Чучело огородное с мечом и забралом!..

Дьюри в эту минуту вдруг оглянулся и, что-то шепнув, исчез.

Не успела я даже что-то подумать, как меня дернула неведомая сила, приподняла и засунула обратно в кусты. "Будь здесь", — слова дьюри над ухом заставили вздрогнуть. Чувствовалось его присутствие рядом, даже еле слышалось дыхание, но видно не было. Посмотрев на себя, я не увидела ничего. Невидимы?..

И вот тут-то уже и я услышала, что кто-то идёт по тропе.

Как в дурном сне, я смотрела на существо, появившееся вдруг на тропе, больше напоминающее гору мышц, одетое в военную униформу. Оно и не пыталось идти тише, это ему и не требовалось. Казалось сам лес затих, видя этого урода внутри себя. Откуда здесь в стране лесов и озер это чудовище? Тряхнув головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение, я видела одутловатое неприятное лицо с металлическим глазом-окуляром, бешено вращавшемся в своей орбите. Отвратительные грубые швы вокруг глазного инородного яблока были красными, будто глаз был вшит всего лишь неделю назад. Рука в чёрной беспалой перчатке лежала на короткоствольном автомате, и металлические пальцы поигрывали лениво на его стволе. Когда это почти двухметровое чудовище прошествовало мимо нас, повернувшись к нам спиной, жуткая, рваная рана на ней, сверкнувшая холодным металлическим блеском в порванной куртке, заставила меня вздрогнуть.

Глупая фраза "он совсем робот" пролетела в моей голове. Если вначале я думала, что это человеческое существо, достигшее невиданных высот в пересадке органов, то теперь с ужасом поняла, что это груда металла, лениво маскирующаяся под живое существо. И вот этому противостоят дьюри, Никитари, Брукбузельды, Милька?!..

Шаги инородного тела ещё долго были слышны в притихшем лесу. Резкий звук автоматной очереди разрезал вдруг эту берёзовую тишину, осыпавшись треском сучьев и шорохом листьев. И всё стихло...

Я оглянулась, отыскивая глазами Харзиена. Он оказался совсем рядом.

— Ошкур, — коротко сказал он.

— Меч против автомата, — проговорила я, растерянно глядя в его глаза, — страшная война. Война на уничтожение...

— Взяв оружие Ошкура, дьюри теряют своё прошлое и будущее, — тихо ответил Харз. — Так погибли многие дьюри. Магия не подчиняется больше тем, кто берётся за это оружие. Ошкур это будущее Асдагальда. Если бы люди могли увидеть своё будущее...

Он не договорил. Потянув меня за руку, он просто пошёл вперед. А его слова ещё долго бродили в моей голове. Будущее мира людей. Неужели все наши стремления к высотам медицины, науки скатятся вот к такому уроду, шествующему по мирной стране с автоматом наперевес?..

— Тогда получается, что мир дьюри это?.. — тихо спросила я, не надеясь, что меня услышат.

— Одно из ваших прошлых, — ответил Харзиен.

* * *

Вскоре мы свернули с тропы и пошли вдоль склона холма, поросшего кустарником с душистыми бело-серыми метелками. Я продиралась через него вслед за Харзиеном и теперь в душе радовалась, что надела высокие сапоги и плащ.

Лес здесь уже заметно поредел. А дальше внизу виднелось большое жёлтое поле. И длинный хвост пожарища на горизонте справа заставил нас остановиться.

— Это в Меновице, — проговорил Харз, с тревогой глядя на дым. — Значит, оттуда шёл ошкурец. И это значит, что там теперь живой души не осталось. И мёртвой тоже... — тихо добавил он.

Не понятны мне были последние слова, но спрашивать не хотелось. Зловеще прозвучали они. А Харз пошёл быстрее, он словно спешил в это пекло. Дыма становилось всё больше, и вот уже, обогнув холм, мы с небольшого обрыва увидели всю выжженную дотла деревню.

Деревня-то уже и не горела, лишь чёрный дым стелился над пожарищем, торчали обломки стен, печных труб. Горело же сено в небольших стогах, рассыпанных по всей округе, и чадило едким дымом.

Некоторое время Харзиен молчал. Закрыв глаза, он некоторое время стоял неподвижно. Потом начал спускаться вниз, проговорив:

— Ни живых, ни мертвых. Никого.

Еле обозначенная тропинка вилась вниз, с холма. По узловатым корням кустарника легко было идти, но смрадный дым тянулся удушливо с поля, и дышать было тяжело. Чёрным саваном висела копоть над выжженной деревней, и целые тучи золы носились в воздухе.

На краю деревни дьюри остановился. Губы его шевелились. И казалось, что он будто разговаривает с теми, кто здесь жил совсем недавно. Словно прощается с ними.

Харзиен выдернул из-за голенища сапога тонкую палочку и чиркнул ею об сапог. Затеплившийся огонек заиграл, затрепетал, то опадая, то вспыхивая...

И потянулись на огонек тени. Они выходили из-под земли, почерневшие, обугленные. Выбирались тяжело, стеная и крича от боли, разевая страшные рты. Тянулись к маленькому всполоху, протягивали к нему обожжённые руки, словно хотели согреть свои сожжённые тела. Их было множество. Люди молодые и старые, женщины и дети... они все шли и шли к огню дьюри... светлея ликом, теряя страшные раны, они становились прозрачными, легкими. И ветер подгонял их воздушные, невесомые тела, поднимал над землёй...

Они кружились вокруг меня, незнакомые, что-то говорили, просили о чем-то, я слышала гул их голосов, или это ветер поднялся над пепелищем и образы умерших пришли ко мне средь бела дня?.. И больше ничто не держало эти тела. Словно страшная тяжесть тёмной смерти покидала их, оставалась здесь, в руках дьюри. Будто огонь, зажжённый им, поднимал их всё выше и выше. И каждый норовил задеть его. Они прикасались к нему, шептали на ухо свои тайны, а он кивал им в ответ. И лишь шептал иногда:

— Свет с вами. Прощайте...

Ноги уже не держали меня. Сев прямо на траву, я всё смотрела и смотрела на него. И потеряла счет часам и минутам.

А тени становились всё светлее, словно страшный жар покидал их. И они уходили вместе с легким вечерним ветром, пришедшим из леса и сливались с небом...

Наконец, дьюри словно очнулся. Он посмотрел на меня и тихо сказал:

— Надо идти...

Часть 4

* * *

Идти, так идти. Надо, так надо. По выжженной земле, по дороге, петлявшей между бывшими домами, между скелетами сгоревших деревьев, по тропинкам, по которым ещё утром, может быть, бегали смеющиеся дети...

Однако идти нам пришлось недолго. Едва миновав пожарище и пойдя по полю, по высокой траве, клонившейся к земле тяжёлыми жёлтыми колосьями, я вновь потеряла из виду дьюри. Он пропал, словно сквозь землю провалился, и опять я поняла, что меня тоже нет. Он вновь, почувствовав опасность, сделал нас невидимыми...

А металлический, глухой звук полз уже навстречу нам издалека, оттуда, где поле текло жёлтыми волнами у горизонта. Чёрная точка, сначала еле видимая, теперь становилась всё больше. Вот уже стали различимы правильные линии тяжёлой машины, которая не очень быстро ехала, урча, лязгая гусеницами.

Машина остановилась метрах в тридцати от нас. Внутри неё что-то ухнуло, и от тёмного корпуса отделилось четыре мощных, длинных выступа-ноги, которые с размаху врезались в землю, зарывшись в неё, точно сваи, метра на полтора.

А литой корпус продолжал делиться и множиться на наших глазах. Всё новые и новые выступы разворачивались в темнеющем воздухе. Махина, врывшаяся в землю, уже высилась метров на пятнадцать вверх, и, наконец, глухой звук забиваемой сверху сваи разорвал тишину.

И опять что-то скрежетало и разворачивалось внутри адской машины. Она вся сотрясалась и визжала металлическими механизмами, а я смотрела на её силуэт в темнеющем небе, и жутко становилось мне. Ну и что же такого в этой машине? Ерунда какая... Только она была словно живая, эта машина.

Вот она, будто передумав, выдернула бур из земли и, выдрав ноги, и задрав их кверху, лязгая гусеницами, отъехала еще метров на десять от нас и вновь ухнула всеми четырьмя своими ступами в желтые колосья. Опять её жало впилось в землю, и затряслось, натужно урча. И снова выдергивается бур, задираются ноги, и адское создание в этот раз сворачивает к нам.

Тяжёлый металлический бур ухает где-то совсем близко от нас, а шелохнуться нет никакой возможности, в этом колышущемся золотом поле, в ранних вечерних сумерках каждое наше движение, как на ладони...

Машина вновь поднимает бур, и он со свистом разрезает воздух почти над нашей головой. Дьюри выдергивает меня из-под него, тянет к лесу, стараясь обойти монстра сбоку. Но вот корпус его вздрагивает и разворачивается вслед за нами, — он увидел нас, или почуял. Железная клешня отделяется от него и клацает передо мной в воздухе металлическими суставами. И снова Харз выдергивает меня из-под неё.

Бежать по рыхлой земле тяжело, но все-таки из последних сил я бегу, не вижу дьюри. Падаю. Пытаюсь развернуться, слыша за спиной совсем рядом железный лязг. Неужели, не успею даже встать...

Белое крыло хлещет больно по лицу...

Что это уже все? Уже ангелы? Не-ет, я так не хочу!

Но кто-то с силой меня дергает за шиворот, выхватывая из клешни взбесившейся машины. Её бур со свистом разрезает воздух, нацелившись в небо...

Белый конь расправляет крылья, несколько раз касаясь копытом корпуса машины, вставшей на дыбы... легко проходя по нему... избегая клешней, мечущихся вокруг, поднимается в небо белой стрелой на сильных крыльях...

И огромная трещина змеится по полю, разрывая его на части. Там, где только что были мы, земля трескается, рвётся, ползёт обвалами под тяжёлыми гусеницами... Корпус механического монстра заваливается сильно вбок. Собственный вес её тянет вниз, туда, в бездну, раскинувшую свои чёрные объятия...

Я сверху смотрю на проваливающуюся вниз махину, вязнущую в темноте. Земля осыпается вслед за ней, сыплется и сыплется на неё, и вот уже её словно и не было. Лишь полузасыпанный ров чернотой прорезывает светлое поле.

Белые крылья распахнуты в наступающей ночи. Конь летит к лесу, всё дальше удаляясь от страшного поля. Всё дальше на восток, прочь от краснеющего края неба. И лес волнующимся морем шумит внизу.

Рука дьюри похлопывает коня по изогнутой, напряжённо вытянутой шее. Конь всхрапывает, дергает головой. Я вижу его чёрный, влажный глаз, косящий назад. Они рады друг другу. Конь и дьюри...

— Как он здесь оказался, Харз? — спрашиваю я, обхватив дьюри руками сзади.

— ...ждал... — донеслось до меня сквозь шум крыльев.

* * *

Внизу на многие километры тянулся лес. Вечерние сумерки поднимались от его темнеющих вершин вверх, тянулись туманными сизыми клочьями, словно чьими-то холодеющими час от часу руками, сочились влажной, сосновой прохладой. Ночь ложилась темнотой на землю. И вот уже чёрное стылое небо лишь вокруг. Холодно.

— Сколько он сможет лететь? — спрашиваю дьюри, потянувшись к его уху.

— Не много. Но достаточно, чтобы долететь до Аруазии, — ответил он, повернувшись вполоборота ко мне.

— А это что такое — Аруазия? — вновь спрашиваю, ёрзая и пытаясь усесться удобнее, но без седла это почти невозможно, и я вновь начинаю скатываться вперёд, прямо на своего короля — вот черт...

— Местечко около Гигаса. Там раньше жили дьюри. Теперь вдоль Гигасского тракта лишь пустоши, поросшие дероком и лес. Перед ярмаркой там всегда тиану табором стоят. Вот там и переночуем, — ответил Харзиен и добавил, — если Ошкур и туда не доберётся.

— Сколько же вас дьюри тогда осталось на белом свете-то? — тихо говорю и замолкаю, выжженная деревня воочию встаёт перед глазами, призраки вновь поднимаются из земли, и я встряхиваю головой, чтобы не погрузиться вновь в это тянущее душу видение.

— Не осталось. Я да Милиен. Да, может быть, единицы бродят по стране, — проговорил еле слышно дьюри.

— А как же Затерянный город? Это разве не город дьюри? — с удивлением спрашиваю, поежившись от холода, здесь, на высоте пробиравшего до костей.

— Затерянный город, — проговорил Харзиен, — раньше когда-то был столицей Вересии. Но один из королей дьюри лишился столицы по вине своего брата, который флейтой Валиенталя перенёс её в другой мир, а брата прогнал. Многие дьюри тогда не смогли вернуться домой, в родной город. С тех пор его и называют Затерянным. И живут теперь там все, кто угодно, но не дьюри. Но замок открыть могут только Вазиминги.

Я видела, как рука Харзиена вдруг потянула на себя повод, заставляя коня замедлить полет. Широкие, кожистые его крылья, покрытые короткой шерстью, замерли неподвижно, распластавшись в ночном небе, позволяя ардагану без всякого движения планировать в потоке холодного воздуха. Затем Харз несильно дёрнул повод влево, и конь, слегка наклонив голову и тело, стал забирать налево, снижаясь и движением своим словно очерчивая спираль.

Под нами виднелся лес, и в ночи казалось, что нет ему края. Как крылатый конь сможет приземлиться в этих дебрях? Ардаган снизился совсем к вершинам деревьев, и иногда ветки самых высоких сосен касались моих ног. Однако конь уверенно летел, изредка перебирая ногами, словно ища опоры и находя её.

Скоро туман усилился, но в его клубах стала угадываться излучина неширокой реки. Лес в этом месте будто набегал темнеющей волной на её высокий берег и заглядывал в воды, свешиваясь неясными очертаниями прибрежных кустов вниз. Выглянувший ненадолго месяц выхватывал из темноты их ветви, высокий, нависающий над водой обрыв, узкую тропинку, бегущую вдоль него по самому краю.

На эту самую тропинку и свернул ардаган, повинуясь руке хозяина. Немного потянув поводья на себя, словно прося умное животное не торопиться, дьюри, отпустил повод и позволил лошади самой приземлиться.

И, почти сложив крылья, конь, наконец, коснулся земли. Пробежав несколько шагов по тропе, он всхрапнул и, подняв морду, несколько раз дёрнул ею. Дьюри сильнее отпустил повод, и некоторое время конь медленно шёл, опустив голову, щипля влажную от росы траву у обочины.

Харзиен похлопал его по шее, и ардаган, тряхнув головой, пошел вперед, постепенно переходя на лёгкую рысь. Вскоре тропа свернула в лес, стало совсем темно, однако конь шёл уверенно, будто много раз ходил этой дорогой.

— Аруазия дальше, — проговорил тихо дьюри, — там тропа переходит в широкий тракт, и идёт до самого Гигаса. А табор обычно стоит подальше от чужих глаз...

Я, наклонившись к его спине, слушала тихий голос Харзиена, и казалось мне, что я могу слушать его бесконечно. Голос был необычный, иногда, как сейчас, доходивший до самых низов, становившийся сильным, глубоким баритоном, а то вдруг мальчишеские, резкие ноты заставляли меня удивленно взглянуть на его обладателя.

Вскоре потянуло дымом костра, послышался многоголосый, будто приглушенный шум, в него встревало множество других звуков: звяканье посуды, жиканье ножей, шум льющейся воды... Помимо всего прочего, я с удивлением выделяла из всего этого еще один знакомый звук: время от времени кто-то будто лениво проводил рукой по струнам. Густой сочный перелив тянулся долго, и когда он затихал, я вновь ждала его появления...

Открывшаяся, наконец, взгляду поляна была сплошь усеяна расставленными вразнобой шатрами. Ближе к лесу паслись стреноженные, привычные моему глазу кони, и только два из них были ардаганы. Эти красавцы держались рядышком и стояли особняком от других лошадей.

Возле шатров, несмотря на поздний час, ходило много людей. Костров на поляне было несколько, но больше всего людей — возле самого большого из них. Люди стояли, сидели, одни полулежали, расстелив плащи, ковры, другие подходили и, некоторое время постояв, уходили по своим делам...

Наше появление вызвало удивление. Нам помахали издалека руками, подзывая к костру, кто-то почтительно поклонился, многие останавливались и смотрели вслед.

Дьюри, спешившись, едва конь вышел на поляну, вёл теперь ардагана за повод. Я же осталась сидеть на коне, перебравшись на место Харзиена.

Вкусно пахло едой, большие котлы аппетитно дымились паром, а над большим костром висела туша, может быть, кабана, судя по коротким ногам и такому же туловищу. Так рассудила я, представив глубокомысленно, что олень более крупное животное. Такие размышления немного отбили у меня охоту есть эту жарящуюся животину, но голод махнул на меня рукой и продолжал свербить в мозгу.

— Да это же дьюри! — кто-то воскликнул удивлённо возле костра.

Я же пробормотала тоже удивлённо себе под нос, впрочем, несильно надеясь на ответ:

— Кто-нибудь объяснит мне, почему я всех здесь всегда понимаю? Не могут же все они разговаривать на одном языке? На моём, к тому же?

Дьюри, подняв приветственно руку, однако, ответил мне, усмехнувшись:

— Есть такое маленькое заклинание Гееви, что на старом дьюри означает Понимание, я его к тебе применил... Добра всем и света, тиану! — проговорил он уже значительно громче.

Нет, он ко мне применил, мне это нравится, а до этого, наверное, Элизиен — применил. Однако, свет с ним. Не стоит про мертвецов-то к ночи...

Тиану тем временем приветствовали дьюри. А один из них, больше похожий на старшего здесь, судя по тому, как все почтительно расступились, подошёл и, положив руку на плечо Харзиену, улыбаясь, некоторое время смотрел на него.

— Ты становишься всё больше похожим на своего отца, принц Харзиен, — проговорил он, взяв руку Харза в обе свои, и пожал её. — Приветствую тебя и рад видеть вас у своего костра.

Харзиен в свою очередь положил руку поверх руки тиану и тоже пожал её.

— Приветствую тебя, славный Илено, — ответил Харзиен.

— Кто это с тобой, Харз? — спросил Илено, взглянув на меня.

Я же молча наклонила голову в знак приветствия и улыбнулась.

— Олие, — ответил коротко дьюри, — ничего не могу сказать больше, Илено, и хочу просить тебя о ночлеге.

Илено, приложив правую руку к груди, и, слегка наклонив свою крупную голову, другой рукой пригласил нас к костру. Харзиен пошёл за ним, а я, оставшись сидеть, как пугало, на коне, про себя подумала: "Ой... Оёёёй! Как же я слезу с ардагана-то!?"

Но, отчего-то похлопав коня по шее, то ли чтобы унять свою растерянность, то ли умоляя его не двигаться с места, пока буду слазить, я перекинула ногу и с удивлением увидела, как умное животное слегка отвело крыло назад. Соскользнув вниз, на мгновение зависнув, зацепившись плащом за упряжь, я всё-таки оказалась на земле и вздохнула с облегчением.

А рядом стоял уже тиану. Воин наблюдал за мной и невозмутимо ждал, пока всё закончится, и теперь взял коня под уздцы. Я же, улыбнувшись и пожав плечами, пошла вслед за дьюри, который уже оглянулся, отыскивая меня глазами. Ну да, не звезда, что поделаешь, простая синяя утопленница вам досталась, мой король!

У костра сидели несколько мужчин и только две женщины. Мечи, ножи, колеты, снятые и брошенные на траву, виднелись повсюду. Внешностью они походили на наших цыган, черноволосые, черноглазые, смуглокожие. И лишь длинноватые уши у некоторых с серьгой в мочке придавали им сходство с эльфами из сказок. В кожаных штанах, таких же куртках или безрукавках, в белых или цветных рубахах с пышными рукавами, что казалось странным для жизни в лесу...

В эту минуту дьюри, не поворачиваясь ко мне, проговорил:

— Тиану — бродяги, племя певцов и музыкантов. Но лучше не встречаться с тиану на тёмной безлюдной дорожке, и не влюбляться в тианайскую женщину, закружат, заворожат и оставят ни с чем. Правда, Лессо?..

Пока я хмуро раздумывала, ответил ли дьюри на мои мысли, или это его так удачно осенило, что он ответил на них, эта самая Лессо, молодая девушка, сидевшая близко к огню и перебиравшая струны музыкального инструмента, похожего на гитару, не сводила с него глаз. Она как-то не очень доброжелательно вспыхнула, когда он к ней обратился, и отвернулась.

Двое тиану принесли ковёр с кучей подушек, и дьюри невозмутимо улёгся на него. Я плюхнулась устало рядом, немного посидев, привалилась к подушке, ещё немного помедлив, чувствуя, что на меня никто не обращает внимания, легла. Честно говоря, я устала так, что, когда моя голова коснулась прохладной атласной поверхности подушки, мне стало наплевать и на тиану, и на Лессо, и на дьюри. Отключаясь, я ещё слышала голоса, звуки перебора.

Лессо продолжала теребить струны, только теперь уже это не доставляло прежнего удовольствия, потому что её пальцы нервно дергали их одну за другой.

Голоса разговаривавших вскоре превратились в монотонный гул. Лишь голос дьюри заставлял ещё меня прислушиваться к разговору. Сначала беседа кружила вокруг сегодняшних событий: о выжженной деревне, о трансформере, встреченном нами, что раньше эти машины не нападали на людей, а лишь искали везде... что искали, я уже не разобрала. Потом отчего-то Илено взял бубен и пошёл плясать возле костра... Он долго кружил вокруг нас... А Лессо вдруг взмахнула чёрными крыльями, взлетела на сосну и запела... голос её тоскливо летел над лесом, мне становилось всё холоднее от её безрадостной песни и я проснулась...

* * *

Возле костра никого не было, кроме меня и Лессо. Я всё также лежала на ковре, только уже укрытая лохматой шкурой, а тианайка, завернувшись в чёрную шаль, перебирала струны и тихо пела, уставившись в угли, а они то вспыхивали ярко, то угасали почти совсем, будто отзываясь на её слова:

...Птица чёрная

в небе кружит,

И не помнит она,

И не тужит...

Только плачет

О ней тихо ветер,

Ведь летать ему

Больше не с кем

Только плачет

О ней небо, в дождик

Превращаясь, и

Смотрит в лужи,

Птица чёрная

В небе кружит,

Ей бы вспомнить

Как сердце любит

И не может,

И снова кружит...

Лессо пела очень тихо. Последние слова она шептала, положив руки на свою многострунную гитару, и упрямо глядя на прогорающий медленно костер:

Только плачет

О ней тихо ветер,

Ведь летать ему

Больше не с кем,

Только плачет

О ней небо, в дождик

Превращаясь и

Смотрит в лужи,

Птица чёрная

в небе кружит...

А угли то вспыхивали, то гасли, освещая и вновь погружая в темноту лицо Лессо. Её шепчущий голос всё больше и больше походил на заклинания, мне хотелось исчезнуть куда-нибудь, чтобы не слышать этой боли, но я будто заворожённая смотрела и смотрела на умирающий огонь.

Когда я на углях увидела себя, не знаю... Но я была не одна, со мной был он. Мой дьюри. Мне хотелось спрятаться, провалиться сквозь землю. Но я вместе с Лессо смотрела и смотрела на нас, не в силах отвести глаз... так далеко я не заходила даже в своих самых смелых мечтаниях... Когда же всё исчезло, там, в мареве серо-красной золы долго ещё виделась флейта, моя, та самая. Вскоре истлела и она...

И наши глаза с Лессо встретились...

— Ты знаешь, где моя флейта? — спросила я, глядя на неё.

Я поднялась и стояла теперь напротив тианайки. Она, опёршись руками на гитару, смотрела на меня, словно прислушивалась к себе, хочет ли она отвечать. Потом я поняла, что и смотрит она не на меня, а куда-то за мою спину. Оглянувшись, я увидела дьюри. Он стоял в нескольких шагах немного в стороне.

— Даже не думай об этом, Лессо... — проговорил он вдруг. — Ты же знаешь, она не сможет тебе противостоять.

Она молчала, лишь выпрямилась, как струна. Ветер зашумел, налетев внезапно, в вершинах деревьев, заскрипели стволы. Повеяло холодом из темноты леса. А я видела, как по рукам Лессо поползла чёрная паутина. От пальцев она поднималась всё выше и выше, и вот уже по шее и щекам заскользила сеточка тонких линий. Тианайка затряслась мелкой дрожью, она поводила плечами, нервно встряхивала головой, словно пытаясь освободиться от внезапного наваждения.

Но вдруг Лессо обмякла и, сгорбившись, как старуха, закрыла руками лицо, склонившись над гитарой. Длинные волосы скрыли её всю, и она глухо проговорила:

— Вам надо уходить отсюда, отец в сговоре с Ангератом. С минуты на минуту здесь будет Ошкур...

Я видела, как Харзиен горько усмехнулся и стремительно бросился к коню. Он уже был там, когда Лессо оказалась возле меня. Она подошла так близко, что я отчетливо увидела уползающие, словно съёживающиеся следы паутины на её лице. Было видно, что эта сетка стягивает её кожу, судорога передёргивала красивое лицо, причиняя боль. Но Лессо, схватила меня за руку и лихорадочно зашептала:

— Я всё равно пропащая, мы все пропадем, нас всех сожрёт паучья чума, я видела это, — она торопилась, глаза её горели болезненным блеском, красные пятна оставались там, где только что была паутина, — но ты спасёшь моего дьюри. Не спрашивай, — остановила она меня, вытянув вперед руку, — я видела. Ты ничего не можешь, да, но ты сильнее многих из нас...

Лессо закашлялась, тяжело, со свистом втягивая воздух, она кое-как остановила кашель, понемногу успокаиваясь.

— А я тебе за это подарю силу, — проговорила Лессо, наконец.

Видя мое замешательство, она расхохоталась, судорога боли передернула её лицо, и я, не задумываясь, притянула её, обняла, и проговорила:

— Молчи.

Лессо замерла, уткнувшись в мое плечо, но это длилось лишь мгновение. В следующую секунду она уже выпрямилась и отстранилась от меня. Глаза её искали дьюри. Нашли. Потеплели на какую-то долю секунды, и застыли.

А ардаган был уже рядом. Дьюри протягивал мне руку, я же смотрела, как снова лицо Лессо затягивает чёрная паутина. Кожа её сморщивается, пальцы скрючиваются, и уже, поворачиваясь и протягивая руку Харзу, я увидела, как её скрюченная рука кидает нож в дьюри, и безумный хохот вырывается из её рта. Вцепившись в руку Харзиена, я резко поднимаюсь вверх, оказываясь прямо перед ним и вижу его глаза. И больше ничего... Лишь красное пятно мешает мне увидеть его, оно растёт во мне, растёт...

Часть 5

* * *

...Белые стены, пустая комната, белый квадратный плафон на потолке. Чёрный коридор впереди меня. В конце его радуга. Я ухожу, оставляя позади себя белую комнату. Но кто-то тянет меня за руку. Тянет обратно, что-то говорит. Его слова комариным писком лезут в уши, пытаясь быть услышанными. Отмахиваюсь, отворачиваюсь. Мне туда. Я иду к радуге...

— Долго ещё я тебя буду звать?! — громкий голос Элизиена добирается до моего сознания, и я вздрагиваю и открываю глаза.

Белый, яркий свет... потолок с белым квадратным плафоном завертелся вместе со стенами, потолком. Быстрее. Ещё быстрее. Зажмуриваюсь. Откуда здесь Элизиен? А комната продолжает кружиться вместе со мной. Тошнота подкатывает к горлу. Значит, жива...

— А я тебе что говорю?! — удивляется Элизиен, и я слышу, как он улыбается.

— Ты всегда мне удивлялся, Элизиен, — отвечаю, не в силах открыть глаза, — я же говорю, я — тупая...

Слышу, как он беззвучно хохочет. И замолкает. Почему я это слышу?

— Потому что я этого хочу, Олие, — ответил Элизиен.

Я открываю глаза. Белая комната продолжает кружить, но я ищу этого хитрого дьюри. Он спрятался от меня, он за моей спиной.

— Меня нет, Олие. Я умер, ты помнишь? — тихо говорит он у самого моего уха.

— Помнишь... — повторяю машинально за ним, — значит, ты... А я... А Харзиен?..

— Поэтому ты и должна вернуться, — отвечает Элизиен, — а ты вот уже третий день идёшь к своей радуге. Но ведь если сильно далеко зайти, можно не вернуться оттуда.

Продолжаю пытаться остановить вращение комнаты и взбесившегося плафона, но у меня ничего не получается, и я вновь спрашиваю Элизиена:

— А как же ты? Ты ведь вернулся?

Элизиен знакомо хмыкает и отвечает:

— Я и не уходил.

Что за черт?! Не получается шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Какие проблемы, О! Сейчас отвяжем...

Отвяжем? Я привязана?! Капец какой-то!

— Ну, наконец-то, первое здравое слово, услышанное мной от тебя за эти три дня! — засмеялся Элизиен. — Как же я мог уйти, Олие, если сам вызвал тебя? Надеюсь, ты собираешься вставать, потому что я уже отвязал тебя?

Белая, ровная, как стол, лавка, на которой была привязана я, стоит посредине комнаты. В комнате я одна.

— Если не считать меня, а не считать меня ты уже не можешь, — ворчит тихо Элизиен.

Это мне что-то напоминает. Где-то я это уже слышала.

— Сато? Это ты был тогда? — удивлённо спрашиваю пустоту.

— Я, конечно. Пора уходить, Олие.

Дверь, слишком большой прямоугольник для таких мелких, как я, была наглухо задраена, видимо, с обратной стороны. Но, случайно коснувшись её, вижу, как пальцы входят в неё будто в масло. Отдёргиваю руку.

— Что со мной, Элизиен?

— Лессо умерла. Чума доела её на следующий день. Она передала тебе свою силу.

— Где я?

— В Ошкуре.

— Почему же я всё ещё жива?

— Они хотят с твоей помощью отыскать последнего дьюри.

— Харзиена?

— Милиена. Короля дьюри они теперь считают мёртвым.

— А он? — по-прежнему стоя лицом к двери, я жду ответа, и кажется мне, что ни тени волнения во мне, но это просто я перестала дышать.

— Харзиен жив.

— Тебя не могут слышать?..

— Они могут слышать мёртвых?

— Я не знаю, что смогут люди в будущем, но то, что они этого хотят, это точно. И ещё...

— Что ещё, О? Надо уходить...

— Ты считаешь, что это надо делать через дверь? — с сомнением покачала головой я, и пол качнулся под моими босыми ногами.

Вздохнув, я провела по стене рукой.

Лессо, веди меня... Куда пошла бы ты, тиану? И не забудь про флейту, Лессо...

В голове моей возникло слово Мизери и... я исчезла. Поискала глазами окно и, не найдя его, прошла сквозь дверь.

Коридор, огромный, холодный, освещаемый множеством квадратных белых светильников на высоком потолке. Не раздумывая, поворачиваю направо, коридор тянется далеко вперёд, я не вижу ему конца. Сворачиваю, прямо передо мной дверь, задраенная также наглухо, словно её закрыли и заварили, и скрыли от чужих глаз швы.

Прохожу сквозь неё. А-а-а... внезапный крик давлю в себе. Я падаю. Широкая лифтовая камера уходит далеко вверх и вниз. Лифт бесшумно катит на меня сверху. Вижу его тяжёлую махину, скользящую без единого шума. Поднимаю руки, словно бы собираюсь прыгнуть в воду с вышки, и лечу вверх. Навстречу лифту. Лессо, ты сошла с ума... Там может кто-нибудь быть...

— Лессо в тебе нет. Есть её память и дар, — Элизиен вовремя вмешивается в мой междусобойчик, иначе точно мне бы башню сорвало в разговорах с двумя покойниками. — Это точно, — добавляет он с усмешкой. — Но обращаясь к ней, ты, похоже, заставляешь её помнить о тебе и помогать...

Я представила Лессо, красавицу-тианайку, уходящей по чёрному коридору, чёрная шаль вьётся за ней, словно крылья птицы, а в конце коридора бьётся радостным светом радуга, Лессо оборачивается на мой зов и останавливается, и смотрит на меня издалека...

Ухожу вправо от надвигающегося лифта в стену, морщась, ожидая прикосновения к лицу холодного бетона. Но опять не чувствую его, словно став невидимой, стала бесплотной.

Стены, коридоры, этажи, белые комнаты и страшные образы распятых на столах тел.

— Я такая же, Элизиен? — со страхом спрашиваю и не могу забыть лицо девочки с раскрытой черепной коробкой и разноцветной электроникой в голове.

— Ты прежняя, О, но тебе нельзя к дьюри.

Молчу. Значит, что-то не так. Прежняя, чтобы быть приманкой. А вот что-то не так, это чтобы меня не потерять из виду, но представляю ли я опасность для дьюри?

Бесконечный бункер. Где же выход? Рвусь всё быстрее вперед, всё свободнее отыскивая дорогу. Она теперь словно стрелка компаса в моей голове, как маячок, который отмечает мой выбор сигналом в мозгу true или false...

И вдруг сигнал стоп. Я пришла! За этой стеной свобода!..

Прохожу. И опять белая комната...

То, что я вижу перед собой, я не ожидала увидеть здесь, в Ошкуре. Огромный, во всю стену орган. Множество медных труб, трубок, трубочек, тонких, почти капилляров. Густой долгий звук раздаётся и долго вибрирует, и кажется, сам воздух дрожит в такт с ним...

* * *

Ошкурец, большеголовый, коротконогий, стоит спиной ко мне. Ушей у него почти не видно. Они у него — небольшие отверстия на месте обычных ушей — как у птиц...

Очень длинная трубка, пожалуй, самая тонкая из множества всех, что составляли орган, сейчас была снята со стены, и он, вводя тихо жужащий инструмент в неё, прислушивался к его звуку...

Ошкурец вдруг оглянулся.

"Он меня видит, Элизиен?", — повторив лихорадочно несколько раз заклинание невидимости, спрашиваю я.

"Чует, похоже", — отвечает тихо призрак.

"А ведь это флейта, дьюри", — тихо говорю я, обходя ошкурца, который, скрестив короткие руки на груди, изучает то место, где я только что стояла у самой стены.

"Где?", — быстро спрашивает Элизиен.

"Очень похоже на орган... ", — провожу рукой по холодной поверхности одной из медных труб на стене, — "Множество труб разного диаметра. Не зря, значит, я сюда пришла. Это Лессо меня привела...", — прошептала я. — "Что же будем делать, Элизиен?"

А ошкурец вдруг проговорил отчётливо:

— Присутствие живой и ментальной энергий...

Я же в это самое мгновение увидела свою флейту. На огромном столе, среди обрезков металлических трубок, больших тисков, множества пил, шлиф-машин, множества наушников и фонендоскопов, мусора... валялась она. Моя дудка. Почерневшее от времени благородное серебро казалось здесь чем-то чуждым, словно из другого мира. "Она и есть из другого мира", — подумала я, взяв её в руки.

А флейта вдруг в руках распалась надвое. Чистый ровный распил открывал ее витиеватые внутренности, хитро изогнутые полости, и я вспомнила девочку со вскрытой черепной коробкой. "Как же так, люди?!.. — обида полыхнула во мне, — а, впрочем... это же просто научное открытие... дьюри ведь наивные, смелые... они исчезнут, люди же скажут — и не было никакой магии... Не было целого мира... Мы его разрезали, проанализировали, измерили пульс, давление, магнитное и прочие поля... Ничего интересного... "

— Вижу её, — между тем спокойно, словно наблюдая за футбольным матчем, докладывал безухий коротыш кому-то неведомому.

Конечно, что тебе трепыхаться, ведь у вас есть своя флейта. А я должна выйти отсюда и привести вас к последнему дьюри, к тому, кто ещё может противостоять и противостоит вам.

Войдя в стену, я, сжимая остатки флейты в руке, быстро шла. Где-то я видела... Сейчас. Недалеко.

— Что ты задумала, Олие? — осторожно спрашивал Элизиен, следуя за мной. — Ты возвращаешься?

"Возвращаюсь..."

Он ещё что-то спрашивал. Я молчала. И шла.

Здесь. Закрытые двери... и темно, и пахнет слесаркой.

Включаю свет. Стройные ряды оружия, всякого, бесконечные ряды матово поблескивающих, в отменном состоянии автоматов, винтовок, гранатометов, базук... здесь было столько всего, что моего словарного запаса не хватит даже на четверть. Мне бы хороший огнемет, Элизиен...

— Не делай этого — ты потеряешь силу Лессо и станешь видимой, — зудит надоедливо мне в ухо Элизиен.

Точно. Зато взорву ошкуровскую флейту.

— Ты даже не дойдёшь до неё, О!

И это правильно, Элизиен... Останавливаюсь.

Разворачиваюсь и вновь — сквозь дверь, в стену... иду, назад, теперь уже к выходу, отсюда выход близко, я чувствую его... он зовет меня лесом, полем... чем-то настоящим...

А злость душит меня. Отпускают, гады. На себе чую всё время чей-то тяжелый, выматывающий душу взгляд. Следят. Равнодушно уставившись окулярами металлических глаз, просчитывая мои шаги и мысли в неживых кибермозгах.

"Но, главное, моя флейта со мной. Во мне бьётся моё сердце, и со мной летит моя душа... и Элизиен", — улыбаюсь я. — А теперь, Лессо, давай!!! — шепчу зло, — режь ошкуровскую флейту на мелкие кусочки! Ты же можешь, Лессо!..

...Старый тианайский меч, тихо звеня, повис в воздухе перед флейтой в белой комнате. Словно прислушиваясь к кому-то, он то принимался дрожать от нетерпения, тихо постанывая, то вдруг затихал...

Жуткий визг древнего ожившего существа заставил обернуться ошкурца. Оружие висело перед ним. В следующее мгновение голова робота с шумом покатилась по полу, а тело его грузно рухнуло.

Меч, взлетев в воздух, будто подчиняясь невидимой руке, разрубил с визгом несколько трубок. Они падали и катились по полу, а древнее оружие заметалось неистово, иссекая их и рубя, сокрушая злобный промысел бездушного мира.

Я опустила руку. Она ещё продолжала сжимать рукоять древнего меча, которая мне виделась словно наяву... Тиану, как я хотела бы, чтобы сон мой стал явью!

— Ошкурская флейта разрушена, О... — тихо проговорил Элизиен, и я слышала, как он улыбался...

А сзади слышался вой сирены. И, казалось мне, что это весь Ошкур взвыл от злости... Теперь ещё один поворот, ещё одна стена, и я на воле...

Только вот куда мне идти?

* * *

Город на поверхности оказался невзрачным. Бетонные коробки, шоссе, избитые гусеницами. Множество машин. И ничто его не могло украсить или оживить, даже прекрасный августовский день. И от лета-то здесь было только одно небо — задымленное, серое, невзрачное.

Роботы текли вокруг меня непрерывным потоком. И никому не было до меня дела. Словно ничего и не произошло. Никто не бежал, не искал меня, не кричал: "Ловите её!"

Шагая невидимо по тёплому асфальту босиком, в драной тунике, я поначалу испуганно шарахалась от каждого показавшимся мне человеческим облика.

Но даже если мне вдруг казалось, что в толпе металлических остовов, колёс, рук, клешней мелькнуло человеческое лицо, и я начинала в него вглядываться, в надежде увидеть хоть искру неравнодушия: злости, ненависти, радости, уныния... но нет. Лишь начинали щёлкать самонаводящиеся линзы, ворочаясь в пластиковых глазницах, и киберлицо через короткое мгновение теряло интерес к моей "живой энергии" и отворачивалось.

Только раз, когда уставшая я плелась по очередной безликой улице, мимо меня проехал трансформер, везущий пассажира.

Чудный белый кабриолет вёз на заднем сидении человека. Машина неслышно прошуршала превосходными шинами по асфальту. Водительское место в ней было не предусмотрено. Прекрасный открытый кожаный салон вмещал в себя два широких дивана, развёрнутых друг к другу...

Я долго изучала непроницаемое лицо пассажира. Самое странное было в нём то, что если бы я его встретила в толпе, то никогда не узнала бы. Серое, безликое существо. "Можно поставить тебе на лбу номер... только это заставило бы меня узнать тебя вновь...", — шипела про себя я от усталости и злости.

— Что ты пытаешься увидеть в этом ошкурце, О? — наконец, не выдержал и спросил Элизиен.

Не решаясь всё же разговаривать вслух, я же не призрак, ну, во всяком случае, Элизиен меня в этом уверил, я подумала:

"Это не человек?"

— Запомни, Олие — в Ошкуре нет больше людей.

Я молчала. Трансформер моргнул фарами, поднял кожаный верх наполовину над своим невозмутимым пассажиром и прибавил скорость. Я даже засомневалась на мгновение, — вдруг было что-то ещё живое в этом роботе, ну хоть мозг, или не знаю что, и ему стало жарко под палящим солнцем.

Но Элизиен скептически хихикнул, и я вспомнила надписи на упаковочных коробках из магазина, которые всегда предупреждали — хранить вдали от открытых солнечных лучей.

Вот и трансформер-кабриолет хранит себя и своего пассажира вдали от солнечных лучей.

Проплутав по городу до вечера, от усталости путаясь и кружа подолгу на одном месте, я, наконец, с помощью Элизиена выбралась из него, когда солнце уже почти село за горизонт. Призрак вёл меня, короткими фразами направляя в известном только ему направлении, и сейчас, оказавшись на широком раскаленном от жары шоссе, по которому удалялась от нас колонна поблескивающих на солнце машин, таких же, как напала на нас с Харзиеном тогда в поле... Я, сойдя на обочину, остановилась...

"Что они ищут своими жалами в земле... неужели нефть, Элизиен?", — спросила я, глядя на их зачищенные до блеска бока.

— Не знаю, что такое нефть, О... Они ищут воду. Воду, которая может оживить то, в чём не может быть жизни. И находят. И выкачивают её из наших родников, осушая их навсегда.

"Господи, неужели живая вода, действительно, существует, Элизиен?", — подумала я и развела руками — сколько можно уже удивляться, а вот поди ж ты.

— А чего ей сделается, воде-то... если в роднике железякой не ковыряться?! — не на шутку вскипятился призрак. — А они ведь целыми озёрами за раз её выкачивают! Ну, ты иди, иди... Ты только иди, Олие...

"Да куда же идти, Эл? Куда ты меня всё ведёшь? Я уж и идти-то не могу...", — думала я.

А вокруг города потянулись чередой безрадостные чёрные поля. Они, с засохшей потрескавшейся землей, тянулись до самого горизонта, и хоть бы один маленький клочок травы. Нигде. Ничего. Чернота. Пыль. Ни звука надоедливых кузнечиков и сверчков, что трещат под вечер, там, дома, ни запаха травы и леса.

"Зачем же им, Эл, столько живой воды, ведь железяки они насквозь, — мысли в моей голове путались, словно спотыкались одна об другую, — мне бы сейчас хоть каплю водички этой живой", — попыталась я даже пошутить, но выходило криво.

— Выращивают они в хранилищах под землёй мерзость редкостную, вот её и оживляют...

"Что ж за мерзость?"

— Ну, я так понимаю, им хочется выглядеть, как люди, вот они и ростили ошмётки кожи, глаза, руки, ноги...

Я вспомнила сегодняшнего пассажира в кабриолете, а Элизиен тихо продолжал говорить:

— Только, похоже, всё по отдельности им стало скучно выращивать, так теперь они ростят человека, а потом...

"Фу... Действительно, мерзость, — подумала я, — ну, а зачем же живая вода-то, коль человек живой?"

— Да не живут они у них долго, и потом жизнь отдельных частей надо поддерживать...

Передернувшись от отвращения, опять вспомнив, как трансформер заботливо надвинул над седоком крышу, и, понимая, что так он сохранял живые ткани от загара и старения, хмуро глядя себе под ноги, я опять пошла, уже не оборачиваясь на тяжёлые машины, разбросанные везде, куда хватало взгляда, деловито роющиеся в земле. Только спрашивала иногда Элизиена:

"Ты еще здесь, мой призрак?"

— Куда же я денусь, О? — отвечал он...

Когда же совсем стемнело, и в черноте неба и бескрайнего ровного поля мне стало всё равно, где остановиться, я так и легла, свернувшись калачиком, на твердую, словно камень, землю недалеко от дороги, благодаря Лессо, я была по-прежнему невидимкой.

Мысли, одна мрачней другой, лезли в мою голову.

"Элизиен, неужели в Ошкуре совсем не осталось людей?", — спросила я просто для того, чтобы хоть что-то говорить, чтобы нарушить эту тягостную тишину.

— Не осталось. Поначалу, говорят, были, и Ангерат долго человеком был, а теперь у него живого ничего нет. — Голос Элизиена был тихий, словно и он тоже терялся в этих бескрайних черных просторах, слабел.

"Ты сейчас сидишь или... лежишь?", — вдруг подумала я и улыбнулась, мне почему-то показалось, что он сейчас где-то рядом, как раньше в его землянке — на шкурах.

И услышала, как он беззвучно рассмеялся:

— Я — нигде, я — дух, воздух. Зачем мне лежать или сидеть, если я не имею тела?

Я рассмеялась. Странное дело — улыбка, даже если всё плохо, безнадёжно и беспросветно, и ты улыбнулся, пусть даже через силу, безнадёга вдруг отпускает... удавка на шее ослабевает. А Элизиен тем временем говорил:

— У них здесь было восстание машин. Границы между мирами только открыли, тогда ещё люди прилетали к Вазимингу на железных птицах, и было сказано немало прекрасных слов о дружбе и братстве. И тут же вскоре разыгралась у них война. Страшная то была война... Точно как в предании говорится: и сравняется земля с небом, и будут лететь железные птицы, и огненный дождь прольется на ваши головы...

Я слушала, и мне становилось страшно. Слова из писания.

"Элизиен, это единственное наше будущее?"

— Единственное, которое открыто пока. Ты же видела башню Валиенталя? — ответил дьюри.

"Видела. Четыре мира. Харзиен сказал, что ваш мир это одно из наших прошлых, значит, известно, другое?"

— Да, Гурмавальд. В том мире живут уродливые люди и звери, страшные — двухголовые, безрукие, трёхногие... оттуда приходит к нам паучья чума и страшные туманы. Но рассказывают некоторые бродяги, есть где-то прекрасный мир, Гелания, что среди прекрасных лесов и рек стоят белые высокие дворцы, а люди, живущие там, добры и прекрасны лицом. Они управляют добрыми машинами и летают на железных птицах к далёким звёздам. Некоторые говорят, что это будущее Асдагальда, но оно пока скрыто от людей, а вот Ошкур, напротив, проявляется всё больше...

Я уже не могла больше пытаться заснуть, и, усевшись по-турецки на голой, нагретой за день земле, смотрела в ту сторону, откуда пришла. Красное зарево большого технополиса освещало небо на горизонте. И, казалось в этот ночной час, что там, живёт страшное чудовище, изрыгающее смрад и дым, пожирающее то, что породило его, и высасывающее жизнь из того, что встречалось ему на пути, и, если его не остановить сейчас, оно погубит всё живущее на этой прекрасной земле очень скоро...

* * *

...Что я делаю в этой чёрной степи, в этом времени, где меня не должно быть, вообще? Что мне делать там, куда рвётся душа, если я могу причинить зло, тому, кого так глупо и навязчиво хочу видеть?..

А Элизиен говорил и говорил тихо, он слышал, что творится во мне.

Это отчаяние или чёрная пыль чужих дорог чуждого мира заставляет противно слезиться глаза?.. Или преследующий неотрывно взгляд Ошкура довёл меня до истерики?..

Мотнув упрямо головой, я опять уставилась на багровеющий вдали горизонт. Я не видела выхода, кроме как снова идти, выбираться из этого мира деловито и равнодушно жужжащих машин. И никогда больше не возвращаться в мир дьюри.

Внезапно исчезли все звуки. Отдалённый лязг гусениц трансформеров потонул словно в вате в навалившейся на меня неожиданно тишине. Их тяжёлый гул сначала стал тягучим, будто клейстер...

А потом смолк. За ним замолчал и Элизиен. Его тихий голос утекал вслед за другими звуками прочь, и мне стало страшно... Остаться совсем одной, здесь, в этой тишине?..

Что-то прозрачное вырастало вокруг меня, мне казалось, что меня обступает кто-то своим присутствием неслышно. Выставив руки вперед, я уперлась во что прохладное и гладкое. Будто стекло. Оно уже сходилось у меня над головой острой пирамидой, и стены её тянулись до земли, а земли под ногами не было. Босые ноги мои стояли на стекле прозрачной пирамиды. Я казалась себе маленькой и беспомощной, вглядывалась сквозь толстое мутное стекло и не видела ничего...

Никто не откликался на мой зов. Элизиен больше не отвечал на вопросы. Но странное спокойствие наваливалось всё больше. Я легла на чистый, прохладный пол, прижавшись разгоряченным лицом к нему, и необычное ощущение, что всё будет хорошо, коснулось меня, оно убаюкивало незатейливыми песенками детства, шептало на ухо маминым голосом добрые сказки со счастливым концом...

И та, которая лежала на полу, уснула...

А я оставила её. Я не хотела спать. Мне хотелось летать. Но места было мало в пирамиде, и я билась о её стены, разбивая лицо и крылья в кровь. Отпустите меня!..

Но иногда я смотрела вниз, на ту, что оставила там, и мне становилось жаль её.

Она лежала на спине, и грудь её была рассечена, и видны были бело-розовые, влажные от крови и слизи лёгкие. Сердце билось... медленно... будто из последних сил. И зелёный глаз чужеродного тела мигал непрерывно в груди её, вот он замигал быстро-быстро, словно испугался, что его увидели...

И вдруг погас. Я отчего-то очень обрадовалась этому. Будто кто-то перестал, наконец, смотреть мне в спину. Будто кто-то очень добрый запретил чудовищу из города следить за мной.

И я подошла к той, что лежала на полу.

Грудь её была теперь сшита грубым портновским швом. Чья-то рука прикоснулась к страшному багровому рубцу, пересекающему её грудь. Рубец побледнел, и вскоре исчез, оставив лишь еле заметный след. Та, что уснула крепко на полу пирамиды, вздохнула.

И мне стало легче дышать, я распахнула крылья. Оставалось лишь проснуться вместе с той, которая была так похожа на меня.

И я проснулась. И открыла вместе с ней глаза. Но я знала то, что не знала ещё она. Я знала, чьи руки были со мной. Руки дьюри. Но я расскажу это себе только во сне...

Часть 6

* * *

...Костер горит ярко. И оттого лес, обступивший небольшую поляну, кажется ещё темнее. Треск насекомых и надоедливый, тонкий звон комаров. Совсем близко слышно ручей. Он бежит говорливо по корягам, по корням деревьев. Чья-то рука протягивается ко мне и поправляет наброшенное на меня одеяло.

— Откуда здесь взяться одеялу, Олие, — голос дьюри заставил меня вздрогнуть.

Ощупывая потихоньку тяжёлую, тёплую вещь, укрывавшую меня, я, надеясь, что меня не видно в темноте, улыбаюсь. Сама с собой. От радости. Потому что жива, потому что не в Ошкуре, потому что флейта была со мной, я чувствовала, как рука занемела, оттого, что сжимала до боли дудку, и потому что...

— Я знаю, почему, О, — опять сказал он, и я увидела в профиль его лицо, обращённое к огню.

— Хватит подслушивать мои глупые мысли, — ответила я шёпотом, голоса у меня почему-то нет.

И улыбаюсь. Тихо смеюсь, уткнувшись в плащ Харзиена. Он обернулся ко мне, теперь, в тени, его не видно совсем.

— Они не глупые, они — простые, — ответил дьюри и опять отвернулся к огню. — Простые мысли, — это редкость теперь. — И вновь посмотрел на меня, — на ярмарке за них дали бы высокую цену.

Я перестала улыбаться.

— И что — сколько дают за килограмм? — прошептала я и попыталась откашляться.

Не тут-то было, голос не возвращался.

— Ну, не килограмм, конечно, — говорил дьюри, — пинта простых мыслей у тианайцев, например, стоит доброго коня, ланваальдцы же любят их и напиваются до отвала, поэтому выбивают их из всех, кого встречают на пути...

— А дьюри, что делают с ними дьюри? — прошептала я. — Они варят из них зелье, и врачуют тяжкие раны?

Харзиен усмехнулся и ответил:

— Угадала. Дьюри и геммы лечат ими. И живой водой. Как тебя, например. Познакомься, О, — гемма Лой.

"Кажется, тебе пора встать, сколько можно валяться, к тому же здесь, оказывается, уйма народу". Кое-как оторвавшись от земли, я, по-прежнему кутаясь в плащ, уселась, привалившись к стволу дерева, растущему рядом. Спрятав заветную флейту в складках плаща дьюри, я протянула замерзшие руки к костру и удивлённо посмотрела на того, кого, видимо, дьюри назвал геммой. И кивнула головой.

— Это вы лечили меня? — спросила я, подумав при этом, что гемма похож ужасно на Никитари.

Гемма пошевелил невозмутимо волосатыми ушами.

— Лечу, — уточнил он.

Я поёжилась. Холодно. Трава — сырая от росы. Но ощущение радости не проходило. Как же я люблю лес. Ночные звуки, дурманящий дух неизвестных мне трав... неведомые шорохи в траве, в ветвях деревьев... ночная птица вскрикивает где-то. Мама её называла смешно "сплюшка... сплюшка кричит, не бойся, Олюшка...", а я и не боялась, ведь мама со мной. Я и сейчас не боялась, ведь со мной дьюри. И ещё этот... гемма. Значит, Никитари — гемма.

— Да ведь, дьюри? — с ехидцей спросила я вслух, понимая, что Харзиен самым наглым образом сейчас читает мои мысли.

— Нет, О. Никитари — не гемма. — Ответил Харзиен негромко. — Гемма значит — лекарь.

Ну и пусть читает, ему можно.

— Тяжко вам со мной, наверное, пришлось, гемма Лой? — спросила я, глядя на сидящего неподвижно невысокого мужчину.

— Совсем немного, ты не тяжёлая. — Последовал короткий ответ.

Не тяжёлая. Как будто я об этом спрашивала. Чудак какой...

— Мне одно время довелось ухаживать за своей бабушкой после операции, — усмехнулась я, — и поэтому я знаю, что такое — бессознательный больной. Это очень тяжелое занятие, и неблагодарное к тому же, потому что пациент в отключке, хотя это, может быть, и лучше. Поэтому спасибо вам, гемма Лой.

Его волосатые уши шевельнулись в мою сторону, и я поняла, что благодарность принята.

На гемме был вязанный, сильно или растянутый, или с чужого плеча бредень, который с трудом можно было назвать свитером, и длинный жилет, вывернутый мехом наружу. Этот гемма будто изрядно потрёпан. Всклокоченные седые волосы на голове торчали сногсшибательным коком. Когда он иногда протягивал руки к огню, открытыми ладонями к пламени, то становилось видно, что руки с тыльной стороны тоже волосаты.

На его невозмутимом, морщинистом лице словно застыла улыбка. Глаза сонно щурились. Интересно, Лой тоже превращается в кошку?

— Лой — лекарь, — заговорил вдруг гемма, — зачем ему быть кошкой, но Лой — гемма, и поэтому он может быть, кем захочет.

— Значит, у вас тут всё худо или бедно приколдовывают, — улыбнулась я, обратившись к Харзу. — А я думала, одни дьюри такие крутые.

— О хочет есть, — вдруг проговорил гемма и встал.

Беззвучно рассмеявшись, голос всё не возвращался, я глядела, как он принялся доставать из мешка белые печёные луковицы, кусок солёного мяса, тонкую лепёшку, и удивлялась.

— Вот это я понимаю. Лой, как вы это определили? — спросила я.

— Ты злишься. — Ответил коротко Лой.

— Синий свет... — проговорил дьюри.

Ох, ты... Ещё понятней стало. Ну, знаю я, что утопленница. Объяснение Лоя мне, пожалуй, ближе.

— От человека, от растения, от всего живого идёт свет, — дьюри, ответил, улыбаясь, — если быть внимательным и хотеть это видеть, ты увидишь, что голодный человек светится синим светом, здоровый, спокойный человек — светлым, жёлтым. У больного человека свечение рваное...

А гемма протягивал мне уже кусок мяса, завёрнутый в лепешку. Вдруг его рука остановилась. Лой потянулся другой рукой в сторону. Там в темноте он что-то сорвал на ощупь. Воткнул это в середину моего бутерброда и кивнул головой, качнув свой восхитительный, седой кок.

Лепешка оказалась совсем пресной, но она прекрасно дополняла сильно пересоленное мясо, травка же была жёсткой, и, попадаясь на зуб, скрипела...

— ЧУдная травка, — пробормотала я, в очередной раз скрипнув зубами на ней.

Гемма довольно и беззвучно рассмеялся.

— Неужели всесильный гемма боится шишиллу и поэтому так тихо смеется? — мне вдруг вспомнился Элизиен.

— Ошкур. — Коротко ответил Лой, перестав смеяться.

Ошкур... Страшное место.

— Харзиен, как ты меня вытащил оттуда? — прошептала я. — Это страшное место со вскрытыми головами и оживлёнными кусками плоти, с трансформерами, ползающими по чёрным безжизненным полям и ищущим живую воду. Элизиен сказал, что мне нельзя идти в Вересию.

Харзиен слушал. На его лице играли неясные тени от костра. И, казалось, что неведомые древние силы сейчас слушают меня вместе с ним.

— Было трудно найти тебя, — ответил дьюри, гемма согласно кивал головой, как китайский болванчик, — но, когда ты умудрилась достать древний тианайский меч, принадлежавший Илено, гемма Лой сообщил мне, что оружие древних разбужено. Это могла сделать только Лессо, дочь Илено. Но Лессо ушла в мир мёртвых, отдав тебе свою силу. Дальше всё было бы просто, если бы Ошкур не вживил в тебя свой глаз. Помог гемма Лой, это великий лекарь. Он рассказал мне о древнем обряде очищения.

— Застывшая вода... — пробормотал гемма, всё также соглашаясь с каждым словом дьюри.

— Застывшая вода? — переспросила я, — это была вода?

— Остановленная на время живая вода, — пояснил Харзиен, — она позволяет делать удивительные вещи...

— Удивительные вещи, — повторила я.

И вытянула руку, и показала лежавшую на ней флейту. Она была совершенно цела. Даже следов прежнего тончайшего распила на ней не было.

* * *

Дьюри долго смотрел на меня, словно хотел забраться в самые отдалённые закоулки моей памяти, будто хотел увидеть, что я что-то вспомнила. Я же покачала отрицательно головой.

— Ничего, — прошептала я, — ничего мне не приходит в голову, Харзиен. А просто так сыграть на своей флейте я боюсь, вдруг закрою не тот мир, или открою путь чудовищам пострашней Ошкура...

Он кивнул головой.

— Олие, ты просто не знаешь, что после того, как ты достала меч тиану, всё изменилось, — дьюри по-прежнему смотрел на меня, мне же было не по себе под его пристальным взглядом.

Неужели он винит меня в том, что я сумела поднять меч тиану?

— Тогда мне бы пришлось уйти и оставить ошкурцам флейту. — Растерянно пожала я плечами, — их флейту. Свою я нашла распиленной пополам, — им хотелось знать, как она устроена. Им было всё равно, что я забрала свою, никто даже не остановил меня, хотя я чувствовала, что за мной следят, меня вели спокойно и расчётливо. Ты понимаешь, что если бы их флейта у них осталась, вы бы никогда не закрыли бы их мир? Они бы вновь и вновь приходили к вам за вашей водой, разрушая ваш мир.

— Ты думаешь, они не смогут её сделать вновь? — щурясь от дыма, спросил Харз.

— Думаю, нет, — ответила я, — мне кажется, эту флейту мог сделать только человек...

— О права, — вдруг заговорил гемма, — ещё в пору прихода людей из Ошкура они похвалялись тем, что силой ума достигли таких высот, каких нам со своей магией не достичь никогда. Тогда все восхищались их железными птицами. Но дьюри говорили своему народу, что у нас есть ардаганы и древние драконы. Так вот тогда же речь зашла о серебряной флейте, на что люди отвечали, что смогли открыть наш мир благодаря своему собственному изобретению. — Лой пошевелил ушами, видимо разволновавшись, — теперь становится ясно, что свою флейту люди сделали, используя нашу.

— Но ты, О, не поняла самого главного, — улыбнувшись, проговорил Харзиен, — с тех пор, как ты разрушила флейту Ошкура, их нет в нашей стране. Лишь те, которые не успели уйти...

— Да? — удивилась я, — значит, я ни в чем не виновата, и я не навлекла на вас новые бедствия?! Честно говоря, Харз, ты изрядный... хитрец! — хмыкнула я. — Нет, чтобы сразу сказать. Но тогда, это означает, что их мир закрылся?

Гемма Лой вновь закивал головой.

— Похоже на то. Вовремя ты сделала оттуда ноги, мы тебя забрали на самой границе Призрачного света, — засмеялся он беззвучно, — а то пришлось бы тебе самой выбираться. Призрачный свет междумирья погас почти сразу за твоей спиной, а это значит, что мир Ошкура закрылся.

Старик замолчал и потянулся за хворостом. Костёр почти прогорел, угли тлели и радостно вспыхнули огнем, скручивая сухие ветки. Дрова затрещали, распространяя приятное тепло. Начинался рассвет, и становилось холоднее.

А мне не хотелось даже думать о том, что было бы, если я осталась бы в Ошкуре.

Над тёмной стеной леса посветлело, и в предрассветных сумерках над поляной носилась летучая мышь, прочерчивая чёрной полосой серое, набухшее дождём небо.

Гемма дремал, сидя. Его уши и щеки обвисли, как у старого кота. Дьюри спал, уронив голову на руки. Мне же было не до сна. Потому что в слабом утреннем свете становилось ясно, что буквально в пяти шагах деревня.

В густом тумане среди деревьев вокруг нас виднелись дома. Небольшие, под соломенными крышами, они словно стайка нахохлившихся больших птиц расположились вдоль опушки леса.

Вдалеке прогремел гром, глухими раскатами перекатываясь где-то за лесом. И пошёл дождь. Крупный, тёплый, он застучал по листьям. Дьюри проснулся и, подставив лицо дождю, улыбнулся:

— Хорошо-то как... Пошли в дом, Лой!

Гемма, кряхтя, поднялся и пошёл к одному из домов. Харз, схватив меня за руку, потащил вперёд плетущегося сонно геммы.

— Пошли быстрее, тебе надо в тепло! — крикнул он мне.

Вбежав на небольшое крыльцо первого с краю дома, я остановилась. Дождь, прошумев первой сильной волной, теперь сеялся мелко, лёгкий туман шёл от тёплой земли.

— Грибной дождь, — проговорила я, — дома у нас сейчас грибная пора.

— На весь день зарядил, — подхватил мои слова гемма. — Ну, пошли в дом, будем чай пить с пирогами...

* * *

Дом оказался тёплым и уютным. Пахло чем-то вкусным, сладким. Домотканые пёстрые коврики лежали повсюду в большой комнате. Печь правильной квадратной формы стояла прямо посредине. Вокруг неё, вдоль стен, располагались лавки из светлого, грубо оструганного дерева, такой же буфет с гнутыми ножками. Чувствовалось, что всё здесь сделано своими руками. За тёплой печкой стоял стол.

Маленькое существо, спавшее на нём, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к печке, зашевелилось.

— Опять ты спишь на столе, Ос! — воскликнул недовольно гемма. — Я же просил тебя этого не делать. Маленький он, тепла ему не хватает, вот и топим печку всё лето.

Сонное лицо уставилось на меня. Смышлёные глаза хитро блестели. Ос вдруг потянулся всем небольшим своим телом, и стало видно, как он мал. Очень мал — с обычную кошку.

— С самого рождения расти перестал, — проговорил опять гемма, беря под мышки малорослика и опуская его на деревянную маленькую кровать, стоявшую здесь же за печкой, — и ноги слабые у него. В тот год, как ему родиться, туманы у нас стояли страшные, с Гурмавальда. И мать его померла от паучьей чумы... Много тогда народу померло.

Ос же сидел теперь на кровати и болтал тонкими ножками. Короткие штаны не скрывали их, руки у него тоже были белые, хрупкие, словно фарфоровые, сам же он, слушая свою историю, теперь с вызовом поглядывал на меня.

— Что это вы, гемма Лой, словно оправдываетесь, — тихо прошептала я, всё кутаясь в длинный мокрый плащ, — что ж я зверь какой? Вы мне лучше что-нибудь из одежды дайте, а то я вашего сынишку напугаю своими лохмотьями.

— Это меня-то, — расхохотался вдруг Ос громко. — Даже не надейся! Отец, она говорит, что напугает меня! Ты слышал? — видно было, как мальчишка с пушистыми ушами хорохорился изо всех сил, и больно было на него смотреть.

Лой же, рывшийся в тряпье, забравшись чуть ли не целиком в кованый железом сундук, что-то невнятно пробубнил ему в ответ.

А мне оставалось лишь развести руками удивлённо, на что дьюри, усмехнувшись, сказал:

— Ос, накрывай на стол. Есть хочется!

Ос посерьёзнел и, щёлкнув длинными тонкими пальцами лохматой ручки, что-то шепнул. На стол плавно опустилась тарелка с нарезанным мясом, попадали лепёшки, пироги, большой же пирог с вареньем плюхнулся начинкой вниз. Ос зыркнул серыми лукавыми глазами в спину отца и быстренько перевернул руку ладонью вниз, заставив, похоже, тем самым пирог перевернуться. Начинка вся осталась на столе. Но Оса это не смутило. Сделав руку лопаткой, он будто подцепил варенье со стола и плюхнул все это на пирог. И вздохнул с облегчением.

Дьюри, тихо посмеиваясь, уже взял солидный кусок мяса с аппетитными прослойками жира и, завернув в лепешку его, принялся есть. А гемма бросил мне вещи и покосился на сына:

— Молодец, сынок, — видя же, что я со своими тряпками не знаю, куда спрятаться, добавил: — мизере...

Я почувствовала, что покраснела. Но этого уже никто не видел. Я уже стала невидимой. Сама ведь смогла бы, наверное, воспользоваться этим заклинанием.

На всякий случай уйдя за печку и быстро переодевшись, я провела рукой по шее, груди, там где во сне был багровый грубый рубец. Ничего.

По толстому стеклу барабанил дождь. В доме была тишина. Лишь гемма Лой вздохнул шумно, и придвинул стул к столу, да под Осом скрипела деревянно кровать, оттого что он болтал ногами.

Одежда была мне впору. Серое вязаное пончо, по-другому не знаю как назвать эту вещь, и штаны. С удовольствием почувствовав себя вновь одетой, я вышла и, подтащив тяжёлый табурет к столу, потянулась за мясом. Гемма Лой улыбнулся, пошевелив ушами:

— Оказывается, Харзиен, хозяйка флейты прехорошенькая! Ишь ракраснелась вся. Да-а... — протянул он глубокомысленно, глаза его прищурились, — если бы не война, милая моя, не бродить бы тебе по лесам да пустошам нашим, а жить в замке короля дьюри да радовать нас красотою и добротой своею...

— Если бы не война, гемма Лой, — ответила я, с удивлением замечая, что голос мой начинает меня слушаться, то ли оттого, что в тепле я оказалась, то ли раны в груди затягивались постепенно, и добавила уже громче: — не увидеть бы никогда мне ни Вересии, ни короля дьюри, никого из вас. Нет худа без добра, как говорит моя бабушка.

Харзиен слушал меня и молчал. А гемма ответил:

— Мудрая женщина, верно подмечено.

Ос же звонко перебил его:

— Значит, по-вашему, если воин в бою погиб, то ему от этого какое-то добро есть?

Лой обернулся к сыну.

— Ты ещё молод, сынок...

— Есть добро, Ос, — сказал Харз мягко, — его любимая, дети его, родители жить будут. Если же и они все погибли, то и тогда добро есть: он выполнил свой долг перед ними, он умер, защищая их.

— Всё красивые слова! — крикнул Ос, разозлившись, — мне?! Мне — какое добро в том, что я — урод? — голос его сорвался.

И он заплакал, заплакал тихо. Белые, тонкие руки мальчика вскинулись к лицу, закрывая его.

Все молчали. Гемма торопливо подошёл к сыну, и попытался обнять его, но мальчик изо всех сил отбросил его руку. Лой тяжело опустился на кровать рядом с Осом. Сгорбившись и опёршись на руки, он смотрел в пол и молчал...

— Нет никакого добра в том, Ос, — проговорила я в наступившей тишине, мой прорезавшийся голос показался мне неприятно громким, и я добавила тише: — это — несчастье...

Ос вскинул голову и сейчас смотрел на меня, прищурившись зло и жадно ловя каждое мое слово, словно намереваясь вцепиться в меня, лишь только я замолчу.

А говорить ничего не хотелось. И так много сказала. Может быть, зря. Не люблю говорить. Слова, если их много, теряют свою ценность и звучат фальшиво. И режут больно этой фальшью.

Маленький Ос, сжавшись всем хрупким телом, словно его били, молчал. И все молчали.

Стало слышно, как дождь шуршит по соломенной крыше, стекает с неё и каплями ударяется о мокрую землю. По лесу пробежал ветер, и ещё, и ещё раз. И солнце, прорвавшись сквозь тучи, выглянуло и заиграло на мокром окне, на железном чайнике, на глиняных кружках, облитых глянцем.

— Вот и дождь кончился, сынок... — тихо проговорил Лой.

* * *

А я вышла на крыльцо. Тяжело видеть чужую боль, особенно, когда ничем не можешь помочь или что-то изменить.

Глубоко вдохнув лесной, пахнущий дождём, мокрым деревом, листвой воздух, мне не хотелось никуда уходить. Так бы и остался на этой поляне, в одном из этих домов под соломенными крышами, с уютными крылечками, маленькими окнами с толстым, желтоватым стеклом... вдали от жестокого Ошкура, выжженных деревень, страха и боли.

Солнце припекало всё сильней, поднявшись уже над лесом. А я села прямо на тёплый деревянный пол крыльца и, откинувшись на белёную стену дома, уже не думала ни о чём.

Но вот дверь в дом открылась, и появился тот, которого я бы хотела взять с собой в ту жизнь, где мне только что было так хорошо.

— Ты меня звала? — тихо спросил дьюри.

— Нет, — улыбнулась я.

— Я ошибся, — пожал плечами он.

Но не ушёл. Он сел рядом, положив локти на колени. И некоторое время молчал. А потом я услышала его:

"Мне хорошо с тобой, О".

Повернувшись к нему, я долго смотрела на дьюри, но он молчал и улыбался... глазами. И опять я услышала его:

"Даже когда ты молчишь. Почему?"

А я подумала в ответ:

"Почему тебе хорошо со мной, или почему я молчу? — и рассмеялась, то ли оттого, что не выдержала пафосности этой минуты, то ли оттого, что не знала ответ на этот вопрос. — А может быть, я хочу, чтобы ты сам ответил на этот вопрос..."

Но то, что я услышала в ответ, заставило меня покраснеть:

"Как можно объяснить, отчего тот или другой человек начинает нравиться тебе? Видимо, что-то совпадает. Вдруг, понимаешь, что даже паузы в предложениях делаешь с ним в одном и том же месте. И взгляды, коснувшись друг друга, не бегут быстрее прочь, заменяя случайное прикосновение дурацкой улыбкой, а словно проходят насквозь, выжигая горячую дорожку в тебе... и ты начинаешь приглядываться к тому, кто вызвал это странное ощущение... "

— Зачем тебе мои глупые мысли? — сказала я вслух, чувствуя, как горит лицо и бешено колотится сердце.

— Я люблю тебя, — тихо сказал дьюри.

...А солнце уже спряталось вновь. И глухие раскаты грома громыхнули над лесом. Дождь радостно застучал вновь по листьям, по траве, зашуршал по соломенной крыше. Он шёл и шёл... по мне, по нему, по его и моим рукам... А нам было всё равно. Нам было хорошо в этом дожде. Где никому не было дела до нас...

Часть 7

* * *

Дожди зарядили на всю неделю. Лес стоял притихший, сырой. С ветвей деревьев падали тяжёлые капли. Густой туман сменялся моросящим дождем. Он барабанил занудно по толстым стёклам окон, стекал по соломенным крышам, собирался в лужицы. Земля чвакала под ногами, травы стояли наливные, душистый горьковатый аромат пижмы плыл над некошеной поляной, а жёлтые цветки на длинных стеблях тянулись вверх, к солнцу, будто спрашивая его, когда же небеса перестанут лить воду и отпустят золотое жаркое солнце на волю...

Я живу здесь уже неделю. И каждый день, боясь открыть глаза, говорю себе, что вчера был самый счастливый день в моей жизни. И открываю глаза, и вновь он со мной, мой дьюри...

Однако Харзиен исчезает иногда. Его нет подолгу, вот и сегодня, проснувшись на чердаке под соломенной крышей геммы, завернувшись в тёплое лоскутное одеяло и глядя в маленькое оконце на клочок серого, дождливого неба, я думаю о том, что дьюри нет уже второй день.

Когда я пытаюсь спросить у геммы Лоя, куда исчезает дьюри, он лишь улыбается и говорит, что так надо, и король вернётся.

Я же начинаю скучать без него, и тогда, накинув длинный плащ геммы, натянув капюшон, отправляюсь в лес.

И хоть и не знаю здешних мест, и боюсь всяких неведомых мне существ, наверное, обитающих здесь, но больно уж похожи эти места на мои родные, возле Михайловки, где была у бабушки дача, и где всегда в это время мы ходили за грибами.

В первый раз я ушла недалеко. Деревенька оказалась немаленькой. Домишки тянулись ещё долго по обеим сторонам широкой просеки, образуя красивую лесную улицу. Высокие сосны поскрипывали стволами, толстый слой влажной хвои скрадывал звук шагов. Иногда из какого-нибудь из домов выходил мужчина, чем-то похожий на Никитари, или выглядывало в окно женское миловидное лицо, очень напоминающее Брукбузельду, и я кивала им головой в знак приветствия. Нет, я не знала никого из них, но они-то, наверняка, уже знали, что в их деревне живу я, и они приветливо кивали мне в ответ.

Этот народец, живущий в лесах, как рассказал мне Харз, зовет себя уллами. Уллы легко общаются с духами и силами природы, поэтому они и слывут хорошими лекарями. Именно уллы всегда были в большой дружбе с дьюри, и сейчас, в смутное время войны и хаоса, только здесь и можно ещё найти надёжный приют.

А война, оказывается, и не думала прекращаться. И Харзиен как-то грустно рассмеялся в ответ на мой наивный вопрос, почему же не окончилась война, если Ошкур закрыт.

— Да, Ошкур закрыт, но ведь те ошкурцы, которые были здесь, никуда не исчезли, — ответил он, — и к тому же — война начата не ими. А ивенгами, убившими моего отца и мать. Теперь же они, ивенги, ошкурцы, прибившиеся к ним, и ланваальдцы, злобствуют, отыскивая и убивая тех, кто ещё выжил из дьюри и улл.

Вспоминая этот разговор сейчас, я с болью понимала, что исчезает мой дьюри неспроста. И тревога начинала грызть меня изнутри. И вновь я собиралась и уходила в лес. Здесь, в четырёх стенах маленького дома, мне становилось вдруг тяжело дышать, хотелось вырваться и остаться одной, и просто идти и идти, и молчать.

С каждым разом я уходила всё дальше, следуя узенькими, еле приметными тропками жителей деревни.

Отыскала и их родник, где вода выбивалась из каменистой стены неглубокого оврага, стекала в большую, выложенную из камней купель, и падала с почти метровой высоты из неё на землю, образуя озерко.

А однажды забрела очень далеко и поняла, что не знаю, как вернуться...

Тропинка здесь сворачивала вправо. Вниз уходил глубокий овраг, заросший высокими деревьями. А в нише, вырубленной в кустах, на небольшом круглом камне стояла маленькая статуэтка. Женщина, тщательно вылепленная из белой глины, закутанная с головой в светлое покрывало, как индианка в сари, протягивала свои ручки ладонями вверх. Её приветливое лицо, раскрашенное как у куклы, было обращено ко мне.

На камне лежали разные камешки, бусы, стрелы, букетики засохших цветов, детская игрушка — глиняная свистулька-птичка...

И вдруг чья-то рука протянулась из-за моей спины к камню и положила на него колоски то ли пшеницы, то ли ржи.

Я оглянулась. Старая женщина небольшого росточка с любопытством взглянула на меня. Седые волосы её были подобраны в гладкий пучок. Серый, выцветший от времени, вымокший от сырой травы плащ, скрывал её всю. Приблизившись к камню со статуей, она убрала засохшие цветы и двумя руками бережно взялась за руку своей богини. Так она стояла некоторое время, немного наклонившись к ней...

Я же, стараясь не нарушить глубокую тишину леса и таинство этой минуты для незнакомой мне женщины, отошла. И хотела уже уйти, как услышала её оклик.

— Это ты живешь у старого Лоя?

Обернувшись, я улыбнулась и пожала плечами:

— Я. Здравствуйте...

Она же ничего больше не сказала. Лишь кивнула головой. И пошла совсем в другую сторону. И вроде смотрела я ей вслед, но так и не поняла, как она исчезла буквально через мгновение из глаз.

А я вдруг вспомнила, что так и не знаю, куда идти, и пожалела, что не спросила.

"Лессо, добрая душа, — прошептала я, — опять мне твое заклинание-компас пригодилось, что бы я делала без тебя... "

В последнее время я всё чаще обращалась к ней за помощью, что-то уже помнила на память, а что-то узнавала вновь.

Умершая красавица-тианайка словно вела меня, она заставляла чувствовать то, что раньше было недоступно — увидеть за шевельнувшейся веткой убегавшую белку, в траве слышать шорох ползущей невдалеке змеи, почувствовать взгляд и понять, чей он... посмотреть на человека и осознать, что он такое.

Так случилось и сейчас. Возвращаясь к деревне, я вновь и вновь вспоминала встречу у маленькой глиняной богини. И у меня было чувство, что сегодня я встретилась с кем-то очень добрым и мудрым, с тем, кто будет очень много значить для меня скоро.

* * *

Дни шли, а Харзиен всё не появлялся. Каждый раз, возвращаясь домой, как я уже привычно стала называть дом геммы, моё сердце замирало на какой-то миг. Но где-то внутри меня сидел кто-то, который холодно говорил глупому сердцу, что не стоит попусту трепыхаться — дьюри сегодня не придёт. А я не хотела слушать дальше этот холодный голос ненужного мне сейчас знания. Я просто боялась услышать страшное.

И старалась заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься от тревожных мыслей. Но по дому работы было мало, толку в других делах от меня не было, и я только мешала гемме Лою.

Однако, в короткие перерывы, когда дождь переставал моросить, старый улла принимался чинить крышу своего маленького дома. И тогда я забиралась на чердак и подавала охапки разложенной здесь для сушки длинной травы сушеницы, как называл её Лой. А он сидел на крыше, на деревянном коньке, связывал её и укладывал ровные вязанки на крыше. Трава эта была шершавая, и вода скатывалась по ней, совсем не смачивая.

— Как с гуся вода, — смеялась я, выглядывая с чердака, когда вновь начинался дождь, и мы с геммой сидели там, пережидая его.

А гемма удивлённо спрашивал:

— Какой-такой гуся?..

Потом Ос громко звал нас к столу. И мы отправлялись обедать.

Мальчик деловито собирал на стол, сидя на своей кровати и качая короткими ножками. Хрупкие его руки взлетали и опускались, раздавая команды кастрюлькам, чайнику, чашкам. Иногда чашки падали и разбивались. Он тут же лихо их сметал под кровать, словно ничего и не случилось.

Горячий суп с зайчатиной исходил парком, хлебные лепешки горкой лежали посреди стола. Сидеть у печки было жарко. И Ос, раскрасневшийся, протягивал руку со своего стула возле окна, на который он с трудом перебирался, и распахивал створки. Влажный лесной воздух шевелил лёгкую занавеску. А гемма Лой говорил каждый раз одно и тоже:

— Оська, сорванец! Заболеешь...

Ос смеялся, но окно притворял.

А вечером третьего дня гемма, выметая из-под кровати осколки чашек, озадаченно проворчал, что чашки в этом доме никак не приживаются.

И достал большой железный таз, полный кусков голубоватой глины.

Его быстрые, смуглые руки, смоченные в воде, ласково поглаживая бесформенный комок глины, принялись крутить его. Через пару мгновений, пока я с удовольствием наблюдала за ним, глина превратилась в глубокую миску. Скатав тонкую колбаску, гемма ловко прикрепил ручку к миске, из мисы получилась славная увесистая кружка. В следующий раз колбаска получилась слишком длинной, тогда гемма разорвал её пополам, и у следующей кружки появилось две ручки.

Я же, подтащив упиравшегося Оську к тазу, тоже забралась по локоть в тёплую вязкую массу. Ос лишь бубнил и ехидно посмеивался над моими мучениями, видя, как мои неумелые руки неловко пытаются крутить глину, одновременно делая выемку в ней. Слепив пару кривобоких кружек, чтобы вроде как внести свой вклад, я с чувством исполненного долга принялась за оленя. Первого моего зверика добрый гемма Лой похвалил:

— Славный зайчишко...

Ос вынести этого уже не мог, и хохотал, не щадя мое покрасневшее самолюбие. Однако, вскоре и сам забрался руками в таз, и некоторое время его было не слыхать.

Уже составляя готовые кружки в печь, я заметила, что Оська суёт туда же с краю маленького глиняного ардагана. На спине крылатого коня сидел всадник в плаще. И Оська посмотрел на меня.

Не знаю, как вышло это у меня, может быть, мне сильно захотелось, чтобы случилось так, только когда я коснулась маленького коника, он шевельнул крыльями и мотнул упрямо мордой.

И Оська засмеялся. Тонкие пальчики его рук быстро взметнулись как крылья, и коник с маленьким важным всадником полетел...

А у меня перед глазами стоял Милькин оленёнок, бегающий по столу. Как они были не похожи и как похожи одновременно. Дети, растущие во время войны. Дети с недетским взглядом...

* * *

Иногда мне казалось, что время остановилось на этой опушке леса. Жизнь здесь текла размеренно. Малочисленные жители, в большинстве своем старики, редко появлялись на улице. И лишь иногда увидишь, как за пожилым уллой плывёт по воздуху мешок или узкогорлый кувшин с водой, или за женщиной, возвращающейся из хлебной лавки, тянется ряд покупок, свёртков.

И я снова начинала скучать, и вновь уходила в лес. А может быть, это тианайка бередила мне душу своей вольной, бродячей сутью? Её последняя песня часто снилась мне во сне и словно звала куда-то...

И как-то Ос, хмуро наблюдавший со своей кровати, как я собираюсь, вдруг сказал:

— Вот встретится тебе зет триста пятьдесят один, тогда передумаешь в лес одна ходить...

Я озадаченно посмотрела на мальчишку. Опять издевается? Нет. Ос сидел, обхватив худые коленки тонкими ручками и упершись подбородком в них, исподлобья смотрел на меня.

— Тебе — прогулочки, а мы — беспокойся тут за тебя, — добавил он как-то очень по-взрослому.

Я перевела взгляд на гемму Лоя. Тот улыбнулся и, кивнув головой, словно говоря, что, мол, иди, не беспокойся ни о чем, ответил Осу:

— А мы с тобой, Ос, ждать будем О. Легко возвращаться, сынок, когда тебя кто-нибудь ждёт.

Я же спросила Оса:

— Что же это за страшилка такая, Ос, зет триста пятьдесят один? Название у неё больно странное, как у машины какой-нибудь, — добавила я, посмотрев на гемму.

— Ошкуровская штуковина, — ответил улла, — иногда их подолгу не видать, а то как повылазят отовсюду...

— Железная сороконожка! — Ос выпрямился, глаза его загорелись, — я видел, как от одной отделяется ещё одна, и ещё, и ещё!.. Их множество, где сороконожка проползёт по живому, там будет кровь. А ещё они плюются огнём!

Гемма кивал головой.

— Да, Ос, да... Но... — сказал он, — теперь Ошкур никогда больше не придёт к нам.

Ос упрямо замотал головой и посмотрел на меня.

— Если встретится тебе зет триста пятьдесят один, что будешь делать? — хитро прищурившись, спросил он.

Я улыбнулась.

— Вот тебя и спрошу, Ос. Что делать мне в этом случае?

Мальчишка серьёзно насупился и, немного помолчав, ответил:

— Зря на рожон не лезь. Это раз.

Я видела, как гемма Лой, сидя у тёплой печки, покашливал довольно в кулак, а мальчик очень важно продолжил:

— Если увидела малУю зеточку, надо сжечь её.

— Как же я сожгу её? — мне нравилось говорить с Оськой, он отвечал всегда очень обстоятельно, не любил, когда его прерывают или указывают на неправоту, и словно по обоюдному уговору, мы с ним больше не заговаривали на тему того первого неприятного спора.

Тут он хмыкнул и, дёрнув худым плечиком, ответил:

— Не может быть, чтобы ты этого не умела, — и добавил, — у тебя же флейта! А в Уллаеле записано, что Хозяйка флейты может всё. Ну, или почти всё...

Я опять недоверчиво покосилась на гемму Лоя. Старый улла дремал, прислонившись спиной к печке.

— Что же это за Уллаела? Может быть это сборник анекдотов, а ты им веришь, Ос?

Ос недовольно вскинулся:

— Уллаеле — книга преданий, а про какие э.. энэкдоты ты говоришь, я не знаю и знать не хочу! — выкрикнул он, и я поняла, что ляпнула что-то не то.

— Не кипятись, Ос! — выставив руку ладонью вперед, проговорила примирительно я. — Вот бы мне почитать Уллаеле, а анекдоты — это просто смешные истории.

По стеклу вновь забарабанил дождь, и я, подумав, что с прогулкой лучше подождать, села на кровать рядом с Осом, привалившись к её высокой спинке, и посмотрела в окно. С этой стороны лес подступал совсем близко к стене дома Лоя.

— Рассказывай, Ос, — сказала я, — опять зарядил дождь, а в такую погоду особенно хорошо сидеть в тёплом доме у печи и слушать удивительные истории. К тому же я совсем ничего о себе не знаю, а ты говоришь, там было что-то про меня.

Ос обернулся. В его небольших серых глазах заблестел озорной огонек.

— Так уж ничего не знаешь?.. — с сомнением проговорил он.

— Про себя в моём мире я знаю побольше, а про себя в вашем мире узнаю только вот так — случайно, — улыбнулась я, — а ведь по всем раскладам в вашем мире ничего про меня и не должно быть...

Ос поёрзал на месте. И опять оглянувшись на меня, сказал:

— Уллаеле есть только у старой Висы. Она живет за Кривым оврагом. Но я не смогу проводить тебя к ней, — и хмуро прибавил, — ноги меня слушаются всё меньше.

— А ты ведь молодец, Ос, — тихо сказала я.

— Это почему же? — спросил он, не оборачиваясь.

— Не ноешь потому что, — ответила я.

Мальчик молчал.

— В тот первый день, — говорила я, глядя на его светлый с нежными кудряшками русых волос затылок, — я подумала, что ты нытик, я ошиблась, Ос, прости меня...

Голова его дёрнулась, и он резко обернулся ко мне. Его глаза испытующе смотрели мне в лицо, ожидая насмешки. Через секунду взгляд его стал растерянным, и он улыбнулся. Улыбнулся беспомощно.

— Хочешь, мы вместе пойдём к старой Висе? Сейчас кончится дождь, и пойдём, — говорила я.

А Ос опять взглянул на меня недоверчиво. И горько усмехнулся.

— Я понесу тебя...

— Ясное дело! — пожал плечами он и буркнул, — как маленького...

— В рюкзаке...

Увидев, что он не понимает меня, я пояснила:

— Такой мешок, надевается на плечи. Очень удобно, и руки свободные, — осторожно говорила я, а сама смотрела, как он сидит, отвернувшись, — плюнь на то, что подумают об этом другие, ты не представляешь, как мало они о нас думают. Хочешь пойти со мной, Ос?

Старый гемма всхрапнул и заворчал что-то во сне. А Ос продолжал молчать.

Вдруг он сказал:

— А такой подойдёт?

И в руках его оказался серый мешок с двумя лямками.

— Не маловат будет? — засомневалась я.

— Нет. Смотри.

Ос накинул мешок на себя, прикрывшись им, как одеялом. А я улыбнулась.

— Смотри, Ос, и дождь как раз кончился.

Гемма Лой проснулся. Прищурившись, он смотрел на нас и улыбался.

— Что-то ты, Олие, так и не пошла?

— А мы сейчас вот вместе с Осом пойдем, гемма Лой, можно? — спросила я, понимая, что старый улла очень переживает за своего больного сына и очень даже может быть против.

Но Ос воспротивился.

— Я уже не маленький, О, и могу решить сам! — хмуро сказал он.

А гемма кивнул головой.

— Да, Олие, Ос всегда был отчаянным мальчишкой, и только этот год я вижу моего сына всё время дома, — и так грустно он это сказал, что у меня больно сжалось сердце.

— Неужели ничего нельзя с этой бедой поделать? — тихо сказала я. — Хотя, что я говорю...

Старый улла молчал. А Ос гневно замотал головой и зажал уши руками. Тихо потрескивали дрова в печи. На улице хлопнула соседская дверь...

— Бродяги рассказывают, — вдруг проговорил гемма Лой, — что в Гелании вы, люди, умеете лечить такие болезни. Но как туда попадёшь? Если даже никто не знает, есть ли она на самом деле...

Ос обернулся ко мне и, упрямо вздёрнув подбородок, спросил:

— Ну, так мы идём? Или нет?

* * *

Забравшись в мешок, Ос долго там гнездился, психовал, вылезал из него и вновь забирался. Наконец он скомандовал мне:

— Ладно, пойдёт.

Я приподняла мешок и надела лямки на плечи. Чувствовалось, что верёвки будут мешать, но гемма Лой, заметив моё сомнение, уже рылся в сундуке. И вскоре протянул кожаную, изрядно потёртую безрукавку. И, действительно, верёвки через толстую кожу давили меньше. Оглянувшись через плечо, я встретила настороженный взгляд волнующегося Оськи, и подмигнула ему:

— Ну! Показывай дорогу, Сусанин!

— И ничего я не с усами, — проворчал мальчик, но указания степенно выдал, — сначала до родника... Надеюсь, это-то ты знаешь?

Я уже вышла на улицу, и, посмотрев на хмурое, набрякшее дождливыми тучами небо, сошла с крыльца.

— Знаю, — ответила я.

Идти было легко. С ветвей сосен и осин падали капли. Тёплый, сырой воздух, пропитанный запахом хвои и трав, до того сладко было вдыхать, что сразу вспоминался другой, воздух Ошкура, смрадный от копоти и пыли... И не верилось, что всего каких-то несколько дней отделяют меня от того жутко-чёрного мира...

Мы с Оськой уже подходили по тропинке к каменной купели, когда он опять направил меня на путь истинный.

— Потом свернёшь направо, — сказал маленький улла, продолжая копошиться у меня за спиной.

— К оврагу? — спросила я, — там ещё статуэтка глиняная стоит...

— Не статупетка, — строго поправил меня Ос, — это хранительница деревни нашей, Уллаелле.

— Так, значит, книга преданий — её? — удивилась я.

— Её. Уллаелле успела написать книгу, до того, как ланваальдец купил её мысли на ярмарке.

Быстро шагая по мокрой траве, я растерянно слушала Оса. Второй раз уже слышу о том, как покупают чьи-то мысли, и даже подумать не могла, что это может быть правдой.

— Ос, вот объясни ты мне, что значит, купил её мысли на ярмарке? Это как?..

Ещё поворот. Показался родник. Вода, переливаясь через край купели, с плеском падала в озеро. Из-за шума воды я не услышала, что сказал мне Ос.

— Что? — переспросила я.

— Тихо, — прошипел он, — это Виса...

К роднику с другой стороны подходила та самая женщина, которую я встретила тогда у Уллаелле. Она двигалась, словно не замечая нас, хотя я шла по той же самой тропе навстречу ей. Однако, зачерпнув большим узкогорлым кувшином воду из купели, Виса проговорила:

— Как поживаешь, Ос э Лой?

Я в это самое время поравнялась с ней, и остановилась, потому что маленькая ладонь мальчика легла мне на плечо, словно прося притормозить здесь.

— Хорошо, Виса Лэя, — ответил он.

— Как твои ножки, хороший мой? — обернулась Виса, ставя кувшин на землю.

— Плохо, Виса Лэя.

Она стояла близко. Её внимательные глаза, скользнув по мне, смотрели теперь на Оса, выглядывавшего из-за плеча. У меня было странное чувство, что я почти осязаю тепло, исходящее от неё.

— Ты помнишь, Ос э Лой, что я просила тебя забыть свои плохие мысли? — спросила женщина.

Ни тени улыбки не было на этом лице. Тёмные большие глаза с тяжелыми веками, с гусиными лапками мелких морщинок, протянувшихся от внешнего угла их, казалось, застыли неподвижно.

— Помню, Виса Лэя, — проговорил Ос, — заберите их у меня все... Но их останется столько же.

Мне послышалось знакомое раздражение в голосе маленького уллы, и я проговорила, надеясь, что разговор изменит своё неприятное направление:

— Мы шли к вам, Виса Лэя. Это я просила Оса проводить меня, и он согласился.

Женщина посмотрела на меня и ответила:

— Ос э Лой всегда был смелым уллой. В его груди бьется храброе сердце. Что же тебя, Олие, ведет ко мне?

— Она хочет увидеть книгу преданий, Виса Лэя, — опередил меня Ос, уже выбравшись из мешка на плечо и облокотившись острыми локтями об меня, — а я так соскучился по Бублику!

Тут я впервые увидела, как улыбка мелькнула по неподвижному её лицу. Уголки губ дрогнули едва, и глаза вдруг стали беззащитными, словно спала маска.

— Бублику обрадуется тебе, Ос э Лой, — проговорила она тихо, и посмотрела всё с той же грустной улыбкой на меня, — идите за мной.

Она кистью маленькой руки поманила кувшин с водой с земли, и, когда он поднялся, пошла. Кувшин же поплыл медленно за ней. Однако через пару шагов Виса очертила взмахом руки в воздухе перед собой фигуру, похожую на большой прямоугольник. Этот прямоугольник принялся темнеть на глазах...

— Это дверь в её дом!.. — зашептал горячо мне на ухо Ос.

И вот уже дверь, деревянная старая, повисла в воздухе перед нами. Виса оглянулась и кивнула головой, приглашая следовать за ней. Толкнула дверь, которая со скрипом отворилась.

Кувшин чинно последовал первым. Потом я и Ос. Что-то загремело и затявкало там, впереди, в глубине дома...

И навстречу нам выкатился с визгом и лаем пушистый клубок. Он оказался у нас под ногами, умудрившись попасть под кувшин, и зад этого заполошного существа наподдал кувшин из-под низу. Вода плеснула ему на спину, существо заверещало, сигануло на меня и уже через мгновение восседало на моей голове...

Ос хмыкнул.

— Ничего смешного не вижу, — пробубнила я, поскольку видела я лишь свесившийся у меня перед носом чей-то зад, пусть и пушистый.

— Бублику! — воскликнул Оська, и я почувствовала, как мальчик ухватил это весьма жизнерадостное существо и потянул на себя.

Бублику же отчего-то понравилось на моей голове, и он вцепился всеми силами мне в волосы. Вода капала с его спины мне за шиворот.

— Оставь его там, Ос! — поморщилась я, когда поняла, что обезумевшего Бублику просто так не отодрать от головы, или только с частью моего скальпа. — Он, наверное, решил там свить гнездо...

— Бублику! — укоризненно проговорила Виса и сняла перепуганное существо с меня. — Вот вы и познакомились, Олие, — улыбнулась она. — Проходите.

Из маленькой прихожей мы сразу попали в небольшую, светлую комнату. Два окна с лёгкими желтоватыми шторами, маленький диванчик, обтянутый тканью в цветочек, с гнутыми ножками и с множеством подушечек, три кресла. Всё это стояло посредине комнаты, вдоль стен же её тянулись шкафы с книгами. Небольшой овальный столик перед диваном тоже был завален книгами. А в одном из кресел уже восседал Бублику. Существо непонятное совершенно, что-то среднее между белкой и собакой. На коротких лапках, с длинным пушистым хвостом, с ушами-кисточками. Чёрные глаза-бусины следили за мной настороженно, а когда из своего мешка выбрался Оська, Бублику, восторженно тявкнув, оказался в одно мгновение возле него.

Виса Лэя уже сняла свой плащ и осталась в домашнем, длинном платье в мелкий горошек. Если бы не морщинки на её серьезном лице, то она легко сошла бы за молоденькую девушку, — такая она была худенькая и маленькая ростом.

— Садитесь, друзья мои, — сказала она негромко, — сейчас будем пить горячий шоколад с булочками с корицей. Как ты любишь, Ос...

А Ос уже висел вниз головой, заглядывая под кресло. Бублику от него прятался, а потом неожиданно выскакивал и ловил его за руку. В миленькой его пасти виднелись хорошенькие такие зубки, которые с легкостью бы разгрызли, например, куриную лапку. "Вот тебе и белочка!", — озадаченно смотрела на это веселье я.

А на столе тем временем появились маленькие белые чашечки с дымящимся шоколадом и блюдо с миниатюрными круглыми булочками, посыпанными сахаром и корицей.

— А ты, Олие, любишь шоколад? — спросила Виса Лэя, усаживаясь на диван напротив нас. — Ты ведь из Асдагальда?

— Люблю, правда, мне он больше нравится застывшим. Хорошо слопать целую плитку горького шоколада, это просто песня! — рассмеялась я.

Она очень внимательно слушала меня, словно пробовала мои слова на вкус. Тень удивления мелькнула в её глазах при моих последних словах. И она улыбнулась.

— У нас шоколад ведь привозят именно из Асдагальда, тайными тропами и знаниями попадая к вам. Ос э Лой, кушай, — она подала мальчику чашечку шоколада, и положила на край его блюдца булочку. — Сколько раз просила старого Бакару привезти мне семечко, чтобы вырастить у себя такое дерево.

Я пожала плечами:

— Такие деревья растут в очень тёплой стране, там очень много солнечных дней, вряд ли здесь, в этих лесах будет расти оно.

— У Висы Лэи есть дверь и в тёплую страну, О! — сказал Ос, опустошив свою чашку в два глотка, и теперь дожёвывая булку, а одной ногой отмахиваясь от неуёмного Бублику. — Покажите ей, Виса Лэя...

— Покажу, обязательно покажу, Ос э Лой, — с улыбкой ответила Виса. — Бублику, оставь Оса, я тебе положила угощенье на кухне.

Бублику, еле выбравшись из-под дивана, потрусил в соседнюю маленькую комнатку, вход в которую виднелся по правой стене и был прикрыт дверью.

А Виса Лэя смотрела на меня и улыбалась. Удивительно доброе и мудрое лицо было у этой женщины. Казалось мне, что она видит меня насквозь. А я и не думала ничего скрывать.

— Знаете, Виса Лэя, чем дольше нахожусь здесь, тем больше удивляюсь этой стране, — проговорила я, — само то, как я попала сюда, потом Ошкур, потом пирамида, отделившая меня от самой себя... теперь ваша дверь в тёплую страну... Неужели она действительно существует? А торговля мыслями на ярмарке мне до сих пор не дает покоя!

Пока я сумбурно выдавала свои вопросы, она сидела молча и улыбалась.

За окном опять застучал дождь. Однако, при упоминании о торговле мыслями, она нахмурилась.

— Торговля чужими мыслями — это отвратительное явление, которого никогда не было раньше в Вересии, — тихо проговорила она. — В этом суть Ошкура, залезть в чужие мысли, с полным пренебрежением к живому существу, они делают это цинично, в своих, только им известных целях, а всё ненужное продают на наших ярмарках. В маленьких стеклянных скляночках. Приветствуются ужасы, страхи, мании, безумства... Всё это с азартом поглощается нашей молодежью... Это, к сожалению, модно.

Я слушала её, и было странно, как её слова перекликаются с моим собственным миром.

— Не будь этих скляночек, — сказала я, — ваша молодежь найдёт другие способы изменить своё состояние, у нас это наркотики, алкоголь... Мой друг, который каждую ночь уходит и возвращается пьяным, а мать его ждёт, и вновь и вновь просит не пить, удивляется и говорит ей: зачем ты — зря всё это... А она ему: мне бы, говорит, ночь простоять и день продержаться, а там, может быть, тебе покажется скучным и ненужным все то, что ты делаешь сейчас...

— Это страшно, видеть, как погибает дорогой тебе человек, — тихо ответила Виса, — и ждать, иногда, нет сил, потому что знаешь, что промедленье смерти подобно.

Она встала и отошла к окну. А Ос прошептал мне:

— Её сын ушел к ивенгам, он подсел на крэб...

— Крэб? — переспросила я.

— Крэб — это то, что собирают зеточки, — шептал он, — трахнет по башке, сознание потеряешь, а они его собирают...

— Да, и передают своим хозяевам, — неожиданно заговорила, все также не оборачиваясь, Виса, — а те, отобрав нужное себе — сведения о стране, знание, остальное как-то обрабатывают и в стеклянных бутылочках переправляют обратно. Здесь же их уже ждут... тысячи крэбберов. Только это уже не только мысли, что-то ещё неуловимо меняет сознание тех, кто принимает крэб. Это уже нелюди.

Повисла тягостная тишина. Оська сопел сонно, забившись маленьким телом в угол мягкого кресла, Бублику свернулся клубком рядом с ним, и иногда приоткрывал глаза-бусины и смотрел на хозяйку. Виса Лэя стояла у окна, обхватив себя руками, словно ей было очень зябко в этой тёплой комнате, и, казалось, лишь струи дождя, стекающего по стеклу, говорили о чем-то с нами, успокаивали, убаюкивали...

Часть 8

* * *

Когда появился этот звук? Тихий, скребущий... Не знаю. Сначала мне казалось, что это ветка шебаршит по стене, качаясь от ветра, потом он слился с шумом дождя.

И вдруг он стал отчётливым, резким. Звук уже был в доме.

Виса Лэя быстро оглянулась и отыскала глазами Бублику, но тот мирно посапывал под моим креслом... посмотрела на Оса... Словно не доверяя себе, своему предчувствию.

А оно, это предчувствие, вдруг сдавило мне глотку так, что перехватило дыхание. Опасность... и очень близко. И я видела, что Виса тоже чувствует, что и я.

Бублику выбрался из-под кресла своим длинным, коротконогим туловищем и, усевшись напротив хозяйки, замер, не шевелясь. Он не скулил, не гавкал, а молчал. И в его молчании было что-то особенно жуткое, словно он знал, чего испугалась его хозяйка.

Я покосилась на Оса, и встретилась с его настороженным взглядом. Побелевшие губы его прошептали:

— Еллой...

— Ты прав, малышшш, — тихий шепот, от которого у меня волосы встали дыбом, раздался неожиданно сверху.

Шаги на потолке. Остановились. Я отшатнулась. Передо мной, свисая с потолка вниз головой, покачивался мужчина. Он безразлично смотрел на меня полуприкрытыми глазами, из уголка его синих губ стекала тонкая струйка слюны. И вдруг он протянул ко мне руку. Но рука его прошла ещё немного ниже и ухватила заскулившего жалобно Бублику. Зверёк повис в воздухе.

— Бублику, дружищщее... — прошептал мужчина сонно.

— Ты пришёл, сынок... — проговорила тихо Виса Лэя.

Она беззвучно подходила сзади.

Мужчина молчал. Его пушистые уши висели, как тряпичные. Казалось, он спит с открытыми глазами. И вдруг он облизнул сухие губы. И бросил Бублику. Тот шмякнулся тяжело об пол и, скуля, забился под диван.

— Простые мысли... — прошептал Еллой.

На ладонь его из рукава просторной, словно бы не по росту, грязной туники скользнуло железное насекомое, которое было размером с куриное яйцо.

— Это зетка, О, не дай ей вырасти! — крикнул Ос, а мужчина протянул к нему свободную левую руку и зажал рот.

— Молчи, Оська, — шептали синие губы.

А полузакрытые глаза по-прежнему были безразличны ко всему. Насекомое же, выпрастывая из-под брюха лапы, увеличивалось с каждым мгновением всё больше. И уже свешивалось туловищем с ладони...

Я, влипнув в спинку кресла, лихорадочно искала в себе огонь, нутро моё вопило отчего-то матами и звало на помощь Лессо... Ох, терпеть не могу пауков! Рука моя со сжатым кулаком машинально ударила по ладони Еллоя, сороконожка свалилась на пол, на спину, но быстро перевернулась.

Железная букашка, безголовая, безголосая, уже была слишком велика... Ос мычал, пытаясь избавиться от руки Еллоя, а тот уже стоял на ногах перед нами. Схватив тощее тельце мальчика за шею, он оглянулся на мать и прошептал, сильно растягивая слова:

— Тыыы меня не тронешшшь...

Виса замерла и не двигалась больше. Её лицо словно окаменело. Я же, лихорадочно выбросив вперёд руку, пыталась зажечь огонь... Но кто-то во мне смеялся над моими жалкими потугами, заставлял вспомнить, что огонь это тепло, тепло, которое есть и во мне... Голос внутри меня уже хохотал над моим бессилием и кричал, что "...сейчас... сейчас вы все превратитесь в мясо, сейчас осталось несколько мгновений и щупальца зет триста пятьдесят один выпьют твои мысли, затем Оса, а потом и этой несчастной матери, которая никогда не поднимет руку на сына... Ты понимаешь это?! Ты! Которая может, лишь протянув руку, сжечь это отвратительное существо! Если не будешь холодна, как дохлая рыба!.."

Что он кричал ещё, я уже не слышала, краска бросилась мне в лицо, отчаяние от вида задыхающегося перекошенного лица Оськи, висевшего уже почти неподвижно в руке Еллоя, полыхнуло во мне с такой силой, что рука невольно вскинулась, и жарким маревом поплыл воздух. Вспыхнул ковер... а рука шла дальше... и пламя коснулось железного корпуса сороконожки, которая уже одним щупальцем зацепилась за Вису, и кровь текла по её руке... Однако, оказавшись в огне, зеточка хоть еще некоторое время двигалась, но уже через мгновение её щупальца оплавились, потекли... Что ж это за огонь такой?!.. Виса отшатнулась, охнув от боли, а сороконожка завертелась вокруг себя, издавая тихий шипящий свист.

Оська уже не шевелился. И Виса, прижав окровавленную руку к груди, бросилась к Еллою.

— Отдай мне Оса, сын! Отдай, — приговаривала она, а Еллой заторможенно следил за ней мутным взглядом, — ну, зачем он тебе, маленький слабый мальчик? Ты же с ним играл, помнишь, Еллой? Как вы забирались на пасеку и воровали мёд у старого Бакару?.. Это ведь Ос, Еллой!

А мужчина поворачивался медленно вслед за ней, и с его губ тонкой струйкой стекала слюна. Голова Оськи безвольно повисла, свесившись набок, а у меня рука не поднималась против крэббера, видя отчаянное лицо Висы.

— Ты, глупая... — забормотал он тихо, постепенно повышая голос, — чего тебе надо? К тебе пришёл сын, а ты не рада... — эта мысль вдруг словно застряла в его мозгу, — почему ты не рада сыну? А?! — неожиданно взвизгнул он слабо и схватил мать за волосы. — На! Получай своего Оса!

Его рука сильно дернулась в сторону, и тело Оськи полетело в стену. Я бросилась за ним, протянув к нему руки, и вдруг поняла, что движение его тела замедлилось, будто неведомые силы, поняв мою боль и страх за мальчика, остановили этот жуткий полёт. И тело Оса уже не приближалось с безумной силой к стене, а падало, падало вниз... и я подхватила мальчика уже у пола...

Что-то творилось со мной, какая-то сила вмешивалась в меня и помогала, и, чувствуя её, я обернулась к Еллою. Крэббер стоял, словно сомнамбула, выпустив из руки волосы Висы. Виса заплакала, закрыв лицо руками. А Еллой, словно забыв вдруг, зачем он здесь, покачивался из стороны в сторону и молчал.

Но через минуту он медленно шагнул вперед, наступил на диван, потом, всё также с полузакрытыми глазами, шагнул на его спинку, диван начал заваливаться назад, однако, крэббера это не смутило. Подняв руки, он пальцами коснулся потолка и, повиснув лишь на них, подтянул тело вверх. И встал на ноги, если можно это так назвать. Но он выпрямился в полный рост и вниз головой пошёл к двери.

Прижав к себе тело Оса, я не отрывала глаз от тощей фигуры на потолке. И тут Ос вздохнул. Сначала тихо, прерывисто, словно долго плакал перед тем, как потерять сознание, и открыл глаза.

Еллоя уже не было. И лишь неясный шорох ещё доносился некоторое время...

* * *

Оказывается, наступил вечер. Сумерки наползали из углов комнаты. А я всё прислушивалась к тишине. Мне казалось, что сейчас опять повторится тот неясный, зловещий теперь для меня звук. Я сидела, забившись в мягкую глубину кресла, и маленькое тельце Оса лежало неподвижно у меня на руках. Мальчик был жив, но очень слаб, словно Еллой вытряс из него остатки его и так невеликих сил.

Выжженный ковёр с оплывшей сороконожкой на нём ещё дымился, и если бы не Виса, то от костра, зажжённого моей неумелой рукой, вспыхнул бы весь дом. Она словно заговорила огонь, который остановившись вдруг, стал угасать.

Виса же потом ещё долго сидела на полу, прижав руки к лицу, и раскачивалась тихо из стороны в сторону. Сквозь тягостное наше молчание скоро стало слышно её бормотанье, заунывное, будто молитва. Она произносила слова то быстро-быстро, то растягивая и повторяя, и вдруг стало ясно, что это песня. Монотонный мотив её бередил душу, заставлял вслушиваться в его неясные, тревожащие звуки. А Виса продолжала раскачиваться...

Я не понимала ни слова, но в какой-то момент увидела, что стена напротив становится прозрачной. Воздух дрожал на том месте, где она была только что, и стал виден лес. Я отрешённо думала, что, наверное, вот также выглядят миражи в пустыне...

А Виса Лэя всё бормотала свою песню, иногда её голос становился тонким, и тогда казалось, что песня сейчас оборвётся. Но женщина горестно продолжала петь. И Ос, лежавший у меня на коленях, проговорил тихо:

— Еллой.

Да, за прозрачной стеной шёл, пошатываясь, Еллой. Улла шёл по мокрой от дождя траве. Метёлки сушенницы хлестали его по омертвевшему, безразличному лицу. Словно слепой, он натыкался на деревья, останавливался, обходил их. Иногда его невидящий взгляд поднимался к темнеющему небу, но вновь бесцельно скользил вниз, будто что-то тревожило его, и он не понимал — что это. А Виса пела... Еллой отчего-то обернулся назад, равнодушный взгляд его сонных глаз скользнул по нам, но не увидел...

Виса теперь отняла руки от лица и опустила их, упершись ими в пол, будто силы покидали её совсем и, продолжая тихо петь, не отрывала глаз от сына. А он двигался всё медленнее, и, наконец, остановился и осел тяжело в высокую траву. Но мне всё равно было видно его, упавшего навзничь, раскинувшего широко руки. Взгляд матери следовал за ним по пятам, и я видела его её глазами. Лицо его стало хорошим, будто то, что так сильно довлело над ним, вдруг отступило.

Слова песни становились громче и отчётливее, они всё больше напоминали мне колыбельную. И Виса раскачивалась так, словно укачивала ребенка.

А Еллой закрыл глаза. Он спал и улыбался во сне.

Виса Лэя проговорила, повернувшись к нам:

— Я провожу вас домой, Олие. Здесь вам больше нельзя находиться.

— Я знаю, Виса Лэя, ты хочешь опять его забрать домой! Только уллы легко становятся крэбберами, и ещё ни один из них не стал уллой!

Я молчала. Мне было отчаянно жаль эту маленькую, худенькую женщину. А Виса, устало закрыв глаза, ответила:

— Да, Ос. Но помнишь, я говорила тебе, забудь навсегда свои плохие мысли, они тебе мешают увидеть радость, а зачем тогда жить, хороший мой? Уходите все, я останусь с моим сыном, — добавила она, посмотрев на нас.

— Но что вы можете сделать? — тихо спросила я.

— Если не знаешь, что делать, делай то, что должен, — ответила мне Виса. — Он — зло, — голос её сорвался, — но я не могу его убить... я так его люблю... Пусть спит...

И она замолчала. Её усталые глаза неотрывно смотрели на лежавшего навзничь Еллоя, а губы шептали опять слова песни. Бублику выполз из-под дивана и положил морду на колени хозяйке, сидевшей на полу...

— Я могла бы помочь перенести вашего сына, — проговорила я, не надеясь на ответ, такое отчаяние было на лице Висы.

Но она улыбнулась и повернулась ко мне.

— Спасибо, Олие, но мне поможет Бакару, я позову его...

Уже у дверей, когда мы с Осом собирались выходить, Виса остановила нас:

— Подождите...

Вернулась она быстро, неся в руках Бублику.

— Заберите его. Ему с вами будет лучше, — Виса гладила пушистого зверька, — а про себя я теперь ничего не знаю. Не ищи меня, Ос э Лой, я сама вас найду, если это будет нужно.

Она смотрела и словно прощалась с нами. И, протянув Бублику мне, она больше не сказала ни слова. А Бублику лизнул её в нос и заскулил, тоненько так, горестно...

* * *

От родника я шла быстро. Ос с Бублику молча болтались в рюкзаке за спиной. Дождь прекратился, но небо по-прежнему было затянуто тучами, и поэтому темнело особенно быстро.

Теперь, после того, как я увидела загадочную зеточку в действии, мне мерещились её паучьи лапы в каждом сучке, ветви, коснувшейся в сумерках моего лица. Бр-р...

И я торопилась. Кроме того, всё ближе подходя к деревне, я отчетливо стала ощущать опасность. Даже остановилась у покосившегося плетня первого от леса дома.

Было тихо. Слышно, как падают капли с листьев деревьев.

Ос отчего-то отчаянно пихнул меня в спину. И я поняла вдруг, что сзади кто-то стоит. Дыхание сиплое, редкое. И странный звон, будто кто-то вязал на спицах за моей спиной...

Обхватив рукой, сколько могла достать рюкзак с Оськой, чтобы хоть как-то прикрыть его от опасности, я обернулась.

В темноте передо мной виднелось бледное лицо, высокая фигура, нависшая надо мной. Полузакрытые глаза, безвольно обвисшие углы вялого рта, слюна, стекающая струйкой по подбородку. Крэббер. Но не Еллой. Значит, тот сюда пришёл не один. Что же с деревней?!

А вот и она... Та, что вязала за моей спиной. Тонкие, как иглы, лапы сороконожки потянулись к моему лицу откуда-то сзади. Они шевелились, тускло поблескивая.

Зет-351 сидела на рюкзаке. Оська не шевелился. И Бублику не слыхать. И тут машина нанесла удар. Спица сильно ударила мне в шею. Но наткнулась на что-то и отскочила. И ещё одна, и ещё. Я же отчаянно вцепилась в лапы, шевелящиеся у меня перед глазами, и отбросила железную тварь. Сороконожка, ещё не успев впиться мне в загривок, легко вылетела вперёд и упала на тропу.

Становилось совсем темно. Отступив с дорожки в траву и быстро укрывшись за деревьями, я увидела, как крэббер тенью скользнул вслед за мной.

Но я уже вынула меч... Не знаю, это было даже не заклинание. Древнее оружие в какой-то момент отзывалось на мой зов. И не вояка я, а иногда в такие минуты как сейчас, — когда слабое существо полностью зависит от меня, — во мне будто что-то закрывается... или открывается... Так и сейчас...

Старый тианайский меч повис в воздухе перед вялой фигурой крэббера, крадущейся за мной. Тихий звон металла перешёл в нарастающий свист, и тело тяжело рухнуло на землю. А меч уже искал следующую жертву. И раздался скрежет металла о металл... Недолгая возня, и всё стихло...

А я уже бежала по деревне. Тревога не утихала во мне. Странная тишина. Мёртвая. Двери многих домов раскрыты. И, чем ближе становился дом геммы Лоя, тем сильнее чувствовала я опасность и страх.

Вот и дом. Тёмные окна. Дверь распахнута. Взбежав на крыльцо, я влетела в дом и остановилась.

— Не ходи туда, О... — прошептал Ос.

Но я шагнула в темноту.

И зажгла свет.

И сердце мое словно ухнуло как-то страшно, словно с большой высоты в бездну и повисло... на тоненькой ниточке... Оно заколотилось бешено, забилось... То что я увидела, не должно было случиться!

В комнате лицом ко мне стоял Харзиен. Мой дьюри. Руки его висели плетьми вдоль тела. Его глаза были полуприкрыты, и по подбородку текла слюна...

А перед ним повис мой меч. Он и не мог иначе, ведь я призвала его защищать нас с Осом от опасности. И мой, мой дьюри был этой самой опасностью! Но я прошептала мечу:

— Уходи, Визару... Этого человека я тебе не отдам.

И меч растаял в воздухе, словно его и не было.

* * *

Дьюри слабо улыбнулся. И двинулся на меня.

— Не боишься... — прошептал он, — а зряя...

Харз сильно растягивал слова и подходил всё ближе. Его глаза были безжизненны, как ни пыталась я найти в них хоть каплю тепла...

— Я ведь так люблю тебя... — проговорила я, отступая к двери, чувствуя, как за спиной дрожит то ли Ос, то ли Бублику, то ли оба сразу, — ты был моей сказкой, моим сном... Ты не можешь причинить нам боль...

На что я надеялась? Что этот остекленевший взгляд оттает, что эти губы вдруг улыбнутся по-человечьи? Вряд ли. Я видела Еллоя. Вот если бы...

И мои лопатки уперлись в стену. Лицо Харзиена нависло надо мной, он сглотнул слюну и, подняв ладонь, подбросил на ней горсть маленьких чёрных шариков. Я, посмотрев, уже не могла оторвать от них взгляд. Это были зеточки, совсем маленькие, они разбегались по руке дьюри...

И наши с ним глаза встретились. Его зрачки-точки впились в меня, что-то вдруг мелькнуло в них... И его ладонь сжалась в кулак.

— Беги... — прохрипел он, с силой сжимая руку. — Или убей меня! Ну! — крикнул он, что есть силы, — Лессо!!! Научи её быть безжалостной!..

В эту минуту позади Харзиена мелькнуло полено и опустилось на его голову...

Дьюри, закрыв глаза, стал оседать на пол. А довольное лицо геммы Лоя участливо склонилось над ним. Я стояла, зажав рот руками, чтобы не закричать от отчаяния, меня трясло мелкой дрожью, а старик улыбчиво успокоил:

— Я всё ждал, — проговорил он, — думаю, неужели ж дьюри и не справится с этой лихоманкой! — улла покачал головой, — уж, совсем было, отчаялся, — и, не без усилия разжав кулак Харзиена, он кивнул удовлетворенно, — не дал им раскрыться, ишь ты!

Стянув рюкзак, я села на пол и некоторое время молча смотрела на распростёртое тело дьюри. Лицо его просветлело, как тогда у Еллоя. Губы приоткрылись. Казалось, вот-вот он вздохнёт и проснётся, и его глаза улыбнутся мне... Но он лежал недвижим.

— Ты убил его? — прошептала я.

Гемма глянул на меня и рассмеялся:

— Зачем же мне его убивать, глупая? Он первый из всех крэбберов зеточку задавил, а его — убивать?! — и покачал головой, — не-ет, мы ещё повоюем!

Старик поманил рукой что-то, и вскоре ему в раскрытую ладонь упала стеклянная, толстостенная бутылочка, с заткнутым тряпкой узким горлышком. В ней плескалась прозрачная жидкость. Улла зашептал непонятные слова быстро-быстро и открыл горлышко. Вода полилась над Харзом и остановилась, замерла, и вновь потекла. Но медленнее... Стало видно, как она струится, переливается на свету и раздваивается, растраивается на глазах... И зеленые холодные грани пирамиды заключили в свой плен дьюри.

Только сейчас, когда тепло малой надежды согрело меня, я увидела, что Ос выбрался из рюкзака и тащит за собой упирающегося Бублику. Наконец, они повалились оба на пол, а гемма рассмеялся, глядя на смеющегося Оса:

— Шустрый байсенок!

И я тоже тихо засмеялась. Байсенок, значит, этот зверек называется. И спросила гемму о том, что теперь мучило меня неотступно:

— Получается, гемма Лой, Харзиен... крэббер?

Улла удивлённо посмотрел на меня и пожал плечами.

— Да ты, я вижу, ничегошеньки-то не знаешь! Крэбберами ведь не только те становятся, которые его употребляют, вот Еллой у Висы из этих будет. А зетка, если проткнула хребет, и мыслишки вынула, — тот же самый крэббер получится. Видно не легко ему пришлось, Олие!

— Ты же пробовал, отец, Еллоя держать в пирамиде, — проговорил негромко Ос, — и не помогла пирамида.

— Не помогла, — повторил его слова гемма, — не помогла, Ос, только дьюри Харзиен не обычный улла, мой мальчик.

Зелёная пирамида переливалась струящейся водой, которая будто текла и текла по стенам её, а я не могла оторвать глаз от тусклого бессмысленного взгляда, устремлённого из её глубины на меня. Существо поднялось на четвереньки и пошло по стене, и повисло вниз головой... А потом упало и затихло.

И мне стало страшно...

Часть 9

* * *

Ночью я забылась тревожным сном. Часто просыпаясь, в жутком страхе оглядывалась вокруг себя. Взгляд мой вновь замирал на еле видимой в темноте, тускло поблескивающей грани пирамиды. Ухо тревожно пыталось уловить какие-то звуки, шорохи. Но всё было тихо. И я опять закрывала глаза.

...И Виса Лэя пела мне песню. Её колыбельная всё больше пугала меня. Я просила её не петь, но женщина пела и пела. А потом уходила от меня куда-то вдаль. Впереди неё, пошатываясь, шёл Еллой. Очертания этих двух растворялись где-то вдали. А Лессо поворачивалась ко мне страшным потемневшим лицом и принималась хлестать меня по лицу ладонями, и говорила:

— Ты должна спасти дьюри. Ты должна спасти дьюри...

Я проснулась. Я так и уснула возле пирамиды на полу, лишь гемма Лой подложил мне подушку да укрыл одеялом. Бублику спал возле моего лица на подушке. Его пушистый беличий хвост отчего-то там в его сне мотался из стороны в сторону и бил по моёму лицу...

Положив руку на вздрагивающее тельце байсёнка, я улыбнулась, почувствовав, как он вздрогнул и проснулся. Его мордочка ткнулась мне в ладонь и куснула легонько.

В окно ярко светило солнце. Печь уже топилась, а с улицы слышался шум множества голосов. Кто-то сильно застучал в окно. Стекло задребезжало под ударами. И гемма, выглянув, заулыбался:

— Кто там? — услышала я слабый голос Оса.

— Никитари, — радостно проговорил старый улла и заторопился к выходу.

Встретившись со мной глазами, он улыбнулся:

— Вставай, доченька, пошли гостей встречать...

Оставаться в доме я больше не могла. Вытянувшееся тело Харзиена, еле видневшееся в пирамиде, его спокойное сейчас лицо, не давало мне ни о чем думать. И я, закутавшись в ещё сырой от ночного дождя плащ, выбежала на крыльцо. И остановилась. Гемма Лой стоял рядом со мной, и я видела, как он улыбается.

Вся поляна, ещё вчера поросшая высокой травой, сейчас была уставлена множеством шатров. Уллы, тиану... Всё было в движении. Множество лошадей, повозок, ардаганы и кони паслись поодаль...

Я же, сейчас отчаянно искала глазами того, чье имя мне показалось спасением. Никитари...

А вот и он. Улла махнул приветливо мне рукой. Окружённый множеством воинов, он вскоре отделился от них и торопливо подошёл к нам. Взяв руки геммы в свои, он пожал их и обернулся ко мне и улыбнулся:

— Здравствуй и ты, Олие.

— Здравствуй, Никитари, — ответила я и грустно улыбнулась, отчего-то вспомнив, как он оказался у меня на руках, и немного времени прошло с тех пор, а как всё изменилось. — Как Милиен, Брукбузельда? — спросила я.

Никитари кто-то окликнул, но улла, быстро ответив, опять повернулся к нам:

— Хорошо, О. Принц скучает и вспоминает о тебе часто, а Бру всё мечтает пошить тебе самое красивое платье, — улыбнулся он.

— Никитари, — проговорил тихо гемма Лой, — ты должен знать, что произошло с королём... Пойдём в дом.

Улла сменился в лице. Его небольшие глаза потемнели и сузились словно в ожидании удара. Он молча прошёл вслед за геммой.

Здесь, оказавшись перед пирамидой, он некоторое время молчал. Тягостная тишина повисла надолго. Никитари всматривался в лицо дьюри сквозь зелёную толщу воды и словно пытался увидеть то, что могло произойти.

— Этого не должно было случиться... — вдруг он произнёс мои слова, сказанные накануне, и я чуть не задохнулась от отчаяния. — Он столько сделал для победы, которой сейчас радуется вся страна...

— Война закончена?! — воскликнули мы с геммой в один голос.

Удивление и недоверие, и радость... всё смешалось в этих словах. Неужели это случилось?! Но эта радость горько смешалась во мне с ощущением непоправимого...

— Да, — задумчиво ответил Никитари, кивнув головой, — временное перемирие, заключённое три дня назад у ивенгов в Галаовилле, закрепляющее границу вдоль реки Галы, было подписано окончательно с некоторыми уточнениями вчера. И король присутствовал, и подписывал его. Э-эх! — с такой болью произнёс он, и его рука сжала рукоять меча. — Говорил я ему: "Подожди, поедем вместе!" Но он спешил. Сколько ещё этих тварей разбросано по нашим лесам!..

А я стояла позади них, прислонившись к стене, и не было сил слушать эти слова. Харзиен спешил, спешил сюда... И пришёл, но пришёл уже не он. Если бы не было войны...

* * *

Народу в эти дни понаехало множество в маленькую деревню уллов. Всех надо было разместить, накормить... Это было даже к лучшему. Меньше думалось о том, что я не могла исправить... Гемма Лой так и сказал мне тогда в первую ночь, когда я, не в силах оторвать взгляд от дьюри, как пришитая, сидела и сидела у пирамиды. "Надо ждать... Он справится... Слишком много дьюри знает того, о чём мы с тобой даже не подозреваем... За ним стоят большие силы... Он и ведёт себя не как обычный крэббер...", — сказал тогда старый улла и похлопал меня по плечу.

А с каждым его словом мне будто становилось легче. То ли его неравнодушие, участие смягчало мою боль, то ли старый хитрец колдовал потихоньку, но тяжесть непоправимой беды отступала от меня, ослабляя удавку на шее...

А иногда я и сама забывалась и с удивлением и восхищением смотрела на всех этих воинов с пушистыми ушами, в искусно выполненных кольчугах и легких, блестящих доспехах, на ослепительных в своих атласных рубахах тианайцев, лихо гарцующих на тонконогих жеребцах. Первое время их было особенно много, долго вечерами звучали их песни, а потом тиану стали понемногу разъезжаться. Не сиделось им на одном месте...

— Зачем они все здесь собрались? — спросила я Никитари, глядя, как приветствуют очередного, только что подъехавшего гостя.

Прилетел он совершенно один на гнедом красавце ардагане, и мне теперь думалось, что его некуда селить. А Никитари ответил:

— Они хотят видеть короля, О. Никто не знает о том, что случилось. Здесь ведь собрались его друзья, те, кто шёл с ним столько лет к этой победе, — тут он с улыбкой посмотрел на меня, — и которая кстати не случилась бы, если бы ты, Олие, не разрушила флейту Ошкура и не закрыла этот мир тогда...

Я вымученно улыбнулась. Тогда я сама оказалась в пирамиде, и до сих пор помню, как страшно смотреть на руки, по-хозяйски распоряжающиеся твоим телом. Что сейчас чувствует Харзиен? Чувствует ли он, вообще, что-нибудь? Может быть, он слышит сейчас нас?..

А солнце, вечернее, рассыпающееся сотнями лучей сквозь резную листву и хвою, играло на траве, на сбруе лошадей, на оружии воинов, на стёклах домов под соломенными крышами. Все улыбались, переговаривались. Шум сливался в один многоголосый гул. Ощущение всеобщей радости отвлекало, уводило от мрачных мыслей.

И я, помолчав, вновь спросила Никитари:

— Кто этот вновь прибывший? Какой конь у него... Знать, он не простая птица.

Улла усмехнулся:

— Да уж, Зееран не прост — это точно. На первый взгляд простой улла, а конь у него царский. Сам Вазиминг подарил ему коня за то, что спас он маленького принца Харзиена от чумы паучьей. Она ведь болезнь эта, тёмная, проклятьем вызванная, ползёт от одного живого существа к другому и цепляется за того, кого её тёмный хозяин изберёт. А избирает он тех, кому путь предначертан яркий, и косит тех косою смертною. Порча, одним словом, — Никитари поёжился, а я вдруг увидела тоскливые глаза Лессо перед собой в тот день, когда видела её в последний раз, — а Зееран, тогда он при детях царских был воспитателем, он жертву принёс — руку себе отсёк. Древний обряд жертвования этот уже забываться стал, больно кровав он. Вот так то... Ну, пойду и я, поприветствую старика.

Улла быстро пошёл навстречу Зеерану. Тот же, похлопывая по шее своего нервничающего в толпе людей коня, нетерпеливо осматривался. Требовательный взгляд старика будто искал в толпе кого-то. Его замечательная выправка, гордо вскинутая седая голова выдавали в нем отважного воина. Лишь чёрная повязка на левой руке плотно обтягивала культю. Но правая рука привычно лежала на рукояти меча.

Вот Никитари подошёл к нему, они приветствуют друг друга, а глаза Зеерана всё равно настойчиво ищут... ищут дьюри, становясь всё тревожнее. И вот он скользнул взглядом по мне. Задержался на мгновение... изучая, сверля взглядом. И медленно наклонил голову в мою сторону. Я тоже коротко кивнула и улыбнулась.

А Никитари ему что-то говорит. Зееран пристально смотрит на него, нетерпеливо спрашивает, мотает недоверчиво головой, и, наконец, прищурившись, замолкает. Но уже в следующее мгновение он быстро разворачивается и идёт ко мне. Никитари еле поспевает за ним.

— Ты — Олие... — то ли спросил, то ли констатировал факт этот странный гость, оказавшись спустя считанные секунды возле меня.

Мне же остается лишь кивнуть головой.

— Да, здравствуйте, Зееран, не знаю, правильно ли произношу ваше имя, — сказала я, — вот, — и развела растерянно руки, — стою, думаю, где бы вас поселить, слишком много собралось народа, и, хоть многие ставят шатры, мне не хотелось бы...

Суровый старик нетерпеливо оборвал меня.

— Здравствуй и ты, Олие, здесь я всегда найду себе кров, об этом не беспокойся, у геммы Лоя всегда останавливался я раньше, — голос Зеерана был сильным, низким, почти баритоном.

Я же понимала сейчас, что он уже почуял неладное. И быстро взглянула на Никитари, — не люблю хитрить и изворачиваться, да и это столпотворение в то время, когда Харзиен лежит бревном в пирамиде, меня уже начинало доставать, хотелось крикнуть им всем, чтоб убирались по домам...

Зееран же вдруг посмотрел мимо меня, тень неуверенной радости мелькнула на его лице, и он разулыбался. Глаза старого уллы потеплели и, раскинув широко руки, он громко сказал:

— Да здравствует наш король, Вазиминг Третий!..

Он говорил что-то ещё, но я уже больше ничего не слышала. Голос Зеерана подхватили десятки голосов...

На пороге дома геммы Лоя стоял Харзиен.

Шквал голосов обрушился на него, люди окружили низенькое крыльцо старого дома, приветствуя короля, стараясь коснуться его, я лишь видела бледное лицо дьюри, и его глаза, которые, отыскав меня в толпе, улыбнулись...

* * *

Утро. Внизу, в доме все спят. Всхрапывают кони... но это там далеко. Здесь я и он. Первый луч солнца заглядывает в маленькое окно сеновала, бежит золотой дорожкой по его лицу, губам, глазам... Он просыпается. И его рука вскидывается и ищет мою. И, найдя, сжимает:

— Ты здесь...

И улыбается. А в лучах солнца, прочерчивающих серый утренний полумрак, летит маленький белый ардаган... На нём сидит маленькая, прекрасная принцесса в белом чудном платье с жемчугом на белых туфельках... И я узнаю в ней себя...

— Так не бывает, дьюри, — шепчу я и смеюсь, — а ты всё-таки подслушивал нас тогда...

— Просто я всё знаю про тебя, — говорит он...

...А потом было возвращение в Затерянный город, и встреча с Милькой, и Брукбузельдой, которая сентиментально шмыгала носом и пришивала, пришивала жемчужины к моим башмачкам, а я всё смеялась и говорила ей, что хватит, Бру, мне столько не унести... И Никитари важно посмеивался в свои кошачьи усы...

Книга 2

Часть 1

* * *

Осенний вечер мрачно сыпал дождём за окном. На мокрых черепичных крышах мёрзли под холодным ветром жёлтые листья березы. По карнизу стучали капли.

Развернув глубокое кресло к окну, я в длинном платье лежала в нём поперек, свесив ноги с подлокотника, недовольно разглядывая своё отражение в стёклах больших книжных шкафов, стоявших вдоль стен. Светильник мягко очерчивал тени в библиотеке, которую все здесь называли читальней.

Устав от многолюдной суеты замка, которая не прекращалась теперь до глубокой ночи, я потихоньку забиралась сюда и подолгу листала старинные книги.

Даже Мильки теперь не было в замке, он уехал учиться в закрытую школу на юге Вересии и вернётся сюда только зимой на каникулы.

Иногда Бру находила меня и тащила к себе кормить чем-нибудь вкусненьким или примерять новое платье, но этот номер у неё проходил всё тяжелее, потому как я понимала с каждым разом всё отчетливее, что жизнь в замке в этих воздушных платьях, туфельках и с тонкими шпильками-бусинами в волосах становится мне ненавистна. Хорошо, ещё что одеваться так нужно было не всегда.

Ведь он был необычный король, мой дьюри. Получив корону по наследству, Харзиен совсем не хотел её. Он был скорее странником, блуждающим по другим мирам, и поэтому раньше пропадал подолгу, оставляя Мильку у Элизиена. И теперь, я часто заставала его сидевшего в одиночестве в своей башне и уставившегося в одну точку. Там, в круглой комнате с камином, он проводил большую часть своего времени. Как-то он сказал, притянув меня к себе и так грустно улыбнувшись, что сердце моё больно сжалось:

— Когда судьба дает нам власть, она забирает у нас всё остальное, а я этого не хочу. Давай убежим с тобой?

— Куда? — рассмеялась я оттого, что его мысли так отчетливо совпали с моей тоской по воле в стенах этого старого замка.

— Да хоть куда, куда глаза глядят, — улыбнулся он, — если пойти через Гурмавальд, то можно выйти к чудному миру хезов, думаю, такого ты никогда не видела, а можно отправиться на поиски удивительной Гелании, которую ещё никто не видел...

Но мечтая о далеких мирах, которые он увидит когда-нибудь, сейчас Харзиен с головой уходил в кипы прошений и тяжб, в строительство дорог и лечебниц, он не мог по-другому, ведь он король и на него надеялись, и лишь вечерами я вновь видела своего прежнего дьюри.

Вот и сегодня, я ушла сюда, в читальню, злясь на зарядивший к вечеру дождь, вновь оставив Харзиена в большой угловой комнате с прибывшим ближе к вечеру гостем. Он показался мне отчего-то странным на первый взгляд, а оказался всего лишь посланником из Гигаса по делам торговли.

Да, если бы не дождь, то я с радостью бы оседлала ардагана и проболталась бы в небе до самого позднего вечера, пока дьюри не освободится и не пойдёт меня искать.

А искал он меня очень просто. "О, ты где?..", — возникал его голос в моей голове, и я улыбалась и отвечала: "В небе, где же ещё, дьюри..."

Теперь же, уставившись на корешки книг, я лениво перебирала названия, если не было названия, рассматривала потёртый переплёт и выбирала книгу постарее...

Но читать истории давно умерших королей мне уже не хотелось, историю Вересии перечитывать по несколько раз интересным занятием не назовёшь, и поэтому, положив на колени очередную ветхую книгу со стёртым от времени названием на обложке, я просто смотрела в окно...

"Ты заколешь мне в туфельки жемчуг, и я забудусь в платье и готах... ", — мысли мои текли довольно мрачно и, вспомнив, как Брукбузельда собирала меня в поход, я хмыкнула. "Не забудусь, Бру, не получается...", — подумала я и открыла книгу сразу на середине.

"...Если же ты, мой маленький друг, лентяй и неряха, — я опять скептически хмыкнула, но читать продолжила, — это очень нехорошо, но об этом наверняка тебе много раз уже говорили и ещё не раз скажут твои добрые родители. Я же тебе расскажу о добрейшем и трудолюбивом духе Вухе. Этот дух вездесущ и любопытен, он с радостью исполнит твою просьбу почистить одежду и обувь, пришить пуговицу, помыть посуду, достаточно сказать: "Почисти, Вуха" или "Вымой, Вуха", и всё будет сделано.

Но ты не должен его просить сделать то, что он не любит — делать за тебя уроки. Вуха учился плохо и обидится на тебя, и перестанет исполнять твои просьбы... "

Рассмеявшись, я открыла первый лист безымянной книги и прочла самые верхние строки:

"Приветствую тебя, мой маленький читатель! Я буду рад рассказать тебе о тех существах, которые станут твоими друзьями в играх и добрыми помощниками в делах..."

"Ничего себе — помощники в делах. Детёныш будет просить этого трудягу Вуху, а сам ничегошеньки делать не должен... Не жизнь, а малина!..", — покачала головой я.

И захлопнула книгу, и решительно встала. "Пойду гулять", — подумала я.

Выйдя из читальни, мне оставалось пройти метров десять по полутёмному холодному коридору до своей комнаты.

Вернее, это была целая анфилада комнат, соединённых двустворчатыми дверями. Большая спальня с огромной кроватью посередине под тяжёлым бархатным балдахином соединялась с двумя будуарами и гардеробными, его и моим, соответственно.

Чувствовалась жуткая старина этих покоев, тени, вечерами играющие на стенах, завораживали и пугали порой. Кованные каминные решетки со сценами охоты, ковры, гобелены, оружие... о чем бы я ни спросила Харза или Бру, или Никитари, истории всех предметов в замке начинались с таких давних лет, что я до сих пор ощущала себя здесь пришельцем, а на Харзиена смотрела с удивлением. Ведь гемма Лой мне повторял не один раз, что дьюри несут в себе память всех поколений магов-дьюри, всё, что происходило с кем-нибудь из его давних пращуров, дьюри помнит, как-будто это происходило с ним самим...

Скинув быстро своё перламутрово-белое платье из здешней тончайшей фелюсы, расшитое Брукбузельдой нежными незабудками по глубокому декольте, сбросив туфли, я с удовольствием натянула готы — обтягивающие, плотные штаны, почти лосины. Свитер домашней Брукбузельдовой вязки и не длинный теплый плащ с капюшоном, длинные сапоги — крейзы и вязаная шапочка, обшитая по краю коричневым мехом с чёрными подпалинами, похожим на нашу лису жёсткостью волоса, вот и всё, что мне надо было сейчас для счастья. Потому что я уже чуяла волю. Вырваться из тёмного холодного замка, где меня радовало только присутствие дорогих мне людей, было теперь чуть ли не главным желанием... после желания быть с дьюри.

Почти бегом спустившись в конюшню, я отыскала глазами чёрного красавца Гро, который тихо заржал, вскинув морду, нетерпеливо переступая ногами. Он радовался мне. В последнее время, я часто брала его или ардагана Харза. Надеть сбрую, перекинуть седло — недолгое дело. Конь потянулся губами к моей руке. Кусок сахара быстро исчез с ладони. Замшевые губы осторожно собирали сладкие крошки.

— Пошли, Гро, — потянула я повод.

Пока я собиралась, дождь закончился. Холодный осенний воздух вкусно пах опавшим листом, мокрой мостовой, деревом.

И только я оказалась в седле, как ворота медленно поползли в разные стороны, выпуская, а часовой помахал мне рукой — они уже привыкли к моим частым вылазкам в город.

* * *

Эти восточные ворота замка выходили на узкую улочку, застроенную чаще одноэтажными домами из красного камня, прятавшимися за высокими заборами. Строения все были добротными и очень старыми. Если я даже в этом и сомневалась бы, то рассказ Никитари о том, что Затерянному городу не меньше девяти столетий, заставил меня с каким-то особенным ощущением взглянуть на эти стены, улицы, площади.

Гро, цокая по мостовой, иногда срывался на быструю рысь, жадно втягивая ноздрями холодный воздух и вскидывая красивую голову, хотя я старалась вести его помедленнее, опасаясь налететь на встречавшихся пусть и редко прохожих.

С каждым разом я уходила всё дальше от замка. Казавшийся на первый взгляд небольшим город, однако, был пересечён таким количеством узеньких улочек, что и до сих пор встречались места, где я не бывала ещё.

Особенно не приглядываясь к лицам прохожих, я ехала вдоль высокого забора и знала уже, что скоро он закончится, и улица выйдет на небольшую площадь. Её окружали дома, нижние этажи которых сплошь заняты торговыми лавочками и небольшими магазинчиками.

Вот и площадь. Еще было достаточно светло, и городские фонари, круглые стеклянные колпаки, висевшие над входами домов, пока не горели. А значит, лавочки ещё работают. Они закрывались в Затерянном городе лишь с наступлением темноты.

Мне очень хотелось попасть в магазинчик "Всякая всячина", который был здесь же, на площади, возле хлебной лавки.

Зайдя сюда в первый раз, я с удивлением обнаружила на узких пыльных полочках и чай, и кофе, и коричневый сахар, даже тёмный шоколад нескольких сортов, а сколько здесь было чудесных пирожных!.. Поэтому сегодня я сюда шла целенаправленно за своей пайкой сладкого.

Спешившись, и привязав к железному кольцу в стене у двери магазинчика Гро, я вошла.

И, спустившись быстро вниз по трём деревянным ступенькам от двери, счастливо замерла. Аромат шоколада и корицы плыл до самых дверей, и дразнил, заставляя меня раскошелиться и на шоколадные пористые шары — юкколы, и на большущую плитку чёрного шоколада с апельсином, и на сахарные крендельки с корицей и ванилью — брисы. Стоило всё это безумно дорого по местным меркам. Но... деньги у меня водились. Как мне однажды, смеясь, сказал дьюри, он мне открыл доступ к королевской сокровищнице Вазимингов, и мне достаточно сказать Хлип, как счет будет оплачен. Ну, хлип так хлип, рассмеялась я тогда.

Помещение магазина было небольшое, светлое и тёплое. Прилавок, узкая стойка, заставленная конфетницами, круглыми стеклянными вазами и железными коробочками с чаем и кофе, тянулся, пересекая комнату пополам. А на стенах, на полочках и на крючках были развешены маленькие золотые сита для чайников, серебряные щипчики для колки сахара, прелестные маленькие чашечки для кофе и чая. И я вспомнила Вису, у которой мы тогда пили шоколад как раз вон из тех чашечек, голубых с белыми кляксами, похожими на облака. "Как теперь там Виса?",— вдруг больно кольнула услужливая память.

Хозяина, невысокого старого уллу, пока не было видно. А дверь снова открылась, и я оглянулась на вошедшего. Наши глаза встретились, и я почувствовала, как по спине пробежал холодок.

Вошедший был высокого роста, что необычно видеть в Затерянном городе, где в основном жили уллы, дьюри не в счет, потому как их было всего двое, а тиану здесь не появлялись совсем. Глаза вошедшего были совершенно бесцветны, и нижние веки странно провисали вниз... как у бассета, этой грустной собаки, вдруг пришло мне в голову. А кожа была мертвенно бледна. И я вдруг вспомнила того, кто так давно, в детстве, унёс мою дудку... серебряную флейту. Может быть, это был не он, но так похож, что мне пришлось буквально заставить себя отвернуться, чтобы мой интерес к пришедшему не показался оскорбительным.

Тем временем хозяин магазина уже появился из двери, ведущей внутрь дома, и отчего-то заискивающе закрутился возле незнакомца. Мне пришлось отойти к прилавку и сделать вид, что я выбираю шоколадный шар, хотя уши мои, казалось, сейчас вытянутся, словно заячьи, в сторону их негромкого разговора. А подслушивать я не люблю. Поэтому решила прервать этот их междусобойчик и быстро повернулась, сказав:

— Мне две юкколы, пожалуйста, вон тот шоколад с апельсином и штук шесть ванильных брис, — я говорила, а сама видела замешательство уллы.

Но почему? Что такого может быть таинственного в их встрече, почему ему надо опасаться того, что их услышут?..

Улла что-то быстро прятал в карман плюшевого оранжевого жилета и, продолжая преданно глядеть в глаза "бассету", мелко-мелко кивал головой. Но отходил от него к прилавку маленькими шажками, шаркая кожаными домашними туфлями по полу. А тот перевёл тяжёлый взгляд на меня... и быстро прошёл мимо к выходу. Его не длинный, для верховой езды, плащ распахнулся, и стал виден меч. Незнакомец вышел, впустив холодный воздух с улицы.

Улла же, разведя руки в стороны и поклонившись, вежливо сказал:

— Простите великодушно, вам которые?

Я показала на те пирожные, которые мне приглянулись, и вскоре, прижав к себе бумажный пакет с покупкой, вышла на улицу.

Уже стало достаточно темно, и круглый фонарь тускло светился на доме напротив.

А моего Гро нигде не было. Лишь обрезанный острым клинком повод болтался в кольце на стене...

* * *

И на улице не было ни души. Дождь прекратился окончательно. На звёздном небе не видно ни облачка. И заметно похолодало. Ветер гнал мокрую листву по дороге и стыло завывал в трубах.

Растерянно оглянувшись на окна "Всякой всячины", я увидела прижатое к стеклу лицо хозяина магазина и быстро отпрянувшее. Свет в окне погас.

"Засада прямо какая-то... Похоже, "бассет" увёл моего коня... ", — подумала я, а вслух сказала:

— Гро... Грошик!

И быстро пошла в сторону замка. "Дьюри... не нравится мне все это, — мысли мои принялись лихорадочно искать Харзиена, — у меня украли лошадь, и не верится мне, что украли..."

И вдруг очень тихо, сливаясь с шорохом застывающих на морозном воздухе листьев, прозвучали слова:

— И правильно, что не верится...

...заставив меня вздрогнуть.

Тихий сдавленный смех прошелестел за спиной. Я обернулась. Тёмная улица, тусклые фонари отбрасывали идущие за мной на длинных ногах тени. Я отступила назад. Тени потянулись за мной. Длинные пальцы одной из них, той, что ближе всего, попытались прикоснуться к моему лицу, скользнув мёрзло по шее, там, где висел шнурок с флейтой.

"Что ж за пакость такая... и ведь прямо в Затерянном городе?..", — страх и холод сковывал меня всё больше, не хотелось больше ни о чем думать. "Ну же!.. — мне показалось, что я гневно крикнула, но я лишь подумала крикнуть, — ну же, очнись... "

А тень наклонилась... и дёрнула меня за ногу. Я упала, брякнувшись о мостовую.

Ух ты!.. Похоже, просветление наступило, даже искры посыпались из глаз.

А чёрная тень наползала на меня, её рот открылся, растягиваясь всё больше. Тень закрывала уже всё небо. И острая боль обожгла шею, но шнурок не оборвался...

Вдруг где-то вдалеке раздался топот копыт. Он стал стремительно приближаться, надвигаясь на меня...

Вскочив на ноги и оказавшись нос к носу с тенью, я опять заметила лицо хозяина "Всякой всячины" у окна. В его руке тлел огарок свечи, и он пытался разглядеть, что происходит на улице. Со мной, значит, что происходит, вяло отметила я...

— Олие!.. — голос дьюри показался очень громким на этой пустынной улице, он отскакивал дробно от тёмных окон, пустыми глазницами уставившихся на меня.

Но он ещё очень далеко. А тень неожиданно потеряла свои очертания, будто испугавшись. Слилась с темнотой. Лишь в шорохе листьев я слышала смех... удаляющийся, тихий.

— Помни... — шептала мне, кажется, сама темнота.

Топот галопом несущихся лошадей. Всадники окружили меня. Никитари, дьюри спешились. Кто-то из них пошёл по соседним домам, застучал в окна. Никто не откликался. Всадники нетерпеливо кружили на узкой улице, разъезжаясь по переулкам, темным свороткам.

А Харз уже был рядом. Он молчал. Но я чувствовала, как мой страх постепенно отступает под его тревожным взглядом...

— Все хорошо, Харзиен. Только вот коня я потеряла... — сказала я и кивнула на жалкий кожаный обрывок в кольце на стене "Всякой всячины".

И только сейчас заметила в руках смятый пакет со сладостями. Эх!.. Все мои купленные с такой жадностью плюшки, шоколад, юкколы превратились, конечно, в слипшееся, фу-какое месиво. Открыв пакет и заглянув в него, я подняла глаза и встретила насмешливый взгляд Харза. "Да, представь себе, дьюри!.. Если бы сейчас тут не было всех вас, я бы пошла искать Гро и по дороге от страха всё это слопала!..", — подумала я.

А дьюри расхохотался, его смех показался чем-то лишним на этой тёмной осенней улице. Холодный ветер по-прежнему гнал жёлтые листья по дороге. Тени от фонарей метались по стенам невысоких, по ночному притихших домов за заборами. И, словно почувствовав это, дьюри вдруг помрачнел и зашагал к магазинчику. Его кулак увесисто застучал по двери. Заглянув в окно, Харзиен махнул требовательно кому-то там, в темноте, и мне вспомнилось прижатое к стеклу жёлтым блином лицо хозяина магазина.

Замок щёлкнул, и толстый улла показался на пороге, будто всё это время стоял за дверью. Его настороженный взгляд перебегал с одного лица на другое. Вернувшись к королю, эти испуганно бегающие глаза словно застыли, уставившись исподлобья куда-то в ворот распахнутой на груди туники дьюри.

— Слойе, — негромко, словно задумчиво сказал Харзиен, — ты слышал, что происходит и не помог...

— Я не слышал ничего... — слишком быстро ответил улла, ежась то ли от пронизывающего ветра, то ли ещё отчего-то и ещё ниже опустил голову.

А я смотрела на него и видела, что на самом деле страх Слойе понемногу проходил, и напугал его совсем не король, перед которым он сейчас стоял даже с плохо скрываемой усмешкой. Что-то другое... И мне казалось, что я знаю — что. Потому что сама не могла забыть ни "бассета", ни тень, висевшую надо мной. Отчего-то они у меня складывались в одну невнятную картину, в которой помимо уллы, хозяина магазина, угрюмого "бассета", зловещей тени... было очень много белых пятен.

А Харзиен тем временем вдруг улыбнулся этой откровенной лжи и ответил:

— Её страх, Слойе, был слышен за квартал отсюда, и ты, трясясь за этой дверью, не мог не слышать его. Но ты же знаешь, что складываешь свои поступки в большо-ой... — дьюри наклонился к лицу уллы и посмотрел ему в глаза, — заплечный мешок судьбы, а вот что достанешь ты оттуда в следующее мгновение — добро, которое кто-то не пожалел и положил туда или свою собственную подлость — зависит, видишь ли, не от тебя. А пока положи-ка нам юкколы, добрый улла, и несколько брис... Да, я знаю, О, — ответил он мимоходом на мои запрыгавшие радостно и прожорливо мысли: "...и ещё шоколад... с апельсинами!".

Слойе попятился от Харзиена, глаза его забегали, пытаясь оторваться от взгляда дьюри. Он спиной засеменил в темноту магазина и мелко кивал головой, бормоча при этом:

— Да-да... добрые юкколы и апельсиновые брисы... как же как же... И за счет магазина... за счет магазина...

В это мгновение стылая тишина ночи дрогнула, и часы на старой башне глухо пропустили один удар. А я неожиданно заметила, как Слойе вздохнул вроде как с облегчением. Его плечи вдруг расправились, круглый живот выкатился вперед, и он затарахтел без умолку, будто только заметил нас и обрадовался:

— А как же ж, обслужим по высшему порядку! Слава нашему доброму королю!.. — улла оживленно засновал по магазину, зажигая свет, шурша бумажными пакетами...

Потом он стоял на пороге, провожая нас, улыбался и кивал седой головой. А я, оглянувшись, опять поймала себя на мысли, что не верю ему, даже в то, что он просто "отпраздновал труса" не верю...

А пока открывались ворота замка, я, сама не знаю почему, взглянула на часы. Затеряный город был открыт.

Значит, "бассет" ушёл. Вот почему так изменилось поведение уллы...

Но я продолжала смотреть на стрелки, как заворожённая. Потому что их было теперь пять. И пятая стрелка сейчас была на границе белой и черной половин.

* * *

Брукбузельда взяла меня в оборот, лишь только я появилась на пороге кухни. Она принялась меня заматывать в колючие шали, из горной козы, как приговаривала она сама. Не знаю, не знаю, похоже, прямо с горным чертополохом и спряли эту драгоценную пряжу.

В общем, уже через мгновений десять я сидела с пузатой кружкой горячего молока в руках, вся в шалях, а ноги мои засунули в какие-то чудные обувки, напоминающие обрезанные по щиколотку валенки... Брукбузельда же, не переставая, трещала.

— Как?! Я спрашиваю тебя, Ники, — она оглянулась в поисках Никитари, и не увидев его, продолжила: — Как такое возможно в Затерянном городе? Кто мог напасть здесь? И увести коня?!.. Скоро уже и из замка не выйдешь!.. Ники!

Бру всплеснула руками и покачала головой.

По полу кухни перед ней прыгала кудахтающая курица.

Откуда здесь взялась курица? Ничего не понимаю... А курица трясла короткими рыжими крыльями по толстым бокам, подпрыгивала высоко и кудахтала... И вдруг сиганула на голову Бру и клюнула её в самое темечко, и свалилась мешком... Я поперхнулась, увидев лицо Брукбузельды.

— Ники! Чтоб тебя перекособочило!.. — крикнула в сердцах она и, сморщившись, потерла голову...

А Никитари, отвернувшись, уже деловито шурудил кочергой в печи, лишь рыжее перо торчало в его волосах ... Повернувшись, он усмехнулся.

— Что, Брушенька, замолчала?.. — его невинные глаза смешливо уставились на Брукбузельду.

А та обиженно молчала. И я, сдержав смех, спросила:

— Вот я не поняла, Бру, что это ты меня греешь, будто я в ледяной речке искупалась...

А сама вдруг поняла, что вся трясусь от жуткого озноба.

— Что это со мной? — буркнула я, не рассчитав и лязгнув зубами по кружке.

— Хотела бы я знать. — Ответила Бру с холодком, всё ещё обиженно поглядывая на спину невозмутимого Никитари.

А тот пожал плечами и, приложив волосатые ладони к пышущей жаром стене печи, проговорил:

— Что-то случилось в нашем Затерянном городе... Вот и Зееран нагрянул, на ночь глядя. — И задумчиво добавил: — А он здесь не появлялся давным-давно... С тех пор, как убили старого короля...

— Зееран здесь? — удивилась я.

То-то дьюри сразу быстро прошёл в свою любимую угловую башню.

Этот улла показался мне с самой первой встречи какой-то загадочной личностью. Оттяпать себе руку по самый локоть да ещё из-за чужого ребенка, пусть даже короля, не каждый сможет. И он теперь здесь.

— А что, Олие, ты ничего не видела необычного сегодня? До того как тень испугала тебя? — посмотрел на меня своими сонными глазами Никитари.

— Видела, Никитари, и эта встреча до сих пор не выходит у меня из головы, — ответила я, пытаясь согреть руки о кружку. — Во "Всякой всячине"... пока я ждала хозяина, вошёл... не знаю, кто он... Глаза у него такие...

Я поставила кружку на стол и пальцами оттянула нижние веки. И увидела, как Никитари нахмурил брови.

— Ивенги в Затерянном городе? — задумчиво произнёс он, — с каких это пор они сюда вхожи?.. Эх!.. Всегда этот Слойе был с червоточиной, а ты Бру всё снуёшь туда, всё снуёшь...

— Вот только не надо, Ники, с больной головы на здоровую валить! — воскликнула Брукбузельда, — сам-то каждый день брисы с молочком ел бы и ел! И кофеем ихним запивал! — кивнула она на меня, — с коричневым сахарком!..

Никитари же и ухом не повел в её сторону. Он сидел на лавке возле меня, и то задумчиво вытягивал губы трубочкой вперед... то растягивал их в улыбку, оставаясь при этом очень серьезным.

— И миров на часах на башне теперь пять... — буркнула я, держа чашку под носом, я по-прежнему не могла согреться.

— Пять... Да... Ох, уж эти мне часы, — проворчал Никитари, проведя рукой по взъерошенным седым волосам, — не было бы часов, и знать бы никто не знал про эти миры, а так только и разговоров, что про них, и король того и гляди сбежит... — тут домохозяин замка дьюри глянул на меня, — с тобой вместе... Всё они, эти миры, ему покоя не дают. А кто страной править будет? Не хочет он, видите ли... А кто хочет?.. Я? А может Брукбузельда? Вот скажи, Бру, хочешь ты быть королевой?

Бру заулыбалась и утвердительно кивнула.

— А чего ж... — мечтательно начала она.

— Правильно, не хочешь! — прервал её Никитари, многозначительно и укоризненно посмотрев на неё, — потому как это дело не простое, и простому смертному этим заниматься никак нельзя. Ведь что такое король? Вот, например, яблоко это королевство. И жрёт это яблоко червь. Ты вот, Бру, что сделаешь с таким яблоком?

Брукбузельда тряхнула светловолосой головкой и решительно махнула рукой... и сказала:

— Выброшу...

— Во-от, а король не выбросит, потому как король без королевства пустое место. Но дурак-король будет пожирать своё королевство вместе с червём, а умный — сделает это яблочко таким, что залюбуешься... Да-а... Ну что, согрелась? — посмотрел она на меня и успокаивающе добавил: — Ничего, это ничего. Это просто страх. Перед неизвестным. Многого ты ещё не знаешь... вот и боишься, Олие. Смерть это за тобой шла... Но ты её не бойся. Иногда она совсем рядом идёт, только ты её не видела раньше. А теперь вот — лицом к лицу. Да-а... — опять задумчиво протянул он. — Холодно в той, её стороне-то, для нас, простых смертных.

И Никитари замолчал. Тихо стало. Потрескивали дрова в печи, а где-то в дальнем крыле замка протяжно и горестно завыл Велиамин. Призрак выл долго, голос его все приближался, вот он уже прошёл мимо кухни, волоча по полу свою оторванную руку... и всё смолкло. И не хотелось никому нарушать эту тишину.

Часть 2

* * *

От Брукбузельды я вырвалась не скоро, терпеливо выпив две кружки питья, похожего на горячее вино, просидев в обрезанных пимах часа два, пока она не поверила, что трясти меня перестало. И то она ещё долго прикладывала прохладную ладошку к моему лбу и качала головой, и совала в горшок, бухтевший на печи, какие-то травки.

— Это тебе питье на завтра, Олие, — приговаривала она.

Никитари хмуро поглядывал на неё и отворачивался. Я же видела тревогу в его обычно сонных глазах, и все происшедшее вновь и вновь вставало перед глазами.

— Никитари, а разве ивенги никогда не бывали раньше в Затерянном городе? — спросила я его, поморщившись от запаха горячего вина.

— Нет. — Быстро ответил он. — Никогда.

Его волосатые уши зашевелились. Он вздохнул. Рука тяжело легла на пустой обеденный стол, который Брукбузельда старательно вычистила.

— Кто бы мог подумать, что перемирие будет таким коротким, — проговорил он задумчиво, — к тому же, расклад сил так изменится...

— Неужели даже наши друзья стали нашими врагами? — шутливо спросила я.

Улла посмотрел на меня.

— Ты ткнула пальцем в небо, а попала мне в глаз, — усмехнулся он, — хотя это очень скоро будет известно всем. Ладно, я поднимусь к королю и Зеерану, Бру, не жди меня скоро, моя кошечка, ложись спать без меня.

Он бесшумно вышел.

И уже поднимаясь к себе, я видела, что в угловой комнате у дьюри всё ещё горит свет. В приоткрытую дверь виден был Харзиен, склонившийся над столом, разглядывая что-то. Седая голова Зеерана виднелась над изголовьем кресла. Слышались их голоса, голос Никитари. Заходить и мешать не хотелось, ведь не просто так Зееран появился в замке уже почти ночью, значит, что-то случилось.

И, придя в спальню, я, не раздеваясь, легла. Какие-то смутные тревоги одолевали меня, темнота добавляла жути, но зажигать свет не хотелось.

"Бойся... Бойся...", — шипел в темноте "бассет". Глаза слипались от выпитого вина. Я засыпала...

...Но голос дьюри меня будил, не давая уснуть.

— Давай руку, давай же, — просил он настойчиво, и я увидела, что он ждёт меня, переступив с одного висевшего в воздухе островка на другой.

Стало удивительно светло. И каменные островки, размером разве что под ногу, шли чередой до противоположного края расщелины, плыли и вправо, и влево в таком множестве, что, казалось, будто кто-то проложил себе дорогу по воздуху. Скалы поднимались вокруг, насколько хватало взгляда. Холодный туман поднимался из глубины. Камешки осыпались под ногами, и не слышно было, как они долетали до дна.

— Что это за невозможное место, дьюри? — рассмеялась я тихо, протянув Харзиену руку.

— Тропа Сёнагон, — улыбнулся Харз. — Она любила творить такие вот выпадающие из обычности мелочи. Ты ещё её водопад Фэ не видела!..

Его негромкий голос эхом отозвался от скал, повторился много раз и затих где-то во влажной глубине ущелья.

Следуя за ним, я перебиралась с островка на островок. Они мягко покачивались под ногами, проседали и выпрямлялись. Иногда островок отплывал от меня, но пока я в растерянности стояла, вытянув ногу, как цапля, следующий островок подплывал ко мне, и я благополучно продолжала путь. Эта необычная тропа тянулась уже достаточно долго, она даже свернула пару раз вдоль горы.

— Я думала, мы просто переберёмся на противоположный край расщелины...

— Он не так близок, как кажется. Это всего лишь слившиеся в одно целое острова.

Я с удивлением ещё раз посмотрела в сторону правого края. Но дьюри шёл и шёл вперед, всё также легко перескакивая с острова на остров, и мне ничего не оставалось, как следовать за ним.

Вдруг я поняла, что кто-то ещё идёт со мной рядом. Фигура незнакомца двигалась легко, немного впереди меня. И вроде бы парила над вертлявыми островками. "Да это ведь Элизиен... — медленно, будто во сне, подумала я, — откуда он здесь, и почему дьюри его не видит?" А Элизиен повернулся ко мне бледным, словно прозрачным лицом, и сказал:

— А тропа Сёнагон снится к несчастью, Олие...

...Я проснулась.

Было темно. И тихо. Я поняла, что уснула, так и не дождавшись дьюри.

Ощущение странного сна никак не отпускало. Необычное место так и стояло перед глазами, и, казалось, если бы я ещё хоть немного прошла бы по этой тропе, то узнала бы гораздо больше.

Но где же Харзиен? Уже далеко за полночь, а его всё нет. Какие-то страхи опять бродили в голове, и в темноте мне мерещился то равнодушный взгляд "бассета", то тропа Сёнагон...

Выйдя в холодный и тёмный коридор, я быстро пошла к лестнице и спустилась на второй этаж. Дверь в угловую комнату была приоткрыта, свет всё также горел. Я вошла.

Дьюри сидел за круглым столом. Возле стола на полу были разбросаны бумаги, словно их в нетерпении сбросили, а посреди стола лежала карта.

В комнате кроме Харза никого не было. В приотворенное окно дул холодный ветер. Но дьюри, кажется, этого не замечал. Запустив руки в волосы, он смотрел на карту.

По комнате гулял сквозняк. Шевелил тяжёлые, шоколадной парчи шторы. Листы плотной, желтоватой бумаги разлетались по ковру, пухлым кожаным диванам, гнутоногим креслам, подтянутым и оставленным теперь так стоять вокруг стола. Тяжёлый взгляд Харзиена прошёлся по мне.

"Не спишь?", — услышала я его молчаливый вопрос.

"Нет...", — ответила я.

— Я слышала, что прибыл Зееран, — сказала я вслух, забираясь с ногами на холодный диван, — удивительный улла — твой воспитатель, Никитари рассказал мне о нем.

Усталое лицо дьюри осветилось улыбкой. Он кивнул и встал.

— Да, если бы не Зееран тогда, не знаю, что было бы с нами, — Харзиен потянулся до хруста и, остановившись напротив окна, проговорил: — ты знаешь, мы ведь всегда жили, как на пороховой бочке. Сколько себя помню, всегда была война. То ивенги, то уллы, то Ошкур... Отец пропадал постоянно и надолго со своей летучей гвардией, а мама оставалась с нами то в этом замке, то в Аруазии, которой теперь нет.

— Ты сказал, уллы, — удивилась я, — уллы были когда-то вашими врагами?

Дьюри грустно рассмеялся.

— Иди сюда, — сказал он.

Я подошла к столу.

— Смотри. Вот Вересия, — его палец очертил круг над разноцветьем карты, обрисовывая песочного цвета пятно, по форме напоминавшее одноухого зайца, улегшегося вдоль серых массивов гор с надписью Гандия, и остановился в аккурат над ухом этого самого зайца, которое нагло вторгалось на территорию неизвестного мне красно-коричневого пятна, — это Уллалия. А вот это, — дьюри ткнул пальцем в красно-коричневую страну, — ИвЕнога, или Ивенга, как её все теперь называют. Теперь понимаешь?

Чего уж тут понимать? Уллалия всем своим севером, да чего там, она почти до середины раполагалась на землях ивенгов.

— И где эта река Гала, по которой теперь проходит граница Вересии? — спросила я и подняла глаза на дьюри.

Он кивнул головой, словно подтверждая, что мои мысли пошли туда, куда ему и хотелось. И его палец прошёлся по синей ниточке реки, которая очерчивала самую северную границу Уллалии. "Значит, не отдали уллов ивенгам этим летом...", — подумала я, рассеянно глядя на дьюри, который, упёршись локтями в стол, смотрел на меня.

И опять он кивнул: "Не отдали."

— А теперь, — проговорил он вслух, — северные уллы отправили ко мне послов с сообщением, что они отделяются от Вересии. Вот так-то. Только Никитари и теперь Зееран говорят, что уллы не хотят этого.

— Два голоса — это ещё не все уллы, — пробормотала я, — а что тебе так не нравится в этом? Почему их народ не может сам решить, с кем ему быть?

— Потому что вслед за ними об этом же заявили тиану и гигасцы, — мрачно ответил Харз.

— Ого! — я посмотрела на него.

Вот тебе и на... А он переживает всерьез. А ведь ещё два дня назад дьюри мне говорил, что королевская власть не для него.

— Разве тиану имеют свои территории в Вересии, мне показалось, что это кочевники? — спросила я, чтобы как-то нарушить тишину.

Дьюри задумчиво и утвердительно покачал головой. Потом, словно спохватившись, пояснил:

— Как таковой территории у них нет, но они запросили свои будто бы исконные земли возле бывшей Аруазии.

И ткнул в середину песочного зайца на карте. А я смотрела на дьюри и тихо спросила:

— Но почему, Харз? Ты знаешь, почему они хотят уйти?

Дьюри стоял очень близко. Я видела его серые, сейчас потемневшие от бессонной ночи глаза.

— Кто я для них? — усмехнулся он горько, — представитель исчезнувшего навсегда народа. Меня помнят лишь те, кто шёл со мной плечом к плечу в бою, кто помнит моего отца. Я им благодарен. Остальные же не прочь поиграть в кровавые игры в борьбе за власть. Но и это не самое страшное, О, — оборвал сам себя Харз, — Милиен...

Эх... как душа испуганно заметалась, задёргалась, испугавшись услышать страшное.

— Нет, дьюри! — прошептала я, — только не говори, что его школа находится именно в этом отростке, который именуется Северной Уллалией...

Засунув руки в карманы, Харзиен помотал головой:

— Так близко к ивенгам я бы его не оставил, он далеко оттуда... Был. Теперь его там нет. Зееран сегодня прибыл оттуда. Милиен пропал...

* * *

— И виноват в этом я. Только я. — Дьюри теперь стоял ко мне спиной.

А за окном занимался рассвет. Осенний, холодный, безголосый. Очень рано и очень тихо. Лишь двери где-то скрипнули во дворе. Звякнуло ведро. Полилась вода. Все, как обычно.

Меня всегда ранит больше всего эта обычность, равнодушно длящаяся даже тогда, когда тебе кажется, что время остановилось. А дьюри продолжал говорить:

— Взявшись писать законы, строить школы, больницы, я забыл о том, что следует начинать с армии. Теперь у меня ничего нет, О...

— Ну да, зачем мне нищий король, — проворчала я, потянув его за рукав туники.

Он быстро повернулся ко мне.

— Ты, как и тогда, в первый наш день, можешь оставить меня, — быстро проговорил он, — я помогу тебе вернуться.

Вот сейчас самый раз психануть... но именно сейчас он был мне дороже всего на свете. Почему?.. Не знаю. Хоть и так прямолинейно отправил меня восвояси. Я ведь знала, что и объяснять он мне ничего не будет. Он считает, что возле него быть опаснее, поэтому проще обидеть посильнее, чтобы быстрее отстала. Сама раньше так делала...

— Даже не надейся, что обижусь. Вопрос закрыт, дьюри.

Он вдруг рассмеялся. И наклонившись, поцеловал.

"Мне надо было это услышать."

"Понятно... Э-эй, полегче!.."

Ну да... Люблю я тебя, дьюри, а когда ты такой, теряю голову совсем...

"Нет, это я люблю тебя..."

Неведомая сила приподняла меня над полом, и глаза наши встретились. Опять морочит. Или мне это только кажется... Дьюри был теперь везде. Его глаза, его руки... Разве я смогу жить без него?..

Холодный ветер листал разбросанные по полу бумаги. А воздух был горячим...

* * *

Не хотелось даже шевелиться... Дьюри рядом, и кажется больше ничего и не надо. Но мысли назойливо лезли в голову...

— Харз...

— Олие...

Мы даже заговорили одновременно. И рассмеялись. И опять замолчали. Теперь Харз ждал.

— Что теперь будет, дьюри?.. — сказала я тихо.

— То, что должно случиться — произойдёт, Олие. Я должен найти Милиена. Даже если не знаю, как это сделать, — ответил Харз.

— Если не знаешь, что делать, делай то, что должен, — вспомнились мне вдруг слова Висы Лэи. — А что ты ответишь послам северных уллов и тиану?..

Поднявшись с дивана, дьюри подошёл к столу. Высокий, худой, в белой, распахнутой на груди, тианайской рубахе, с рассыпавшимися длинными волосами, он сейчас совсем не походил на короля. Он больше похож был на странника, который хотел бы всё бросить и отправиться в путь, но ему не давали это сделать, и он злился.

Глядя на карту, упрямо прищурившись, дьюри сказал:

— Вазиминги никогда силой не удерживали власть. Поэтому уллы и сообщают о своем уходе из подданства, не сомневаясь в моём согласии, просто сообщая об этом. Но я встречусь с ними и спрошу, что заставило их сделать это, не виноват ли я перед ними в чем-то. С тиану же всё сложнее. Не слышал я, чтобы Аруазия принадлежала когда-либо им, и Зееран говорил мне об этом, и Никитари...

— Я никогда не видела возле тебя других помощников, советников. У тебя их нет, или я слишком мало здесь нахожусь и не видела их? — этот вопрос возникал у меня давно, и теперь, я вновь отметила, что дьюри слишком одинок для короля.

Харзиен посмотрел на меня удивлённо и улыбнулся:

— Все эти помощники, министры, советники... лишь повод, чтобы приняться сдирать с народа три шкуры налогов и сборов. Короли дьюри никогда никакой платы не брали. Вересия слишком мала, слишком разные народы здесь живут, чтобы заставить их жить по одним правилам. Представь себе уллу, который не хочет платить налоги, ты его просто не найдешь. Магия... — пожал он плечами.

Я вспомнила Никитари, превратившегося в кота, и улыбнулась.

— Но ты сам пришёл к выводу, что тебе нужна армия, армии нужны военоначальники, оружие, еда, одежда. Как ты обойдёшься без сборов? — ответила я.

Дьюри кивнул головой:

— Да, и король Вересии обратится к народу, и они вместе решат и эту несложную сложность. Если беда угрожает твоему дому, ты отдашь все, чтобы кто-то защитил тебя. Это кстати не позволит королю вести захватнические войны, — рассмеялся Харзиен. — На самом деле были у нас и советники, и целый двор приживал, но, сколько их не корми, не наряжай в богатые одежды, толку от них мало, ум их беднеет во столько же крат, во сколько растёт богатство! После Смутного времени, в 505 году, когда был свергнут Агазейл III, Вересия выбрала сама короля из народа дьюри, отправив за принцем Вазимингом, моим прадедом, посланников. Дьюри никогда не были близки ко двору из-за своих странных взглядов на власть...

Я кивнула.

— Да, я читала про эти времена...

— Вот!

— Но как же ты поступишь теперь, когда народ разбегается в разные стороны? Ты дашь развалиться всей стране? — пожала плечами я. — И с кем ты будешь решать все вопросы, если народа нет?

Дьюри стал серьезен. Засунув руки в карманы кожаных брюк, он молчал некоторое время. Потом, отойдя к окну, сказал:

— Я буду с ними разговаривать. У короля есть право на вопрос и ответ, и я воспользуюсь этим правом. Если же целый народ заставить жить по своим, чуждым ему правилам, можно получить войну...

— Но тиану... как можно отпустить тиану? Ведь они просят центральную часть Вересии. А если за ними стоят ивенги?

— А они и стоят за всем этим! — ответил Харзиен, с силой рубанув воздух ребром ладони. — И Милиена забрали они. Самое скверное то, что они скорее всего продадут его в рабство. Вот здесь...

Харз опять вернулся к карте, я подошла, и он обвёл узкую полосу на границе ИвЕноги:

— Здесь у ивенгов, в приморской области Ной, идет торговля. Корабли приходят со всех концов света за рабами. Страшное место. Добраться туда со стороны суши почти невозможно — на многие километры непроходимые болота.

Он замолчал. А я опять спросила его:

— Что теперь будет, дьюри?

— То, что должно случиться — произойдёт, Олие...

А я уже слушала его в пол уха. Снизу, со двора, в открытое окно доносился шум множества голосов. Через секунду я была у окна. Несколько десятков воинов в полном военном облачении, с оружием толпилось в большом пространстве двора. Они переговаривались негромко, слышалось всхрапывание лошадей, Никитари строго отчитывал невидимого мне сверху кого-то:

— Что значит ухожу из сотни? Ты сам-то понял, что сказал, дубина? Тебя кто сюда поставил, кто доверил тебе защищать страну свою? А-а! Народ! То-то и оно, что народ! А народ-то это кто? Калипея твоя с детьми — народ, сосед по дому — народ... А ты им, значит, хватит мне на вас пузо рвать... И пойдет твоя Клипа в рабство на рудник в Ивеноге! Так что ли?..

Воин односложно огрызался в ответ, потом стало слыхать одного Никитари, потому что все стихло. Я услышала, как открылась и закрылась дверь в комнату — Харз вышел.

Слышно было, как звякала упряжь, стремена на оседланных лошадях, скрип колеса колодца, и вдруг откуда-то от входа, который мне не был виден, раздался голос дьюри.

— Пока я искал нужные слова, чтобы отыскать путь к вашим сердцам, друг мой и учитель Никитари-лой, их нашёл! Всё, что есть у меня, это вы и ваше доверие...

Кто-то оборвал его:

— А ивенги за доверие ещё и платить обещают! Одними словами сыт не будешь!..

После этих слов я уже не могла быть сторонним наблюдателем и, схватив меч дьюри, оставленный им, побежала, сломя голову, вниз, чтобы быть там, рядом. Харзиену придется туго, а рядом только Никитари...

* * *

Широкие двухстворчатые двери были распахнуты настежь. Я увидела из-за спины дьюри воина, который, положив руку на рукоять меча, злобно огрызнулся на слова Никитари. Учитель короля стоял совсем рядом с ним. Оба были одеты в доспехи, король же перед ними стоял, как был в своей белой рубахе. Холодный осенний ветер трепал её, но дьюри не замечал холода, он тихо проговорил:

— Сначала ивенги продадут в рабство твоих детей, его детей, — король повел рукой в сторону воинов, не вмешивающихся в разговор, но слушавших настороженно, — потом моего брата Милиена, — голос его дрогнул, — а потом этими деньгами заплатят тебе за то, что ты защищаешь их спины от меня...

Воин зло сузил глаза, видно было, что слова Харза лишь обозлили его еще больше, но он понял, что чаша весов спора теперь накренилась не в его сторону, теперь не было гула недовольных голосов за спиной. Повисла тишина. Недобрая. Тяжёлая. Но известие об исчезновении маленького принца оказалось той неожиданной каплей, от которой эта тишина на какую-то долю стала другой.

— Ты клевещешь на меня, король! — зло прохрипел улла и вынул меч, тускло блеснувший в слабых лучах утреннего солнца, — тебе придётся ответить за это!

— Неужели и за это тебе заплатили?.. — грустно усмехнулся дьюри. — Подумай, что ты скажешь своим детям, Ширше-лой?

А Ширше уже рассёк воздух острым клинком и наклонил голову, злобно глядя исподлобья на короля.

— Ты забыл свой меч, Харзиен, — тихо сказала я, держа меч дьюри на вытянутых руках.

Никитари, протянувший было свой меч безоружному королю, встретился со мной глазами и как-то совсем безрадостно подмигнул.

Дьюри же, вынув свой меч из ножен, взмахнул им и, склонив голову, на мгновение коснулся лбом холодной стали. И древнее оружее вздрогнуло и заныло нудно, высоко. Пронзительный звук нарастал, и толпа, во время спора было придвинувшаяся к дверям, теперь отхлынула назад, к воротам.

В центре двора появилось пустое пространство, и Ширше отступил назад. Его глаза неотрывно следили за дьюри. А король медленно наступал на него. И остановился, опустив меч, мрачно глядя на уллу, словно предлагая остановиться.

Улла же, не думая отступать, уже сделал шаг, бросив сильное тело вперед, и, казалось, сейчас пробьет клинком дьюри насквозь.

Меч дьюри вспорол холодный воздух, отвел удар, зло лязгнув, и взвыл, направленный от правого плеча через грудь противника. Но лишь скользнул по груди, и кровь брызнула из рассеченного кожаного доспеха, расшитого железными бляхами. Гул древнего оружия слился с гулом голосов.

Улла выругался и, занеся меч, опустил его сверху, рассекая зло пространство перед собой, но оружие опять только взвизгнуло, пройдя по холодной стали меча дьюри. И Ширше принялся наносить удары один за другим, стремительно наступая.

А я словно впервые видела лицо дьюри... Зла не было, был холод и расчёт.

Улла же, обманутый неторопливостью и нежеланием противника нанести смертельный удар, наступал все стремительней. Он налетал и отступал, а дьюри предупреждал его движения. Его меч всякий раз с тонким воем встречал оружие противника и жалобно скулил, словно просил хозяина отпустить его на волю.

Очередной выпад Ширше... король отступил вправо. Улла "провалился" вперёд... И умелый удар сзади рассёк, задев лишь мякоть, ногу воина. Улла упал на колено, заливая кровью гладкие камни мощеного двора, зло чертыхаясь.

А холодный ветер уже затянул тучами и без того неприветливое небо. Брызнул мелкий дождь, лупя по белой рубахе моего дьюри, который, опустив меч, подал руку упавшему...

— Не хотел бы я, Ширше-лой, чтобы ты был моим врагом, — проговорил он, когда улла, не хотя, подал ему руку, — жаль биться насмерть с таким смелым и честным воином...

Кто-то из воинов крикнул ему:

— Ага! Если денег заплатят!..

Король отыскал глазами крикнувшего и сказал, усмехнувшись:

— Зато он не ударил в спину. Ты свободен, Ширше-лой, Никитари поможет залечить рану и иди, коня своего бери — он твой... И вы, друзья, не держите на меня зла, легко было мне с вами в бою, за что и спасибо вам! — Харзиен наклонил голову, — а если и было что не так — простите.

Он замолчал. И все молчали. Только Ширше, которому Никитари перетянул туго рану, остановив кровь, поднялся и, доковыляв к своему коню, возился с упряжью, прислушиваясь к словам короля.

А дьюри, стоя по-прежнему в центре напряжённо молчавшей толпы, проговорил:

— Кто остается со мной?

Несколько голосов раздались сразу, потом ещё один, и ещё, и ещё, и ещё, и сердце моё радостно забилось, оттаивая понемногу... Я видела, как рассмеялся дьюри, и смех его подхватили...

Часть 3

* * *

Но уже через час стало ясно, что радоваться было рано. Из королевской сотни, призванной накануне Харзиеном, прибыла лишь треть воинов. Я видела, как мрачнеет дьюри, чувствовала, что вновь его грызёт желание всё бросить и исчезнуть. К тому же мысль о Мильке не оставляла его. Несколько раз он доставал всё ту же тонкую палочку из-за голенища высокого сапога, огонек вспыхивал на ней, и дьюри, не отрываясь, всматривался во что-то, видимое лишь ему одному. Встретившись со мной глазами, он лишь закрывал их на мгновение, словно давая понять, что пока ничего не изменилось. Малоприятное утешение, конечно. Но иногда и отсутствие перемен в радость.

Так прошло ещё два часа. Все в замке, да и в городе, который теперь был наводнён вновь прибывающими людьми, находились в каком-то лихорадочном ожидании.

— Всё идут и идут, — сказала я Никитари, стоя у окна угловой комнаты, куда вернулась сразу после боя дьюри с Ширше.

— Некоторые идут предложить свою помощь, некоторые — потому что Затерянный город пострадает меньше всего в войне, так всегда было, слишком мало он бывает открыт, — задумчиво ответил Никитари.

Он зашёл сюда за какими-то бумагами и уже торопливо выходил, когда бросил мне напоследок замечательную фразу:

— Не переживай, дьюри нас и не из такой передряги вытаскивали...

Ха, а батюшка-то Харза тогда как же?! Но Никитари, наверное, увидев моё чересчур озадаченное лицо, тут же исчез.

"Вытаскивали! А никто не поинтересовался, чего им это стоило?! Может быть, им помощь требуется!.." Но я-то точно помочь ничем не могла. Несколько раз я отправлялась вниз, во дворе толпилось много людей, соседние помещения замка тоже все были заняты. С одной стороны, это меня хоть как-то успокаивало — народ прибывает, а с другой стороны, я понимала, что этого количества воинов мало. Катастрофически мало. Скорее всего, это с опозданием и неохотой собиралась королевская сотня. Да, всё устройство королевского двора Вересии во мне вызывало отчаянное возмущение. Все будто ждали чуда от короля, не собираясь прикладывать к победе никаких усилий.

Опять же и объявления войны ещё не было. Но всё равно замок походил на растревоженный муравейник. И я снова начинала думать, что просто чего-то не понимаю в устройстве этой необычной страны.

Так прошло ещё полчаса в ожидании. Я была на кухне у Брукбузельды и помогала ей накормить всю эту прорву людей, когда услышала, как кто-то в коридоре крикнул:

— Курьер короля!..

Шумная, грубая речь стихла. Всё смолкло, и курьер быстро прошёл-пробежал мимо открытых дверей.

Курьерская служба в Вересии была единственным способом сообщения между разрозненными небольшими городками, селениями, и особым был королевский отряд курьеров, который полагался королю в числе немногих его привилегий. Служить в этом отряде было опасно, это были люди из числа самых отважных. Носили они светлые, молочного цвета плащи с вышитым золотым вензелем, оставшимся ещё от короля Агазейла III. Про всё это я была особенно начитанная, потому что все самые замечательные приключения и истории, найденные мной в читальне замка дьюри были связаны именно с отчаянными и смелыми королевскими курьерами.

Переглянувшись с Бру, я даже забылась и в волнении искромсала хлебную булку на мелкие кусочки, такие, из которых моя бабушка делала сухарики, и поставила это крошево на стол... чем порядком насмешила народ.

— Ничего, королевна, не бойся, — засмеялся улла, сидевший ближе всего ко мне. — Сколько себя помню, здесь всегда война, а король наш отча-аянный, народ поднимет, что по лесам всё отсиживается, и опять поутихнет! Это поначалу тебе не впривычку, а потом пообвыкнешь...

Он с добрым прищуром глядел на меня вполоборота и посмеивался, а мне словно становилось легче от его слов. Улла же нагреб добрую пригоршню моих сухариков и всыпал их в горячую густую похлебку с домашней ветчиной и фасолью и подмигнул мне. Я рассмеялась в ответ.

— А королевна-то красавица! Чего уставились, дьюри на вас нет! — шикнул пожилой воин на молодежь.

— Я всё-таки нарежу хлеба, — спохватилась я, чувствуя, что покраснела, как свекла.

Этот второй улла мне напомнил гемму Лоя своими обвисшими ушами с торчавшими из них седыми волосами. Только он был, пожалуй, моложе и покрепче.

И сразу почувствовалось, что это старший здесь, потому что опять все замолчали, уставившись в тарелки.

Я же, наконец, нарезав заново хлеб, вышла в коридор. Здесь гулял ледяной ветер, оттого что двери были настежь открыты. Пройдя мимо зеркала, я остановилась перед большим залом, в который сейчас все двери были заперты. Толпилось много народа. Уллы, тиану, несколько смуглолицых существ с крупными, словно слива, носами... Вели они себя с таким достоинством, камзолы их были так расшиты разноцветными камнями и золотом, что рябило в глазах, даже широкие штаны, похожие на галифе, не были исключением...

— Олие! — голос Никитари заставил меня обернуться, и учитель, отойдя ко мне от внушительного вида уллы в толстом колете из светлой кожи, коротком, заляпанном грязью плаще, негромко проговорил: — А я ищу тебя!

Хитрец. Чего меня искать? Я здесь...

— Ты должна присутствовать на приёме, — Никитари, склонив немного голову, прибавил уже совсем тихо: — Переоденься, Олие. И приходи сюда.

Я растерянно кивнула и отправилась наверх, сорвавшись сначала на бег, но, встретив удивленные взгляды, пошла медленнее.

"Господи, то у них нет двора, то — приём, я ничего не понимаю в этой стране!.. Я ничего не понимаю!..", — думала я, нерешительно выбрав платье из вороха тряпья, свалившегося на меня, когда, вбежав в свою комнату, я буркнула:

"Вуха, платья!"

Невидимый трудяга-дух ещё несколько мгновений бросал мне платья из гардеробной, а я, перебирая их, остановилась на этом, серебристом, отороченном мехом с длинными чёрными подпалинами.

"Что я буду там делать, ума не приложу! "

"В этой стране в большой цене простые мысли, О. Только и всего. Будь собой.", — голос дьюри возник в моей голове в тот самый момент, когда я уже была готова не идти никуда. "Приходи, твоему народу важно видеть свою королевну, — я услышала, что он улыбается, — так они тебя назвали?.."

Я смотрела на свое улыбающееся лицо в зеркале, натянув до половины мышиного цвета закрытое платье с серебряным шитьем на груди и отороченное тонкими полосами серебристо-черного меха по широкому рукаву и вороту. "Олька... Молчи и делай умное лицо, и не забудь: эти гады все... все поголовно читают твои мысли. ", — мне уже было всё равно, что дьюри может услышать меня, так я переживала, выйдя из своей гардеробной и закалывая прекрасным серебряным гребнем собранные наверх волосы.

Никитари ждал и, посмотрев на выбранное мной платье, кивнул одобрительно. Я приподняла край платья и показала хорошенькие белые туфельки, расшитые серебром...

— М-м? — посмотрела я на него вопросительно.

Он утвердительно моргнул и кивнул. Так мы и пошли с ним, я — впереди, он — за мной.

* * *

Двухстворчатые двери открылись сами. А как же ещё? Конечно, сами. Никитари колдует. Я оглянулась на него. Улыбается...

А зал полон народа. Уллы, их много. Низкорослые, коренастые с лохматыми ушами, одетые в кольчуги, колеты. Тиану... Красавцы. Этих видать сразу из-за высокого роста.

Очень много было всё тех же незнакомых мне смуглокожих, узкоглазых существ. "Гигасцы. Я тебе про них как-то говорил...", — чувствовалось, дьюри наблюдает за мной и словно ведёт через эту разношёрстную толпу.

Стало тихо. Я прошла ко второму креслу с высокой спинкой рядом с дьюри. И краешком глаза отметила, что на нём пурпурная мантия, подбитая белым мехом, небрежно наброшенная на плечи. Длинные волосы дьюри распущены и откинуты назад. Лицо спокойно, даже холодно, взгляд серых глаз скользит по толпе.

Негромкий говор шелестит над головами собравшихся. То стихает, то усиливается, добегает до переднего ряда и смолкает вдруг, столкнувшись с почти непреодолимым препятствием — необходимостью заявить о себе вслух.

Наконец, первое моё смущение проходит, и я начинаю различать отдельные лица.

Зал достаточно большой, огромные окна с толстым желтоватым стеклом освещают её тусклым солнцем. Группа, стоявшая ближе всех к высокому креслу дьюри, девять улл, одетых по местным меркам богато — в золоте, хорошей выделки коже, дорогой парче — вели себя достаточно молчаливо, словно ждали чего-то. Среди них я увидела и Зеерана, который с достоинством наклонил голову, встретившись со мной глазами. Уллы настороженно оглядывались в сторону особенно напористых крикунов, и вновь поворачивались к королю. К моему появлению они отнеслись почти равнодушно, если не считать громкого покашливания старика с серьгой в ухе.

Тиану стояли обособленно и вели себя шумно. Благодаря своему высокому росту, необычному пестрому обличью певцов и музыкантов, они выделялись ярким экзотическим пятном на фоне заурядных добротных одежд, тяжеловесных парчовых камзолов, кожаных колетов. Но даже за то короткое время, которое находилась в зале, я успела почувствовать напряжённость, исходившую от них. И не ошиблась. Уже через минуту напористый выкрик заставил меня покраснеть.

— Почему решение не может быть принято без неё?!

Выпрямившись и положив руки на подлокотники, я подалась вперёд. Кричал тиану, тот, который сейчас с вызовом смотрел на короля. Резкие черты немолодого лица, крупная золотая цепь виднелась в распахнутом вороте зелёной атласной рубахи. Чёрный плащ, застёгнутый на золотую пряжку на шее, был откинут назад, за плечи, и меч, висевший на поясе, кривой нож были хорошо видны. Он не пытался спрятаться за спины соплеменников, напротив, развернувшись к королю, ждал ответа. "Вот именно — почему?..", — подумала я. И встретилась глазами с тиану. Несколько мгновений мы продолжали молча сверлить друг друга, пока рука дьюри не легла на мою руку, сжавшую подлокотник.

— Потому что именно она принесёт вам наследника, — вдруг в наступившей тишине проговорил король.

И тиану отвёл взгляд. Все как-то сразу зашевелились, зашумели, прокатился смех. Словно всем стало вдруг легче отчего-то.

— Ты, Киану, разве забыл, что происходит между мужчиной и женщиной? — крикнул кто-то с заднего ряда, — у них иногда бывают дети! И у королей тоже...

— Нет, Киану, — зло выкрикнул необычно рослый улла, стоявший особняком в отдалении в компании ещё нескольких, настроенных очень мрачно собратьев, — это нужно для того, чтобы она не предъявила впоследствии прав на наследование своим сыном, а отреклась вместе с королем здесь и сейчас!..

Я услышала, как Харзиен вздохнул, и кричавший вдруг закашлялся. Все замолчали.

— Не все королевы приносят наследников, — уже в тишине огрызнулся Киану.

— Ты не веришь мне? — задумчиво спросил дьюри, глядя на тиану.

На что тот ничего не ответил. Лишь упрямо мотнул головой.

Дьюри же заговорил опять. Я не видела его, от внутреннего напряжения я сидела, не шелохнувшись, всё также, подавшись вперед. Рука дьюри ещё некоторое время лежала на моей, но, заговорив, он убрал её.

— Я рад видеть вас всех здесь вновь. В прошлый раз мы встречались в день похорон моего отца, — он помолчал и продолжил: — но это не означает, что в память о нём, вы должны безоговорочно принять то, что я вам скажу сегодня. Однако, от вас зависит: быть Вересии или нет, как государству, которое нас с вами объединяло, давало защиту от врагов, кров и хлеб в трудные годы. Потому что если уйдут уллы, то за ними требуют земли вокруг Аруазии тиану, а вы знаете, что аруазские владения тянутся от восточной границы Вересии вплоть до западной. Страна окажется разорванной на несообщающиеся друг с другом части. Хотите ли вы этого? Хотите ли вы, чтобы Вересия перестала существовать?.. Я не сомневаюсь в окончательности принятого вами решения, я хочу услышать это от вас, от представителей ваших, услышать, что вы избрали другого короля, и тогда я, хоть и с тяжелым сердцем, но с чувством, что я сделал всё, что в моих силах, удалюсь в исконные свои земли.

Дьюри замолчал и некоторое время всматривался в лица окружавших его людей. Но все словно в рот воды набрали. И только Зееран, стоя вполоборота, нахмурившись, казалось, всем своим видом давал понять, что не имеет ничего общего с этой толпой. Он теперь не сводил глаз с того самого необычно рослого уллы, который выкрикнул про наследование сына короля.

— Я думаю, Огго-лой, — наконец, Зееран громко проговорил, обращаясь к нему, — тебе хватит молчать! Или ты пришел сюда, для того, чтобы отмалчиваться? Сколько тебе заплатил Иллиойз, что ты завилял перед ним хвостом?!

Огго-лой вспыхнул, казалось, до кончиков лохматых, торчавших в разные стороны ушей. Лицо его багровело все больше, и он хрипло сказал:

— Ты, наверное, забыл, подлый раб, что дед твой служил у моего деда конюхом и был бит неоднократно семихвостыми плетьми из шкуры синих уллалийских быков! Наши стада были несметны, и корабли с быками и шкурами плыли во все концы света!..

Я видела, как рука его схватилась за меч. Зееран не шелохнулся. А лицо Огго-лоя вдруг перекосило словно от боли, и меч его тяжело брякнулся на пол.

— Здесь не место, Огго-лой, — проговорил король.

Надменный улла с ненавистью обернулся к дьюри. Но уже через мгновение лицо его стало каменным, и, подняв меч, он выкрикнул древние слова, которые были мне уже знакомы из хроник правления жестокого короля Агазейла. С этими словами жители Вересии всегда требовали свободы у своих правителей.

— Меч или камень, король! Меч или камень!

Легендарный жертвенный камень этот находился в Аруазии, в старом храме древнего народа верес, проживавшего в стародавние времена на территории этой страны. У камня вересов подписывались все законы, заключались союзы, короновались и развенчивались короли. Мечом угрожали тому правителю, который отказывался идти к камню. Теперь же к нему давно не ходили, но девиз остался.

После слов уллы тишина повисла в зале. Стали подниматься правые руки собравшихся вверх в знак одобрения. Лишь малая горстка уллов, стоявших рядом с Зеераном, показывала большим пальцем левой руки вниз, что означало против.

И все смотрели на короля, даже Зееран повернулся к нему. А Харзиен вновь положил руку на мою и легонько пожал её, словно чувствуя то, что происходило в моей душе. И встал.

— Вы знаете, — проговорил он, оглядывая зал, сейчас он хорошо был виден мне, — что дьюри никогда не удерживали власть силой! И теперь этого не случится...

Он говорил, а я удивленно прислушивалась к тому, что происходило с ним, я слышала мысли дьюри и не могла поверить в то, что слышала — он был рад! Он был так рад, что, казалось, сейчас, как мальчишка, сорвётся и исчезнет из зала. Что-то останавливало его пока.

Я не сводила с него глаз. Высокий и худой, в этой небрежно накинутой королевской мантии он сейчас замер перед толпой и молчал. Но вот он вновь заговорил:

— Простите и прощайте...

И с этими словами он исчез... Или это я исчезла? Или зал провалился куда-то вместе с взревевшей вдруг толпой. Только в голове моей словно раскололся здоровенный орех... С треском. Стало темно.

И моя бабушка вдруг проговорила:

— Ну, и напугала же ты нас, Олюшка! Олюшка...

Перед глазами всё плыло, бабушкино доброе лицо в морщинках склонилось надо мной, а удаляющийся, словно улетающий от меня, голос дьюри мне говорил все тише:

— Где ты, О? Олие, отзовись...

Я пыталась что-то ответить ему, но он не слышал меня. И всё звал и звал совсем уже издалека. В голове гудело, как в колоколе, а глаза ошалело смотрели и смотрели на бабушку.

— Ох, ты ж боже ж мой, — причитала она и вытирала слезы...

Часть 4

* * *

— Ну, что ж ты пучеглазишься всё, Олюшка? — бабушка укоризненно смотрела на меня, вытирая бежавшие и бежавшие по морщинистым щекам слезы. — Неужто от страха-то и говорить разучилась, — пробормотала она, приблизив своё доброе лицо ко мне и близоруко прищурившись.

Была она в том же полинялом, когда-то голубом, платье в горошек, что и в тот злополучный день, когда я "утонула". Солнце припекало полуденно также, как и тогда. Оттого-то я и "пучеглазилась" молчаливо на бабушку, потому что мысль о том, что здесь время не сдвинулось ни на йоту, меня повергла в ступор. Это что же получается, что все, что со мной произошло, не произошло вовсе?..

— Да нет, бабуль, — просипела я и села, и закашлялась надсадно, — щас...

Бабмаша, как я её звала с детства, охнула и всплеснула руками.

— Заговорила! Ох, и напугала ты меня, Олька! — и рассмеялась.

И я рассмеялась. Потому что вдруг почувствовала, как рада была её видеть. А она обхватила меня за плечи и сидела возле меня, раскачиваясь и улыбаясь, словно убаюкивая. И то ли мне жаль себя стало, то ли от радости, что вижу Бабмашу, но я поняла, что плачу.

— А что, баба Маша, это ты меня из пруда-то вытащила... или я сама? — осторожно спросила я.

Баба Маша отстранилась немного. От меня она была вся мокрая.

— Я-то к Семеновне пошла за молоком, думаю, дай зайду, сполоснусь. Жара эвон какая стоит! А тут ты хрипишь, барахтаешься посреди озера-то! Ну, перепугалась я! Плавать-то я не умела никогда. Кричу: "Спасите!" А сама бегаю вдоль берега, как полоумная, и толку от меня никакого. И тебя понять не могу, то ли ты нырнуть хочешь, то ли выплыть не можешь!..

— Вон значит как?! Ничего не помню, — глубокомысленно заметила я.

— Перепугалась. Оно и понятно! А потом-то тебя словно выпихнуло что-то на мелководье, и ты замерла, уткнувшись носом в ил. Ну, тут-то я, уж, тебя вытянула.

Теперь понятно, что так противно стягивало кожу на лице, ил на солнышке подсыхал.

— Бабмаша, Бабмаша! — послышался Ленкин голос, который теперь мне показался голосом из ужасно далёкого прошлого. — Ой! Что с Олькой?!

Вот ленкина голова заслонила мне солнце и отшатнулась от меня:

— Ой, — тихо сказала голова, — что это с ней?

— Гюльчатай, отмой личико... вот что это такое! — просипела я, попытавшись встать.

А баба Маша махнула на нас рукой и засмеялась.

— Давай, Леночка, поможешь мне, до дома мне её не дотащить, — проговорила она, с кряхтением поднимаясь с колен.

— Чего это меня тащить, — заерепенилась я, — я и сама могу!

Поднявшись и сильно покачнувшись, я потихоньку выправилась и пошла. А ноги не шагали домой, так и хотелось повернуться и броситься в эту зеленую тёплую воду озерца. Но в первый раз там меня ждал Элизиен, а теперь — неизвестность. Что случилось в Затерянном городе? Почему меня выкинуло из Вересии?.. Как мне вернуться туда? Дудка... Я лихорадочно проверила тесьму на шее. Есть. Нащупала флейту под платьем. И с облегчением вздохнула. Моя дурацкая привычка не расставаться с флейтой ни на минуту, похоже, спасла меня и на этот раз. Флейта осталась со мной.

— Ничего не понимаю, — бубнила рядом Ленка, поглядывая на меня искоса, — что за тряпье на тебе?!

А платье моё после купания в озере имело жалкий вид. Но именно оно и флейта были той тоненькой ниточкой, которая вела отсюда, от этого пруда, в мою Вересию. И мою, не потому что я была её королевой целых три месяца, а потому что там был мой дьюри...

* * *

"Да, словно ничего и не случилось... ", — подумала я, когда уже вечером сидела на веранде нашей дачи, машинально поедая крупную малину из большого эмалированного таза, приготовленную бабушкой для варенья.

После возвращения с пруда Ленка, ещё немного покрутившись возле меня, угрюмо молчавшей, повертев в руках позеленевшее от тины и ила платье, вскоре ушла, пригрозив, что вот вернется вечером и "вытрясет" все из меня.

А я пошла в баню, которую бабушка начала растапливать еще перед моим походом на пруд. Помню, я ей ещё тогда крикнула, что в бане в такую жару только ненормальные парятся. Правда, про ненормальных я уже себе под нос ворчала, удалившись на безопасное расстояние, потому как бабуля моя была решительная, и могла накостылять веником или ещё чем, тем что было в этот момент у неё в руках. Теперь же баня мне оказалась в самый раз, и, забравшись на горячий полок, я замерла неподвижно. С одной стороны, жар и сосново-березовый дух заставил меня, наконец, расслабиться. С другой стороны, я оказалась одна, и не было необходимости стараться быть прежней Олькой... и мысли, одна тревожней другой, обступили меня.

Одно не давало покоя больше всего — время. Такая разница во времени меня пугала. Ведь если с момента попадания в Вересию за три месяца там, здесь прошли считанные минуты, ну, от силы полчаса, то сейчас, пока я тут болтаю с Ленкой, с Бабмашей, сижу, как курица на полке... там прошло полгода.

Но ничего путнего мне в голову не приходило. Я вновь, и вновь брала в руки флейту, лежавшую рядом на полотенце, и смотрела на её гладкую почерневшую поверхность. Ведь что-то должно в ней быть для того, чтобы знать, какой мир открыть.

Вскоре пришла бабуля, и, решив, что я тут заснула, застучала в окно. И я поплелась в дом, где свернувшись клубочком на кровати, уснула сразу, словно провалилась куда-то.

Проснулась я уже под вечер. В доме никого не было, бабулин голос слышался в открытое окно где-то на улице по соседству. Набросив старую дедову рубаху от комаров поверх старых шорт и полинявшей майки-безрукавки, я выбралась на веранду и уселась на широкую, тёплую от дневной жары лавку, и опять застыла в оцепенении, изредка таская ягоды. Сколько я проспала? Настенные часы показывали половину восьмого. Ещё два часа. В Вересии прошёл год... Я с ненавистью отодвинула от себя таз с ягодой.

Веранда у нас была застеклённая, но широкое окно было распахнуто в сад, и тюль едва шевелилась от лёгкого сквозняка. Духотой несло от дороги. Слышалась музыка. От калитки послышались быстрые шаги, и Ленка негромко позвала:

— Оль...

— Заходи. Я здесь.

С Ленкой Мартынцевой дружили мы давно, встречаясь, правда, только летом на даче, дружны были и наши родители, а брат Ленкин, Саня Мартынцев, — это, вообще, отдельная история, которая, если бы не увидела я на свою беду дьюри, могла закончиться очень даже однозначно.

Ленка, худющая, в настоящее время брюнетка с шоколадным отливом, расположившись на стуле напротив меня, потащила горсть ягоды в рот и рассмеялась:

— Ну, что, оклемалась, утопленница? Что за платьице вот странное на тебе было, Олька? Какие-то меха, шитье диковинное?..

Я же, глядя на неё, понимала, что рассказывать ей ничего не хочу. Во-первых, не поверит ведь, а во-вторых, не хотелось вообще ничего говорить.

— Не бери в голову, — буркнула я, — у Бабмаши в шкафу нашла.

Ленка с интересом на меня смотрела.

— Да-а? — протянула она, — а шитье-то серебрянное.

В этом Мартынцева не могла ошибиться. Она, закончив академию ювелирного искусства, теперь нашла работу в ювелирторге и была страшно начитанная.

— Думаешь? — бросила я и засунула со зла ягоду в рот. — Откуда мне знать, откуда у Бабмаши такие реликвии? Я её не спрашивала. Не успела. Вот сейчас придёт, и спросишь её.

А у самой на душе кошки скребли. Ленка покосилась на меня и сказала:

— Саня приехал. Зайдёт, сказал.

Я молчала. Саня. Надо же, как всё изменилось, а ведь совсем недавно я бы уже радостно выпроваживала Ленку, и, услышав его шаги, неслась бы ему навстречу. Но теперь я слышу только твой голос и твои сказки, дьюри. Где, по каким дорогам ты теперь бродишь?..

— Оль, — громкий бабушкин голос вдруг раздался от калитки. — Идите, посмотрите-ка, что творится-то?! Да ты, Федосеевна, чего болтаешь? — продолжала она говорить в темноту кому-то невидимому, — тебе всё конец света мерещится! Оль, ну, ты где там?

А я была рада вырваться от Ленки, и быстро выбежала в сад. Ленка еле поспевала за мной, крича мне в спину:

— Да чего там, Бабмаш? Чего вы всполошились?

Я уже была возле бабули и смотрела туда, куда мне показывала настойчиво она, протягивая руку по направлению к лесу.

В небе над лесом, там, где заканчивается пруд, и начинаются ровненькие ряды молоденьких ёлочек, полыхало зарево.

— Похоже на северное сияние... — проговорила баба Маша уже тише, — говорят, раньше здесь такое чаще случалось, да, Федосеевна?

Невидимая в сумерках Федосеевна молчала, лишь охала и качала белой косынкой, которая моталась в темноте светлым пятном.

А холодные тона ночной зарницы полыхали в небе, освещая макушки деревьев, заливая мертвенным светом часть деревни и охватывая дачи. Белые всполохи зигзагами исчерчивали край неба, размазываясь бело-фиолетовыми облаками, расплываясь ближе к горизонту и превращаясь в туман, который полз со стороны пруда густыми клубами.

Очередная вспышка, словно молния, разрезала густую черноту неба, но не исчезла, как положено молнии, а продолжала дрожать и светиться. И это дрожание было похоже на высоковольтную дугу. Казалось, окажись рядом, и услышишь гудение высокого напряжения.

— Ох-хо-хо! — вздыхала под белым пятном платка невидимая мне Федосеевна, — не к добру, видать, это. В прошлый-то раз, как сейчас помню, засуха случилась, саранча по всей округе жором прошла, и мой Пётр так и запил, и запил, аж, на неделю...

— Ага, — рассмеялась Бабмаша, — а теперь с чего он пьёт-то уже полторы недели? Почитай, с самых именин у Нинки и пьет! Это у него предвестники, что ли?! Как у родихи?..

Мне же было не до смеха. Глядя на безумие красок и света, обречённо думала о том, что это сияние в ночи — следы других миров, по которым сейчас шагаю не я. Вспомнилась мне вдруг отчего-то тропа Сёнагон, дьюри, уходивший от меня и теряющийся вдали... Да, Элизиен, ты был прав. Тропа Сёнагон снится к несчастью. Только вот чем всё это закончится, ты не сказал...

* * *

Небо всё ещё сияло во весь горизонт, конец света, обещанный Федосеевной, никак не приходил, и Бабмаша, громко зевнув, сказала:

— Ну, хорош, девоньки, глазеть-то! Вы, как хотите, а я пошла спать. Фу ты, хоссподи! Откуда ты взялся-то!

Налетев на кого-то в темноте всей кормой своего массивного тела, баба Маша хлопнула раздражённо калиткой и ушла в дом, бурча что-то себе под нос.

Вскоре свет в окнах погас. Федосеевна долго маячила своим белым платочком вдоль улицы. А я уже видела, как от дома Мартынцевых кто-то идёт. Сердце пропустило один удар. Саша. Мне не хотелось сейчас никаких разговоров, хотелось спрятаться, исчезнуть в любом направлении.

Мы с Ленкой сидели на лавке возле дома. Прислонившись к теплой стене, я отстранённо слушала болтовню Мартынцевой.

— ...Ну вот, так я и осталась опять без работы. Но знаешь, за десять тысяч я пахать не собираюсь. В крайнем случае, такую работу я всегда найду, — самоуверенно говорила она.

Пахать — это стоять за прилавком с брюликами и пять раз в день разговаривать с покупателями оных. Я хмыкнула.

— А то! Не вздумай, Лен...

Но, всматриваясь в приближавшуюся в темноте фигуру, лихорадочно думала о том, что прошёл ещё час и целые шесть месяцев там, в Вересии.

И тут с облегчением вздохнула, — нет, это не Саня. Человек приблизился к калитке, и стало заметно, что он гораздо выше ростом и сухощавее, чем коренастый, широкий в плечах Мартынцев. Незнакомец шёл медленно, словно задумавшись.

И мы с Леной, тоже вдруг замолчавшей, переглянулись. Дорога от дома Мартынцевых уходила вдоль пруда прямо к лесу, и поэтому появление незнакомца в столь поздний час с этой стороны, где продолжало полыхать холодящее душу зарево, заставило её и меня замолчать.

А он шёл всё медленнее. Почти остановился. Слабый отсвет зарниц, освещавших ночное небо, выхватывал его лицо, заливая неприятной мертвенностью, и тогда становился виден длинный плащ и капюшон, надвинутый на глаза.

Ленка схватила меня за руку и зашептала, наклонившись ко мне:

— Пошли в дом! Что за придурок шарахается, кто его знает?

А я, мотнув головой, то ли сказав этим да, то ли нет, сама не знаю, продолжала смотреть на незнакомца. Этот плащ. Рост. Неужели... Нет. Не может быть...

А Мартынцева уже взбежала на крыльцо и дергала дверь, в панике никак не находя ручку.

Незнакомец остановился у нашей калитки и повернулся.

— ААААА, — заорала Ленка, и заколотила кулаками в дверь.

И замолчала, вякнув, словно кто-то зажал ей рот рукой.

Дверь медленно открылась. Спина Мартынцевой выгнулась, будто её сильно толкнули, и Ленка влетела на веранду, как пробка. Дверь бесшумно закрылась за ней.

Стало совсем тихо. А меня будто пригвоздило к лавке. Не отрываясь, я смотрела и смотрела на человека в плаще.

Он же, как только закрылась дверь за Мартынцевой, быстро откинул капюшон, и исчезла моя вдруг вспыхнувшая с такой силой надежда. Дьюри... Но не мой.

Часть 5

* * *

Подойдя к калитке, радуясь ей, как естественной преграде между мной и неизвестным, я теперь видела отчетливо лицо человека, пришедшего с той стороны сияния. Потому что я чуяла, что это сияние расплескалось по небу сегодня неспроста, а теперь убедилась, что была права.

Этот дьюри был стар. Глубокие морщины прочерчивали его лицо. Белые совсем волосы убраны в хвост. Несколько жидких прядей выбилось из него, и поэтому было видно, что волосы старика очень длинны — почти до пояса. Несколько оберегов на кожаных веревочках виднелось на шее под замысловатой пряжкой плаща, и я улыбнулась, вспомнив Элизиена.

— Я очень долго тебя искал, Олие, — тихо, почти шепотом, произнес дьюри.

А вокруг стояла тишина. Казалось, всё окружающее замерло, прислушиваясь к этому посланнику другого мира. Даже не слышно сверчков, которые в это время года в тёплые ночи будто сходят с ума, не слышно шелеста травы, перебираемой ветром, да и самого ветра нет.

— Здесь время следует другим законам, — ответила я тоже тихо и добавила: — где в Вересии проходит год, здесь проходит всего лишь два часа. И я страшусь услышать то, что могло произойти за это время там...

Старик равнодушно смотрел на меня. В темноте сумерек было плохо видно его лицо, лишь всполохи зарниц, беснующихся в небе, освещали иногда человека напротив. Высокий, морщинистый лоб, глубоко посаженные глаза, властная складка губ. Он слушал меня, а лицо его оставалось будто каменным.

Я оглянулась на дом. В окнах было темно. Представляю, что думает сейчас Мартынцева, глядя на меня. А в том, что она глядит на меня, я не сомневалась. Да и ладно. Только бы баба Маша не проснулась.

— Меня просили отыскать тебя, — вновь тихо заговорил старик, — и спросить, хочешь ли ты, Асниету, вернуться назад, или твой путь по древней земле вересов окончен?

Я удивлённо смотрела на него.

— Асниету?.. — неуверенно повторила я имя, — но я Олие... Оля.

— Хозяйка флейты — Асниету, — нетерпеливо прервал меня дьюри, — всегда отличается непостоянством и взбалмошным характером. Предыдущая хозяйка выбросила флейту в водопад Фэ, а он течёт сквозь все миры. Удивительное безрассудство, так поступить с подобной вещью, — в этот момент старик оглянулся на сияние, и я почему-то вдруг подумала, что оно и есть водопад Фэ.

А старик медленно наклонил голову и проговорил, отвечая на мои мысли:

— Да, это он и есть, — и ворчливо добавил, — поэтому я ничего хорошего не жду от тебя, Асниету, — это имя он произносил всё более и более пренебрежительно, — да и может ли сытая и благополучная асдагальдка помнить о народе, который...

— Который изгнал своего короля, — оборвала я его, — который забыл о том, что король этот не требовал от народа ни платы, ни почёта, который готов был умереть за него, и доказал это не один раз. Где теперь этот король, посланник? — сказала я тихо, — ты знаешь что-нибудь о нём?

Дьюри надменно молчал некоторое время, напоминая застывшую статую.

— Нет. Никто не знает, где он. Поэтому я здесь. — Наконец, ответил он.

* * *

Слова старика подтвердили худшие мои опасения. Харзиен пропал. Милиен в плену. И неизвестно, жив ли кто-нибудь из них. А что в Вересии произошло после исчезновения короля? Ну, почти точно, поделена на куски.

Такие, как Огго-лой, не упустят своего, и, скорее всего, будет посажен новый король. А поскольку королевских семей в Вересии только две — Агазейлы и Вазиминги, то это будет Агазейл. Или ивенг Иллиойз. Или кто-то из тех, кто заставил уйти Харзиена...

— Из них, — ответил посланник, а я, углубившись в свои невесёлые размышления, вздрогнула от неожиданности, — Огго-лой готовится к коронации по древнему обычаю у камня в храме Вересов.

Значит, Огго-лой. Но Огго-лой, ставленник ивенгов, стало быть, Вересия теперь вотчина Иллиойза.

— Именно. — Опять встрял в мои мысли тихий голос старика. — Поэтому-то и велено мне просить вернуться королеву, конечно, если асдагальдке не безраличны судьбы вересов, — ворчливо пробрюзжал он в конце.

— Я вернусь, посланник. Только об этом и думаю каждую минуту. Но как? — проговорила я.

— Странно слышать такое от Асниету. В твоих руках флейта. Флейта Валиенталя создана в верховьях Фэ, в неё втекают реки всех времен, их течение приведёт свою хозяйку, куда её взбалмошной душе вздумается. Да, много бед мы через это претерпели, — посланник, наконец, шевельнулся, до этого момента я ловила каждое его слово, шелестом слетавшее с его губ, но не могла заметить ни одно движение.

Сейчас же он, словно оттаяв после моих последних слов, повернул голову в сторону мерцающего горизонта. Слабый свет очерчивал его профиль, глазницы его казались пустыми. Неужели старик слеп?

— Это вы, асдагальдцы, желаете всё потрогать, услышать, увидеть воочию, — посланник опять повернулся ко мне, сделав, однако, шаг назад, словно готовясь уйти, — мне же открыты все твои мысли, я чувствую абрис твоего лица, слышу трепыхание твоего сердца, — его правая рука поднялась ладонью в сторону от меня и притянутая неведомой силой летучая мышь застыла неподвижно возле нас в воздухе. — Рудники Ивеноги — страшное место, Асниету, принц Милиен погибнет там. Ивенги не отпустят дьюри, пока не умертвят его.

Рука старика опустилась, и мышь, испуганно захлопав крыльями, улетела. А я услышала далёкий, непонятный шум за спиной и оглянулась. Дверь, ведущая на веранду, сотрясалась от ударов, а за ней слышался гневный голос Бабмаши. Звуки же странным образом теряли свою силу, словно проваливались в вату, и я слышала их будто издалека. А старик покачал головой:

— Глупые асдагальдцы, если дверь заперта, значит, отчего-то это происходит, значит, нельзя её открывать...

— Если верить твоим словам, — задумчиво ответила я, — если Харзиена нет, значит, это отчего-то происходит, значит, нельзя его искать, но ты пришёл и призываешь меня заняться именно этим. А ведь они, — я кивнула головой в сторону двери, — хотят помочь мне, они думают, что я в опасности.

— Твои мысли имеют другое течение, — ответил глубокомысленно старик, и не ясно было, одобряет ли он такой факт.

Становилось прохладнее. Ночная роса выпала на траву, и босые ноги мои были совсем мокрыми. Поёжившись, я сдёрнула дудку с шеи и, сжав её узкое длинное горло рукой, сказала:

— Глупая у вас Асниету на этот раз, посланник, — и улыбнулась, — мне требуется помощь. Не может ли так быть, что после вмешательства ошкурцев в неё, флейта откажется отвечать даже мне?

Старик покачал головой.

— Нет, ты слишком асдагальдка, ты просто не веришь в свои силы, и в то же время самонадеянно считаешь, что знаешь истину. Есть слово, оно спит в тебе, это слово откроет флейту. Я попробую помочь тебе, но пора уйти отсюда, раз ты хочешь продолжить свой путь по стране Вересов. Тебе пора проститься и идти за мной.

— Я не вернусь сюда больше? — тихо спросила я.

— Нет. — Отрезал старик.

Голоса в доме стихли. Стало слышно, как ветер шумит в ветвях старой, разросшейся в палисаднике сирени. Сделав несколько шагов по тропинке к дому, ступив на влажные от росы ступени крыльца, я подошла к двери, подергала её, — не открывается, и приложила обе ладони к ней. Наклонилась и прижалась ухом к прохладному крашеному дереву. За дверью было тихо. Но я чувствовала, что Бабмаша стоит за дверью. Здесь, рядом. Я отстранилась и заглянула в окно веранды. Прижав руки к лицу, Бабмаша с испугом смотрела на меня. Я улыбнулась ей, и медленно кивнула головой, давая понять ей, что со мной всё хорошо.

"Я ухожу, Бабмашенька, моя любимая и дорогая, ты заменила мне мать и отца, — подумала я, вспомнив с горечью своих погибших восемь лет назад в автокатастрофе родителей, и вдруг увидела, как Бабмаша крутит отрицательно головой и всплёскивает руками, неужели, слышит, — не ищите меня. Может быть, я вернусь когда-нибудь и всё расскажу вам. Но это будет похоже на сказку. Я люблю его, Бабмаша... — и рассмеялась, увидев, как её испуганный взгляд метнулся к неподвижной фигуре у калитки, — нет, не его... Ленка, непременно, слышишь, непременно будь счастливой, а Саня пусть простит меня!"

Они ещё что-то кричали мне, но почему-то я их не слышала. Становилось совсем светло. И, оглянувшись, я увидела, что сияние заливало уже половину ночного неба. Слышался сильный шум, отдалённо напоминающий шум падающей воды, но он был таким сильным, что лишь слова посланника, о том, что это и есть водопад Фэ, заставляли меня искать сравнение в этом образе. Первое же пришедшее мне в голову сравнение с высоковольтной дугой, с молнией к сиянию подходило гораздо больше.

Старик стоял лицом к сиянию, и подойдя к нему сзади, я громко, пытаясь перекричать сильнейший треск, обрушивавшийся с неба, сказала:

— Я готова идти, посланник...

Он кивнул и пошёл. А я не сводила глаз с неба, оступаясь, спотыкаясь, шла вслед за стариком по дороге к пруду. Там сияние, начинаясь на границе неба и темнеющего леса, словно стекало вниз клочьями белёсого тумана, который по мере того, как мы подходили, становился всё холоднее, гуще. Казалось, его можно взять в пригоршню, будто студень...

Но к пруду старик не свернул. Узенькая тропинка, ведущая к пасеке на краю деревни у самого леса, чуть в сторону от пруда, петляла среди скошенных полян. Стожки сена темнели вдоль деревьев. Сладкий дух ромашки, клевера, душицы плыл над землей. Здесь в этом перелеске всегда было много маслят. Коричневые маслянистые шляпки, торчавшие из травы тут и там. Их было так много, что на жареху, как говорили местные жители, хватало всем. И сейчас мне всё казалось таким обыденным. Но это холодное зарево, беснующееся в вышине, лижущее длинными всполохами ночную, спящую землю, этот прямой, словно проглотивший аршин, старик, шагавший размеренно впереди меня по дороге, разбивали мою жизнь надвое, на прошлое и неизвестное, и оттого манящее, будущее.

Туман становился гуще, он стелился, холодом и сыростью обнимая ноги, его становилось всё больше и больше. Он тёк и тёк с неба на землю, и уже эта холодная река была мне до колен. Старик иногда оглядывался на меня, ждал, и опять принимался брести по белому студню.

Уже ничего не было видно под белым саваном, укрывшим землю. Поле, лес, стога утопали в нём. Показалось одинокое, когда-то давно разбитое молнией дерево, всегда, сколько я себя помню, торчавшее возле дороги.

К дереву была привязана узкая лодочка, покачивающаяся тихо на волне.

Сев в неё позади дьюри, я с грустью смотрела на затопленный неведомой, падающей с неба рекой родной край. Вода времени шумела, падая с высоты как раз в том месте, где в середине гречишного поля торчал обойдённый тракторами мысок, заросший кустарником, берёзами. Там, рассказывали, торчат камни из земли большие, хоть гор нигде поблизости не наблюдалось никогда. И мне отчего-то вспомнился камень древнего храма Вересов...

* * *

Течение подхватило лодку, покрутив в белёсом водовороте, но дьюри несколькими сильными гребками весла выправил судно, направив его туда, куда устремлялась туман-вода — в сторону от деревни, в сторону от дороги. Лодка неслась всё быстрее и быстрее, скоро спавшая деревня и дачи остались позади. Клубы тумана или брызги воды, я уже не могла разобрать, застилали окрестности. В какой-то момент мне показалось, что вода вдруг закипела, пошла высокими бурунами, словно впереди, там, у края были пороги. Такое я видела лишь однажды, на Катуни, в Алтае, когда с друзьями сплавлялись на рафте по беснующейся горной реке. И мне стало по-настоящему страшно — какие здесь могут быть пороги, камни какого времени породили их? В какое время рухнем мы на этот раз? Оставалась надежда на моего невозмутимого проводника, надежда на то, что он знает, куда направляет судно.

— Возьми весло... — услышала я сквозь шум воды. — Греби только справа. Всё время греби, что бы не случилось, пока не скажу — хватит...

Весло... Где оно? Глаза мои шарили по дну и бортам лодки, и нашли весло прикреплённым к борту изнутри. Выхватив, я погрузила его в кипящее вокруг нас ледяное молоко. Нет, сильно глубоко... Ещё раз... Ещё...

— Хорошо, — отчётливо прозвучал в шуме воды голос проводника. — Не останавливайся...

Вцепившись изо всех сил в весло, я на короткое мгновение взглядывала вокруг, и с каждым разом всё больше холодело моё сердце. Впереди стремительный поток вскипал с особенной силой, и огромные чёрные камни, словно гнилые зубы жуткого чудовища, время от времени виднелись в водяной пыли. Откуда они здесь взялись? Никогда я не слышала ни о чём подобном в округе.

Водовороты клубились змеями, сворачивая в спирали огромные массы воды, и казалось мне, что не могло быть силы, которая преодолеет это препятствие.

А весло опускалось и поднималось, опускалось и поднималось. Только бы сделать всё правильно. Не подвести...

— Как зовут тебя, дьюри? — крикнула я, глотнув сырой холодный воздух всеми лёгкими, и закашлялась, и ещё крепче вцепилась в весло — не упустить бы.

— Бакару... — услышала я и радостно вздрогнула.

Бакару... Так вот, значит, какой ты...

— Греби, Олие, не останавливайся...

И лодка нырнула со страшной высоты, с гребня высоченной волны вниз, туда, откуда навстречу ей уже поднималась следующая, ещё более страшная. И опять весло, какое-то короткое мгновение загребавшее ледяной воздух, принялось нырять и вылетать, нырять и вылетать на поверхность, поверхность, которой почти не было. Мы были в водяном мешке, где всё тонуло в рёве сошедшей с ума воды. Или не воды. Белая стена отделяла меня от Бакару. Старика совсем не было видно. Я слышала его. Внутри себя. Его тяжёлое дыхание, сиплое со свистом на вдохе... его усталое, отрывистое: "Ещё... Ещё раз... Греби, Олие..."

Вдруг на какой-то миг всё стихло.

— Отдых! — проговорил громко Бакару, положил весло на колени и провёл ладонью по лицу.

Я же не могла оторвать глаз от того, что мне открывалось вокруг. Здесь в этом времени или мире — не знаю — начинался рассвет. Солнце поднималось в тумане брызг реки Фэ, и первое, что я увидела, это огромный, гигантский колокольчик, склонившийся надо мной.

Я видела его сердцевину, тычинки, обсыпанные золотистой пыльцой, чаша его цветка просвечивала на солнце, и множество тончайших прожилок пронизывали его и сливались в дивную, замысловатую сеть. Цветок был настолько велик, что капля воды, упавшая с него в мою ладони, наполнила её всю.

— Бакару, это можно пить, я козлёночком не стану? — рассмеялась я счастливо, сама не зная отчего.

— Пей... — ответил дьюри.

И я услышала, что он улыбается.

Вода из цветка-переростка оказалась холодной, сладкой и пахнущей свежими огурцами. А колокольчик уже уплыл от меня и скрылся в множестве своих собратьев. Огромные цветы склоняли свои головы над водами Фэ и заглядывали мне в лицо. И мне казалось, что я слышу их разговор.

— Что это за страна, Бакару? — вновь спросила я.

— Мир Хезов... — также, не поворачиваясь, ответил мне старик.

Лодка, покачиваясь на белёсой волне, плыла вниз по течению, которое впереди вновь закручивалось водоворотом, и отдалённый шум напоминал об опасности. Бакару, обернувшись, искоса посмотрел на меня и проговорил:

— Впереди — Два мудреца, очень опасное место, за ними — Вересия. Главное, ни на минуту не переставай грести, Олие...

А я видела пустые глазницы старого дьюри, которые смотрели на меня, будто видели насквозь, каждое трепыхание моего глупого сердца, каждое движение, все мысли.

— Да, Бакару, — ответила я, глядя в это испещрённое морщинами, потемневшее от времени лицо.

Лодку уже болтало из стороны в сторону в бешено несущемся потоке, когда дикий рёв воды возвестил от приближении Двух мудрецов.

Две чёрные скалы, поднимавшиеся из воды и нависавшие над рекой, почти смыкались, образуя малую нишу под собой. Эта ниша открывалась лишь на короткие мгновения и скрывалась тут же под огромной толщей воды. Поток здесь бесновался и ревел, разрываемый скалами, он набрасывался на них со всех сторон и падал куда-то вниз. "Нет... Там невысоко... Тебе просто не видно отсюда.", — шептала я сама себе, выбиваясь из сил, пытаясь удержать весло, которое водоворот, словно он был живой, пытался выдернуть из рук.

Мы неслись прямо на левую скалу, поток устремлялся туда стремниной, вскипая и поднимаясь бурунами на огромную высоту. Уже у самой скалы, он раздваивался, и я увидела, что дьюри будто ждал этого, и в последний момент сумел отправить лодку в нишу, которой не было видно сейчас, но она угадывалась здесь, когда находился так близко.

"Задержи дыхание...", — возникли вдруг слова дьюри в голове.

И мы провалились в толщу ледяной воды. Я видела, как лодка несётся между двух огромных глыб. А весло опускалось и поднималось... Так даже легче... Мне... Весло, которое в этой необузданной стихии казалось жалкой игрушкой, щепкой, не давало мне отчаяться и бросить бороться... Потому что моего воздуха мне уже не хватало. Его просто не было. А падающая сверху вода всё ещё не давала вырваться наверх... "Лессо... Помоги...", — хрипела я, а остатки воздуха вылетали из меня.

"Гладуи... Гладуи...", — откуда-то всплыло во мне незнакомое слово, оно билось во мне с остатками моего сознания, сознания, которое не давало мне бросить весло. Это злополучное весло, словно заколдованное, не давало мне забыть о нём, и руки, казалось, жили отдельно от меня. И вдруг острая боль обожгла шею, где-то за ушами. И воздух ворвался в мои лёгкие...

Лодка же неожиданно вынырнула на поверхность, вода ещё кипела вокруг, но уже не падала с большой высоты вниз. А я задохнулась от воздуха...

И красавица-тианайка склонилась надо мной.

— Зачем тебе теперь жабры? — улыбнулась она, коснувшись моей шеи, и сказала: — Иду гладуи...

Я вздохнула глубоко и открыла глаза. Бакару склонился надо мной. Его рука поддерживала мою голову. Он улыбнулся, глядя куда-то поверх:

— Мы в Вересии, Олие...

Часть 6

* * *

В Вересии к моему возвращению прошло четыре года. Когда вечером того же дня, сидя на завалинке возле дома Бакару, я услышала эту простенькую цифру, то некоторое время молчала. Четыре года... За этот огромный промежуток времени с Харзиеном и Милиеном могло случиться всё, что угодно. Даже страшно подумать. Ведь тогда я здесь никому, совсем никому не нужна.

С холодного, скользкого берега Фэ, которая здесь разливалась огромным озером, ставшим почти невидимым с рассветом, в свой дом Бакару провёл меня совершенно также, как когда-то это сделала Виса Лэя, нарисовав в воздухе рукой дверь. Только дверь оказалась не деревянная, как у Висы, а стеклянная. А на мой вопрос, как у него это непонятное действо получается, он ответил ещё непонятнее:

— Если тонкий мир пускает тебя, то отчего же этим не воспользоваться.

Я тогда промолчала, но решила, что непременно об этом разузнаю больше, как только отойду от ночного плавания. Сейчас же, чувствуя, что понемногу оттаиваю, узнав, что четыре года минуло и, понимая, что время на поиски братьев Вазимингов закончилось ещё три-четыре года назад, я вновь вспомнила странные слова Бакару, потому что времени терять было нельзя.

Вообще, я сразу, как только оказалась в доме старого дьюри, засобиралась в путь, но дьюри, скрипуче рассмеявшись, меня остановил, сказав, что идти лучше всего ночью и зная дорогу.

Дорогу я, конечно, не знала, но карта так и стояла перед глазами, и Харзиен, склонившийся над ней, смотрел на меня с улыбкой. А ведь было это всего лишь вчера утром... нет... четыре года назад.

В Вересии теперь стояла поздняя весна. Судя по тому, что Виса Лэя говорила о Бакару, как о близком соседе и друге, то находимся мы в Уллалии. Сосновый бор шумел над головой, вечернее солнце просвечивало сквозь ажурную сетку игл... Небольшой дом старого дьюри, спрятанный в зарослях колючих кустов, под лохматой крышей из стеблей сушенницы, был почти незаметен на краю небольшой лесной поляны.

Дом показался мне, мало сказать, странным. Он был словно слепленный наскоро, или части дома достраивались в разное время. Основная часть дома — обычный сосновый пятистеночек метра три на четыре, а вот то, что было пристроено справа, из подручных материалов... Я огляделась ещё раз... Нет. Из подручных материалов дьюри это никак возвести не мог. Бархатное дерево или пробковое. Ну, очень похоже — бархатистая на ощупь, тёплая поверхность. Я такие деревья у нас встречала на Дальнем Востоке. Но здесь! Не было таких деревьев, и в округе я нигде их не видела. А стеклянная дверь, пусть и из местного толстого, желтоватого стекла — эта дверь тоже меня немало удивила. Похоже, дьюри путешествуя по мирам, прихватывал оттуда всё, что ему нравилось...

Слева была тоже небольшая пристроечка, к ней ещё одна и ещё одна. И дверь в последнюю была приоткрыта. Когда же я услышала негромкое фырканье, то, повернувшись, спросила Бакару:

— Лошади?

Старик сидел рядом со мной, прямой как жердь, в когда-то чёрной, теперь выцветшей тунике из мягкой шерстяной, жиденько пряденой пелевы. Из неё здесь шили вот такие тёплые и лёгкие вещи, и особенно — детям. Я сама теперь сидела в такой же рубахе-тунике и широких штанах дьюри, — Бакару долго рылся в сундуке и, наконец, правда, с сомнением покачав головой, выдал их мне, чтобы я могла переодеться из мокрых шорт и футболки. К тому же весна весной, а от Фэ несло холодом, хоть и не было её видно почти, лишь ложбина, где река текла, была покрыта густым туманом.

— Лишь старый Квимент. Уже лет пятнадцать, как в небо не поднимался, — ответил Бакару на мой вопрос, покачав головой и слепо глядя вперёд. — И убить рука не поднимается, и жить так ему тяжко. Летать в небе, словно птица, а теперь всё время — в стойле. Разве это жизнь...

Дьюри, подняв голову, посмотрел в небо, будто видел его, как раньше, здоровыми глазами, когда поднимался со своим конём вверх. Тоскливо смотрел. И вдруг повернулся ко мне. Старик словно заглянул мне в душу своими пустыми глазницами.

— И это тоже жизнь, Бакару, — прошептала я, глядя на него.

Дьюри задумчиво кивнул головой.

— Твои мысли имеют другое течение, — проговорил он задумчиво, и опять было не ясно, плохо это или хорошо, а он добавил, усмехнувшись, — асдагальдка. Вы любите бороться с болезнями и с собственной старостью... а стариков не любите...

— Моя бабуля — самое дорогое, что у меня есть, — тихо проговорила я.

— Для тебя — может быть, — отрезал он и замолчал.

А мне и нечего было сказать ему в ответ, потому что я, может быть, здесь, в Вересии, впервые стала задумываться о многом таком, о чём раньше даже не помышляла. Жизнь моя текла сама по себе, мамины и папины, бабушкины и дедовы руки устраивали и упрощали её незаметно для меня, их лица старились, волосы седели, спины слабели... незаметно для меня, но ведь и я шла незаметно для себя к той же черте, что и они...

— Иди, порадуй старика, — вдруг сказал Бакару и кивнул на сарай.

Я засмеялась. Удивительный старик. Обрезал тяжёлую нить разговора легко и просто. Да и зачем длиться этому разговору, главное уже сказано. И пошла к пристройке.

Пахнуло навозом и сыростью. В слабом свете, попадающем вовнутрь сквозь небольшое оконце, виднелась спина и голова лошади. Глаза мои всё больше привыкали к темноте, и вот уже я видела коня, который, стоя очень близко к стене, уныло смотрел в какую-то, только ему известную точку на ней, одно крыло его было сложено и прижато к туловищу, а другое, перепачканное навозом, висело до земли.

— Бакару! — крикнула я, выглядывая из конюшни.

— Знаю, Олие, про что спросить хочешь. Знаю, что торопишься, — задумчиво проговорил дьюри. — Только пойдём мы с тобой ночью, когда луна встанет...

— Да нет, Бакару, у Квимента, похоже, крыло-то ранено!

— А-а... Так это давно. Квимент, дружище, мы с тобой оба знаем, что ты большой лентя-яй... Слышишь, старик?

И я вздрогнула, услышав ответное ржание сзади. "Ага, вам смешно!" — рассмеялась я впервые за этот длинный-предлинный день. Квимент взмахивал мордой и насмешливо тряс верхней губой, и ржал.

А Бакару рассказывал, слепо улыбаясь вечернему солнцу:

— Крыло-то у него рабочее, опираться может, но, видимо, плоховато гнётся, а он и не старается... Это мы в Ивеноге чуть разъярённому слону под ноги не угодили, еле успели выбраться из толпы. Ардаган ведь не может взлететь сразу, с места в карьер, ему нужно хоть разок ступить, оттолкнуться, а вокруг толпа. Особенно же это невозможно, если ардаган объелся кунжутных лепешек из чужого мешка перед носом! — и дьюри тихо и радостно рассмеялся, погрузившись в далекие воспоминания.

Я же, оглядевшись, улыбаясь рассказу старика, увидела висевший на столбе старый деревянный скребок и осторожно провела им по боку лошади, — Квимент легонько развернулся, подставил мне бок и опять с удовольствием заржал.

— Ага. Это он любит. А я его не балую, — тихо бормотал Бакару.

Ардаган же выгибал спину, сколько это возможно лошади, подставлял крылья, раскрывая их и держа навесу. Я тихо смеялась и похлопывала его ладонью по гладкому боку. Чувствовалось, что конь стар — спина провисла, ноги задние несколько раз принимались дрожать, нижняя, щетинистая губа то и дело отвисала, и тогда казалось, что Квимент задремал. Но уши довольно прядали, глаза косили на меня, открывая мутноватый белок, — нет, ему процедура определённо нравилась.

Когда я уже почти закончила, и накинула упряжь на шею Квимента, чтобы вывести его во двор, волна противного страха вдруг окатила меня жаром — из стены слева медленно вытягивалась вверх почти прозрачная тень. Сначала лишь мутное облако, тень росла и приближалась ко мне, становясь всё больше похожей на воина, такого, как я видела на портретах в замке дьюри. Но если у уллов доспехи были, в основном, кожаные, то дьюри использовали ещё и лёгкие металлические бляхи, нашитые поверх сетчатой кожаной брони. Такие же бляхи тускло отсвечивали сейчас на броне призрака.

Сделав вид, что не обращаю на него внимания, расправляя что-то там в упряжи, сама искоса наблюдала за ним.

А воин подошел к Квименту и с грустью на него смотрел. И растаял вскоре.

— Кто это? — спросила я, поглядев на затихшую вдруг лошадь, уши её висели словно тряпичные. — Ты, наверное, знаешь, Квимент?

А у ардагана затряслась верхняя губа. Так жалостливо.

— Ты про кого, там? — раздался громкий голос Бакару, — опять Раилиен приходил? Старый хозяин Квимента. Он всегда под вечер приходит, на закате. Не пугайся. Здесь тонкий мир рядом, они часто ко мне приходят.

Взяв коня под уздцы, я немного дёрнула их, и конь послушно потрусил за мной, висевшее крыло его подсобралось, длинный хвост вздрагивал, как мне показалось — радостно.

— Значит, тонкий мир — это мир мёртвых? — спросила я, выведя Квимента во двор, и следуя за ним, потянувшимся к первой молодой траве, зелёным ковром покрывавшей поляну перед домом.

— Нет, — покачал головой Бакару, — тонкий мир, это как стены у дома, отделяющие разные миры друг от друга, он сер, смутен, то, что его наполняет, не всегда ясно понимаешь, и, думается мне, это оттого, что не знаем мы всего величия вселенной, лишь крохи её. А тонкий мир пронизывает её, как сосуды пронизывают органы, и всасывает в себя всё худшее. И нечего там делать людям, уллам, тиану, всем.

— А ты?

— А я глупым был, молодым, Олие, казалось мне, со всем справлюсь, ан, нет...

Я оглянулась на него — старик сидел, уставившись пустыми глазницами в одну точку, его седые брови были сведены в одну суровую линию. Он вдруг вздрогнул и повел плечами, все ещё широкими, таящими в себе немалую силу.

— Холодом тянет. Стало быть, вечер. Квимент, ступай спать, а нам пора, Олие, — сказал он, поднимаясь с завалинки, ступая первый шаг тяжело, но вот ноги его в коротких ботах из толстой кожи, словно застыдившись минутной слабости, выпрямились, и он уже, прямой, как жердь, стоял напротив нас.

Я радостно выдохнула:

— Ты со мной пойдёшь, Бакару?

Квимент же всё торопливее рвал и рвал траву, но, когда дьюри замолчал, он деловито потрусил в конюшню, дожёвывая клок травы. "Кто из нас кого пас, после этого?.. " — думала я, снимая упряжь с лошади, понуро замершей в стойле, а губа ее верхняя уже через мгновение вздрагивала во сне — задремал.

Дьюри дожидался у входа в сарай и улыбнулся.

— С тобой, Олие, — ответил он, закрывая на ощупь конюшню, — сильно просили меня об этом, но недалеко, нельзя мне отсюда уходить надолго...

— Кто просил? — спросила я быстро и тут же сама ответила: — Никитари.

— Никитари. — Утвердительно качнул головой Бакару, немного повернув голову ко мне. — Он же и за тобой отправил, кажется ему, что король откликнется на твой зов, — а сам уже вошёл в дом, и принялся что-то искать.

— Может, и откликнется, если... — Тихо подумала я вслух и замолчала, следуя за ним.

— Жив он, не сомневайся. — Отрезал Бакару и больше ничего не прибавил.

А спрашивать не хотелось. Жив, и хорошо. Значит, есть надежда. А не откликается... Что ж, на то он и король, чтобы думать и действовать, не как думается и действуется остальным.

— Может быть, ты и права, — проворчал, не оборачиваясь ко мне, дьюри. — И Ники тоже темнит, думаю, надеется он на тебя, что вернёшь ты Вазимингов в Вересию. Только пустая эта затея.

А вот это точно. Пустая затея. Хотя... Нет. Дьюри в стороне не останется.

— Вот именно. — Опять встрял в мои мысли Бакару. — Вот именно, асдагальдка. Правильно понимаешь...

В доме было сумрачно и холодно, но, похоже, это нисколько не волновало старого дьюри, он продолжал ходить, иногда касаясь стен, трогал стол, сундуки... потом замер и вдруг быстро подошёл к столу, поднял вязаную ажурную скатерть, единственную вещь в его доме, которая могла бы напоминать о женщине, и мне почему-то показалось, что эта женщина — Виса Лэя, и под ней нашёл на ощупь тонкую палочку, похожую на ту, которой изредка пользовался Харзиен. Только король везде носил её с собой, Бакару же по-стариковски рассовывал все вещи по углам и потайным местам, а потом, наверное, долго их искал. Как мой дед, которого он сильно мне сейчас напоминал.

А старый дьюри подошёл и в воздухе перед моим лбом нарисовал палочкой знак, который на миг появившись, тут же осыпался золотистым песком к ногам. Лицо мага было сосредоточено и величественно, словно то, что сейчас делал, требовало большой ответственности и сосредоточенности.

Дьюри же уже рисовал знаки напротив моих плечей, рук, груди, а буковки, вспыхнув, сыпались и сыпались вниз. Но на полу ничего не было, когда я опустила голову.

— Это поможет тебе в тонком мире, но недолго, — проговорил он. — Зато быстро минуешь болота, там будет порт Галазийя, вонючий и грязный, куда стекаются все отбросы Ивеноги и других миров с той стороны океана.

— Да, Бакару... Мы вот с тобой, сейчас беседуем, а нас никто не подслушает, ведь вроде бы война, а здесь граница с ивенгами совсем близко? — этот вопрос у меня возник, лишь только мы оказались в доме дьюри, и сейчас, глядя, как быстро темнеет за окном, я опять подумала об этом.

— А войны-то и не было, всё произошло очень тихо, король исчез, Агазейлов тоже нигде не нашли, ни в их поместье, ни за границей, да особенно и не искали, — раздражённо махнул рукой Бакару, — словно знали, что не найдут.

От этих слов я помрачнела, они подтверждали мои самые худшие опасения, — тогда в замке Харзиена просто хотели убрать: изолировать, убить, всё что угодно, лишь бы его не было совсем при выборах нового короля.

— А подслушать здесь нас никто не может, — продолжал Бакару, — вход ко мне лежит через тонкий мир.

— Но Никитари же тебя нашёл, хотя когда я спрашивала Харзиена, есть ли ещё дьюри в Вересии, он мне ответил, что, может быть, единицы. Неужели он не знал о тебе? — задумчиво спросила я, натягивая на себя тонкие крейзы и кожаные сапоги — готы, которые доставал мне Бакару из своих сундуков.

— Не знал. Никто обо мне не знал, — ворчливо ответил Бакару, — кроме Висы Лэи. Если бы не она, меня бы никто здесь не нашёл.

— Как у неё сын, Бакару?

— Нет теперь ни её, ни сына.

— Он всё-таки проснулся?! — тихо проговорила я.

— Пришла его подружка, разбудила его, — махнул зло рукой старик, — как уж это она смогла сделать против усыпального заклятия матери?! Думаю, носила она его ребёнка под сердцем, только это могло заставить его услышать её. Они и убили Вису. Но и он не долго пожил, уродливый побег прекрасного дерева...

Я посмотрела на старика, который задумчиво замер на мгновение. Такая печаль была в его последних словах. Этих двух прекрасных людей связывала долгая дружба и любовь. Любовь не суетливая, мелкая, а та, которая дает силы, заставляет забыть о себе. Теряя такую любовь, теряешь часть себя.

Мы долго молчали. У меня перед глазами стояло доброе, серьёзное лицо Висы Лэи с лучистыми морщинками вокруг глаз. И вспоминался Оська, вихрастый, длинноухий, шустрый мальчишка с грустными глазами. Как он там? Ведь минуло целых четыре года.

А дьюри принялся опять что-то искать...

* * *

Сундуков в доме Бакару было великое множество. Они стояли и в комнате, и в полутёмных сенях, с чеканными крышками, с серебряными и позолоченными инкрустациями, некоторые, были усыпаны камнями, сейчас казавшимися просто пыльными, серыми выпуклостями и шероховатостями. Но дьюри касался их, доставая удивительной красоты вещицы: тяжёлые серьги с подвесками, жемчужные ожерелья, и тогда становились видны рубины на крышке в окружении крупных аметистов, аппликации из золотых и серебряных листьев, изумруды, а мелкие камешки — целыми россыпями. Дьюри складывал драгоценности в мешочек и вскоре протянул его, тяжёлый и пухлый, мне.

— Пригодится в Ивеноге. — Проговорил он, и опять пошел рыться в сундуке. — В Галазийе дам тебе один адресок, там тебе помогут.

Видя, что он замолчал, я спросила:

— Кто же это? Ивенг? — не может же при такой ненависти ивенгов к дьюри, там оказаться дьюри, если только это не улла.

— Там увидишь. — Неопределённо ответил Бакару, и проворчал, — это надень под плащ. — И бросил мне что-то блеснувшее в сумерках комнаты.

В воздухе вещица развернулась, и стала видна кольчуга тончайшей работы.

'Такую же мне тогда Харзиен дал, а я её в Ошкуре оставила...", — с грустью подумалось мне.

— Теперь — флейта, — когда старик оказался возле меня, я не заметила, его голос за спиной заставил меня вздрогнуть, — подойди вон к тому сундуку, что покрыт всякими камушками да листочками затейницы Сёнагон.

Этот сундук с выпуклыми стенками, с той самой крышкой в рубинах, аметистах и изумрудах, стоял на большом сундуке чуть поодаль. Подойдя к нему, я остановилась и посмотрела вопросительно на дьюри.

— Открой его, Олие. — Сказал он и кивнул ободряюще.

Откинув два небольших крючка, я не без усилия открыла крышку и залюбовалась. Всё дно и крышка с внутренней стороны были усыпаны россыпью драгоценных камешков, золотых и серебряных листьев.

— Смотри, Олие, внимательно смотри. — Говорил тихо тем временем Бакару, — вдруг что увидишь.

Я и смотрела. Потому что, заглядевшись на этот драгоценный хаос, вдруг увидела, что самый крупный рубин, тёмный кроваво-красный октаэдр правильной формы, торчавший в середине большого золотого пиона с мою ладонь, вдруг капнул алой каплей — кровь?!.. Лепестки пиона шевельнулись вслед за пробежавшей по ним каплей. Чаша цветка качнулась. Задела василёк из острых светло-синих веретён сапфиров. Одно из веретёнец задрожало, и роса на нём заиграла, забликовала. Василёк, качнувшись тонким золотым стеблем, задел лепестки бериллового бутона чайной розы.

Вся эта безумная красотища вдруг зашевелилась, переливаясь блеском в вечерних угасающих лучах солнца, задвигалась, внезапно превращаясь в большой калейдоскоп. Лепестки смешивались с листьями, листья со стеблями, рубины сливались с сапфирами. Красное стекало по густому синему, закручивалось спиралью...

Мне казалось, что вокруг меня уже больше ничего нет, кроме этих красок, камней. Они кружились вокруг, сменяя рисунки, складывая новые и новые орнаменты...

В какой-то момент не стало ни роз, ни пионов. Васильки рассыпались горстью отдельных веретенец сапфиров, осыпалась гипсофила горошинами крупного жемчуга. Но больше не было камней вокруг меня. Я стояла на берегу реки Фэ, ледяные белесые волны лизали мои босые ноги, а в руках моих лежала флейта. Её тонкое серебряное горло было исчерчено рунами, и от прикосновения моих пальцев к ним они слабо мерцали.

Я видела себя словно со стороны. Одежда моя была похожа на те, которые я видела на самых старинных полотнах из замка дьюри, но что меня искренне порадовало, так это то, что ничего во мне не изменилось с тех далеких времен, мне и тогда претили пышные бальные платья, и тогда я далека была от скучной жизни в замке, недаром дьюри назвал Асниету взбаломошной... узкие штаны, короткий камзол с серебряным шитьем, ниспадающим до пояса кружевным жабо и манжетами. Штаны закатаны до колен, и босые ноги уже посинели от стужи, которую несла в себе река Фэ.

Флейту же я держала на весу, над белыми клубами тумана, струящегося над водой. И поглаживала, и поглаживала её. Словно прощалась. Потом услышала свой голос:

— Иду селева мори.

И вздрогнула — руны на флейте исчезли. Руки мои выпустили её и флейта, упав, скрылась вскоре из виду...

Я растерянно посмотрела на дьюри и опять повернулась к сундуку. Но лишь головка пиона качнулась мне в ответ. И веретёнца василька блеснули синевой в сумерках. Взяв в руки флейту и сняв её с шеи, я тихо проговорила:

— Селева мори.

И тонкий рисунок проступил на старом почерневшем серебре. Под моим пальцем слабо светилась руна. И я знала, что она ведет в мир Хезов...

Часть 7

* * *

Скоро стало совсем темно. Свет дьюри так и не зажёг. В доме было холодно. Оставшаяся открытой дверь скрипела на ветру, поднявшемся с закатом солнца.

Мне не сиделось на месте, и я ходила из угла в угол, рассматривая с удивлением диковинные вещи, которыми был полон дом одинокого старика. О том, что здесь было множество вёсел, сёдел, одна лодка с дырявым днищем, даже и говорить не стоит. Всё это стояло вдоль стен, лежало на полу. Большая створка ракушки, казавшаяся белой и массивной, светилась слегка в сумерках и притворяла дверь в соседнюю комнату. Пики, копья, алебарды, сломанная огромная палица... А на стене висела рыболовная сеть с такой крупной ячейкой и из такой толстой нити, что я некоторое время смотрела на неё озадаченно. Сеть была растянута, словно её недавно чинили. И следы большой бреши, заделанной ещё чистой нитью, подтверждали это.

— Рыба-носорог отличается крутым нравом, — буркнул дьюри. — Особенно в соленых озерах Галазийи...

Бакару, не глядя на меня, рассовывал что-то по карманам своего жилета из толстой кожи. Я же, хорошо помня, как такой жилет геммы Лоя спас мне жизнь, когда напала зет триста пятьдесят один, вздохнула: и мне кольчугу выдал, и сам бронежилет надел, и меч прихватил. Я рассмеялась.

— Как-то грустно, Бакару... Ты уверен, что у меня получится? — спросила я, уже почти не видя его из-за быстро наступавших сумерек.

— Плохие мысли, Олие, они притягивают беду из тонкого мира. Скоро он будет виден, и ты поймёшь, что я имею в виду. Там никто не живёт, но это мир отражений всего сущего, и сущности, которые там обитают, порой очень жестоки.

Не знаю пока, что за тонкий мир, но река Фэ уже шумела в темноте ночи, её яркие всполохи заливали всё небо и освещали комнату потусторонним светом. В отсветах её холодного зарева я увидела на полу большую чашу, покачивающуюся на своем днище.

И присела на корточки возле неё. В чаше лежало яйцо величиной с два моих кулака. Лохматый треух был надвинут на яйцо до половины.

— Странная конструкция. Чьё такое? — спросила я, оглянувшись.

— Черепашье, — невозмутимо, словно здесь на каждом шагу встречались яйца, и только черепашьи, ответил Бакару.

— А треух что на нем делает... высиживает? — хмыкнула я.

— Яйцо живое... а мать под ним. Кто-то убил её из-за нежного мяса, а яйцо осталось в песке.

Я перестала смеяться. И качнула рукой чашу. Это был пустой черепаший панцирь.

— И что? Оно до сих пор живое? — положив руку на яйцо, спросила я. — Ой!..

Оттуда, из скорлупы, существо толкнулось мне в руку, будто проснувшись от прикосновения. Я тихо рассмеялась:

— Этот черепашонок будет жить у тебя?

— Нет, всё должно быть на своих местах, Олие. Я отвезу его в море в мире Хезов, там морские черепахи живут по тысяче лет, и самая взрослая из них в пять раз больше этой несчастной матери.

— Хотела бы я жить в таком доме, как твой, Бакару...

— Это мне стоило глаз, Олие, — мрачно ответил дьюри, — тонкий мир здесь слишком близко. А всего-то отправился я туда, так же, как и ты сейчас, за метаморфом...

Оказывается, я отправляюсь за метаморфом. Знать бы ещё, кто это такой. А дьюри продолжал:

— ...очень много мне тогда про него рассказывали разных историй, а встретил Привратницу. Есть там отражение такое. В сущности, все отражения — это метаморфы. Уж, не знаю, почему она себя так называет, но тогда наша встреча закончилась тем, что я потерял глаза, это потом я шёл к ней с подарками, очень она любит золотые безделушки, а в тот раз еле ноги унес, — и, помолчав, добавил: — Всё ещё хочешь жить в моём доме?..

— Прости меня, Бакару, — прошептала я, уставясь на покачивающееся в темноте яйцо, чувствуя, как краска заливает лицо от острого чувства неловкости, — заставить старика вспомнить о том, как он потерял глаза, мне не хотелось.

А рука дьюри легла на моё плечо.

— Смотри...

* * *

Тонкая прозрачная стена пролегла в лунном свете через комнату. Она протянулась от окна, доползла до двери. Ей не было ни конца, ни начала. Прозрачная плоскость прорезывала пространство и легко делила его почти невидимой гранью.

Бакару заторопился. Пошёл вперед и быстро проговорил:

— Долго быть тебе здесь нельзя. Ровно столько, чтобы успеть найти метаморфа. Я покажу тебе его, если он не объявится сам. Без него в Ивеноге тебе и шагу ступить не дадут с твоей внешностью почти дьюри.

"Недоделаный дьюри...". Опять эти слова, Харзиен. Все напоминает о тебе. Но слышишь ли ты меня?..

— Но не вздумай потерять метаморфа, Олие, ты всё-таки слишком асдагальдка, — ворчливо брюзжал Бакару, — ничто и никто не должно потеряться в этой огромной вселенной, каждый должен занимать своё, слышишь, только своё место! — он обернулся и воззрился сурово пустыми глазницами на меня, — каждая травинка, каждая капля...

— И каждое яйцо... — добавила я и осеклась, и виновато посмотрела на дьюри, втянув голову в плечи.

— ...должны упасть и расцвести в свое время! И яйцо тоже! — и дьюри рассмеялся: — ты всё-таки слишком асдагальдка! — покачал головой он в сердцах. — Метаморф должен жить в тонком мире, и поэтому ты вернёшь его мне. В Галазийе ищи дом старой уллы Сесиллы, она всего лишь торговка рыбой, но не один раз спасала мою голову от беды, ей можно рассказать, что угодно, но она и без тебя всё поймет. Ну, вот, пожалуй, и всё, Олие, — и добавил, уже от самой границы, словно между прочим, — кстати, ты легко пройдёшь за мной, если не будешь думать о том, что находится перед тобой...

И шагнул в тонкую, дрожавшую точно дым стену. Пройдя за ним, я опять, как и тогда в Ошкуре перед бетонной стеной, вздрогнула на какой-то момент, ожидая прикосновения незнакомой среды к лицу, но ничего особенного не произошло. Просто стало ещё холоднее, и воздух здесь был будто тягучий, затхлый.

Всё тут было словно искривлённым продолжением того, что виделось за стеной. Стены-границы этого мира словно дышали, втягивая в себя клочья тумана и пыли, и я вспомнила слова Бакару о том, что тонкий мир словно сосуды, омывающие внутренние миры вселенной и вбирающие из них всё ненужное. Брр...

Но Бакару двигался вперед очень быстро. Он словно спешил покончить с этим делом, и мне приходилось почти бежать за ним.

Серые тени плыли где-то вдали. Иногда передо мной всплывали чьи-то смутные образы и таяли тут же.

Тонкий мир перекинулся огромным подвесным мостом через реку Фэ. Ледяные волны облизывали его дрожавшие в лунном свете границы.

Ночь лежала над Вересией. Заливала неясным светом лесные поляны, пролетела тенью над полем сова...

И тут же огромная сова появилась над нами, мощные лапы, поджатые к пушистому пестрому брюху, когти, с зажатой в них мышью полёвкой... виделись отчётливо... Но отражение растаяло также быстро, как и появилось. И лишь маленькая мышь ещё некоторое время висела в воздухе, но вскоре исчезла и она.

Призрачный лес потянулся вокруг нас, пугая серыми ветвями, странными звуками, лишь отдалённо напоминающими тот лес, который остался внизу... Чья-то тень шла уже некоторое время возле нас, то появляясь, то пропадая в темноте...

— Брось Привратнице ожерелье жемчужное, Олие, — негромко сказал Бакару, оглянувшись в который раз на тень.

Тень остановилась и протянула руки ко мне. Силуэт старой сгорбленной женщины угадывался в ней. Я достала из мешочка ожерелье, быстро нащупав прохладные бусины жемчуга в куче безделушек, и, с любопытством глядя на Привратницу, протянула ей его.

Но Привратница не шелохнулась. Тогда я бросила ожерелье ей в руки, и тень исчезла.

И тут мне стало не по себе. На моей правой руке виднелось шесть пальцев. Рядом с мизинцем прилепился ещё один... мизинец.

— Дьюри! У меня шесть пальцев...

Бакару рассмеялся:

— Это метаморф. Они такие, прилепятся и сидят. Но пока их Привратница не отпустит. Прикажи ему стать родинкой, он будет не так заметен.

Ну, и как ему приказать? Метаморф, стань родинкой... Ммм... на руке... А то кто тебя знает, куда ты ещё прилепишься?..

Шестой палец исчез прямо на глазах, и маленькая родинка появилась на той же правой руке. Ага, в самый раз, Мэф... Можно, я тебя буду так звать?

— Они не разговаривают, — вместо метаморфа мне ответил Бакару. — Их здесь много, Привратница вот тоже метаморф, только на удивление постоянный, будто ему приказали быть ею, а приказ так и не сняли... Мы пришли, Олие.

Серый лес закончился, потянулись безжизненные поля. Стояла душная и влажная ночь.

— Здесь расстояния не такие, как в настоящем мире, — продолжал Бакару, словно оттягивая момент расставания, — в конце этого поля выходи из тонкого мира, это на окраине Галазийи, раньше нельзя, в болота попадешь. Не забудь, ищи Сесиллу. А теперь скажи метаморфу, что хочешь стать уллой, и представь себе хорошо образ...

Мне вспомнились Виса, Брукбузельда... Миловидные, с пушистыми короткими ушками. Нет, путешествовать в образе такой милашки, как Брукбузельда, не очень-то безопасно. Пусть будет мальчик-улла, Мэф. Я представила Оса, такого, каким был бы он, если бы не болел...

— Даже не сомневался, что будет что-нибудь подобное, — проворчал Бакару.

"Ага, — растерянно подумала я, медленно осознавая то, что со мной произошло, — а вот что я буду со всем этим делать... Но ладно, потом можно и другое что-нибудь придумать."

— Но, может быть, ты и права, — усмехнулся дьюри. — Мальчишка меньше приметен. Ступай же. Я пригляжу за тобой. В добрый час, Олие.

Быстро обняв старика, растерянно заморгавшего слепыми глазами и зашептавшего:

— Ну, что ты, ну, что ты?..

Я замерла на мгновение. Потом оттолкнулась от него и пошла. Серо-синий лес застыл вдалеке, там, за холодным полем. Чёрные облака торопились заслонить луну, которая через прозрачную границу-стену, смутно освещала этот серый, непонятный мир. И ощущение, словно кто-то чужой смотрит мне в спину, появилось внезапно. Глухой удар...

Оборачиваюсь... Круглое веретенообразное туловище с мечом дьюри в глотке медленно оседало вниз. Кольца десятиметрового змея свивались судорожно в петлю. Змеиная голова размером с бычью вдруг вздрогнула и полетела в агонии на меня...

"Визару!.."

Древний тианайский меч со свистом разрезал воздух... Змея затихла, начиная терять очертания длинного тела. Истаяла до маленького бесформенного метаморфа. Метаморф замер на мгновение будто в раздумье, и вот уже птица вспорхнула в небо, и пронзительный крик разрезал тишину.

Бакару махнул мне рукой. Я ещё некоторое время смотрела на него, потом каким-то жутким движением поддёрнула штаны и шмыгнула носом. И рассмеялась, протянув руку к своим ушам. Пушистые...

Сделала ещё шагов десять. Вот и опушка леса. Словно сквозь марево видится город. Оглядываюсь. Дьюри стоит неподвижно. Увижу ли я тебя ещё, Бакару?..

И зажмуриваюсь от солнечного света. Здесь утро, где-то недалеко слышится плеск волн, набегающих на берег, говор множества людей. Крики птиц. Кто-то меня толкает.

— Откуда ты здесь взялся, сорванец? — кричит визгливая, толстая тётка.

Да ведь это мне...

Часть 8

* * *

Ивенога. Порт Галазийя. Большой город пёстрым ковром раскинулся у входа в бухту. Два мыса уходили далеко в море и там, на горизонте, казалось, сходились почти друг с другом, оставляя узкий пролив. Море тяжёлыми бирюзовыми волнами катилось к берегу. Пенные гребни бежали, подчиняясь лёгкому утреннему бризу, и терялись, так и не достигнув земли.

Караван торговых судов под парусами, с просевшими от тяжести груза бортами, входил в бухту. Множество кораблей стояло у причала. Рыбацкие лодки сновали деловито то тут, то там. Разноцветные паруса их мельтешили яркими всполохами и смешивались с бликами солнца на воде. Многоголосый шум плыл над побережьем в жарком мареве позднего утра. И тоскливый не то вздох, не то стон то и дело врывался в эту крикливую разноголосицу.

По сходням, оскальзываясь, пошатываясь, шлёпали босо согнувшиеся в три погибели рабы. Их остриженные налысо, склоненные головы были покрыты струпьями, под железными, потемневшими от едкого пота и крови ошейниками виднелись багровые полосы.

Тяжёлые тюки-ноши скрывали их лица, а мне казалось, что вот сейчас, сейчас мелькнет знакомое лицо. Но внутренний голос говорил насмешливо, что не может быть всё так просто. Не могут рабы-дьюри Вазиминги быть носильщиками в порту. И шла дальше.

Из широких рыбацких шхун прямо здесь же продавали рыбу. Стояла жуткая вонь. Крики торговок, толкающихся с большими плетёнными корзинами, вопли продавцов:

— Фессала, по три унии за штуку... Сальса, уния за десяток...

— Опять подорожало! Кровопиец проклятый! А ты, Магдала, куда лезешь, чтоб тебе повылазило?!

А рыбак в одной руке тряс в воздухе огромную рыбину за хвост, в другой — пару больших крабов и орал, легко перекрикивая высокие, визгливые голоса женщин.

— Гарпия — десять уний за штуку, трапы — две унии за десяток!..

"Трапы, значит, наши крабы..." Ненужные мне слова лениво и ненужно запоминались. Я отошла, засунув руки в карманы, издалека наблюдая за этой орущей на разные лады толпой, пытаясь различить имена, выкрикиваемые ими. Но знакомого имени Сесиллы, торговки-уллы, не звучало, и я переходила дальше.

Солнце поднималось выше, и становилось жарко. До крови натёртые ноги в старых, плетёных из кожаных, жёстких полосок сандалиях тяжело увязали в белом раскалённом песке. Меня толкали какие-то люди, кто-то ругался, попытался влепить затрещину... Я увернулась.

Ивенги, высокие, коренастые, с отвисшими надменно веками, уллы... Здешние уллы отличались ростом повыше и самоуверенностью, даже самодовольством. И мне вспомнился спесивый Огго-лой со своими синими быками...

Стадо голов в пятнадцать таких же быков стояло в загоне возле огромного старого судна, грязного и вонючего, покачивающегося на мутной возле берега волне, и ждало отправки. Животные мощные, с короткими острыми рогами, с синей, отливающей чернотой шкурой, злобно поглядывали налитыми кровью глазами вокруг, и, казалось, что стоит им только шевельнуться, как от этой силищи деревянный загон разлетится в два счета...

Хотелось пить и есть. Солнце вставало все выше. И в порту становилось меньше торгового люда. Лишь носильщики-рабы, надсмотрщики, покрикивающие на них, хозяева судов, лениво прохаживающиеся по палубам... Звуки льющейся воды — замызганые лопоухие мальчишки драили палубы. Да какой-нибудь бык, нет-нет, да и закинет вверх рогатую голову и надсадно заревёт. Щелчок длинного хлыста, и всё смолкнет.

Мощённая крупным гладким камнем дорога от порта поднимается в гору. Галазийя стоит на небольшом возвышении. Здесь, на окраине города, живёт сплошь беднота — рыбаки. Покосившиеся хибары с распахнутыми настежь деревянными створками окон. Развешенные для сушки дырявые сети. Связки вяленых мелких рыбёшек — сальсы. И запах тухлой рыбы. Здесь он везде. Едкий, назойливый. Кажется, пригород весь пропах рыбой.

Дорога не заходит в рыбацкую слободу, ползёт мимо, а я свернула с неё, увидев мальчишку-уллу возрастом, как Милька, каким я его видела в последний раз, то есть четыре года назад. Мальчишка тащил кожаный мешок с водой, из которого капало.

— Мешок протекает, знаешь? — проговорила я, поравнявшись с ним.

Мальчишка даже ухом не повёл в мою сторону.

— Значит, знаешь... — опять сказала я и добавила, — может, и Сесиллу — торговку рыбой знаешь?

Мальчуган покосился на меня и хмуро ответил:

— Кто ж её не знает?

— Как её найти? — быстро спросила я, обрадовавшись.

Выдержав многозначительную паузу, уже подойдя к дому, где слышались чьи-то шаги и разговор, водонос с достоинством ответил:

— Как... как... Много будешь какать, скоро состаришься...

И юркнул быстро в дверь, из которой послышался недовольный голос женщины:

— Где ты бродишь так долго? Отец голодный с моря пришёл...

Я же с растерянной улыбкой стояла перед дверью, не решаясь войти. Однако выбирать не приходилось, здесь или в другом месте, всё равно спрашивать о Сесилле придётся. И шагнула в душную темноту дома, старательно нагибая голову, чтобы не удариться головой о невысокую притолоку.

Глаза ещё не привыкли к темноте, а я уже почувствовала, как несколько пар глаз уставились на меня.

— Здрасьте... — буркнула я, стараясь разглядеть, где кто есть и к кому можно обратиться с вопросом, — не подскажете, где живёт торговка Сесилла?.. Я её родственник.

Наконец, глаза выхватили в полусумраке испуганное лицо женщины, обращённое ко мне.

— Родственник Сесиллы? — протянула она удивлённо, — не слышала я, чтобы у неё были родственники...

У низенького оконца стоял стол, за которым, расставив широко локти, шумно чавкая и крякая, ел мужчина. Духота страшная, и пахнет всё той же рыбой. Земляной пол, на котором сидел полуголый ребенок с пушистыми ушами...

— Вот именно, никаких сродственников! — рявкнул во всю глотку мужчина, приглядываясь ко мне, вытирая рот тыльной стороной ладони, и ребенок на полу заплакал, мальчишка же противно захихикал где-то в темноте.

Женщина меня вдруг стала тихонько подталкивать к выходу, и приговаривать:

— Ступай отсюда. Чего тебе у нас? Самим есть нечего...

Однако, оказавшись на улице, она подняла руку, провела ласково по моим вихрам и улыбнулась:

— Ты ступай вверх ещё немного по дороге до колодца, потом свернёшь налево, и первая хибара будет Сесиллы. Да не заходи никуда больше, а не то на галеру ещё определят, ты парень крепкий и один бродишь. Быстро ошейник наденут и голову бритвой огладят, милый...

Она покачала головой и подтолкнула меня от своего дома, я же почуяла, как холодок пробежал промеж лопаток...

— Иди, иди же...

— Спасибо вам, — прошептала я.

— Да, чего уж там, у самой трое. На улицу боюсь отпустить, схватят, не откупишь потом во век...

И женщина пошла в дом. Я же пустилась бежать вверх по улице, по пышущей жаром мостовой, жадно отыскивая глазами колодец, будто это он меня должен был спасти. Но колодца всё не было, вот уже пошли и каменные дома, крытые синей крупной черепицей, с высокими заборами из того же белого камня, что и дома.

Я остановилась, стараясь держаться у обочины, мне казалось, что я так меньше привлекаю внимание, но всё чаще ловила на себе любопытные взгляды. Время уже было к полудню, солнце почти докатилось до зенита и палило нещадно. Но, похоже, именно из-за этого и людей на улице в этот час стало меньше.

И вдруг тяжёлая рука опустилась на плечо и железной хваткой заставила меня остановиться. Дёрнувшись пару раз, я поняла, что не получается вырваться. Увидеть обидчика я тоже не могла, он всё время оставался сзади. Лишь противный голос пролаял, задыхаясь:

— От Саго-лоя за тобой угнаться не могу, лоботряс! Чего шлындаешь, высматриваешь тут? Вынюхиваешь, что плохо лежит? Или попрошайничать собрался? Отвечай, чей такой?

Тут, наконец, рука, тряхнув в очередной раз, развернула меня к себе, и я увидела толстого, коротконогого уллу. Пот бежал с него ручьем, тонкая, длинная рубаха-туника, грязно-жёлтого цвета была мокрой на груди, широкие штаны с отвисшими коленями подвернуты до середины голени и открывали чёрные от загара и грязи ноги в старых кожаных сандалиях. Поверх рубахи висела на цепочке бляха с оскалившейся кошачьей мордой. Улла опять меня тряхнул, как грушу, и я поспешила ответить:

— Я ищу тетку Сесиллу. Родственник я её.

Я интуитивно чувствовала, что слово родственник странным образом ограждает меня от несчастья, готового вот-вот обрушиться на мою голову. А улла удивлённо поднял маленькие бровки и прищурился. Его неприятное толстое лицо расплылось от ухмылки, но заметно было разочарование, мелькнувшее в заплывших жиром глазках.

— Родственничек?! Тётки Сесиллы, значит. Сдаётся мне, что врешь ты, парень, — его толстый, грязный палец многозначительно покачался перед моим носом, — врешь, потому что отлыниваешь от работ на нашего мудрого и щедрого императора Иллиойза, — голос уллы подобострастно возвысился, и он огляделся вокруг, слышит ли его верноподданнические разглагольствования кто-нибудь.

Но никого вокруг не было. Тишина стояла такая, что слышен был здесь, в отдалении шум прибоя на набережной да нудный скрип открытых ставен в ближайшем доме. По дороге горячим ветром мело песок. Словно попрятались все враз по своим норам-хибарам.

Но вдруг глаза уллы зацепились за что-то за моей спиной, он приподнялся на цыпочки, подался вперед и опять заорал во всю глотку, обдав меня брызгами слюны:

— Стой, Брыла, стой! Я тебя всё утро ищу! За место на рынке когда платить будешь?!

Я же, почувствовав, как немного ослабела хватка, дёрнулась изо всех сил, отлетев в сторону и, коснувшись руками на мгновение раскалённых камней мостовой, подскочила тут же и побежала.

— Беги, беги, недоносок! — закричал надсадно мне в след улла, — беги, всё равно к Сесилле зайду, и тогда не попадайся мне на пути, махать тебе на галере веслом до скончания века!.. Стой, Брыла, я иду к тебе!

Несчастный Брыла что-то верещал в ответ из проулка с такими же захудалыми хибарами справа, а я бежала вдоль по улице, боясь пропустить колодец, и уйти с улицы и потерять ориентир тоже не хотелось. Да и если этот толстяк увидит, что я свернула не туда, подумает, что я не знаю, где живёт Сесилла, и тогда мне совсем плохо придется. Где же этот колодец? И какие здесь колодцы, вообще?..

Круглое каменное сооружение появилось передо мной внезапно, я почти пробежала мимо, когда что-то заставило заглянуть меня в него. Внутри, сбоку, на железном крюке болталось выдолбленное из обрубка дерева ведро, и далеко внизу отсвечивала матово вода. Колодец. Обрадовавшись, я перевела дыхание.

Свернув в грязный проулок, чувствуя, что улла смотрит мне вслед до сих пор, будто ожидая, куда же я сверну, оступившись второпях в сточную канаву, я, тяжело дыша, наконец, привалилась к двери невысокого старого дома, стоявшего с краю петляющей узкой улочки, тянувшейся вдоль побережья.

И постучала. Тишина. Никого. Ещё раз постучала в низенькое оконце, закрытое деревянными ставнями. Нет. И улица была пуста. Все будто вымерли.

Здесь, возле самого дома, росла старая урючина, усыпанная мелкими, зелёными плодами и сейчас под её редкой кроной была тень. Покосившаяся лавка вросла наполовину в песок.

Сев на неё, я закрыла ладонями лицо, горевшее от жары и мелкой пыли. Руки мои мелко дрожали.

И я вдруг рассмеялась. Сначала тихо, спрятав лицо в руках, потом всё громче.

Что я здесь делаю? Где моё место в этом мире, Бакару, что ж ты мне об этом ничего не сказал?

"Потому что твоё место на галере, Олие... " — пафосно ответила я сама себе и тихо захихикала, не в силах уже остановиться.

* * *

Сколько я просидела так, сгорбившись на этой низенькой лавке, кажется, даже проваливаясь в неспокойный сон, не знаю. Час или больше. Я вздрагивала, просыпалась, быстро осматривалась по сторонам. Нет. Улица по-прежнему пуста. Даже воздух, казалось, замер под синим безоблачным небом — безветрие полное. Порт отсюда был виден, как на ладони, но и там не наблюдалось какого-нибудь заметного движения.

Солнце палило ещё сильнее, выбравшись уже из-за кроны дикого худосочного абрикоса, прижигало плечи через мою чёрную, слишком тёплую рубаху. И, когда со стороны улицы в проулок вошла невысокая женщина, я некоторое время лишь сонно следила за ней глазами, ещё полностью не очнувшись от своего полусна.

Зато остатки сна вылетели из меня окончательно, когда она, поравнявшись со мной, прошла мимо и молча открыла дверь. Из невысокой двери потянуло прохладой. И женщина вошла, сказав очень тихо:

— Входи, коль пришла...

Вот тебе и тетка Сесилла. Или мне послышалось?

В небольших полутёмных, тесных сенях она поставила корзину, остро пахнущую рыбой, и прошла дальше, оставив вторую дверь открытой.

Здесь было очень чисто. Земляной пол устлан циновками, плетенными из сухой травы, на оконце с деревянными ставенками висели лёгкие неопределённого цвета занавески. У окна стоял стол с двумя трёхногими табуретками. Деревянный топчан в углу был накрыт белым вязанным покрывалом. Невысокий буфет отгораживал от комнаты маленький закуток.

Хозяйка не стала открывать окно и дверь за мной плотно прикрыла, защёлка сама мягко вошла в паз. Свет шёл в щели решётчатых ставен, и ложился полосатыми тенями на пол. Немолодая улла, худая, с тёмной, словно прокопчённой кожей, в просторном длинном белом платье с закатанными по локоть рукавами, с затянутым у самых щиколоток в узел подолом, стояла напротив меня и исподлобья разглядывала. Наконец, Сесилла спросила:

— Ну... Что дальше думаешь делать?

Голос у неё был грудной, насмешливый, сильный. И я сразу представила её на базаре, как она кричит: "Сальса! Покупайте сальсу!". Такой голос легко перекричит все остальные, заставит услышать себя в толпе.

— Некуда мне пока деваться, никого больше не знаю здесь, — ответила я, и казалось, что видит она меня насквозь.

— Я не про то... — махнула она рукой и устало присела на табурет возле стола, указав на другой мне. — Здесь только два пути, асдагальдка. Если ты беден и не имеешь сильных защитников: гребцом на галеры, когда ты молодой и крепкий, или в гарем, когда ты красив или красива, — она вдруг улыбнулась, и тогда взгляд её словно оттаял, — но есть и третий путь...

Она подошла к буфету и, заглянув в тёмный закуток, проговорила:

— Пойдёмте, ребятки, кушать будем, — и обернулась ко мне, — с ними вот — на болота...

Высокий, худой мальчик и жавшаяся к нему маленькая девочка, лет девяти и шести, заспанно озираясь, щурясь на свет, вышли из комнатушки и потянулись к столу. Сесилла открыла подпол и, стоя в нём по пояс, доставала и ставила на пол возле себя: глиняную кринку, закрытую белой тряпицей, круглую булку серого хлеба и самой последней — черную, закопчённую жаровню с крупными кусками рыбы. Мясо рыбы было белым и застыло в зажелировавшейся густой подливе. Подхватив жаровню и кринку и поставив их на стол, я встретила хмурый взгляд мальчишки. И такая тоска была в этих глазах, что я обернулась и посмотрела на Сесиллу.

— Мать умерла при родах третьего, а отца заковали в ошейник за долги, — проговорила она, поднимаясь из подпола, — ну, чего смотришь, Ялейка, помогай, давай, хлебушек будем резать!

Девочка обрадовано вздрогнула, глазки её заблестели, и она, обхватив булку, потащила её к столу, но не удержалась и украдкой отщипнула кусок, тут же засунув его в рот. И настороженно встретилась со мной глазами. Я подмигнула ей и, забрав у неё хлеб, нарезала его. Мальчишка тут же схватил кусок рыбы и жадно впился в него зубами. Девочка же стояла рядом и лишь жевала хлеб и поглядывала на брата. Аппетитный запах рыбы, тушёной с красно-коричневыми горошинами пряностей, меня саму тоже сводил с ума, и я потянулась к сковороде. Очистив от костей небольшой кусок, я протянула его девочке и рассмеялась, когда она его жадно схватила.

Сесилла грустно покачала головой и сказала, обратившись к мальчику:

— Вы опять не выходили из-за перегородки всё утро, Тину. Я же оставляла вам поесть. Кушай, Ялейка, не бойся.

Мальчик молчал, лишь посматривал на меня, и, съев свой кусок, больше не взял, хоть и заметно было, что ему хотелось ещё. Налив молоко в толстостенную кружку, Сесилла подала ему. И, сложив руки под грудью, опять покачала головой, тихо сказав Тину:

— Сегодня придёт Аро и уведёт вас отсюда, здесь вам оставаться опасно, и ты можешь идти с ними, — посмотрела она на меня.

Но спросить её, зачем мне идти с ними, я не успела. Сильный стук в дверь заставил нас всех замолчать.

Часть 9

* * *

Хлипкая дверь дрожала под сыпавшимися на неё ударами кулаков незваных гостей. Кто-то прошёл мимо окна, заглянув в прорехи ставен. Стало на мгновение темно. Сесилла посмотрела на меня и сказала одними губами:

— Это Хулх. По твою душу.

Я посмотрела на неё исподлобья и уставилась в пол. Значит, это тот улла, который поймал меня на улице. Хулх. Кусок рыбы застрял у меня где-то между желудком и горлом, и теперь большие её куски в жаровне вызывали лишь ненависть.

А Сесилла дала знак детям лезть в подпол и тихо прикрыла крышку. Её губы неслышно шевельнулись, грубые доски вдруг почернели и стали одним целым с земляным полом. Или это лишь видимость?.. Сесилла тем временем открыла дверь.

И толстый, потный Хулх ввалился в дом. Его глаза с подозрением принялись обшаривать каждый сантиметр дома, каждую секунду возвращаясь ко мне, словно я собиралась убежать. Он был не один, но его спутник не вошёл в дом. Ивенг, который пришёл с Хулхом, лишь мрачно заглянул внутрь, наклонив крупную черноволосую голову, и остался стоять у двери. Его длинная белая туника с золотой перевязью виднелась теперь в дверном проеме, загораживая его.

— Ты, Сесилла, всегда была добропорядочной и законопослушной подданной императора Иллиойза, и сейчас должна, не кривя душой, сказать мне правду об этом мальчишке, который всё утро шлялся без дела в порту. Кто он тебе будет, Сесилла? — довольно осторожно спросил Хулх, заметно стараясь избегать взгляда женщины, смотревшей на него с откровенным презрением. — Говори же, или добрейший эптерис Манеол, слава богам, готов взять его к себе наложником. Ты должна быть рада, Сесилла, что мальчишка будет жить не в такой халупе, как у тебя, что эптерис Манеол научит его манерам и учтивой речи...

— Это сын моей покойной сестры, Хулх, и я его тебе не отдам, даже если бы ты мне наобещал горы золотых уний, — хмуро оборвала его Сесилла, — он добрался сюда из Уллалии, чтобы научиться торговому делу. Я договорилась с Феородом, и он мне обещал взять мальчишку в обучение.

Хулх злобно скосил на меня маленькие, бегающие глазки и скользнул быстрым взглядом по неприветливому лицу Сесиллы.

— Это ты хорошо сделала, Сесилла, что позаботилась о том, чтобы он не болтался без дела, — фальшиво улыбаясь, опять затараторил толстяк, — но эптерис Манеол сегодня утром видел мальчишку в порту, слоняющимся возле рабов, и пришёл ко мне с назиданием о моем попустительстве и излишней снисходительности к лентяям и бездельникам. Слава богам, — покосился Хулх в сторону открытой двери, — что такие люди, как эптерис Манеол, служат нашему императору!

А в доме стало светлее, — Манеол отошел от двери, видимо, потеряв вдруг интерес к разговору. Хулх же всё топтался у порога, рассуждал о порядке и законах и будто чего-то ждал.

Сесилла слушала его хмуро, потом достала из широкого кармана, пришитого на платье, несколько золотых монет и отсыпала их в протянутую с готовностью, чёрную от загара, ладонь Хулха. После чего он сказал мне, пряча за пазуху деньги:

— Благодари свою тётку, парень, молись за неё и нашего добрейшего императора, и смотри у меня! — погрозил он мне толстым, будто сосиска, пальцем.

И торопливо вышел. Стало тихо. Дверь тоскливо запела ему вслед. Сесилла устало села на топчан и закрыла глаза. Некоторое время она сидела так, напоминая высушенную годами и жарой мумию, которой через силу и преодолевая желание застыть, замереть, приходится двигаться.

В открытую дверь вечерний ветер с моря нёс прохладу и острый запах рыбы и водорослей. Где-то разговаривали женщины, звякала посуда, смеялись дети. Солнце багрово стекало в синее, дрожащее марево на горизонте, и становилось немного прохладнее.

А со стороны города долетал шум множества голосов, будто разворошили дремавший до сей поры муравейник, неслись гортанные вопли зазывал, выли, издавая пронзительные длинные звуки, какие-то музыкальные инструменты.

— Сегодня праздник, — проговорила Сесилла, словно только что вспомнила о празднике, и нисколько не обрадовалась этому.

Я взглянула на неё — дети... они ведь всё ещё там, в подполе. Она молча кивнула головой, и на полу отчетливо проступили щели в старых рассохшихся досках. А потом она посмотрела на меня и сказала:

— Манеол мне не поверил, он вернется...

Дверь мягко закрылась, щёлкнула послушная защёлка. Я вытащила уснувшую Ялейку, которую мне сразу подал на руках Тину. Девчушка сладко спала.

Значит, не поверил. Значит, путь тебе, один — на болота. Что там у них на болотах? Центр сопротивления? Местные партизаны? Да я — не против!..

Но что-то мне внутри говорило, что я на правильном пути. Как только я оказалась в Галайзие, сразу словно рядом оказалась... С ним рядом...

Я чую тебя, дьюри, ты где-то здесь. Разлука с тобой словно расставила ударение на главном, заставила обернуться в себя, в своё самоё потайное, увидеть мелочи, почуять запах твой... Ощутить прикосновение твоего присутствия здесь когда-то. Ты был здесь, ты тоже пришёл сюда, и, может быть, как и я, понял, что все завершится здесь. Нет, я не могу уйти отсюда.

— Когда придёт Аро? — спросила я, положив Ялейку на топчан и укрыв углом покрывала.

— Когда стемнеет... Мусорщик Аро не имеет права смущать обоняние знатных людей города и должен делать свою работу ночью. Он собирает отбросы в большие и тяжёлые корзины, — Сесилла улыбнулась и подмигнула Ялейке, — и вывозит их за город на болота. А сегодня праздник, и мусора будет много-много!..

Она посмотрела на меня. И ахнула, всплеснув руками.

— Что ты задумала?! — воскликнула Сесилла, сразу изменившись в лице.

Я стала выше её, пожалуй, почти на голову. Проведя пальцами по лицу, глазам, я усмехнулась.

— Пойду прогуляюсь... — ответила я. — Похоже?

Слова прозвучали холодно и отстранённо, словно их произнесла не я, не Сесилле. Тину, не отрывая глаз, смотрел на меня, и я улыбнулась ему. Он отвернулся. Да, вряд ли улыбка ивенга приятна ему.

— Похоже, — проговорила Сесилла и покачала головой, — молод, красив, надменен. Метаморфы любят красивых хозяев и служат им с любовью, — и усмехнулась вдруг, — а перевязь — с правого плеча на левое. И не забудь, ивенги мало обучены магии, лишь самой грубой, и очень жестоко ненавидят тех, кто ею пользуется!

С правого, так с правого. А сандалии у них, гадов, чудесные! Кожа мягкая, подошва толстая.

— Не забуду. И не жди меня, Сесилла, вернусь, так вернусь, не вернусь, так тому и быть.

Сесилла подняла ладонь перед собой в знак благословения в путь и кивнула, но я видела по её тревожным глазам, что она в отличие от меня понимает всю опасность затеянного мною. Но зачем тогда я здесь? Чтобы отсиживаться на болотах? С одинаковым успехом можно было сидеть у Бакару или остаться дома...

Я открыла дверь, вышла и сказала отчётливо, посмотрев на Сесиллу с улыбкой:

— Не забудь, эптерис Манеол ждёт мальчишку сегодня вечером.

— Да, эптерис Фредол из Кутты, — серьёзно ответила она, и в глазах её была тревога.

* * *

Значит, эптерис Фредол. Ну, что ж, Фредол, так Фредол. Из Кутты. Сесилла подсказывала мне, кто я и откуда. И очень своевременно, потому что сама я не догадалась у неё спросить об этом.

Прошагав по узкой улице от дома Сесиллы, я ловила на себе почтительные взгляды, которые сразу утыкались в землю, лишь только их хозяева понимали, что замечены. Но, подумав, что не пристало солидному эптерису так "ронять себя", я пошла уже спокойнее и перестала оглядываться на людей.

Самое интересное, что метаморф не только менял мою внешность, но и заставлял себя ощущать по-другому. И сейчас я понемногу успокаивалась, чувствуя свою защищенность под этой личиной. Даже стала замечать, что город-то вокруг меня, оказывается, раскинулся красивый.

Отстроенные из белого камня дома, больше одноэтажные, тянулись правильными рядами за каменными, в человеческий рост, заборами, вдоль все той же мощёной улицы, которая здесь, похоже, была главной, и, может быть, единственной.

Ещё было светло, но кое-где зажигались фонари, висевшие над входами домов, лавочек, некоторые из которых были уже закрыты. Следом закрывали свои магазины и остальные владельцы один за другим. Из дверей такой закрывающейся лавки выбегал трусцой и закрывал ставни и двери какой-нибудь дряхлый раб, который только и мог уже, что открыть да закрыть двери, потому что стар, а рачительному хозяину невыгодно кормить задаром этого полуживого иждивенца.

Городские рабы в отличие от портовых были куда как опрятнее, но глухая тоска во взгляде и ошейник на шее, пусть без кровавых струпьев под ним, сразу давали понять, кто эти несчастные.

И старика, замешкавшегося суетливо у порога, хозяин пнул, словно пса, оттолкнул. Тот, завалившись хилым, тощим телом, упал, закрыв руками лицо, сжался в комок — затопчут...

А толпы народа, одетого в чистые нарядные одежды, тянулись в центр. С рыбацких слобод, раскинувшихся вокруг порта, говорливыми, шумными ручейками вливались в город десятки, сотни людей. Перекидываясь приветствиями, солёными шуточками, добродушно поругиваясь, они шли и шли.

Дома здесь становились выше, богаче, отделка лепниной их была тяжеловесна и вычурна. Фасады украшали маленькие балкончики и узкие террасы, поддерживаемые колоннами-ступами. Улица утопала в зелени пальм и кипарисов, всадницы в просторных белых одеждах гарцевали на тонконогих жеребцах, их сопровождали знатные и надменные спутники, степенные семейные пары шествовали чинно.

Все это скопище двигалось в одну сторону, заметно разделяясь на сословия, не смешиваясь и не общаясь друг с другом. Поток увлекал меня всё дальше, и я, не задумываясь, следовала за ним. Никто не обращал на меня внимания. Таких одиноких и надменноликих ивенгов, как я, было множество, правда, чаще следом плёлся раб с корзинкой — за хозяйкой, или с оружием — за хозяином. Мне же оставалось изображать из себя гостя столицы или просто праздношатающегося лентяя.

Но, наткнувшись по пути на лавку менялы, я невольно приостановилась и, нащупав в кармане своём мешочек с золотыми безделушками от старого Бакару, вошла. Немного денег мне не помешает.

Сумрачное небольшое помещение с кривоногим пухлым диванчиком возле стены, столом в углу напротив, стулом с высокой спинкой и креслом возле него. Яркий круг света очерчивала небольшая стеклянная лампа в медной подставе. Сев, и закинув нога на ногу, мне почему-то казалось, что именно так должен сидеть именитый ивенг, я откашлялась.

И тут же увидела испуганное лицо шустрого уллы, высунувшегося из-за двери в другую комнату.

— Ну... — сказала я, уставившись на него не сильно внушительно. — Долго ждать мне?

Старый улла подошёл к столу и маленькой лохматой ручкой указал на кресло. Сам долго гнездился на стуле, ерзал, словно в крышке стула торчал гвоздь и, наконец, спросил:

— Э-э... Э-э... Откуда будет эптерис? Э-э... не имею честь знать имя.

— Эптерис Фредол, — сказала я, уже было отчаявшись услышать окончание этой фразы, и осеклась — не нужно было отвечать на этот дурацкий вопрос. — Я тороплюсь, — раздраженно, больше на саму себя, добавила я и положила на стол бирюзовое колье в оправе из белого золота.

Суетливо закивав и подавшись вперед, выставив перед собой тонкую увеличительную трубку, похожую на стетоскоп, меняла некоторое время молчал. Потом зыркнул на меня заинтересованно и, прямо-таки по-лисьи заострившись лицом от удовольствия, проговорил:

— Давненько я такой красоты не видал, эптерис Фредол! Нет теперь в людях того трудолюбия и усердия, какое бывало раньше. Только в моей мастерской работало десять лет назад восемь талантливейших мастеров из Хезы! И даже, — он многозначительно поднял короткий палец вверх, — один дьюри! Какие чудеса они вытворяли из золота, серебра и каменьев!

А я вспомнила колокольчик, нависший над моей головой тогда в этом удивительном мире хезов, тонкие прожилки в просвечивающем на солнце листе. Не удивительно, что видя такую красоту вокруг себя с детства, хезы переносят её в свои творения.

— Дьюри, — протянула я, — бродяги и нищие фокусники — твои дьюри. Слава богам, больше их нет...

Меняла вытянул шею, заглядывая мне в лицо, и открыл рот и вдруг шумно сглотнул, как жаба, которая хотела квакнуть, но подавилась мухой. Так и меняла. Он оборвал себя на полуслове и теперь молчал, выпучившись и уставившись на меня. Он что-то ужасно хотел сказать. Надо ему позволить.

— Ни в Вересии, ни в Ивеноге, — продолжила я свою мысль, не глядя на уллу. — Дьюри больше нет.

— Иых! — шумно выдохнул, наконец, меняла и, осторожно подбирая слова, сказал: — почтенный эптерис Фредол, конечно, просто забыл, как четвертого дня ночью в порт с превеликой охраной привезли с приисков последнего мальчишку Вазиминга, — его голос перешёл на шёпот, но видно было, что ему страшно хочется поговорить на эту тему, любопытство пересиливало страх. — Младший Вазиминг достиг своего десятилетия, и, говорят, стал очень замкнут и агрессивен...

Я даже перестала дышать. Милиен...

— Вы слышали, он превратился в дракона и разорвал в клочья охрану замка, а потом превратился в мышь и хотел скрыться, но не пролез в нору? Хи-хи-хи, — меняла противно захихикал, — глупый мальчишка не рассчитал. И не мудрено, говорят, дьюри ничему не учат своих детей, они глупы и самонадеянны. Но у них ловкие руки и необузданные фантазии. Поэтому, — болтал уже без умолку улла, видя, что его слушают, — из них получаются прекрасные ремесленники, если они попадают в хорошие руки.

Он помрачнел, видимо, вспомнив то, с чего начал этот разговор:

— А сейчас я разорился! Потому что ни один мальчишка-раб, купленный мной за последние пять лет, так и не выучился тонкому ювелирному мастерству.

— Потому что рабы, — раздражённо проговорила я, глядя на его пухлое подвижное лицо.

— Да, ленивые, тупые рабы! — подхватил воодушевлённо улла.

Я встала и отошла к окну. Сил не было слушать это.

— Выслушав твою болтовню, я понял, что у тебя длинный язык и мозг с грецкий орех, — проговорила я сквозь зубы, вспомнив, что видела это раскидистое дерево по пути сюда, и, видя, как вытянулось испуганно лицо менялы, добавила: — Но я тороплюсь.

— Сию минуту, эптерис Фредол, сию минуту. Бирюзы на пятьсот уний золотом и золота на полторы тысячи уний золотом, — и захихикал, — золото за золото, хи-хи-хи.

Я же, не имея представления, сколько мне причитается на самом деле, но считая, что не имею права просто так уйти, повернулась и медленно сказала:

— Даже не надейся меня обмануть, меняла. Этой бирюзе из Хезы сегодня цены нет, — я помолчала, лениво взглянув в окно, — три тысячи, и это еще щедрый подарок с моей стороны.

А что за голос, просто чудо, Мэф! Великолепный надменный баритон. То, что надо.

Улла уткнулся опять своей трубкой в застежку колье и долго молчал, что-то бубня под нос.

— Ах! Бирюза из Хезы... Бирюза из Хезы! — кудахтал он, — действительно, вот и клеймо присутствует. Какая прелесть! То-то я думаю, что подобного я уж с десяток лет не видывал! — хитроумный меняла закивал мелко-мелко головой, — две тысячи, две тысячи уний!

Я, отвернувшись, пожала плечами:

— Две с половиной и мне некогда ждать.

И услышала, как монеты застучали об стол. Повернувшись, увидела четыре стопки монет: два раза по десять тяжёлых монет номиналом в сто уний, тридцать — номиналом в десять уний и остальное — мелочью. Пересчитав ещё раз при мне деньги, улла сложил их в три небольших кожаных мешочка и протянул со словами:

— Надеюсь, вы довольны, эптерис Фредол? Это хорошая цена.

— Так себе, меняла, так себе, — ответила я снисходительно, а сама тем временем лихорадочно соображала, куда девать такую прорву денег.

Нет, куда их деть, я как-нибудь соображу, а вот куда спрятать их в моем умопомрачительном хитоне, так это по-моему называется, я не знала.

И поэтому, выйдя на улицу, растерянно подумала: "Мэф, сделай эти замечательные мешочки хотя бы невидимыми.". Мешочки тут же исчезли из поля зрения случайных взглядов.

И заторопилась. Народа вокруг почти не было, лишь отдалённый гул доносился сюда с площади, уже видневшейся в конце улицы. Многоголосая толпа взрёвывала в лад с пронзительными завываниями труб, голоса животных иногда доносились сюда, на тёмную уже улицу, а я раздумывала, хочу ли я туда, в это скопище чужих мне по духу и нраву людей, и лицо Милиена, такое, каким я его никогда не видела, вставало передо мной. Десятилетний мальчишка, резкие черты лица которого лишь смутно напоминали тот далёкий, трогательный облик, вскинув голову, дерзко смотрел на меня. И его синие, потемневшие от ненависти глаза, причиняли мне боль, боль за него, и за того, след которого я так и не обнаружила до сих пор...

Почти приблизившись к перекрёстку двух широких улиц, где раскинулся огромный шатёр, плескавшийся куполом, хлопавший надувшейся ветром тканью, словно огромная птица крыльями, я равнодушно смотрела издалека на кипевшее праздничное действо.

Под куполом огромного шатра застыл канатоходец перед горящим обручем, и толпа замерла на мгновение и взревела сотнями глоток, приветствуя смельчака. Множество людей собралось на площади, это многоголовое и многорукое чудище пило, жевало, хохотало. Свистели и крутились фейерверки. Кричали зазывалы. Жарились огромные туши животных, вино из бочек подавалось даром в двух шагах от меня и лилось рекой. На слонах катались смеющиеся ребятишки, визгливо хохотали женщины.

Дальше от шатра, под открытым небом огорожена большая арена, ряды сидений тянутся вокруг неё, и места все заняты. Кем же ещё? Конечно, ивенгами. Десятки факелов горят вокруг арены. И в их неверном свете лица хозяев этой жизни особенно надменны и противны мне.

Медленно отхожу в тень, и поворачиваю назад. Убыстряю шаг. Мне уже нечего бояться, я уже знаю, что никому не придёт в голову остановить ивенга, торопливо идущего по плохо освещённой улице по своим делам. Если только кто-нибудь не решится на отчаянный шаг, и одним проклятым ивенгом на белом свете станет меньше. И кому есть дело, до того, что это всего лишь недоделанный ивенг, которому нет места в этом мире?

Кому есть дело до того, что мне нет места в этом мире без тебя, дьюри? Никому.

— Поссторонись!! — голос в темноте заставил меня вздрогнуть и попятиться.

Что-то большое, гремящее неумолимо надвигалось из темноты проулка. Толкнуло меня, потащило за собой. Остановилось, больно ударив. Сверху на меня накренилось что-то тёмное и шершавое, и я удержала от падения его обеими руками. Корзина. Крышка открылась, и детская тонкая ручка белеющим в темноте пятном потянула крышку на себя.

Тень человека выступила из темноты и, обойдя телегу со зловонными корзинами, выкатившуюся внезапно задним фасадом из проулка на дорогу, оказалась рядом со мной.

— Вонючие рыбные отбросы со слободы, эптерис, во век не отмоетесь! — насмешливый голос прозвучал отчётливо, и незнакомец схватил корзину с другой стороны, в то же время, с силой оттолкнув меня от неё.

Я же, бережно подсадив корзину на телегу, отошла в сторону.

— Нно... Пошла, старая... — тихо сказал мусорщик, оглядываясь на меня.

И телега, гремя колесами по камням, вкатилась обратно в проулок. Мусорщик прошёл очень близко. Его горбатая фигура быстро скрылась в темноте.

Часть 10

* * *

Время потекло однообразно и медленно. Словно муха, попавшая в паутину, перебирает лапами, сучит ими, пытаясь вырваться из плена, так и я каждый день совершала какие-то действия, которые не приближали меня ни на йоту к цели.

Жизнь в Ивеноге, страшная и насквозь пропитанная удушливой несвободой, меня угнетала и давила, причём давление это усиливалось ещё оттого, что помочь было невозможно. Лишь единицы, которых спасала, отправляя через болота в Уллалию, Сесилла и подобные ей, и те несчастные, которые каждый день десятками, сотнями отправлялись на тот свет, избегали, наконец, ужасной участи.

Каждое утро я должна была чуть свет уходить на работу к Феороду, торговцу сукном и галантереей, который жил в западной части Галайзии. Его большой дом с просторным магазином и огромным задним двором, превращённым в склад, утопал в зелени благородных абрикосов и апельсинов. В подвале с десяток мальчишек, таких, как и я, вольных, высунув языки, корпели, пересчитывая, дописывая длинные описи товаров, прибывших с разных уголков Ивеноги, Улалии, Хезы, Ланваальдии на огромных галерах.

За нами присматривали хищные "стервятники", надсмотрщики, двое старых, высушенных и просолённых долгой жизнью у моря улл, которых мы, мальчишки, называли коротко "стервы". И охранники-ланваальдцы — "слоны". Так звали мы их шепотом, втягивая невольно головы в плечи, когда эти громилы оказывались рядом. Таких у Феорода было трое, стоили они ужасно дорого, как настоящие слоны.

Эти тупые и жадные до денег огромные создания хорошо служили хозяину, жили отдельной колонией в северной части города и несли службу исправно, разбивая лёгким движением огромных ручищ наши носы в кровь, следя за тем, чтобы хозяйское имущество было в целости и сохранности, следуя указаниям крючковатой руки злобного стерва.

В первый же день моего пребывания здесь, "слон" сломал нос одному из мальчиков, замешкавшемуся с огромным тюком бирюзовой фелюсы, и тот был отправлен домой с тем, чтобы сообщить родителям, что он негодный работник.

А перед этим огромный ланваальдец, в кирпичного цвета тунике, перевязанной широким поясом с коротким для его роста, широким мечом, плетью, намотанной на кулак, большой бляхой с изображением вставшего на дыбы слона, держал шмыгающего кровью мальчика за шиворот перед "стервом", пока тот выговаривал нравоучение несчастному, и присматривал маленькими злыми глазами за мной — новичком. Когда же мальчик был отпущен, я получила жуткую затрещину, от которой зазвенело в голове.

— Неправильно смотришь, слебс, — проговорил "слон" и отошёл от меня, быстро потеряв интерес.

Слебс — так называли богатые ивенги бедноту и не ивенгов.

Утром долго и нудно шла приёмка грузов, с пришедших за прошлый день кораблей. "Стервы" брезгливо следили за вереницей портовых рабов, таскающих огромные тюки с телег с впряжёнными в них мощными лошадьми дикого, леопардового окраса, тяжеловесами с мощными ногами, тяжёлым крупом.

Затем тюки распаковывались и сортировались нами: что-то относилось на задний двор в амбар, что-то уходило сразу в магазин. Всё это пересчитывалось, записывалось тонкими палочками чёрными, тягучими чернилами в свитки. Свитки в огромном множестве пылились на полках тут же в амбаре.

Мальчишки сновали, как мураши, перед суровыми взглядами "стервов" и "слонов" без перерывов. И лишь в самый зной, когда казалось сам воздух плавился от жары, и старые сосны во дворе плакали прозрачной смолой, нам давали короткий отдых.

Половина лепешки и вдоволь затхлой тёплой воды из кадки во дворе. И часа полтора свободного времени, пока "слоны" кимарят, вздрагивая в полудрёме, взглядывая на нас, и вновь проваливаясь в тягучий полуденный сон.

"Стервов" в это время нет, они в доме, в комнатушке, отведённой им на первом этаже хозяйского дома. Им кажется, что они облагодетельствованы, однако, им, в связи с приближенным к хозяину положением, нельзя жениться, заводить детей, жить своим домом. Потому как тогда возникают привязанности, а такой человек служит плохо.

По мне так, такая жизнь хуже рабской. А они рады.

В первый день пайку лепешки в перерыв у меня отобрал высокий, худой, черноволосый мальчишка. Он ухватил её грязными пальцами, а сам нагло заржал мне в лицо. Оторвав почти треть от неё, он толкнул меня, и снова дёрнул лепёшку. Я, еле удержавшись на ногах, вцепилась в этот несчастный, наполовину со жмыхом кусок хлеба намертво, слыша "спинным мозгом", что сзади уже готовы броситься остальные, и ведь не за лепешкой, а просто так, от скуки. Я видела их азартно заблестевшие глаза.

Всё это происходило молча, чтобы не разбудить "слона". Мы ещё пару минут топтались в грязном углу заднего двора возле помойки, толкаясь и валясь на каменную стену забора, пока толстая рука ланваальдца не ухватила за ухо меня и моего обидчика. Его лицо перекосило от боли, как и моё, но на вопрос "слона", кто зачинщик, он ничего не сказал, также как и я, лишь мрачно посмотрев друг на друга.

Нас обоих выпороли длинным голым прутом по пять раз, для острастки, и досрочно "освободили" от обеденного перерыва.

Дожёвывая остаток лепёшки на ходу, я готова была разреветься всласть, но, зло размазывая по лицу то ли пот, то ли слёзы, молчала.

Таскать в магазин кипы полотенец и простыней, протирать полки, подметать пол, и записывать, записывать, мне тогда пришлось вместе с моим обидчиком до вечера, не разгибаясь, и к концу дня я уже знала, что зовут его Геру, что его друга Тину продали на галеру, "Но... — шепнул он мне на ухо с таинственным видом, — это враньё, Тину ушёл на болота, в армию дьюри!", и что он, Геру, обязательно убежит туда скоро, как только мать поправится.

Я же лишь насмешливо бросила, затаив дыхание:

— Откуда взяться здесь дьюри? Их больше нет...

На что Геру многозначительно кивнул мне:

— Мой отец смотритель маяка на острове Миезу...

— И что?.. — насмешливо протянула я, оглядываясь на него.

— Там в угловой камере замурован принц дьюри! — быстро сказал Геру и замер, втянув голову в плечи, совсем близко прошёл "стерв".

— Как это... замурован? — не сводя глаз с надсмотрщика, спросила я.

— Окно и двери заложены камнем, лишь в небольшое отверстие раз в два дня ему бросают лепешку и мешок с водой, — видя мой интерес, болтливый Геру уже не мог остановиться.

Лишь приблизившийся "слон" остановил лихорадочный шёпот мальчишки. Он боязливо замолчал.

— Ты болтлив, — покачала головой я.

И, схватив очередную кипу нижних женских ажурных юбок, потащила её в магазин. Слушая, как Геру раздражённо сопит за спиной, лениво подметая песок на полу, я всё ждала, что мне прилетит затрещина или оплеуха за мои слова, но ничего не происходило, и так и не произошло. Геру молчал, как удав. Будто мстя мне за мои слова, он больше не произнёс ни слова.

А я отчего-то вдруг отчётливо поняла, что дьюри где-то близко, он не может быть не здесь. Все пути ведут сюда, на берег этого тёплого лучезарного моря, где огромный паук с отвисшими надменно веками сплёл свою гигантскую паутину и если кто угодил в неё, то никогда ему отсюда не выбраться. И дьюри не мог не прийти сюда, он здесь, он ищет брата. А я ищу вас обоих, дьюри...

Когда эти слова звучали во мне, то будто вдруг дьюри оказывался где-то рядом, и я слышала его горячий шепот. Он что-то говорил мне, а я не понимала, и только улыбалась, боясь потерять это мгновение, боясь вновь оказаться Осом, замершим неподвижно вдруг посреди двора на самом солнцепеке...

Было уже темно, когда нас отпустили по домам, наказав сказать родственникам, что работали мы отвратительно, и что строгое, усердное наставление нам не повредит.

Придя домой, как с лёгкой руки Сесиллы я вскоре стала называть её хибару, я тихо опустилась на стул возле приоткрытого окна и замерла, прислушиваясь к усталому, измученному телу, которое просило еды, отдыха, ныло от ссадин на руках, мозолей. Зачем я всё это делаю? Ну, не глупость ли всё это?

Мое пребывание здесь, в Галазийе, больше походило на топтание на месте с завязанными глазами. Лишь что-то внутри всё время останавливало, глушило горечь моего разочарования, и давало надежду, шептало: "Дьюри, я люблю тебя... Где ты, мой дьюри? Неужели ты не откликнешься?" А в том, что он рядом, я уже не сомневалась...

— Сесилла, — проговорила я, улыбнувшись, хозяйке дома, которая вошла в дверь с мешком, полным воды, — ты непременно должна мне сделать строгое и усердное наставление. И непременно сделаешь, но сначала дай мне чего-нибудь съесть...

Потом пришёл Аро. И мы с Сесиллой спрятали у него в корзинах ещё двоих ребятишек, которые с прошлого вечера томились у неё за перегородкой. Помня, как в прошлый раз корзина чуть не перевернулась, я пошла вместе с Аро за телегой до окраины города, придерживая корзины на ухабах, и вернулась уже далеко за полночь. Сесилла меня ждала и открыла, лишь только я подошла к дому.

— Наконец-то, — проговорила она в полной тёмноте, открыв мне дверь.

Удивительная женщина эта Сесилла. Если бы не она и не Аро, то Ивенога показалась бы мне настоящим адом, где простые люди рождались на свет, чтобы мучительно жить и также мучительно умирать.

* * *

Прошёл ещё один день. Жаркий, без отдыха, потому что малыш Сиез порвал тюк и все кружевное содержимое было безнадёжно испачкано, отчего разъярённый Феродол приказал всыпать десять плетей бедняге Сиезу, а нас всех лишить отдыха, чтобы в следующий раз мы лучше следили друг за другом.

Толстая ручища "слона" разложила одним движением худенькое, вздрагивающее тело на нагретой солнцем земле, и плеть просвистела в воздухе, опустившись на костлявую спину мальчишки. Красная полоса вспухла на коже.

Маленький Сиез страшно закричал и завертелся, но не смел тронуться с места, и уже после шестой плети потерял сознание, а я крикнула:

— Вы же убьёте его!

И остальные четыре плети достались мне, обожгли спину, в глазах потемнело... Шшахх! Раз... Шшахх! Два... Шшахх! Три... Шшахх!.. Больно, страшно, непривычно и злость с бессилием напополам выдавила из меня ненужные, злые слезы.

Но от работы меня никто не освобождал. Рубаха, мокрая от крови, выступившей из рассечённой просолённой плетью кожи, прилипала к ранам под тяжестью тюка и быстро подсыхала на солнце, и отрывалась, и пот тонкой, обжигающей струйкой медленно тёк по ссадинам.

Бесконечный день кончился, когда я уже перестала думать о его завершении. И нас выпроводили на тёмную улицу. Прохладный ветер с моря принёс недолгое облегчение.

Немного постояв, мы стали расползаться в разные стороны. Как привидения, худые, измученные мальчишки расходились по домам. Не было сил ни смеяться, ни шутить, сил просто не было.

Я еле тащила ноги в стоптанных сандалиях, песок больно саднил натёртые до крови мозоли. Но домой не хотелось, и я плелась к центру, стараясь не выходить на освещённые под фонарями места, чтобы моя изношенная одежда не бросалась в глаза. Меняться не хотелось, — надменный ивенг дался бы мне слишком тяжело сейчас. Я лишь одним глазком, лишь пройдусь. А вдруг мелькнут в толпе глаза, чтобы увидеть которые, я бы отдала бы всё на свете сейчас.

Две главные дороги проходили через этот проклятый город, образуя в месте перекрестья главную площадь, деля город на четыре больших квартала. Одна из этих двух дорог была та, что вела в порт через рыбацкую слободу, другая, богатая, в кипарисах и белых статуях оскалившихся зверей и вставших на дыбы лошадей, вела вправо — к театру, влево — к огромной усыпальнице почивших императоров Ивеноги.

Театр, большое каменное кольцо с колоннами, внутри которого размещались длинные ряды сидений и круглая сцена с небольшим полушатром, на который во время выступлений вешался занавес, сейчас был тёмен. Слабо светилось лишь одно окно в маленькой пристройке у широкого входа.

Здесь я оказалась во второй раз. А в первый раз меня сюда притащил всё тот же Сиез. Он долго шептал мне накануне в обеденный перерыв о том, что в город приехали артисты, что эти артисты приезжают редко, и на их выступление приходят толпы народа, даже надменные ивенги иногда появляются здесь. В тот раз я валилась с ног от усталости, это был мой второй рабочий день и с непривычки я просто засыпала на ходу. Поэтому добравшись до каменного ограждения, оглохнув от криков толпы, труб, и взрывов хохота вокруг, я прокричала Сиезу, что, пожалуй, лучше вернусь, на что он лишь пожал разочарованно плечами и отвернулся к большой щели в заборе, в которую был виден край сцены, маски, закрывающие лица, чьи-то затылки.

Сейчас же здесь было тихо. Неровный свет в окне то угасал, то становился ярче. Крытые повозки, стоявшие кругом, невдалеке, словно сгрудившееся стадо овец, не подавали признаков жизни.

Почему в последнее время меня тянуло сюда? С тех пор, как я узнала про театр, я все время вспоминала о нём, о том, как Сиез счастливо загорался всем своим худым личиком, когда рассказывал о театре. Как в мире ивенгов может существовать такой театр? И мне всё больше хотелось его увидеть.

И вот я здесь.

Душная ночь наступала быстро. Огоньки звёзд мерцали, равнодушно взирая на город, раскинувшийся внизу, небыстрые волны набегали на берег, ночной бриз ворошил мои волосы. Ноги вязли в нагретом за день песке.

Я заглянула в щель забора. Никого. Лавки. Сцена. Мусор. Занавес шевелился в лунном свете от ветра. Слышен разговор.

Это оттуда. Со стороны кибиток. Всхрапывают лошади. Запах навоза и костра. Тонкая струйка дыма поднимается в небо, предвещая неизменную жару на завтра.

Женский приглушённый смех. Мужской голос. Не разобрать слов.

— Чего тебе, парень?

Грубый голос заставил меня отступить назад. Будто из-под земли вынырнула неясная фигура. Я закашлялась, скрывая смущение:

— Хотелось театр увидеть...

— Да ты в самый раз пришёл! — расхохотался мужчина, но видимо что-то в моих словах тронуло его, и он, уже тише, добавил: — Лунная соната в исполнении известных артистов ветра и ночи к твоим услугам, парень...

И подался вперед, будто разглядывая меня.

— Работаю я весь день, — с досадой на его смех, и в то же время с улыбкой сказала я и отступила ещё, собираясь уйти в темноту.

— Да ладно, не обижайся! — усмехнулся он.

— Кто там? — крикнул кто-то от кибиток.

Заскребла ложка по дну посуды, помешивая варево, и мой желудок нервно взвыл, припомнив мне, что я не ела со вчерашнего вечера, потому что утром боялась опоздать и получить порцию плетей от надсмотрщика.

Этот жалобный скулёж не миновал ушей моего насмешливого собеседника, и он хлопнул меня по плечу:

— Пошли, поможешь мне делать декорации, а я накормлю тебя за это. Ну, или просто накормлю...

— Нет! Нет! — торопливо воскликнула я, — я помогу!

Тот опять рассмеялся и пошёл вперёд. И оглянулся:

— Как тебя звать-то?

— Осом...

Вот и кибитки. Костёр. У костра женщина шила, низко наклонясь, пытаясь разглядеть своё шитьё в свете огня. Мой собеседник, войдя в полосу света, повернулся:

— Осом, говоришь, значит? — спросил он.

Я молча кивнула. Передо мной стоял Аро. Мусорщик. И насмешливо улыбался.

Часть 11

* * *

Душная ночь изводила себя звоном местных цикад, которые кричат оглушительно в кронах кипарисов всю ночь, а потом, к утру устилают своими маленькими телами высохшую от зноя землю.

Здесь вокруг театра кипарисы и дикие осыпающиеся абрикосы росли особенно густо. Под ногами шебуршали сухие листья и песок. Где-то недалеко что-то словно скреблось назойливо в невидимую мне перегородку.

Когда огонь вспыхнул вдруг, стало видно лицо женщины, взглянувшей на меня. Не молодое, с резкими под плохо смытым вычурным гримом чертами, в свете костра казалось вульгарным и похожим на грубо слепленную древнюю маску. Волосы, перепачканные белилами у корней и убранные в тяжёлый узел, в сумерках напоминали парик. Когда она, некоторое время разглядывая меня, заговорила, я вздрогнула отчего-то. То ли тишина действовала на меня, то ли я не ожидала, что её голос окажется так мелодичен и молод.

— Аро, вот то, что ты искал... У мальчишки чувственный большой рот, настырный пристальный взгляд и тонкая талия... И плечи пока не так широки.

Я стояла на одной ноге, будто цапля, вытряхивая песок из сандалия, и, опустив голову, удивлённо подняла брови, пытаясь скрыть смущение, оттого, что меня бесцеремонно разглядывают и обсуждают.

Сгорбленная фигура Аро плохо виднелась в темноте. Мусорщик отошёл к лошадям, и слышно было лишь их фырканье и то, как они переступали нетерпеливо, пока хозяин им сыпал овса. Он ответил оттуда:

— Да он, похоже, двух слов связать не может, Алоиза... Хотя сегодня нам придётся нелегко без Эола, ты права.

Аро вышел из темноты и, потянув меня за плечо, выдернул в круг, освещаемый пляшущим огнем костра. Улла сейчас стоял совсем близко и испытующе глядел мне в глаза. Он был невысок из-за перекошенной сильно спины, но мощные плечи, длинные для его укороченного туловища ноги, расставленные сейчас широко, не давали думать о нем с жалостью, а вызывающий взгляд чёрных, глубоко посаженных глаз заставлял остерегаться недооценить его. Тут до меня внезапно дошло, что от меня ждут ответа, и я быстро пробормотала:

— Не могу я быть Эолой этой самой, да и тётка меня заждалась с работы.

Аро засмеялся тихо и оглянулся на женщину, словно приглашая ее посмеяться вместе с ним. Алоиза же откусила зубами нитку и лишь улыбнулась, вновь склонившись над шитьем.

— Заработаешь пару уний, нам поможешь и пойдешь к своей тётке, — тут Аро вдруг помрачнел, — но если не хочешь, никто принуждать не будет.

Он отвернулся и помешал ложкой с длиной ручкой в котелке. Варево тихо бухтело и представляло собой, судя по запаху, любимую в здешних краях кукурузную кашу. Варили ее обычно с жареным луком и мелкой рыбой. Пахло это все не ох, тебе как, но по-немногу привыкаешь, и радуешься и ей.

— А кто такая эта Эола? — спросила я, подбираясь ближе к котелку и беря протянутую Аро ложку.

Присев на корточки, я совершенно неожиданно для себя набрала полный рот густой горяченной каши и теперь не знала, что с ней делать. Похоже, долго оставаться в том или ином образе опасно для организма, — точно также всегда ел Ос, — обжигаясь и злясь. Невесело усмехнувшись и прошипев нечто невнятное, я подняла голову и поняла, — Аро мне что-то сказал. И пожала плечами.

— Не торопись, дуралей, не отберут же у тебя её! — повторил он.

А я поперхнулась и закашлялась. Кто-то подходил из темноты, звеневшей цикадами. И гнетущее чувство опасности словно сдавило глотку.

— Ну, как прошло представление у Манеола, Мастер? — Аро с любопытством уставился на подошедших.

Было их четверо. Один, самый высокий, поднял устало руку и махнул:

— Никак. Без Эолы "Беглянка" не звучит, сам знаешь! А из нас никого в неё не нарядишь. Пришлось скомкать конец и превратить Беглянку в Беглеца, что вызвало страшное разочарование у Манеола и его гостей...

Лицо Мастера с грубыми широкими мазками коричневого грима по толстому слою белил, алая туника и широкий пояс с мечом, добротные сандалии, цепь золотая на шее... Лица трех остальных едва угадывались под демоническими, злобными раскрасами — мазки чёрной краски по белилам, кроваво-алый рот, чёрные одежды, кривые ножи и мечи на поясе.

— Пока я читал текст за сценой, — рассмеялся Мастер, его загримированное лицо при этом пошло широкими морщинами и грим посыпался на одежду, — Манеол дважды приходил ко мне и выспрашивал, куда подевался наш Эол, он долго нудил, что мальчишки нет вот уже второе представление, и он больше не позовёт нас в свой дом...

— Проклятый сластолюбец, — возмущённо проговорила Алоиза, однако тут же, зло усмехнувшись, добавила, — ведь наша Беглянка так славно убивает ивенга в конце, а ему всё едино, лишь бы мальчишку понежнее к себе залучить...

— Ничего, Эол уже далеко отсюда, — проговорил Мастер тихо, так что его голос превратился в шелест сухой листвы и звон цикад. — Надо признать — мальчишка талантлив, и когда он убивает Садоидона и погибает, эта сцена заставляет меня вздрогнуть каждый раз.

Алоиза задумчиво кивнула головой и некоторое время сидела, сложив руки на шитье, уставившись в огонь. Чёрные одежды актеров сливались с темнотой, их грубо размалёванные лица любую, самую обыденную мимику, превращали в зловещее действо, от которого я не могла оторвать глаз. И переводила взгляд на Мастера. Он отчего-то меня тревожил и заставлял исподволь следить за ним. Он сидел теперь в стороне от меня, на деревянном чурбаке возле очага, скинув сандалии и утопив ноги в тёплом песке, словно наслаждаясь минутами покоя и нелицедейства. Вдруг он повернулся и посмотрел в мою сторону. И отвернулся.

— Однако сегодня маскарад в императорском дворце, и мы приглашены развлекать гостей, — вдруг прервал молчание он. — И кто-то должен принять вырванное из груди сердце Заики, — усмехнулся он, обведя всех насмешливым взглядом, — вряд ли будет удачно сделать это волосатой рукой Лгуна или Клопа...

Один из "демонов" с ухмылкой протянул руку в чёрной перчатке к своей груди и весьма трепетно "вырвал" кусок плоти, его кулак принялся пульсировать. А другой, сдернув перчатку, обнажив жутко волосатую длань, с дьявольской гримасой ринулся всем торсом к нему, наклонившись вперед, провисая сильным туловищем почти над костром. Его голова оказалась под "сердцем", и длинный, алый язык принялся вожделенно слизывать "капли крови"...

Мастер с усмешкой следил за друзьями, и когда стих хохот, раздавшийся в награду за мастерски сыгранную шутку, сказал:

— Клоп, да, ты мастер импровизации, оказывается, сегодня же на маскараде и обыграем это... — он задумался на мгновение и тут же продолжил, подняв руку и обведя замысловатую фигуру в воздухе, — сразу после императорской речи... — и совсем тихо добавил, — чтобы от нее не так несло гнилью, это надо обязательно разбавить. Ты, Лгун, протягиваешь сердце императору, Клоп лижет капающую кровь, Лгун роняет сердце, оно падает и катится по полу, под ногами верноподданных, — чувствовалось, что он сочиняет тут же на ходу, задумываясь лишь на секунду, — из него брызжет во все стороны кровь, сыплются золотые монеты, ползут пауки и выбираются жабы. Парочку фейерверков пустим здесь же... Эта часть трагедии уже за мной, — улыбнулся Мастер.

— Как бы нам за это не отведать плетей, — смеясь, проговорил Клоп.

— А вот для этого нам и нужна некта, — Мастер хмыкнул, — она, в белом, нежном платьице, под конец поймает сердце и обольёт его слезами, думаю, это смягчит эффект от картины с сердцем верноподданного, продажного и полного своих тараканов. Ещё нам понадобится Шут и Богомол. Ну, Шут за тобой, Аро, ты это умеешь лучше всех. А Богомол, будет ловить Муху, порхающую на страховке над толпой, которую опять же сыграет некта, поймаешь ты её, Заика, в самом конце, с вожделением... Только не усердствуй! — хохот был ему в ответ, — а потом захочешь "сожрать", но муха окажется осой... и того... Каюк тебе, значит. Богомол спускается с верхнего балкона, — страховки не забудьте. А вот некта...

И Мастер повернулся ко мне.

— Мальчишка хорош, но понимает ли он, как опасно идти с нами? — сказал он.

Странный это был человек всё-таки. Лицо-маска не давало мне разглядеть его, но его слова заставляли меня вздрогнуть и почувствовать, как будто выстроенный невидимый мост перекинулся от него ко мне. Он подходит ко мне по этому мосту, его лицо передо мной, я силюсь разглядеть его, у меня ничего не выходит, но мне кажется, что кто-то очень знакомый за этой маской...

— Девчонкой быть предлагаете, — проворчала я, — меня засмеют потом, если узнают...

— Во-первых, тебя никто не узнает, у нас у всех маски, — ответил мне Мастер, отвернувшись и принявшись ворошить потухающие угли, — а во-вторых, разве мужчина должен думать о том, что о нём думают другие? Это удел женщины...

Я обидчиво вскинула на него глаза, но насмешки не заметила. Почему мне кажется, что я знаю его? Тряхнув головой, пытаясь отвлечься от этой навязчивой мысли, я неуверенно ответила:

— Ну, если говорите — в масках, тогда можно попробовать, только сумею ли я?

Мастер улыбнулся, и словно чья-то горячая и добрая рука коснулась моего сердца.

— Тебе и делать-то ничего не придётся, всплакнуть над подобранным сердцем, сказав при этом "грае", отчего брызнут слезы из глаз, и дрыгаться на страховке, веселя толпу, убегая от Богомола, — он вдруг сделал серьёзное лицо и, приняв позу охотящегося богомола, посмотрел на меня, — за тебя все сделают другие, я же присмотрю за твоей безопасностью...

Люди у костра прислушивались к нашему разговору, и когда я ответила, что можно попробовать, Клоп встал и потянулся.

— Значит, твой план, Мастер, остаётся в силе, нужно лишь подрисовать... Как тебя кстати зовут, парень?

— Осом, — ответила я.

— Так вот, Ос, пойдём, я тебе покажу пару-тройку своих приёмов и то, что делал обычно при этом Эол, потом посмотрим, как у тебя это получается, — Клоп при этом перекинул страховку через сук урючины и бросил мне пояс, — давай-давай... До представления остались считанные часы!

И через мгновение я уже болталась в воздухе.

— Ничего, что у тебя такое дурацкое лицо, — расхохотавшись, успокоил он меня, — это поначалу так бывает, хуже, когда это навсегда! К тому же сегодня есть, кому взять высокую ноту и без тебя, а дальше видно будет... — приговаривал добряк Клоп, пока я пыталась повторить в воздухе его пируэты на земле...

* * *

Иногда, когда не знаешь, в какую сторону плыть и только и делаешь, что глупо спрашиваешь себя, что делать, что делать, что делать... этот дятел в мозгу до того надоест своим кнок-кнок, кнок-кнок, кнок-кнок, что тебе кажется, проще всего бросить это гиблое дело. И плывёшь по течению. Долго. Задумчиво. С глубокомысленным видом, будто ты знаешь, куда плывёшь. И забываешь саму идею, зачем ты поплыл вообще, мог бы преспокойно оставаться на берегу... Я не забыла, но уже давно плыла по течению. Лишь постоянно просила Лессо помочь мне. Но красавица-тианайка приходила в мои сны и молчала, или принималась снимать мои маски и никак не узнавала меня и кричала мне что-то зло...

Вот и сейчас я словно во сне слушала указания Мастера и Аро, насмешки Клопа и замечания Алоизы, и будто со стороны смотрела на себя и думала: "А что, собственно, ты здесь делаешь, в этой стране, со всеми этими людьми. Ты, случайный человек здесь — никто, пока не появился здесь тот, рядом с которым ты обретёшь смысл всего, что происходит с тобой..." Но мне хотелось быть с этими смелыми людьми, хотелось помогать им в большом и малом, во всем, что хотя бы косвенно могло причинить вред чванливым, высокомерным "бассетам", и поэтому быстро гнала эти мысли от себя и вновь начинала прислушиваться к Мастеру.

А он вдруг проговорил:

— Ну, пора, — и рассмеялся, посмотрев на меня, — всё пропустил мимо ушей...

Ага... Но лицо моё было уже густо разрисовано нежными бежевыми тонами, я видела, как Алоиза их смешивала, набирая краски из глиняных пузатых баночек. На меня была надета белая туника с вышитыми золотым птицами, белые же подштаники и множество браслетов на запястья и щиколотки. Когда же на меня напялили длинноволосый парик, я будто бы совсем успокоилась, что меня кто-то узнает. Ещё в запасе у меня были золотистые крылышки для Мухи и острое жало, которое почему-то должно было торчать у меня на голове.

Когда же Клоп переоделся в Богомола, словно влипнув в обтягивающую его тощую фигуру коричневую одежду, не берусь дать ей название, у меня закралось сомнение — а не метаморф ли ему помогает — до того гипнотически сильно было сходство его с этим насекомым. А когда из его мастерски согнутой руки в меня полетел нож, тускло сверкнувший в темноте возле моего носа, я тихо вякнула про себя:

— Капец... — и потеряла дар речи.

Нож же обогнул меня, просвистев мимо ушей, словно болид, и воткнулся в урючину, задрожав плотоядно.

— Не бойся, — хихикнул Клоп, его глаза довольно впитывали мой страх, — эти ножички из арсенала бродяг-дьюри, они не попадут в тебя, — и, помолчав, добавил, — если я этого не захочу...

Обвешенные фейерверками и множеством всяких приспособ, Мастер и Аро уже ждали нас возле старой повозки.

— Ну, Ос, ты не передумал ещё с нами идти? — спросил Мастер, и услышала в темноте его улыбку, добрую улыбку.

Не успела я ответить, как Клоп расхохотался где-то за спиной:

— Ему некогда было думать, Мастер, к тому же он от страха язык проглотил!

— Знаю я тебя, Клоп, умеешь ты человека убедить, — усмехнулся Мастер, — только вот против желания Ос не должен идти с нами. Слышишь, Ос?

Я в это время путалась в своих волосах и крыльях и впопыхах ответила:

— Вы чего это? Я очень хочу идти с вами! Только бы не подвести вас!.. И ещё...

— Ну, этого ты не бойся, — тряхнул меня за плечи Заика и хохотнул, — кто-нибудь из нас всегда будет рядом, а народу только и надо, чтобы кто-нибудь обос... хм, ну, в общем, ты меня понял! Что же ещё, мой маленький напарник?

— Не... Так, ничего.

На самом деле, я понимала, что Осу не радостно должно быть от девчоночьей роли, я ему сочувствовала, но ничем помочь не могла, мне ужасно хотелось попасть во дворец, было радостно и тревожно, отчего-то мне казалось, что я иду по опасному пути, ощущала опасность всей своей сутью, но путь этот казался мне правильным.

Под гогот и радостные восклицания все забрались в повозку, крытую пёстрой плотной тканью в разношёрстных заплатах и с надписью большими буквами: "Театр Хезуи". Было тесно и душно.

— Кто такой Хезуи? — тихо спросила я Клопа, когда мы уже отъехали от стоянки и молча тряслись по дороге.

— Мишо Хезуи, — склонив голову, ответил Мастер, — это я, Ос.

— Простите, — смутилась я и больше не проронила ни слова.

Ночь была тёплая, цикады одуряюще звенели. Вскоре послышался шум множества голосов, всхрапывание лошадей, но звуки были словно приглушёнными...

Часть 12

* * *

Широкий приземистый дом, именуемый громко дворцом императора, имел в наличии и колонны, и барельефы, и статуи в неглубоких нишах белых стен, и даже небольшой балкон, тянувшийся вдоль передней стены его и поддерживаемый колоннами-львами, стоявшими на задних лапах. Львов было четыре, и имели они такие трещины на своем теле, что я бы на месте жильцов и гостей этого дома сильно поостереглась выходить на балкон.

Зато к входу вела аллея с кипарисами и цветущими магнолиями по бокам и золотыми рыбами и лягушками, изо рта которых били фонтанчики воды. Но вода оказалась солёная.

Здание было хорошо освещено, и небольшие фонари разбегались по всему парку, рассыпаясь празднично светом по стриженым газонам и лужайкам. Дорожки, посыпанные мелкой галькой, казавшейся белой в свете фонарей, вели в глубину парка, где в сумраке, словно оазисы, виднелись беседки, увитые цветущими лианами и затянутые разноцветными пологами от насекомых.

Парк был очень красив, если бы не огромное число охраны, состоящей из отборных ланваальдцев, по сравнению с которыми те, которые охраняли дом Феродола, казались меньше ростом почти на голову. Впечатляли их кожаные доспехи с металлическими бляхами, юбки, набранные из металлических же пластин, кожаные сандалии на толстой подошве, оплетающие перевязями их толстые, как ступы, ноги до самых колен. В этом почти обычном парке громилы-охранники из-за их больше чем двухметрового роста виднелись повсюду, будто грибы, но их, казалось, никто не замечал.

Иногда вдруг взлетал в небо фейерверк, рассыпаясь огненными искрами в чернильной темноте неба, и тогда толпа кричала:

— Браво, Император! Браво!

Пробираясь к заднему входу дворца, мимо оглядывающихся на нас слуг вслед за Клопом, который цепко держал меня за руку, я спрашивала его:

— Что за праздник, Клоп, ты знаешь?

— День рождения императора, — отвечал он, едва повернувшись в мою сторону, — празднества длятся уже неделю, и еще неизвестно, когда закончатся. Говорят, со дня на день ждут прибытия какого-то судна...

А Заика вдруг повернулся и быстро прошептал:

— Сегодня. Я только что слышал, гость, которого ждали, прибыл сегодня. — Отчего-то он многозначительно посмотрел на Клопа, а тот больше не проронил ни слова, лишь с непонятной мне тревогой посмотрел на Заику.

Подсобка, отведённая артистам, была небольшой и служила скорее всего жильём прислуге. Узкая кровать вдоль стены, прикрытая жёстким невзрачным покрывалом, стул, забросанный тряпьём, циновка на полу. Окна не было вовсе. Душно и сыро.

Сваливая реквизит на кровать, фейерверки сложив на пол в угол, Клоп и Заика ещё некоторое время шептались. Тревожные их голоса, отдельные фразы, в которых слова костер и казнь звучали особенно горько, словно они касались кого-то очень знакомого и дорогого им, отдавались во мне ощущением чего-то непоправимого, что неминуемо приближалось.

И в то же время эти двое вели себя так, будто были частью чего-то большего, того, что их объединяло. Они словно готовились к своему главному выходу в жизни, такая решимость и мрачная отвага сквозила в их движениях. И мне вспоминался Аро с его корзинами с живым грузом, который он каждую ночь переправлял через весь город, враждебный и смертельно опасный... где на каждом шагу могли остановить... Его насмешливый голос, раздавшийся из темноты в ту, первую, ночь в Ивеноге, до сих пор помнился мне...

Все эти люди: Сесилла, Аро, та женщина, которая постаралась спасти меня и имени которой я не знаю, теперь и Мастер, Клоп, Заика, составляли для меня всё то светлое, которого так мало было здесь в удушливой, пропитанной несвободой и липким страхом тысяч людей, Ивеноге... И сколько раз хотелось мне достать флейту и увести их и тех, кто вынужден прятаться и бояться или умирать от тяжкого труда и унижения, отсюда в другой, прекрасный и добрый мир. Но так бывает только в сказке, всех не уведёшь. Появятся другие, которые также будут молчать и умирать. Нет... Должен придти тот, кто отыщет путь и поведёт по нему остальных к свободе. Такой, как Аро... Мишо Хезуи со своим театром... Люди на болотах... Как их назвал Геру?.. Болотники...

Но время шло. Клоп и Заика перестали уже переговариваться, и слышен был лишь гул праздника, накатывающего на стены шумными, захлебывающимися волнами.

Мастер появился нескоро. Даже через грим было понятно, что настроение его сильно изменилось, мрачный взгляд Хезуи скользнул по мне и обратился к Клопу:

— Начинаем, Клоп... Отправляйтесь в малый зал, там уйма народу, сцена небольшая, играете "Демона и Бродягу"...

— Здесь?! Бродягу?! — Клоп торопливо принялся переодеваться из костюма Богомола, — что-то изменилось, Мастер? Ведь за Бродягу нас всех отправят в яму, — говорил он, натягивая лохмотья и быстрыми мазками всех пальцев проводя серые полосы по лицу, приготовленному к роли Богомола.

Тот же лишь коротко кивнул головой.

— Хитроумный Менгалион приготовил невиданный подарок своему повелителю к его дню рождения! — воскликнул он, театрально воздев руки к невидимому небу, и все замолкли, ожидая продолжения, — сегодня в полночь будет казнь принца дьюри.

Тишина. Глухая, противная, словно дали мешком по голове... Или это я оглохла. Тоненький звон в ушах противно сверлит тишину... Нет, это Мастер говорит:

— На площади уже готовят эшафот. Поэтому наше представление свёрнуто наполовину. Меня с вами не будет, Аро тоже, — и, уже выходя из комнаты, добавил, посмотрев на меня: — Ос, Заика тебя проводит к выходу. Может быть, ещё доведётся свидеться...

И вышел.

— Кто такой Менгалион? — тихо спросила я, стягивая с себя осточертевший враз парик, чувствуя теперь себя в этом костюме полной идиоткой.

А в голове засела болью единственная мысль: "Милиен уже здесь..." и тут же болью отзывалось где-то в подсознании, что и Харзиен должен быть рядом. "То, что должно случиться, произойдёт...", — сказал тогда дьюри. Значит ли это, что произойдёт самое страшное и эшафот проглотит свою жертву, как и тысячи других?..

— Ты не знаешь Менгалиона, советника Иллиойза?! Откуда ты свалился, парень?! — удивился Заика и добавил: — снимай, дружище, тряпьё и пошли, времени у меня нет на болтовню, сам слышал, Мастер — не в духе...

Он быстро пошёл по тёмному коридору, я еле поспевала за ним, стирая на ходу краем туники грим.

Людская разноголосица становилась всё ближе. Гортанные голоса чопорных ивенгов, приглушённые возгласы прислуги. Стали попадаться маски. Демонические и страшные лики плыли вслед за уродцами и кривляющимися паяцами. Блестящие золотые маски закрывали лица полностью, оставляя прорези для глаз, носа, рта. Люди кривлялись друг перед другом или чинно раскланивались.

Надеть маску на маску не удастся. Не может же метаморф поверх самого себя надеть другую личину...

"Мэф, я хочу стать собой, — подумала я, остановившись и глядя в удаляющуюся спину Заики, — в маске самой известной богини в Ивеноге..."

Господи, куда тебя понесло, какой богини, ты думаешь, о чём просишь, ты знаешь, как она выглядит?! Лессо, веди меня, мне неоткуда больше ждать помощи!!! Веди меня к Милиену и его брату!..

Заика обернулся и поискал меня взглядом. Его быстрые суетливые глаза в алых разводах на чёрном лице, бегали по разряженной толпе и не останавливались на мне. Но отчего-то всё-таки вернулись. Остановились. Неужели, он меня чует?

Заика же покачал удивлённо головой и, улыбнувшись, вдруг отвесил галантный поклон в мою сторону:

— Мое почтение богине Солнца, Прекрасная Маска!

И, махнув рукой, скрылся в толпе.

Значит, богиня Солнца... Смущало только одно: из одежды на мне была лишь белая длинная полоса тончайшей фелюсы и золотой пояс. Маска закрывала лицо, и золотой песок осыпал волосы, кожу, отчего они переливались в свете множества огней, фейерверков. Сандалии на ногах тонкими полосами обвивали ноги до колен. Мэф потрудился на славу. За мной должок, Мэф, если выберусь отсюда живой, доставлю тебя домой, как просил Бакару... Но выберусь ли я?..

* * *

Когда в детстве я ходила с дедом на охоту по осенним заморозкам со старым спаниелем Ермилом, то меня всегда забавляла неутомимая работа пса.

Рыщет, рыщет, вроде бы бесцельно бросаясь из стороны в сторону, поднимается на задние лапы и взглядывает поверх пожухлой травы, которая в наших лесах высока и почти непроходима. И вновь ищет, жадно втягивая и глотая галлонами морозный лесной воздух. И вдруг замирает, вытянувшись в струну, согнув лапу. С этого мгновения ничто не собьёт его со следа...

Отчего-то я чувствовала себя сейчас именно этим спаниелем с поджатой лапой в стойке...

А вокруг народ зашумел.

— Везут! Везут!.. — закричали те, кто были ближе к дверям.

И толпа ринулась в двери.

— Поссторронись! — раскатился выкрик громилы ланваальдца, который брёл впереди процессии по людской толпе, словно по морю, которое ему доходило едва до пояса.

И толпа тут же отхлынула в стороны. Показались носилки с императором на плечах двух ланвальдцев и несколько знатных вельмож, шествующих вслед за ними.

Император Иллиойз, пухлый, с брезгливым выражением на болезненном лице восседал на подушках и покачивался в такт шагу носильщиков. Он милостиво кивал головой в ответ на приветствия, поднимал руку и открытой ладонью приветствовал публику с двухметровой высоты. В другой руке его была золотая маска на тонком стержне.

Первым за носилками шел рослый, широкоплечий ивенг. Золотая бляха с изображением сокола, рвущего добычу, переливалась в огнях и бросалась сразу в глаза. Шуты бежали впереди всех и кричали:

— Да здравствует Великий Иллиойз!!! Да здравствует наш Император и сияет его слава во все времена! Подарок хитрейшего Менгалиона своему императору! Спешите видеть! Сегодня! И больше никогда!..

Менгалион едва наклонял голову в поклоне. Надменный взгляд лишь скользил по толпе. Красивое холёное лицо его было холодно и равнодушно. Чёрная маска визжащего демона висела на его шее. Мне он виден был очень хорошо — когда толпа отхлынула от дверей, пропуская процессию, я оказалась в самых передних рядах. И взгляд Менгалиона скользнул по мне... Словно удав по мартышке... Прошёл по мне как по пустому месту и вернулся. Поравнявшись со мной, он вдруг протянул руку и другой рукой надел маску, плотно закрывшую лицо. Толпа взвыла радостно и на миг замолкла.

— Богиня Солнца нам сопутствует, мой Император, — почему-то задумчиво произнес Менгалион, — а значит, и удача...

Иллиойз вяло махнул рукой, не повернувшись. Лишь золотая маска хохочущего паяца покачалась возле его лица.

С силой потянув меня в центр, Менгалион продолжал идти вслед за носилками, иногда снисходительно кивая толпе. Мне оставалось лишь следовать за ним под улюлюканье и кривляние масок, спотыкаясь и еле успевая. Попытавшись выдернуть руку, я услышала короткое:

— Следуйте за мной, эптери...

И Менгалион отпустил руку. Мне пришлось идти следом, надеясь, что толпа оттеснит меня от процессии, но возле неё прочно удерживалось пустое пространство. Мне же хотелось бежать. Бежать туда, где сейчас Милиен... Мальчишка, виновный лишь в том, что он дьюри.

Всё орущее и хохочущее шествие выкатилось на улицу. Потекло по дорожкам парка к воротам. Там император пересел в открытый экипаж и все шествие двинулось к площади в центре Галазийи.

В следующий экипаж сел Менгалион и обернулся ко мне. Наши глаза встретились. Маска визжащего демона выжидающе смотрела на меня.

Даже если я его сейчас убью, там Милиен и я не успею даже добраться до него. В этой толпе меня просто сомнут...

— Я не поеду! — крикнула я и отступила назад.

А по толпе вдруг раздался крик:

— Болотники! Бунт!

— На площади резня!

— Гони на площадь! — рявкнул Менгалион в спину возницы, обтянутую алой атласной тканью, взмокшую от невыносимой жары.

И в этом шуме, людском бушующем водовороте, подстегиваемом смертельным ужасом и звериной жаждой необычного редкого зрелища, голос дьюри прошептал, тихо и одновременно заглушивший в один миг всё остальное, словно переставшее существовать для меня:

— Садись же, Олие!

Менгалион — дьюри?! Или дьюри где-то рядом?! Не может быть. Нет. Но...

"Быстрее же...", — шептала я сама себе, забираясь торопливо в экипаж и то ли плакала, то ли смеялась. Боль за Милиена смешалась во мне с какой-то безумной радостью и отчаянием, ведь я готова была уже Менгалиона исполосовать мечом Визару, а он, может быть...

Вокруг была неразбериха. Толпы людей перемещались от дома императора к площади, кто-то вооружался, чем придётся, и бежал в центр города... кто-то благоразумно спешил домой, но уже не мог пробиться сквозь множество людей, движущихся ему навстречу, потрясающих оружием, орущих и цепляющихся яростно друг в друга. Громилы-ланваальдцы, сминая людей, пробивали по живым телам себе дорогу.

Экипаж выбрался на боковую улочку и теперь летел, трясясь по ухабам и рытвинам. А рядом со мной молчал Менгалион. И мне уже казалось, не послышалось ли мне... Не наваждение ли это. И был ли это твой голос, дьюри?

Вот уже и площадь. Море людей заполонило всё видимое пространство. Оно словно кипело. Островок эшафота посредине, оцепленный ланваальдцами. Худое тело мальчишки привязано к столбу. Защитный купол над эшафотом. Откуда у ивенгов взяться защитному куполу?!

— Силон, — вдруг проговорил молчавший до этого Менгалион, — магистр тайного ордена фрагов — большой любитель таких штучек...

Я обернулась. Менгалион неподвижно смотрел в прорези маски. Человек рядом со мной был совершенно чужим, ничто не говорило мне о том, что рядом дьюри. Но опять слышался голос:

"Это я, Олие. Я нашёл тебя..."

"Менгалион?"

Маска молчала. А я по-прежнему не чувствовала рядом дьюри. Его не было здесь, и он со мной разговаривал. Его голос завораживал, заставлял забыть обо всём...

И я замолчала. Что-то мешало мне. Не так всё было, что-то неправильно...

Экипаж остановился.

"Ты должна мне помочь, Олие..."

"Что же я должна сделать?"

Где ты, дьюри?! Почему я не чувствую тебя?!

"Я здесь..."

Менгалион встал и протянул мне руку.

"Ты со мной, Олие?"

Я промолчала. Сквозь прозрачную суть купола я видела Милиена.

Мальчишка, будто зверёныш, озирался по сторонам и искал, искал глазами в толпе хоть одно знакомое лицо. Его длинные волосы были грубо обрезаны. Туника и штаны безнадёжно коротки сильно вытянувшемуся за эти годы Мильке... Почему в такие минуты отмечаешь то, что совсем не важно, словно цепляешься за обыденные мелочи, пытаяясь отвлечь глупое, безумно кричащее от боли сердце от страшной действительности?..

А толпа бушевала вокруг. Словно её что-то взбаламучивало изнутри. Людские водовороты кипели повсюду, закручивая своим течением десятки людей. Стоны и крики раздавленных несчастных, гортанные вопли ланваальдцев, отчаянный визг женщины прорезал болью дикий ор, стоявший на площади:

— Пощадите!!..

— Режь болотников!..

— Долой императора!..

— Смерть колдунам-дьюри!..

Менгалион медлил. Он словно чего-то ждал. А ланваальдцы, оцепив экипаж оттесняли с топорами в руках напиравших людей от эшафота. Руки их были в крови.

"Так где же твои друзья, Олие? Неужели ты была одна?", — Менгалион, сняв маску, смотрел на меня.

Друзья... Тебе нужны мои друзья, стерв... Все вы здесь стервы, готовые вцепиться в глотку беззащитному ради хозяина! И слава всем богам, я не знаю, где дьюри!..

— Я теперь всегда одна, Менгалион, — прошептала я, обернувшись и посмотрев в провисшие равнодушные глаза.

И его пощечина сбила меня с ног.

— Начинайте, — всё также глядя на меня, процедил Менгалион охраннику.

Через мгновение, растянувшееся для меня в вечность, вспыхнул хворост под ногами Милиена. Сухой... Быстрые языки пламени пожирали приготовленное на затравку, вмиг добравшись до брёвен. И мне стало страшно, вспомнив сразу всё, что я когда-то слышала о кострах, как вспыхивает от ветра несчастный факелом. Но ветра в куполе не было, и пламя медленно и верно подбиралось к ногам мальчишки, уже, наверное, обжигая их нестерпимым жаром...

"Визару, огонь, Визару, Менгалион, Визару, охранник, Визару, купол!!!", — закричало всё во мне от страха и боли, которая во мне разлилась жаром, будто я сама должна гореть за то, что это не я там, от злости на эту страну, ведущую войну с детьми, со своим народом... от отчаяния за себя, за мою доверчивость и бессилие...

И тианайский меч повис, задрожжав, в воздухе перед Милиеном. И разметал костёр... Пронзительный нарастающий вой древнего оружия заставил дрогнуть тупых ланваальдцев, удивление метнулось и погасло в глазах Менгалиона, и его голова скатилась на дно экипажа, заливая кровью мои ноги. Обезглавленное туловище наклонилось и стало сползать на пол. Рука его в агонии ухватила и сжала мою...

А меч уже иссекал купол, трясшийся под ним и оседавший. Вокруг бесновалось людское море, мелькали топоры и мечи, палицы и дубины.

Вскочив на сидение, я видела, как огромные людские волны напирали друг на друга, словно позабыв одинокого пленника на эшафоте. Крики затоптанных насмерть, визг раненых лошадей, которым резали ноги, боясь быть раздавленными... всё это было лишь тем страшным смятением, которое порождает в страхе толпа. Но было ещё что-то, неуловимое, что направляло этот бессмысленно кишащий муравейник в нужное кому-то русло. Множество людей в масках появлялись то тут, то там...

— Смерть стервам! — раздался клич, который заставил меня вздрогнуть, потому что показалось, что это голос Аро. — Режь наёмников!..

Я вдруг увидела Аро возле императора. Его меч мелькнул, тускло блеснув в свете факелов, и страшный животный визг Илиойза заглушил на мгновение все звуки. Его тело, рассеченное надвое, рухнуло под ноги отпрянувшей охране и тут же затоптавшей его.

— Убили Императора!..

— Богиня Солнца разгневалась на нас!..

— О Небо, пощади!..

У меня перед глазами мелькнул меч ланваальдца.

"Визару, свободу принцу дьюри!", — всё кричало во мне.

Но вдруг туша наемника повалилась на меня, заливая кровью из раны, хлынувшей густым чёрным потоком. Кто-то выдернул меня в последний момент из этого ада, и лицо Аро насмешливо улыбнулось мне...

Милиена не было видно на эшафоте. Там не было видно ничего. Обезумевшие от страха женщины и дети толклись и кричали на возвышении, куда из суеверного страха никогда не ступила бы их нога, если бы не ужас, охвативший всё нутро, ужас перед разъярённой толпой, которая, не зная, кто прав, а кто виноват, начинает пожирать сама себя.

Но император и Менгалион были мертвы, и сопротивление наемников быстро угасало. Толпа рассыпалась на кучки, ожесточённо сражающиеся между собой, лишь слободская беднота радостно кричала и обнималась, видя, как отступают ланваальдцы...

Меня кто-то тащил куда-то за руку, маска давно спала и была безжалостно затоптана. Люди удивлённо оборачивались на меня и останавливались. Мне же было уже всё равно. Я знала, что Милиен в безопасности, знала... потому что дьюри рядом... Это он тянул меня за руку, пробираясь сквозь толпу. Дьюри, мой свергнутый король, который и в чужой стране, нашёл друзей, и которого приветствовал сейчас с ликованием чужой народ.

* * *

"Я так долго тебя искала, дьюри...'

"Это я тебя искал..."

Аро обернулся. И рассмеялся:

— Поссторонись! Рыбные отбросы со слободы, во век не отмоетесь, эптерис!..

И я засмеялась и проворчала:

— Да он похоже двух слов связать не может, Алоиза!..

И мы снова смеялись и вдруг замолчали оба...

Повозка с пустыми мусорными корзинами тряслась по тёмной дороге. Пыль стояла такая, что деревья вокруг казались сказочными чудовищами, тянущими к нам руки. А нам было всё равно...

— Где сейчас, Милиен, дьюри? — спросила я.

— У Никитари.

— А Никитари...

— Это Мастер Мишо Хезуи, Олие.

— Я так ошиблась, дьюри. Менгалион...

— Менгалион лишь светское имя Силона, верховного жреца фрагов. Это его ты видела тогда в Затерянном Городе у Слойе.

— Это он украл мою флейту. Тогда... В детстве. Но теперь он мёртв.

Дьюри улыбнулся.

— Сомневаюсь, Олие.

Эти слова заставили меня замолчать. И яростный визг беснующегося злобного существа, раскатившись над болотами, утробно ухнув в глубинах трясин, возник ниоткуда и также неожиданно затих в ночи.

— Силон давно мёртв, — задумчиво проговорил дьюри, — поэтому убить его невозможно, Олие. Но он очень стар, и, думаю, именно меч Визару, своей древней сутью надолго вверг его в мир теней. Он не знал, что ты в силах управлять существом, таким же древним, как и он. Но. Иди ко мне, О... — вдруг прошептал он.

И время остановилось. Замерло. Лишь бешеный стук сердца. Моего и его...

Скоро дорога кончилась. Потянулись долгие, трясущиеся под ногами гати. Воздух был гнилостный и тяжёлый. Невысокие строения показались уже к утру. Восход солнца окрасил распушившиеся верхушки камыша, который здесь был намного выше и служил укрытием для тех, кто сюда шёл за последней надеждой на спасение.

Повозка остановилась. И дьюри, сойдя с неё, повернулся ко мне. Кто-то налетел на него сзади, и Милиен повис на его шее. Мальчишка ногами почти доставал до земли, и брат, перехватив рукой его сзади, быстро поставил его перед собой и обнял.

— Ты стал совсем взрослым, Милиен, — тихо проговорил он.

И отстранившись, посмотрел на Мильку.

— Я знал, что ты придёшь за мной, — ответил Милиен, и от этого повзрослевшего, дрогнувшего по-мальчишески голоса у меня перехватило дыхание, — и я так рад видеть тебя опять, Олие!.. — вдруг он обернулся ко мне и обхватил руками и приподнял меня от земли, и осторожно поставил на место.

И рассмеялся.

— Опять я всё пропустил! — голос Никитари заставил нас всех обернуться.

Жители маленькой, затерянной в болотах, деревни высыпали все на улицу, и не было никого счастливее нас в этом мире. А вечером, в доме Аро, которого теперь не было и, наверное, больше никогда не будет, собрались все его друзья. И дьюри, отобрав у Клопа гитару, тихо пел:

Когда меня уже не станет,

Исчезнет след моих дорог,

Тогда златыми небесами

Миров невиданных чертог

Качнет, маня в дорогу вновь

Пусть не меня, не за тобою,

И флейта тихо запоет

Моей души-бродяги песню,

Тебя вдруг вспомнит и всплакнет...

Книга 3

Часть 1

* * *

Если бы мне теперь, в эту минуту, кто-нибудь сказал, что все испытания закончились, что теперь будет всем счастье, мой дьюри навеки только мой и мы с ним унесёмся в прекрасные дали, я бы лишь горько рассмеялась в ответ этому чудаку. Надо совсем не знать Харзиена, чтобы подумать такое. Чтобы решить, что он может нарисовать воздушный шар и улететь на нем, оставив посреди разыгравшейся бури корабль, на котором останутся все его друзья, останутся те, кто нуждается в помощи...

Раньше, когда в моей голове вдруг начинали бродить странные мысли, и я принималась искать ответ на вопрос, зачем живу на этом свете, то ничего путного в голову не приходило. Расхожие лозунги наподобие: "Жги! Прожигай жизнь!", " Видишь цель и иди к ней", "...великая чья-то мечта"... как-то не прижились во мне, вызывая смертельную скуку уже одним тем, что заранее программировали мою и без того короткую жизнь, пропитывая ее духом расчетливости...

И в эти тяжёлые для всех нас дни, когда казалось, что вал арестов, казней и страшных, неравных боев с военной армадой Ивеноги, которые прокатились по всей стране в ответ на бунт болотников, мне стало казаться, что я знаю ответ на этот свой вопрос. И жизнь моя — это путь. Все цели мои — лишь вехи на этом пути, складывающиеся во что-то большее, невидимое отсюда мне теперешней...

* * *

Деревня, затерянная в болотах, тянулась длинной чередой наспех сколоченных домов, шатров, покосившихся шалашей. Дымились очаги. Душное марево стояло в воздухе. Вереницы людей, больше похожих на тени, измученных, израненных, ползли по пыльной дороге со стороны города. Они шли и шли вот уже который час, и, казалось, не было им конца. Дети, сидевшие на плечах у обессиленных взрослых, или бредущие тут же рядом с ними, боязливо жались к руке взрослого, вздрагивали, когда раздавался чей-то громкий возглас, крик... Или принимались без причины плакать, размазывая грязные слезы по худым щекам... Жители деревни подхватывали детей на руки, разводили вновь прибывших по домам. И на потемневших уставших лицах беженцев появлялись улыбки.

— Я помогу, здесь недалеко лазарет, — проговорила я худой, почерневшей от жаркого солнца уллалийке и взяла на руки заплакавшего слабенько, из последних сил, малыша.

Та пыталась успокоить его, но малыш плакал и плакал, мать же сама едва держалась на ногах.

— Сейчас... сейчас, маленький, — шептала я, быстро шагая к навесу, где уже видела Брукбузельду.

И оглядывалась. Женщина пошла за мной, за ней потянулись другие. И гемма Лой лишь качал головой. Уставшие глаза его, однако, улыбались. И подмигнули мне...

Лазарет устроен под большим навесом. Я подолгу остаюсь здесь и, повторяя движения, действия геммы Лоя, стараюсь во всем помогать ему. Иногда пациентов много, как сегодня, но это случается не всегда. Прибывающие вновь и вновь люди стараются не задерживаться здесь. Кто-то спешит вернуться в город, в свой дом, оставленный без присмотра в смутное время, кто-то торопится покинуть эти места совсем, боясь преследования себя и близких. А кто-то уже спешит на помощь друзьям, оставленным там, в Галазийе и сюда пришёл лишь затем, чтобы влиться в эту людскую струю, несущую дух свободы и неповиновения, словно чтобы получить талон на смелость и удачу.

Здесь я уже долгие три недели.

В первые дни все казалось, что буря, не разыгравшись, уляжется, и Галазийя, которую трясло словно в лихорадке, успокоится. Но бунт болотников, видевшийся сначала лишь ширмой для освобождения Милиена, разворошил, растревожил людей, разбудил их надежды, почти забытые под гнётом нищеты и унижений.

Однако империя не собиралась так просто расставаться со своими правами, с привычным раскладом сил, с принадлежавшими ей по старине рабами. И на смену убитому Иллиойзу пришёл его младший брат Арразо, которого спешно возвели на престол в ту же ночь, когда болотники и весь простой люд праздновали победу.

Ещё горели костры на площади, радостные люди распевали песни и обнимались со всеми встречными, сбивали и распиливали ошейники и браслеты и потрясали ими, поднимая унылый звон, и плакали от радости... когда шеренги ланваальдцев пошли зачищать серые в предрассветных сумерках улицы.

Уже в полдень закачались первые повешенные на расставленных в спешке виселицах вдоль дорог. В тюрьмах заплясал огонь, развязывая языки и спекая кровью губы непокорным. И вой обезумевших от горя женщин стоял над городом...

Тогда добравшийся до нас гонец-ивенг твердил только одно:

— Ивенога просит тебя остаться...

И протягивал заляпанный кровью, измятый лист жёсткой бумаги, на котором виднелось множество подписей, крестов, просто отпечатков пальцев.

— Они все... просят... Их больше никого нет в живых... — и, закрыв лицо ладонями, раскачивался, сидя в пыли на дороге...

Дьюри поднял его. Я видела почерневшее лицо Харзиена, глаза, уставившиеся зло в одну известную ему точку, и его слова, прозвучавшие накануне в кругу друзей, звучали сейчас во мне:

"...нельзя чужой народ заставить идти за собой, я всего лишь бродяга, изгнанный собственным народом... "

— Я же говорил вам, — шептал он теперь, — уходите из города, расходитесь по домам, чтобы не нашли никого... И многие ушли сюда... Один день, пусть самый яркий, не может заставить остановиться тех, кто веками привык пить кровь... Вам же хотелось лишь разрубить цепи...

Дьюри говорил, словно пытаясь оправдаться перед всеми, перед самим собой, и я уже понимала, что он взваливает сейчас на себя страшную, неподъёмную вину за всех этих людей, так неожиданно его поддержавших там, на площади, и погибших теперь...

Гонец исподлобья смотрел на него и почти не слушал. Зачем ему твои оправдания, дьюри? Ему нужна твоя помощь. Ему нужен твой вольный дух и бесстрашная ярость, которые смогут поднять и их с колен, смогут заставить поднять меч на своих хозяев.

Когда они успели собрать подписи? Этой страшной ночью у костра на городской площади, мечтая о свободе?.. Смеясь и вспоминая, как заставили бежать горилл-ланваальдцев, как опрокинули стервов?.. Славной ночью, которая закончилась кровавой бойней.

— Мне ведь некуда больше идти... — говорил дьюри, — у меня нет армии, и здесь я чужак. Я просто с вами, гонец, и вся моя с вами надежда на вас самих, ивенгов, уллов, сильный и большой народ, который может сам решать, как ему жить, с ярмом на шее или без... Вы сами — огромная сила, и для меня великая честь, что вы связываете свои надежды со мной!.. — и, обернувшись назад, где замерли, будто в ожидании приговора, Никитари, Милиен, я, проговорил, — вы были правы, тысячу раз правы, а я, я — слепой дурак... и пока жив и могу что-то изменить, я останусь здесь...

Уже к вечеру первого, самого страшного дня в городе всё стихло. Повешенные висели, чернея под палящим солнцем, живые затаились по щелям и норам. Даже ланваальдцы, прочёсывающие пустынные улицы, вздрагивали от этой тишины, звенящей обезумевшими цикадами, и втягивали головы в плечи. А сюда на болота потёк живой поток беженцев...

В те дни было особенно тяжело. Вооружить и поднять народ, потерявший всякую веру в себя, заставить его удержаться и не отступить в страхе...

Дьюри теперь оба пропадали целыми днями в городе под разными личинами, и вскоре ивенги установили высокую плату тому, кто доставит их живых или мёртвых.

И все-таки тот самый первый бунт, бунт болотников, как его все теперь называли, сыграл роль камня, брошенного в воду, круги от которого расходились всё дальше и дальше...

* * *

А третьего дня, когда стемнело, и высокие камыши лениво скребли по глиняной стене дома, будто просились переночевать, я услышала, как звякнула скоба двери. Высокая тень скользнула в дом. Да... я хотела испугаться, но...

— Боже мой, какие люди, — прошептала я, улыбаясь.

— Любимая...

— Я так скучаю, дьюри...

— Ты всё равно не умеешь скучать так, как я... — смеялся он тихо, почти беззвучно, зарываясь руками мне в волосы, целуя.

— Я ничего не умею делать так, как ты...

— Зато у тебя есть твои глаза... — шептал он. — Знаешь, какие у тебя глаза? Мягкие и лукавые цвета тёплого янтаря, потом они темнеют почти до черноты, и тогда мне кажется, что я совсем не знаю тебя, а потом...

Луна заглядывала в окно. Звёзды отстранённо и холодно светили нам.

— ...я вижу звезды в них и... — и наклонялся надо мной.

— дальше я знаю... — шептала я.

Не кончайся, ночь. Длись... Придёт день, и я опять буду тебя ждать, вспоминая мгновения, от которых становится жарко...

А потом мы долго сидели на пороге дома. Харзиен выуживал куски кролика из грибов и картошки и говорил, похрустывая косточками:

— В городе сейчас стало очень опасно. Ивенги сами слабы в магии, и Араззо принуждает уллов докладывать о тех, кто использует метаморфов. Сесилла рассказала...

— Как там она? Когда была резня в городе, ей удалось спрятаться? — спросила я, стараясь не выдать постоянное чувство опасности, которое жило теперь во мне и отступало лишь ненадолго вот в такие минуты.

— Да... — утвердительно мотнул головой дьюри, — Хулх, конечно, привёл туда наемников, но ты же знаешь её подпол, его никогда без неё не откроешь, хоть все перерой, — улыбнулся он, повернувшись.

Проведя пальцем по его щеке, я молчала. Захотелось взять и сказать:

"Бросим все и уйдём, сейчас же, куда глаза глядят...", но мужчина не женщина, у него нет задачи сохранить свою жизнь, у него есть цель пройти путь с честью.

— Страшно, когда погибают женщины и дети. Им не устоять в этой бойне, — проговорила я вслух.

— Страшно, когда насилуют женщин и детей, а ты не можешь ничего сделать, потому что у тебя ярмо на шее, — ответил жёстко дьюри, оставляя пустую чашку.

Но уже через мгновение, улыбнувшись, добавил:

— Ты боишься за меня и за Милиена. И боишься сказать об этом. Но если я уйду из Ивеноги сейчас, я никогда не прощу себе этого.

— Я знаю, дьюри, — прошептала я, — но что мне делать с глупыми мыслями, которые бьются, как птица в клетке, и ищут выход. Я буду тебя просто любить и ждать...

С первыми лучами солнца дьюри ушёл.

Лагерь просыпался. Люди разжигали костры, суетились перед входами домов, шатров, шалашей. Кто-то устроился спать прямо на земле, спасаясь от духоты жаркой ночи, и сейчас сонно следил за снующими перед ним ногами. Начинался день.

Скоро появятся первые вестники из города, понесут раненых. Попасть в эту деревню кому попало было непросто. Сразу за городом тянулись на многие километры зыбучие пески. Тропу по ним, замысловато петлявшую по опасным сухим топям, знали немногие. Дальше начинались болота — издавна подтопляемая морем через Бирюзовую лагуну низменность тянулась вплоть до реки Галы — границы с Северной Уллалией. Эти преграды до сих пор спасали жителей поселения от преследования. И сами жители часто погибали в этих угрюмых местах. Но им терять было нечего. Потому что это гиблое место было для беглых рабов их последним пристанищем.

* * *

Ветер сегодня дул весь день, налетая сильными порывами, мёл пыль и мусор, которым во все времена отличается человеческое стойбище. Красный закат разлился багровыми потеками по горизонту, обещая бурю на море. В Галазийе в порту теперь вытянуты на сушу лёгкие рыбацкие шиноки, по-хозяйски закреплены тросами кривобокие торговые баржи, и ни одно судно не выйдет из порта, пока не утихнет шторм.

Здесь же, на наших болотах, как говорят, почти пересохших теперь, перед сезоном дождей, приходилось лишь успевать следить, чтобы не унесло соломенную крышу с дома или не вырвало опоры навеса лазарета и кухни. В лагере сейчас оставался лишь раненый ивенг, которого со страшными ожогами принесли на носилках в самый первый день, я, Брукбузельда да гемма Лой. Было ещё пятеро легко раненных уллов, но они расползлись по округе в поисках местных пологоней, которых я называла кроликами, и хохлаток, небольших птиц, их множество водилось в камышах...

Растирая листья хезского вереска в порошок, я украдкой всё поглядывала на дорогу, которая отсюда из лазарета виделась мне вся, как на ладони. Дьюри не появлялся со вчерашнего дня, и унылые кошки скребли в моём сердце, не желая успокаиваться. Мысли здесь у всех были невесёлые, но ими никто не собирался делиться. Страшно было представить то, что творилось сейчас в городе, страшно было подумать о том, что части наемников императора могут появиться здесь в любую минуту. Сердце рвалось туда, к дьюри. Но от самодеятельных вылазок в город меня здесь, на болотах прочно удерживали слова Никитари, сказанные неделю назад:

— Больше чем когда-либо ты в эти дни можешь послужить наживкой...

И поэтому оставалось ждать. Все ждали. Сами не зная чего. Не ясно было, во что выльется это молчаливое противостояние — частые вылазки всё растущих отрядов болотников сопровождались кровавыми погромами ланваальдцев, показательными казнями. Беспорядочные яростные всплески неповиновения, которые только ослабляли силы повстанцев, дьюри пытался привести к единому большому восстанию, которое смело бы последнего императора с трона, но люди, оказавшись на свободе с оружием в руках, уже не могли остановиться, и часто всё сводилось к поджогу богатых поместий и мародёрству...

— Бру, ты думаешь, вереска хватит? — спросила я, продолжая тереть тяжёлым каменным пестиком в большой ступе бурую кашицу.

Я надеялась, что она ответит "нет", и мне надо будет отправиться за этим удивительным растением в мир Хезов или ещё куда-нибудь за чем-нибудь, лишь бы не думать...

Брукбузельда, завернув рукава лёгкого в мелкий рисунок платья, увязла руками по самый локоть в густой тёмной массе, называемой сулеёй, и, посмотрев на меня, хмыкнула, дунув на прядь волос, свесившуюся ей на глаза.

— Нет, но я заменю его здешней жигалкой, — ответила она, — жигалка тоже хорошо лечит рану...

— Ты не права, Брукбузельда, — сказал гемма Лой, неслышно подойдя к нам сзади, и присаживаясь в тени высохшей дикой урючины, щурясь от пыли и песка, носившихся в воздухе, — нельзя из старинных рецептов изъять ни единой его части, не потеряв при этом какое-нибудь из важных свойств. За каждым из этих составов кроется имя и дух целителя, которые в себе хранят тайну излечения...

Бру посмотрела на меня, отёрла руки о фартук и вздохнула:

— Тогда Олие опять придётся отправляться в Хез, а эти сопливые противные грибы — мурракали, за ними кто отправится, гемма Лой? Ведь их, как я слышала, можно отыскать лишь в Гурмавальде? Неужели и туда Олие должна пойти?

— Надо, и пойду, Бру, ты о чём? — сказала я, нахмурившись, — и с радостью...

Та же лишь махнула на меня рукой.

— Не-ет, Бру, — гемма решительно покачал головой, — туда я её не отпущу. Да и что такое мурракали, — рассмеялся он как-то уж больно весело, и я не поверила ему, — эта мерзость упоминается лишь в одном составе, используется он очень редко, к тому же запас его у меня имеется...

Ой, что-то мне с трудом в это верится. Похоже, гемма Лой хитрит. Но вслух я ничего не сказала, потому что было понятно, что старый улла не хочет отпускать меня туда. Здесь, в Вересии и Ивеноге, Гурмавальд с его ужасными туманами и мутантами был настоящей страшилкой и для детей, и для взрослых. С другой стороны, без моих уходов в эти миры запасы геммы уже давно бы закончились. И ведь именно это и заставило меня перестать бояться своей флейты...

— Бру, сулея требует именно столько яиц, сколько написано в рукописях Бертокка, — улла, кряхтя, достал корзинку с яйцами из-под стола, которую Брукбузельда старательно запихивала туда ногой, — Бертокк был лекарем при дворе обоих Агазейлов, на его плечи легли и Первая Уллалийская война, и Вторая. Уж, он-то знает толк в ранах, и говорит, что для ожогов яйца не заменимы и чем больше...

— Но ведь и вереска будет меньше, — невозмутимо отвечала Бру, — а мне яйца пригодятся к ужину.

— Брукбузельда, — строго проговорил гемма Лой и покачал головой.

— А что там, у Бертокка, — спросила я тихо, — говорится, гемма Лой, о болезни Оса?

Старый улла посмотрел на меня. Спрятанная глубоко ото всех боль его была и моей болью. Он знал это. Но сейчас отчего-то сильно смутился.

— Ничего, Олие. Просто ничего, — быстро ответил он. — Во времена Бертокка еще не было Гурмавальдских туманов. Бру, десять яиц, лапушка, десять...

Брукбузельда, улыбаясь, уже била яйца. В этом была вся Бру, милая и непосредственная, она умела выйти с улыбкой из любого конфликта, даже если перед этим из её забавных ушей шёл пар. Я же все не могла понять, что из этого разговора заставило меня спросить об Осе, но ещё больше меня удивил гемма Лой.

Часть 2

* * *

Ночь здесь, в Ивеноге, наступает быстро. Она словно огромным звёздным мешком накрывает землю, зажигает одинокий лунный фонарь, и страстный хор цикад до утра поёт в её славу оды... чтобы на рассвете осыпаться серыми трупиками на землю. "Как и все мы", — мрачно думалось мне...

Дьюри, ни старшего, ни младшего, не было вот уже неделю. Дело было к ночи, и мы, поужинав наскоро жиденькой ухой, все разбрелись к этому времени, кто куда. Наверное, смешно смотреть со стороны, как кучка взрослых людей степенно ужинают, моют посуду, ведут беседы и разбредаются в полупустом посёлке по своим домам-лачугам... когда тревога съедает их нутро, как ржа. Но где-то в глубине души мне казалось, что всё должно идти привычным ходом, обыденно до скукоты, и тогда... может быть, будет всё хорошо...

Брукбузельда ещё стояла у порога нашей с дьюри хибары, ей не хотелось идти к себе, когда на тёмной тропе от города появились первые неясные тени.

Как-то дьюри мне говорил, что с этой стороны чужой не придёт. Но... Вот так и он тогда мне сказал. Поэтому мы с Бру уставились в темноту, замолчав. Я видела, как Бру намертво вцепилась пальцами в створку открытой двери, и дверь противно заскрипела в душной тишине...

Однако уже в следующее мгновение раздалось тихое горловое бульканье сонной хохлатки, и Брукбузельда счастливо рассмеялась. Никитари как-то, подходя к деревне также ночью, мастерски подражая этой беспокойной птице, предупреждал нас о том, что идут свои.

И мы с Бру вприпрыжку понеслись к лазарету. Путники уже подошли туда, и в темноте стали слышны детские голоса.

Тут мне, наконец, удалось зажечь масляную лампу, висевшую под навесом. Ивенговское масло, словно подражая тем, кто его произвёл и терпеть не мог магию, плохо подчинялось моему "анц", и вспыхнуло лишь после третьей попытки. Лампа осветила всю площадку. На свет полетели стаи мотыльков, ветер трепал полотняный навес, тени плясали вокруг. И несколько пар детских глаз, беззащитно щурящихся на свет, уставились на нас.

— Ники, как же ты нас напугал! — улыбаясь, затрещала Бру, поправляя складки на своём пышном платье, которому она не изменяла даже в этих весьма суровых условиях, успевая подоткнуть выпавшую прядь из причёски, тут же пытаясь подхватить одного из ребятишек и чмокнуть в небритую щеку сурово-довольного Ники, — откуда их столько?

Никитари, похудевший, осунувшийся, тревожно пересчитывал глазами детей — все ли на месте. Но они толклись рядом с ним тут же, как птенцы, будто приклеенные к нему и друг к дружке до тех пор, пока успокоенный проводник не ударил легонько одного из них по руке. И ребятишки разошлись-рассыпались по поляне перед навесом, полусонно тычась в темноте. Четверо из них — семи-восьми лет, двое постарше — лет десяти, и один самый маленький — лет шести...

— Вроде бы все, — наконец, проговорил Никитари, — это детки казнённых, Бру...

Он глянул украдкой на детей — не слышат ли...

— ... тех, что постарше, уже записали в наложники... А этих продали бы на рынке во славу императора на плантации. Давайте, их всех спать, Бру... Ситту, — позвал Никитари самого маленького из них в драной туничке и сандалиях, которые ему были велики, безуспешно пытавшегося забраться на высокую лавку, — бросай ты это дело, друг, пошли спать, а?

— Бру, ты корми Никитари, — проговорила я, улыбнувшись, видя, как невозмутимый Ники, устало усевшись на лавку, между делом оглаживает нежно Бру по колену, — а я ребят напою молоком с хлебом и положу в лазарете, там места им всем хватит, а утром разберёмся... А это кто ещё с тобой? — озадаченно добавила я.

Темень стояла вокруг густая, чернильная. Однако глаза всё равно выделили какое-то движение там, откуда пришёл Никитари. И уже через мгновение стало видно, что от тропы, шатаясь, приближалась ещё одна тень... и ещё одна... Видя невозмутимое лицо Ники, мы ждали. Уже и гемма Лой, разбуженный шумом, подошёл к нам, и Сепутта, бывший наш раненый, а теперь добровольный охранник, с любопытством толокся рядом. И вот ещё пятеро вошли в пятно света, очерченное слабо покачивающейся лампой.

— Беженцы... — наконец, проговорил Никитари, снимая с подходивших людей с каждого поочередно заклятие идущего вслед, — беженцы в Уллалию.

Четверо, определённо, семья — двое изможденных взрослых, женщина и мужчина, и дети, один — на руках у отца, другая, девочка постарше, держалась за локоть матери... Уллы. Но вот пятый... Сев на землю на границе света и тени, он прислонился спиной к столбу навеса и откинул голову. Не знаю, не знаю... Ивенг. Это в Уллалию-то? Зачем? И я удивлённо взглянула на Никитари. Он кивнул головой:

— Этот пока побудет здесь...

Тут только я заметила на запястьях у ивенга браслеты. И злая, кривая усмешка зазмеилась на его губах. "Надменноликий ты мой, эк, тебя угораздило...", — усмехнулась я про себя...

— Как же они здесь одни управятся и с пленниками, и с детьми, если мы все сегодня уйдём в город, Ники? — послышался обстоятельный голос Сепутты, отличавшегося назойливой разговорчивостью и лезущего по нужде и без неё с советами.

Ну, Сепутта! Зачем же при пленнике говорить, что из охранников здесь будут только женщины?! Никитари с досадой поморщился и зло спросил:

— Почему одни? Куда же подевалась летучая сотня короля дьюри? Опять упились кукурузной водкой? — спросил он намеренно громко, подойдя вплотную к Сепутте и сунув ему кулак под нос, пользуясь тем, что пленник сидит спиной ко всем, заставив притихнуть ребятишек, продолжая зло выговаривать, — прохлаждаетесь здесь, а ваших друзей ивенги на дыбу в это время вздёргивают! Веди меня, друг мой Сепутта, в казарму...

Сепутта ошарашено попятился назад, в тень, под напором Никитари, я же видела, как пленник прикрыл глаза, словно ему показательное выступление Ники было скучно слушать...

А в следующее мгновение над его головой тускло что-то блеснуло. И ещё раз... Тело пленника безвольно сползло на землю.

И тихий звон, будто кто-то в темноте вяжет на спицах, раздался в тишине...

* * *

Холодный ручеёк страха побежал промеж лопаток, заставляя меня вздрогнуть и оглянуться в поисках унылой фигуры и синюшного сонного лица крэббера, но зетка была велика, ростом с небольшую собаку, и рядом с ней никого... Я закричала:

— Бру, Ники, здесь пауки ошкуровские! Детей убирайте!

...отталкивая к лазарету испугавшегося моего вопля и заплакавшего Ситту.

Растерявшиеся уллы-беженцы ещё озирались вокруг, когда железный паук добрался до девочки, стоявшей ближе всего к замершему на земле пленнику-ивенгу. Тогда отец её очнулся и бросился к ней, заслонив... Удар спицы пришёлся ему в затылок, и брызнула кровь.

— Уходите! Все в лазарет! — кричал Никитари, — уводи их, Бру!

Его ладони сомкнулись, и огненный шар из рук плеснул жаром в темноте по тускло отсвечивавшей в мечущихся сполохах света от качавшейся лампы металлической твари. Оплавившиеся ноги-спицы подвернулись, и существо ткнулось безглазо в песок, продолжая наносить удары выжившими конечностями вокруг себя. Из лазарета послышался чей-то вскрик и, бросившись туда, я уже шептала:

— Визару, пауки! Визару, крэббер!

Но не знала, есть ли там крэбберы...

А перед глазами встала зетка, поднявшаяся на дыбы у окна, щупавшая механическими жвалами деревянную раму... Я чуяла паука отчётливо каким-то наитием через глиняную стену хибары лазарета, через темноту, и дрожавший от ярости меч опустился на неё. Слышно было, как древнее оружие лязгнуло металлом о металл, и наступила тишина... звенящая цикадами...

Стоя в темноте, за лазаретом, я вслушивалась в эту звенящую тишину, жаркое дыхание ночи сменялось налетавшим время от времени прохладным ветром с моря... и больше ничто не нарушало безмолвия.

— Похоже, они здесь без крэбберов, затерялись в пустошах этих, твари, — проговорил Никитари, пробродив вокруг по поселку, возвращаясь к нам и выпуская всех из лазарета. — Что вот теперь с этими бедолагами делать? — задумчиво проговорил он, присев возле уллы.

Женщина заплакала, бросившись к лежавшему на земле ничком мужу. Ни он, ни пленник-ивенг не шевелились, но ZET-351 не убивает... Нет, она лишь вытягивает твои мысли, и ты становишься нелюдем и переносчиком зеток. Вот и эти двое теперь против своей воли оказались в одной лодке, и подлая ошкуровская лодка уносила их вс дальше от родных берегов...

— Как же так-то... — шептала женщина, — как же так...

— Когда муж очнётся, держись от него подальше, хорошая моя, — тихо проговорил Никитари, погладив её по плечу, — и деток не пускай к бате, нет ему пути назад... А лучше, уходите отсюда, Саломея, без него уходите. Родные-то есть в Уллалии?

Женщина кивала головой, и слезы текли по её лицу.

— Вот и хорошо, что есть. С ней и пойдёте.

И обернулся ко мне. Со мной?!

— Пойдёшь с ними в Уллалию, Олие, — очень серьёзно сказал Никитари в ответ на мой насторожившийся взгляд, — мне уже сегодня надо быть в городе. И детей заберёшь. Не медли. Или здесь скоро будет жарко...

* * *

Я знала, что он прав. Знала, что ивенга и уллу придётся убить, или сейчас, или когда они очнутся, но тогда они уже будут с новенькими молоденькими зетками. Уллы не справляются с этой бедой и легко становятся крэбберами. Чужие мысли для них тогда, как наркотик — крэб. А зетки его достают из наших черепных коробок. Эх, люди, люди...

Женщина, сидя на земле, уже не плакала. Она молча раскачивалась, никак не отзываясь на слова дочери, лишь держала крепко младшего сына за руку. Никитари не отходил от неё ни на шаг, напряжённо следя за лежавшими теперь рядом уллой и ивенгом. Их нельзя было оставлять ни на минуту. В любое мгновение они могли очнуться, и тогда их трудно будет остановить. Никитари лишь говорил:

— Бру, собери им одежду, в Уллалии теперь прохладно... А покушать есть чего-нибудь у вас, Брушенька? Живот подвело, кошечка моя, — и вглядывался в лица лежавших на земле, — и в дорогу собери поесть... Нет, Олие, ты посиди со мной, послушай, что я тебе скажу...

Гемма Лой, встрёпанный спросонья и расстроенный, лишь качал головой. Вокруг растерянно бегала Брукбузельда, то схватив одежду, то еду для Ники.

Сепутта же, выбравшись из укрытия, следил за ней вожделенным взглядом, и всё пытался оказаться рядом. Очень по всем приметам Бру ему нравилась. Говорить, судя по всему, ему было всё равно что, лишь бы обращаться к Бру, видеть её миловидное личико, как розовеют от возмущения её забавные ушки, а постоянное отсутствие Никитари, похоже, давало ему повод строить на неё какие-то там свои планы. И сейчас он по привычке обстоятельно выговаривал:

— Ты, женщина, для чего здесь находишься? Порядок навести, поесть сготовить... Хоть умри, а ужин мужу сготовь, ублажи, постирай...

Улла время от времени замолкал и опасливо оглядывался на Ники.

А Никитари продолжал невозмутимо наставлять меня, подсовывая нож, ивенговский короткий меч, верёвку:

— Бери, бери... А чтобы твои ходоки не расползлись по болотам и не растерялись, скрепи всех их заклятием идущего вслед, — и, взяв меня за руку, сказал, — леду йизере...

Руку мою враз пригвоздило к его руке, и Никитари ухмыльнулся:

— Чтобы снять заклятие, достаточно...

— Иду леду йизере, — буркнула я и, отдернув руку, рассмеялась, — ты бы мне рассказал, как ты в кота превращаешься, — и помрачнела, — хотя, зачем мне это теперь? Эта война... она, наверное, никогда не кончится... Научи меня, Никитари, лучше шар огненный бросать! Никак у меня с огнём не получается...

Никитари вздёрнул удивлённо брови и поставил ладони на небольшом расстоянии одна от другой, как если бы хотел скатать шар из глины. Приблизился ко мне и тихо заговорил:

— Отсюда, — одна рука вернулась в область сердца, — рождается огонь. Здесь, — рука его коснулась другой ладони, — и здесь, — рука его указала на ноги, — тонкий мир касается тебя, даже если ты не видишь его и даже если ты не находишься в нём. А тебя он точно касается, Олие. Не пойму только, почему ты ничего не помнишь, словно стёр твою память кто-то... Выдохни глубоко и скажи-пропой А Ши Хо... Вот именно так, запомни... — и он пропел эти три слога тихо и мягко, будто слова из какой-то незнакомой мне песни, — ах ты, мерин сивый! — и меж ладоней Никитари появился шар, который он, не задумываясь, запустил под ноги простаку Сепутте, когда тот погладил по спине Бру и тут же получил от неё затрещину.

Подскочив от неожиданности над шаром, тот оглянулся на Никитари.

— А что я? Я ничего! Я помогаю! — затараторил он, засунув руки в карманы широких шаровар, светлым пятном мелькающих в сумраке.

— А война кончится, Олие, — добавил Никитари, опять не обращая внимания на глупца Сепутту, его ставший задумчивым взгляд скользнул к Бру, которая торопливо собирала мне с моим отрядом поесть, и вернулся ко мне, — всё когда-нибудь кончается, ты, главное, береги себя... Береги себя, Олие.

Он словно хотел ещё что-то сказать, но передумал и отвернулся, проговорив мягко:

— Сепутта... Вот ты чего трёшься около моей жены, на грубость напрашиваешься что ли? Собирайся, Сепутта, со мной пойдёшь. Воин без боя, что лошадь без седла... Так ведь, Сепутта? — и опять мне шепотом, так тихо, что слышала только я, — уходи, Олие, уходи, шевелятся уже, не хочу я порешить их, пока жена и дети здесь...

Я же пыталась поднять засыпающих детей, тормошила их.

— Ничего, ничего, — бормотал гемма Лой, и давал каждому из них какие-то ягоды и детки оживали понемногу.

— Гемма Лой, что за волчью ягоду ты им даёшь? — улыбнулась я, когда девчушка, которую я не могла добудиться, проснулась.

— Это томилис, — ответил быстро гемма Лой, — ягоды его бодрят и прогоняют усталость и сон...

— Но ты всё же, Олие, через часок сделай привал, — посмеивался Никитари.

Я же, стоя в окружении своего отряда, грустно улыбнулась в ответ и спросила Лоя на прощанье:

— Что нужно для лазарета, гемма Лой? На обратном пути я пойду в Хез за вереском.

Гемма Лой пожевал в задумчивости губами и проговорил:

— Воска хезских пчёл три склянки, угрей люшандских бочонок, жир медвежий уллалийский, всё это ты найдешь в Уллалии у любого бродячего торговца, а вот за гамией и вереском — только в Хез...

— Детей в Уллалии оставляй сразу в приграничном Лиезе, там знают и ждут, и переправят их к дальним родственникам, — продолжал наставлять Никитари.

Значит, Уллалия, Лиез. Ещё раз обведя глазами деревню, смутно видневшуюся в предрассветных сумерках, лица людей, обращённых сейчас ко мне и ставших такими родными, я улыбнулась и тихо проговорила:

— Леду йизере...

Не касаясь рук детей, чтобы заклятие не мешало им свободно двигаться, притягивая друг к другу близко, а лишь заставляло следовать за мной след в след.

— Я пойду первой, а ты, Саломея, последней, так будет нам легче...

Но Саломея лишь подняла ладонь молча, в знак того, что она поняла и согласна.

Веди меня, Лессо, веди через болота, к приграничному Лиезу... Помоги обойти топи и омуты, помоги мне довести всех в целости и сохранности..

Но обращалась я к умершей красавице-тианайке уже скорее по привычке, чувствуя на себе доверчивые глаза тех, кто идет за мной. Дорога же уже звала меня, она тянула и словно вела сама. Глаза отмечали перед собой слабое свечение, оставленное теми, кто прошел здесь до меня.

Несколько длинных оструганных палок торчало в самом начале в помощь тем, кто пошёл через болота, и я машинально прихватила одну из них...

Но болота сейчас сухие, как говорил Никитари, и, если знать тропу, легко можно пройти до Уллалии за два дня, остановившись на небольшом сухом пятачке среди болот — островке...

Часть 3

* * *

Предрассветные сумерки разбавили черноту ночи жиденьким серым светом, который сочился будто сквозь приоткрытую к утру дверь на небе. Верхушки высоких камышей едва шевелились. Цикад было уже не слыхать. Но эта утренняя тишина продлится недолго. И уже к полдню неумолчный звон их, вновь рождённых, наполнит всё вокруг...

Я оглянулась. И встретила девять пар усталых, насторожившихся глаз. Я уже знала их всех наперечёт. Молчун Лонни, грустная Миши, злюка Пекка, вредина Гани, болтун Свиту, брат с сестрой Олу и Шита и заплаканная, завершающая Саломея. Ситту, десятый, сидел у меня на плечах и, похоже, клевал носом, свешиваясь вбок всё сильнее. Однако чудные ягодки томилис делали своё дело, и наш отряд продвигался довольно быстро.

Лишь иногда переругивались старшие дети, да покрикивала на них Саломея. Разбрестись они никуда не могли и, связанные заклятием, вынуждены были шагать за мной след в след.

Камышовый лес здесь был особенно высок. Голые, мясистые стволы, словно мачты затонувших кораблей, тянулись к небу из трясины, метёлки на концах их лениво шевелились во влажном, гнилостном воздухе. Почва под ногами неприятно прогибалась, охватывала своим мокрым ртом ноги и держала, с чваканьем, неохотно отпуская. Но отпускала. Это на тропе. Стоило Гани оступиться вправо на полшага в самом начале пути, захотев остановиться, как ноги его ушли в вязкое месиво по колено. Принявшись зло выдергивать ноги из болота, ещё через пару мгновений он увяз по пояс. Саломея была ближе всего к нему, и, оперевшись на её руку, он выбрался, дрожа всем худеньким телом от страха.

— Вот я олень... — прошептал, растерянно улыбнувшись, мальчишка, смешно покрутив лопоухой головой.

И мы все рассмеялись с облегчением оттого, что всё обошлось. Даже Саломея улыбалась.

— Теперь ты настоящий болотник, — крикнул с моих плеч Ситту, свесившись азартно вперёд.

И младшие притихли, почти с завистью оглядываясь на Гани, который пытался отчистить быстро подсыхающую грязь с одежды. Потом сдёрнул рубаху, оставшись в штанах, и повесил её на палку, приготовившись идти. Радуясь короткой передышке, все теперь толклись на маленьком пятачке посреди трясины и посмеивались, переговаривались... Но уже через несколько минут я сказала:

— Поднимай отряд, Ситту...

И зажмурилась. Мальчишка, наклонившись вперёд, завопил мне прямо в ухо:

— Болотники, вперёд!

Опять послышался смех. Кто-то толкался и кричал:

— Ситту, что командуешь?! Малявка!

Обернулась. Кричал такой же малявка. Ну, на год, может быть, постарше Ситту... Свиту.

— Свиту, если бы болотники только и делали, что разбирались, кто из них главный, то вы бы были уже на плантации, — сказала я ему.

Мальчишка настырно зыркнул на меня и засмеялся. Но вскоре всё смолкло. И лишь усталое сопение слышалось за спиной. Надо было идти. Где-то впереди должен быть островок побольше. Там есть шалаш, и сухо — можно развести огонь. Знаю это со слов Никитари. Несколько раз, возвращаясь назад, он упоминал про островок на болотах.

А тропа опять ползла между камышами-деревьями. Неприметно, отмечаясь для меня лишь слабым тёплым свечением людей, прошедших здесь до меня. Я видела это свечение даже теперь, при свете дня, и благодарила за всё это лишь Лессо.

Но сомнение иногда заставляло меня задуматься, только ли Лессо... Вот и Никитари удивился, что я многого не помню, и Бакару заставил увидеть то, чего в моей памяти не было и следа...

Камыши вдруг расступились, и немного расширилась тропа. Виднелись пеньки деревьев, кто-то делал здесь уже привал и позаботился о других. Это не тот островок, шалаша здесь нет, однако ненадолго, на перекус и короткий отдых, остановиться можно. Но проверить не мешает...

— Передай всем, Ситту, привал, — сказала я, тыкая палкой в мшистую полянку.

Совсем немного, шагов десять в длину и шага два-три в ширину. Ага... всё... дальше хлюпает болото. Но остановка необходима. Отряд мой выбился из сил, и если не встать часа на два хотя бы, то к островку мы не доберёмся сегодня, и ночевать придется под открытым небом. А кто знает, какие твари здесь, на болотах, водятся...

— Привал! — заегозился на плечах мальчишка.

Тело налилось тяжестью. Спустив маленького уллу на землю, я повела плечами, покрутила шеей. Худенький, а какой тяжёлый... Я села на землю, облокотившись на согнутые в коленях ноги...

— А отпустите меня, — робко попросила Миши, — мне ненадолго...

— Миши, отойти одной нельзя ни на шаг, моя хорошая, — с сочувствием посмотрела я на девочку, выглядывая на неё из-за вихрастых голов Пекки и Свиту, — иди с Саломеей, Миши, по тропе назад... Кому лепешку? Есть лепёшки с луком и яйцом, и сладкие — с курагой...

Удивлённые глаза уставились на меня. А-а! Они же не знают, что такое курага.

— С абрикосом! — рассмеялась я.

— Мне с курАгой!

— И мне!

— А мне — с яйцом!

Передавая лепешки, сложенные Бру конвертиком, я лихорадочно следила за ребятнёй, лишь бы не оступились, лишь бы не проглядеть... И видела настороженный взгляд Саломеи, которая, держа своих Олу и Шиту рядышком, не упускала из виду и остальных. На лице её застыла вымученная улыбка...

— Вода у меня, — проговорила я Шиту, который дёргал за рукав мать и просил пить.

Она же, отрешённо уставившись перед собой, теперь замерла, сидя на вещевом мешке, и молчала, ничего не слыша и не видя.

Передав мешок с водой вперёд в потянувшиеся ко мне чумазые лохматые с тыльной стороны ручки, я улыбнулась, встретившись с глазами Миши:

— Устала, Миши? Клади голову мне на колени, усни, — поманила я её рукой, боясь разбудить Ситту, уснувшего с лепешкой в руке и навалившегося на меня сбоку.

Миши лишь отрицательно повела головой и сидела, скрестив ноги по-турецки. Серые её глаза смотрели строго и словно в себя. Лепешка лежала на коленях нетронутой.

— Миши, ты не будешь лепешку? — спросил Гани.

И, не дождавшись ответа, он вытянул из её рук лепешку. Я же осторожно дотронулась до её головы, до спутанных густых волос, стянутых туго в хвост, и спросила тихо:

— Кто у тебя в Уллалии, Миши?

Девочка послушно ответила:

— Сестра мамы, родственники папы... — голос её дрогнул, но быстро выправился.

— Ты их когда-нибудь видела раньше?

— Нет, — так же послушно, словно должна была отвечать непременно, проговорила она, и посмотрела на меня, вымученно ожидая следующего вопроса.

— Ты можешь не отвечать на мои вопросы, — прошептала я ей, — только не уходи в свои мысли так далеко, там можно заблудиться, — и улыбнулась, — как маленькая Линноелле...

Миши озадаченно смотрела на меня некоторое время и нерешительно тоже улыбнулась, когда поняла, что продолжать я не собираюсь:

— Как это?

Её глазенки словно оттаяли. Измученные, но всё-таки любопытные, они теперь уставились на меня. Я же немного растерялась. Придумав на ходу маленькую Линноелле, я не ожидала, что девчушка заинтересуется ею. Ну, не про Аленький цветочек ей в самом деле рассказывать... Страшное горе стояло мрачной тенью в этих глазах. Если и рассказывать что-то, глядя в такие глаза, то только правду...

— Маленькая Линноелле живёт в другом мире, Миши. В Асдагальде. Я её встречала, когда случайно оказалась там...

— А в Асдагальде живут злые духи, которые создали тёмных дэвов Ошкура, — проговорил сонно, сыто икнув, Гани.

Эти двое были старше остальных детей, и Гани заметно старался держаться поближе к Миши, словно оберегая её. Вот и сейчас он пристроился со своим небольшим мешком рядом и сонно клевал носом.

— Да, но это произойдёт потом, в далеком будущем Асдагальда. А пока маленькая Линноелле живёт и ничего не знает об этом. У неё есть мама и папа. Она ходит в школу, а после уроков бежит в бассейн плавать наперегонки с друзьями... — эти воспоминания отчего-то сейчас потекли легко, измученный взгляд Миши позволил мне коснуться собственной боли, запечатанной семью печатями с надписью: "Не вскрывать — очень больно".

— Не понятно... — рассудительно проговорил Гани, — если бы я пошёл поплавать в море с друзьями, вместо того, чтобы чистить палубы барж и каравелл на пристани, меня бы отец выпорол, а отец у меня был добрый человек. Свет ему... Он никогда не поднимал на нас руку просто так... И что такое ассейн и шола?

— Не перебивай, Гани, — строго сказала Миши, — Олие всё расскажет, правда, Олие?

— Правда, Миши, — улыбнулась я, — но лучше вы меня спрашивайте то, что вам интересно, и я вам буду об этом рассказывать. Маленькая Линноелле в школе училась писать и считать, как все дети в Асдагальде, а бассейн, Гани, это как маленькое несоленое море в большом и светлом доме. Люди делают такие бассейны, потому что в той стране мало солнечных дней, а в остальные дни лежит снег и очень холодно...

— Кто такой снег, и почему он лежит? — пожал плечами Гани, — видно плохо работают уборщики. Надо убрать этот холодный снег, и будет тепло!

— Если ты уберёшь снег, то назавтра выпадет другой, но даже если снега не будет совсем, то всё равно очень холодно. И дождь, решивший пойти в Асдагальде в это время года, застывает в колючие снежинки и тогда идёт снег. Это очень красиво... И маленькая Линноелле любила снег, и каталась на санках с горки и играла в снежки. Санки ей сделал отец. Они были деревянные и лёгкие, далеко катили её с ледяных горок. Ей было весело, и холодный снег щекотал смешно её румяные щечки. Но однажды всё изменилось в жизни маленькой Линноелле. И её родителей не стало...

Тут я замолчала. Просто перед глазами встал тот серый зимний день перед самым Новым Годом, когда отец с матерью перевернулись на машине, возвращаясь из деревни от бабушки. Я болела тогда, и меня не взяли с собой, оставив с колючим шарфом на шее и толстым Барсиком дома...

— Линноелле была дома одна весь день. К вечеру должны были вернуться родители. И она сидела, и ждала их. Толстый кот Барсик лежал у неё на коленях и мурлыкал ей свои кошачьи песенки. Тихо говорил телевизор, который сделали люди, чтобы передавать друг другу новости о себе, и рассказывать о том, что происходит в мире. И телевизор тихонько бормотал о том, что на улице метель и на дорогах гололёд. В метель снег сыплет так, что ничего не видать из-за него. Представь, Гани, что бы было, если бы сильный дождь застыл от холода в мелкую крупу и дул бы сильный ветер, бросая эту крупу пригоршнями тебе в лицо?.. — мальчишка во все глаза смотрел на меня и молчал. — А телевизор тем временем вдруг заговорил о том, что на дороге произошло несчастье и погибли люди. И маленькая Линноелле зажмурилась от страха, когда увидела маленького зайца, болтавшегося на переднем стекле разбитой машины. Это была их машина и её заяц... Машину тоже придумали люди, Гани, чтобы быстрее добираться куда-нибудь далеко. Люди все любят делать быстрее, выше, любят побеждать слабые, данные им природой, ноги и руки. И множество машин снуют по дорогам Асдагальда, перевозя людей, куда им захочется, с огромной скоростью, как если бы в обычную повозку впрягли бы сто лошадей... У родителей Линноелле тоже была такая машина, и теперь Линноелле видела её разбитую на дороге. Это про её родителей говорили, что они погибли, это в её, Линноелле, жизни больше не будет папы и мамы. И Линноелле лишь шептала тихо: "Не может быть... Не может быть..." А кот Барсик всё мурлыкал и мурлыкал, словно пытался успокоить девочку. За окном шёл снег. А папа с мамой так и не вернулись в тот день. Прошла ночь, а Линноелле всё сидела...

Миши по-прежнему молчала, и Гани перестал задавать вопросы. Я же была уже не рада, что начала. Воспоминания того дня давались мне всё тяжелее...

— На следующий день, когда в дом пришли чужие люди, стали ходить по их с папой и мамой комнатам, перебирать их вещи, от девочки не смогли добиться ни слова. Маленькая Линноелле перестала разговаривать. И её отдали в детский дом. Там много детей, и ни у кого из них нет родителей. Девочка осталась совсем одна. Нет, вокруг неё были люди, некоторые были добры к ней, но она лишь ждала всё время свою маму, и та иногда приходила к ней. Ночью она рассказывала маленькой Линноелле сказки, и та засыпала с улыбкой на лице. И люди удивлялись, что эта грустная и молчаливая девочка умеет улыбаться. А девочка таяла на глазах... И однажды она сильно заболела. Зима была очень холодная в тот год. Детский дом был старый, и страшные сквозняки гуляли в нём. Маленькая Линноелле металась в жару и звала свою маму. Врач лишь качал головой и говорил: "Слишком слаба..." и колол, колол уколы. Девочке же было хорошо. В бреду её мама всё время была с ней. И Линноелле хотелось тоже умереть. И смерть уже радостно потирала руки и смеялась, широко разевая беззубый рот, видя, что Линноелле сама идёт к ней. Но мама всё время заставляла девочку вернуться, и изо всех сил прогоняла смерть от неё... Но в один из таких дней в детский дом пришла бабушка Линноелле, и забрала её. Она стала поить девочку тёплым молоком с мёдом и травами, и рассказывать, как долго искала её. Как потеряла уже надежду найти её, когда добрые люди подсказали старой женщине, где искать внучку. Маленькая Линноелле слушала её и оживала. И однажды сказала бабушке: "Как хорошо, что ты нашла меня, баб Маша". И выздоровела. Так они и стали жить-поживать — маленькая Линноелле, бабушка Маша и дед Иван...

Едва справившись со слезами и голосом, я замолчала. Тихо. Шелестят камыши, и душно. Гани, засыпая, ещё бубнил рассудительно:

— Напридумают машин всяких, потом дети мучайся...

А Миши тихонько сползла и, устраиваясь на моей тощей коленке поудобнее, проговорила:

— Я не буду звать к себе смерть, Олие, мама очень хотела перед казнью, чтобы я была счастливою...

— Ты будешь счастливой, Миши, обязательно будешь... — шептала я.

Привалившись к тёплому стволу камыша, я закрыла глаза. Душно, и тянет гнилью с трясины. Ещё часок пусть поспят, и подъём. Потом ещё день пути, Улаллия, Хез, и быстрее назад... Туда, где тысячи таких, как Миши, Гани, Пекка, и делается страшно от того, что помочь им всем кажется чем-то непосильным. Туда, где горстка людей пытается противостоять злу, туда, где ты, дьюри...

Часть 4

* * *

Дело уже было к вечеру. Стаи длинноногих, мохнатых комаров звенели возле лица, норовя всадить своё жало во что попало. И чем становилось темнее, тем агрессивнее становились насекомые. Зная, как быстро в этих местах наступает темнота, я спешила и торопила остальных. Встречая, обернувшись, встревоженный взгляд Саломеи, я лишь ободряюще улыбалась в ответ, но сама озабоченно поглядывала на темнеющее небо и опять на тропу. Где же этот островок? Где я устрою на ночь столько детей? Но тропа тянулась и тянулась. За одним поворотом открывался следующий. Тени сгущались под кронами камышей. Дети шли молча, и даже Гани перестал задавать вопросы. Ситту на плечах становился, кажется, всё тяжелее. Я оступалась и шептала про себя: "Иди... Нечего тут..."

— Гани, — не оборачиваясь, говорила громко, — сейчас бы снежку пригоршню, он тает в руке и водичка сладкая, холодная! Вот ты чего молчишь?

Некоторое время тишина, хмыкание.

— Снежок, — хрипловато говорит Гани, стараясь сказать громче, он идёт пятым, впереди маленькие, — оно хорошо, конечно, но откуда ему здесь взяться?..

И замолчал. Устал. Все устали. А, черт... Ногой ушла в грязную, вонючую жижу... Если придётся идти ещё хотя бы час, будет совсем темно.

— Вода кому нужна? — спрашиваю бодро и громко, — скоро придём, не вешать нос! Скоро островок...

Хихиканье...

— Ситту, ты чего нос повесил? Голову Олие проткнёшь, — бурчит в спину неугомонный Свитту.

Уже хохот. Ситту молчит.

— Так, Свитту, — оборачиваюсь, малышня затихла, напирая друг на друга, — от меня тебе бан...

— Ха, что это за бан!? Ерунда какх... кх... — он поперхнулся, рот мальчишки открывался и закрывался, как у рыбы, попавшей на сушу.

Он замахал руками возмущённо на меня. Но вымолвить ни слова не мог. "Заклятие немоты, помахав лишь руками, не снимешь", — усмехнулась я про себя и добавила: — Это бан на пять минут.

— Не будешь мелких обижать! — проговорил с досадой по-взрослому Гани и влепил Свитту затрещину, дотянувшись до него через пригнувшего голову Лонни.

— Ещё раз, Гани, и тебе будет бан, — хмыкнула я, видя, что Свитту уже хохочет беззвучно, толкая соседа, зря боялась, что обидится, — кому воду? — повторяю вопрос.

Свитту первым задрал руку кверху.

Передаю воду назад. Улыбаются. В сумерках вижу их смеющиеся лица, и становится будто легче.

Под тяжестью небольшого, худенького Ситту сгибаюсь всё больше. "Дохлятина ты", — шепчу себе. В сумерках уже еле видно тропу, только свечение. Плохо. Нельзя больше идти. Опасно. "А-а-а! Не могу больше!" — кричу про себя. Немного снимает напряжение. Но ненадолго. Лонни толкает в спину. Беру назад мешок с тёплой, противно перекатывающейся водой... А это что?

Впереди камыши расступаются, и рядом с тропой виднеется небольшое сооружение.

— Урра! Шалаш! — воплю во всю глотку.

— Урра! — повторяют мой вопль десять задорных глоток.

И замолкаю. Из шалаша торчат чьи-то ноги. А через мгновение, видимо откликнувшись на наши вопли, в проёме появляется бледное пятно лица...

* * *

Сзади на меня напирали дети, а я словно баран на новые ворота таращилась на незнакомца. Что-то мне в последнее время на ивенгов стало везти. Второй за сутки.

Тяжёлый характерный взгляд уставился на нас. Речь ивенга показалась грубой и ненужной, когда он заговорил:

— Нечего на меня смотреть, как на привидение...

Мне всегда казалось, что ивенги будто перекатывают шарики там, у себя во рту, так странно звучала их гортанная речь, но сейчас мне было не до орфоэпических особенностей их языка.

— Что унесло эптериса в такие опасные дали от его родины? — проговорила я, ступая на твёрдую почву островка и позволяя остальным выбраться, наконец, из тоннеля между стволами камышей.

Сейчас я подошла совсем близко. Смахивая время от времени с лица и рук, с голых коленок остервеневших комаров и мошку, я рассматривала ивенга. Возраст не возьмусь определить, темновато, но мужчина крепок и полон сил, если бы не нога. Босая правая нога его была сильно раздроблена в ступне. Теперь понятно, почему на тропе справа след свечения был часто сильнее — следы крови, а несколько раз пустотелые камыши оказались словно повалены влево. Только сейчас эти мелочи сложились в одну ясную картинку...

Я ещё многое понимала не сразу, доходя до чего-то по наитию, а что-то принимая просто, как данность. Но что выбритые гладко виски носят только состоятельные ивенги, я помнила. Именно такие виски были у незнакомца. Сейчас он смотрел на меня исподлобья и молчал.

— Гани, разжигай костер, хвороста вокруг полно, — бросила я вскользь, спуская на землю Ситту, потирая плечи, — шалаш занят, ребята, и сомневаюсь, что господин нам его освободит за просто так... — посмотрев на ивенга, я добавила, — эта порода людей отличается злобным нравом и холодным сердцем.

— Что ты можешь знать о людях, простолюдинка? Что ты вообще можешь знать? — надменно проговорил ивенг, тяжело хватаясь за балки, образующие вход в шалаш, воткнутые в грунт, поднимаясь и вытягиваясь передо мной в полный немалый рост. — Тебя природа создала служить, разве у тебя есть время на размышление и чтение?..

В темноте я могла различить лишь смутные очертания его лица. Ивенг, однако, тут же отошёл от меня, тяжело опираясь на сук, на пару шагов к краю полянки, и я почувствовала, что краснею до самых корней волос — стало слышно, как льётся вода — вот гад! Мочится при всех нас...

— Разве ты можешь постичь законы бытия и счесть звезды на небе? — говорил он, возвращаясь к шалашу, останавливаясь возле меня и поднимая свою палку к моему лицу. — Ты можешь размышлять, писать стихи и любоваться живописью? Нет, деточка, ты создана служить, и...

Как там говорил, Никитари? А-Ши-Хо... Нет... Не так... А-Ши-Хоо...

— ААА! Дрянь!

Палка загорелась с того конца, где её держала рука ивенга, и он её выронил. Подхватив её уже почти у земли, я передала палку Лонни, оказавшемуся рядом. Они сейчас все столпились рядом со мной, не сводя ненавидящих глаз с незнакомца:

— Мы совсем забыли про факел, Лонни, — проговорила я негромко. — Один философ древности, ивенг, постигнув величие мира и его безграничность, ответил своим ученикам однажды на их вопрос: "Должен ли человек размышлять? Либо должен, либо не должен, — сказал он. — Если должен, то вопросов как говорится, нет. И так всё понятно. Если же человек не должен размышлять, то он хотя бы для обоснования этого положения должен поразмышлять. Вывод прост: человек должен размышлять в любом случае". Даже если он вынужден служить, ивенг...

Ивенг, сведя брови, слушал. Но вряд ли он что-то слышал, гнев мешает этому процессу сильно, а то, что он был в гневе, это точно. Слова же Аристотеля о философствовании мне пришли в голову случайно, очень любила наша Ираида Иванована Незанская третировать аудиторию блицопросами по цитатнику известных философов. Это же высказывание философа было одно из её любимых, и она всегда им парировала в спорах о бесполезности философии. Господи, кажется это было не в моей жизни...

А рука Лонни уже вцепилась в палку. Кто-то насмешливо хмыкнул за моей спиной, и уже через мгновение дружный смех грянул над островком. И столько ненависти было в детских глазах. Отсветы огня метались по нашим лицам. Ивенг покачнулся и, сморщившись от боли, беспомощно схватился за балку шалаша.

— Этот человек ранен и нуждается в снисхождении, ребята. Гани, это тебе для костра, — кивнула я головой на факел, и обратилась к Саломее, — быстро поужинаем и спать? У меня лепёшки и печёные яйца...

— Если можно было бы согреть в чём-нибудь воды, то я сварила бы вам сапу, — проговорила она тихо, роясь в своём мешке и доставая оттуда полотняный мешочек.

Сапа — это местный вид домашней лапши. Из смеси муки и яиц в руках натирали хлопья теста, которые сушили на солнце и потом варили сытную сапу. С маслом и зеленью она была очень вкусна, но на масло у бедноты не всегда были деньги... Саломея достала ещё хлеб и вяленую рыбу.

— Не знаю, Саломея, варить сейчас, боюсь, нет времени и сил, да и не в чем, завтра будем на месте, там и поедим по-человечески, — ответила я ей, с опаской поглядывая на ивенга, который теперь угрюмо сидел у входа в шалаш, привалившись спиной к балкам.

Он вдруг зашевелился и буркнул:

— А мне дадите сапы?

Мы молчали.

Он махнул рукой:

— Там в шалаше — котелок...

Ишь ты, котелок предложил, а мог бы и не сказать про него, мучайтесь сами, как хотите... Что с ним делать, ума не приложу... Не убивать же его лишь за то, что гад мочится перед нами и ни во что не ставит? Но и спокойно не уснёшь, зная, что он здесь.

Костер разгорелся ярко. Пустотелые сухие камыши быстро прогорали. Но их было столько, ребята сновали по островку с таким азартом, что вода из наших мешков, перелитая в небольшой котелок, уже закипала. Саломея хлопотала у костра, заправляя сапу, Гани очень важно следил за огнём, когда я подошла к ним ближе и тихо сказала:

— Я обхвачу его сзади, а вы свяжете, — и украдкой, чтобы ивенг не заметил, протянула моток веревки из своего мешка, Никитари, молодец, заставил меня его взять, на случай, если придётся кого-нибудь вытягивать из трясины.

Гани сразу кивнул, Саломея же недоверчиво глянула на меня:

— Удержишь? — спросила она также тихо.

Её добрые глаза испуганно смотрели на меня.

— Как мы пойдём дальше, если он убьёт тебя? — с тревогой добавила она.

— Как мы ляжем спать, вот что беспокоит меня больше всего, и скольких он может убить во сне?! Но просто убить его вот так, ни за что, у меня рука не поднимется, Саломея!

И отошла. Ивенг же то с усмешкой наблюдал за нами, то откидывал голову и закрывал глаза. Иногда его глаза встречались с моими...

— Миши, Шита, кто со мной? — громко спросила я, направляясь к тропе, теряющейся теперь в темноте.

Миши, которая слышала мои слова у костра, сразу поднялась и последовала за мной. Шита же ни на шаг не отходила от матери и теперь лишь испуганно смотрела в темноту на нас. Но мне и не обязательно было, чтобы они обе пошли... А понимающая, насмешливая улыбка уже зазмеилась на тонких губах ивенга. Он проследил за нами глазами. Я чувствовала, что опять краснею. Гад...

— Миши, дальше ни шагу за мной, стой здесь. Хорошо? — прошептала я, когда мы оказались за шалашом, возле тропы, и взяла девочку за руку, потому что её лица не видно было в темноте.

Её пальцы ответили быстрым пожатием.

Скользнув вдоль стены шалаша, стараясь не шуметь, я радовалась тому, что Гани вдруг громко сказал Лонни:

— Лон, лепёшки всем поровну дели, и Олие с Саломеей тоже!

— Сам знаю, — огрызнулся Лонни...

Мне же это было лишь на руку. Сухая трава под ногами шуршала, правда, скрадываемая шелестом метёлок в кронах камышей. Но ивенг ничем не занят, ему не надо следить за детьми, раздавать еду, думать о завтрашнем дне, он сидит и ничего не делает, а, значит, может слышать гораздо больше, чем все остальные...

Вот и вход, темнеющий чёрной дырой во мраке, еле разгоняемом светом от костра.

— Сапа получилась очень вкусной, Саломея, — проговорил Гани.

Мальчик словно видел меня и понимал, что мне на руку его болтовня, отвлекающая внимание ивенга. Они все были рядом, рукой подать. Но сейчас меня занимало больше всего, удастся ли мне удержать этого здоровяка...

Я же уже была сзади. Он сидел у левой стены шалаша. Настил из веток на вертикальных балках шалаша был редок и, просунув правую руку сквозь ветки, я обеими руками обхватила и прижала его к балке...

Гани уже был здесь. За ним летел Лонни, Пекка, Олу... Они повисли на ивенге все скопом. Мне было не удержать их всех, и я разжала руки. Ивенг рухнул на землю, вцепившись намертво в шею сидевшего на нем Гани и пытавшегося удержать его ручищи. Свиту досталось лишь взгромоздиться поверх всей кучи и заорать:

— Бей гадов!

— Лонни, вяжи ему руки! — шипела я, поймав, наконец, кулаки ивенга и навалившись на них всем телом.

Саломея совала мне веревку. И вдруг, изловчившись, плюнула ивенгу в лицо.

— Так его! Ахахаха! — закричал Лонни и захохотал.

Вскоре связаный ивенг сидел на своём месте, презрительно кривя разбитые в кровь губы. Дёргая отведёнными назад руками, он сучил гневно перетянутыми верёвкой ногами.

— Что это было? — в первые минуты он кричал очень громко, — дичь какая-то! Совершеннейшая дичь! — вскоре он стал затихать, — нет, это нельзя так оставить, я буду жаловаться императору, вас казнят...

Но его никто не слушал. Все смеялись и обсуждали, кто на ком сидел, и кому от кого больше досталось.

— А, Ситту, гад, на мне сидит и пяткой лупит! — орал Свитту, пытаясь всех перекричать. — А я ничего сделать не могу, я кулаки стерва держу, если бы не я, то Олие его бы не связать!..

— Хорошо, что мы его связали, такого нельзя оставлять без присмотра, — солидно рассуждал Лонни, обращаясь к нам с Гани.

Но вскоре все потянулись к костру, на запах яичной лапши и тёплых лепешек, которые Саломея устроила греться над котелком на прутиках, сложенных решёткой. Ребятишки принялись быстро черпать сложенными лепешками хлопья лапши из густой сапы, иногда оглядывались на пленника и посмеивались.

Однако усталость брала своё. Разговоры смолкали потихоньку. И вскоре, забравшись в шалаш, кое-как уместившись в его душной темноте, звенящей совсем озверевшими насекомыми, дети засыпали. Саломея тихо шептала какие-то наговоры, и комары и мошка отступали. Тишина и белый блин луны над нами...

Костер ещё не прогорел до конца, и уголья светились в темноте. Уже все разошлись, и лишь Саломея ходила вокруг, что-то собирая, складывая в мешок, готовясь к раннему выходу, и продолжая шептать. Вот и она ушла спать. Подойдя к ивенгу с котелком с остатками сапы, я негромко спросила:

— Будешь есть? Покормлю...

Растерянно дёрнув головой сначала, словно опасаясь, что я ударю, он всё-таки мотнул утвердительно головой.

— Буду, простолюдинка, — ответил он надменно.

— Что ж тебя так корежит-то, ивенг? — улыбнулась я, зачерпнув сапу свёрнутой лепешкой и поднеся кусок ко рту пленника, — ведь вот люди, которые ненавидят тебя всеми фибрами души, и был ты в их руках, а не убили тебя...

Он молчал и жевал, смешно вытягивая шею, тянулся за лепёшкой. Видно было, что он давно не ел. Длинные волосы мешали ему, и я отвела их, заправив назад.

— Спать будешь здесь, Саломея вон всех комаров разогнала, да и тёплые в ваших местах ночи. — Я встала, похлебка кончилась, — сейчас рану промою, пахнет плохо, гниёт... И спи.

Пленник молчал, когда я промывала водой рану, когда обмазывала густо сулеёй, сверху покрывала воском, чтобы ночью повязка осталась целой.

— На рассвете мы уйдём, ивенг. Не злобствуй, дай нам поспать.

И заглянула в шалаш, сопевший десятком задиристых носов. Ещё бы найти местечко в шалаше с краю где-нибудь... у входа... Ма-аленькое... Не могу на улице спать...

— Спасибо тебе, — раздалось в темноте совсем рядом.

— Спокойной нам всем ночи, — улыбнулась я.

Часть 5

* * *

Утро разбудило меня тем, что на ногу, вытянутую во сне на улицу, закапал дождик. Спала я у самого выхода, и через меня раз пять за короткий остаток ночи переползали сонные мои "болотники".

Весь пол нашего ночного укрытия был устлан охапками сухой осоки, уже довольно старой и изрядно истёртой от времени. Но после тяжёлого дня и Ситту на плечах, я радовалась этому отдыху, тело моё жалобно поскуливало, не желая просыпаться. И поэтому ещё некоторое время я выбиралась из остатков сна, где к тому же дьюри настойчиво склонялся надо мной и ласково шептал что-то, щекоча дыханием шею. Я смеялась и уворачивалась... Но... действительность всё же решительно вклинивалась в мой сон, растворяла облик Харза в шорохе травы, монотонных коротких пронзительных вскриках какой-то птицы, в неярком свете начинавшегося дня, проникавшего сквозь неплотные стены старого шалаша...

Я открыла глаза. Гнилостный запах превших веками в трясине камышей, трав, трупов и трупиков... всего того, что сгинуло здесь без следа, во влажном воздухе стал ещё сильнее, хотя казалось что уже сильнее некуда.

Серое небо в тучах напомнило, что в наших местах душная ночь почти всегда заканчивается дождливым утром, а значит, мы в Уллалии или где-то на подходе. Ведь Никитари сказал, когда мы прощались, что там сейчас прохладно.

Прошлепав босиком по влажной траве к костру, я злорадно отметила, что ночные, алчно звенящие бомбардировщики, теперь, похоже, вынуждены сидеть в засаде из-за дождя. Почёсывая покусанные локти, развела огонь и потянулась к котелку, когда сзади раздалось раздражённое:

— Может быть, ты и в этом мне поможешь?

Краска бросилась мне в лицо. Совсем забыла про него. Оглянувшись, встретила злой взгляд тёмных глаз. И немного растерялась. Сейчас, при утреннем свете, было очень хорошо видно, что ивенг молод и крепок. Ну, может быть лет на пять-шесть старше меня. Нижние веки пока не слишком отвисали, как у пожилых ивенгов, и делали глаза больше, а взгляд — тяжелее и надменнее. Молод, хорош собой, крепок, знатен... Что же всё-таки заставило его оказаться здесь?..

Ивенг уже сумел сесть, и я отметила, что восковая повязка на ноге цела.

— Если развяжу тебя, не пожалею об этом? — задумчиво проговорила я, останавливаясь около него.

— Если не развяжешь меня сейчас же, то точно пожалеешь, — огрызнулся зло он.

Распустив узел, я сматывала верёвку через локоть, сначала освободив подставленные ивенгом руки, потом ноги. Верёвка пригодится ещё. Потирая распухшие запястья, пленник морщился, но молчал. А лишь только были освобождены ноги, неловко поднялся и заковылял прочь... То, что он так резво встал на раненую ногу, было хорошим знаком — сулея и в этом случае работала отлично. А вот у Бертокка, с улыбкой подумала я, её применение ограничено лишь ожогами...

— Подъём, ребята, — негромко проговорила я в полусумрак шалаша.

Дождик тихо шебуршал по траве. Чёрные, набрякшие дождём тучи на небе не предвещали изменений в погоде. Но после многодневной жары я радовалась этому и, подставив лицо дождю, улыбнулась. Дом в далекой Михайловке вспомнился сейчас отчётливо...

— Прохладно, — сказала Саломея, выбравшись из шалаша и поёжившись.

Увидев выходившего из-за шалаша ивенга, уллалийка настолько испугалась, что вскрикнула и быстро закрыла рот руками. Взглянув на меня, она молчала. Мальчишки же угрюмо следили глазами за пленником.

Тот остановился между нами и раздражённо повёл плечами.

— Ну?! Что я вам слон на ярмарке?!

Все молчали.

— Зря ты его развязала, Олие. — Проговорил, наконец, Гани.

И, повернувшись спиной ко мне, пошёл к костру. Его худые лопатки выпирали под старой латаной туникой словно укор моему безрассудству. Лонни хмуро и полусонно смотрел в землю, Миши как-то очень вопросительно смотрела на меня, пытаясь, наверное, прилично объяснить себе, почему я их всех так подвела.

— А между тем, именно ивенг пришёл просить остаться короля дьюри... — тихо проговорила я. — Восемь сотен подписей было на листе и из них около трехсот ивенгов. Я сама работала у Феорода и знаю, что бедным ивенгам доставалось нисколько не меньше, чем уллам. Мало того, я знаю такого гада, как Хулх, а он улла... Слишком просто делить мир на ивенгов и уллов. Но мир не так прост, он делится на хороших и плохих людей. И даже ещё сложнее — в каждом человеке есть что-то хорошее...

Некоторое время стояла тишина. Дождик моросил по нам. Ивенг замер, не шевелясь, вызывающе опираясь на подобранный им свой сук, но выглядел как-то не очень презентабельно, даже можно сказать больше — жалко, со своими длинными, грязными волосами, в богатой, но драной и перепачканной, когда-то белоснежной, тунике, но самое главное, лицо у него было жалкое. Не знал он, как себя вести, и зла я в нём не видела.

Гани отчаянно шурудил в костре и пытался вновь раздуть намокшие угли. Чихнул. И громко спросил:

— Ха! А ты знала обезьяну по имени Хулх?!

Я рассмеялась.

— Ага... Пришлось пообщаться!

— У Феорода работал мой друг, — заговорил и Лонни, — а мне не удалось попасть туда на работу, для этого требовались деньги, а денег у нас не было...

Младшие же, полусонно добравшись до костра, замирали, нахохлившись, под дождём, лишь иногда озираясь с ненавистью на ивенга. Саломея раздала им по печёному яйцу, по четверти оставшихся лепешек, уже без начинки. Она и мне сунула в руки яйцо и грустно улыбнулась:

— Ешь, а то ноги не дотащишь. Вон худющая какая...

— Саломея, и ему дай, — попросила тихо я.

Она кивнула коротко и отошла.

Позавтракав в тишине, мы ещё немного послонялись по островку — кто по своим неотложным делам, кто просто сидел, погрузившись в сладкую утреннюю дремоту, кто-то копошился в своём мешке, пытаясь там что-то отыскать... Ивенг же лишь хмуро наблюдал за нами, сидя на вчерашнем месте, у стены шалаша, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Что же тебя так жалко-то? Как-то неправильно это... И я опять оказалась возле него, проговорив нерешительно:

— Повязку менять не буду... Сулею под воском можно не менять до двух суток, потом снимешь и решишь сам, что тебе делать с раной... уже большой мальчик, — насмешливо добавила я.

Он кивнул головой. Грязные его волосы упали на лицо. И, раздражённо, рывком, откинув их, он спросил:

— Ты Олие?

— Спрашиваешь, чтобы доложить императору? — усмехнулась я.

— Чушь. — Раздражённо ответил он.

— Знаю. Шутка. — Ответила я и отвернулась, сказав громко, — ну, пора! Гани, туши костер... Э-э, тушить костер? — обернулась я растерянно. — И как вообще тебя звать?!

— Хочу просить тебя, Олие... — начал он вдруг очень церемонно, замолчал, будто ещё сам не решил, просить или нет, и продолжил дрогнувшим голосом, — взять меня с собой. Звать меня Уэйдолион... Уэйдо.

Я молчала. И опять почувствовала за спиной общее неудовольствие. Они замерли все, кого, где застала фраза ивенга. А мне казалось это самым лучшим решением всех сомнений, мучивших меня в последний час. Ведь если он злой человек, то оставить его здесь значило, что он может внезапно появиться в деревне, где сейчас находятся только Бру и старый гемма Лой. А если он добрый человек, по воле судьбы оказавшийся по ту сторону баррикад, то оставить его на болотах одного, могло означать его гибель либо в трясине, либо от голода, — ведь сюда возвращаться я не собиралась, а он не выглядел приспособленным к такой жизни... Но всё-таки для себя я этот вопрос уже почти решила всё тем же неубедительным "он уже большой мальчик". И теперь вот эта его просьба... Уэйдо, значит...

— Значит, Уэйдо, — повторила я и вздохнула. — Поскольку в этом отряде никто, — я оглянулась и встретила десяток пар насторожившихся глаз, — да, никто, к тебе симпатии не испытывает, то тебе, для того, чтобы пойти с нами, нужно доказать, что ты сможешь быть полезным или... убедить нас, пожалеть тебя что ли... Чтобы ты не думал, что я выдумываю, мы проголосуем.

Уэйдо нахмурился.

— Ох, уж эти мне реверансы в сторону плебса, — усмехнулся он.

Свесив сомкнутые в замок руки на коленях, он исподлобья смотрел на пёструю толпу ребятишек, на робкую Саломею, и ничего хорошего не предвещало ни ему наше голосование, ни нам его взгляд.

— Тюю... Что это мы тут будем голо совать? Из-за этого стерва? — возмущённо протянул Лонни. — Не буду я голым!

— Мне не нужен ты голый, Лонни, — рассмеялась я, — мне нужен всего лишь твой голос.

Гани засмеялся. За ним захихикали девочки, и улыбнулась, наконец, Саломея. Я же ивенгу кивнула:

— Тебе надо очень расстараться, что бы мы, плебс, как ты говоришь, пожелали тебя взять.

Уэйдо вздохнул, мрачно прищурившись. Мы же, уже собравшись в дорогу, толклись возле него. Чувствовалось, что всем стало даже интересно, чем это кончится.

— Странная ситуация, Уэйдо, — проговорила я, разворачиваясь и беря в руку свою палку, которую я накануне воткнула в землю в самом начале тропы, — сам посуди, — пожала я плечами, — зачем нам вечно брюзжащий, ничего не делающий попутчик, который к тому же относится к нам с явным пренебрежением и вполне мог бы обойтись без нас?

Уэйдо вдруг хмыкнул совсем по-мальчишески и ответил:

— Я понесу вот этого... и сумки.

Его палец некоторое время покрутился в воздухе и уткнулся в Ситту. Хм... Выбрал самого лёгкого или запомнил, что я несла именно его?

— Да что ты забыл в Уллалии-то? — растерянно спросила я, сознавая, что Ситту так просто не согласится "пересесть". — Тебе скорее надо в обратную сторону...

— Не хочу. Мне некуда там идти.

Ишь ты, сказал, как отрезал.

— И здесь один оставаться не могу больше. Проклятое болото! — Уэйдо начал подниматься, ухватившись за остов шалаша. — Я прошу... — он остановился и оглядел нас всех, и продолжил, скептически усмехнувшись, — вас меня взять с собой, я же постараюсь быть полезным. Голосуйте же уже! — махнул он рукой и с вызовом посмотрел на меня.

— Поднимите руку те, кто за то, чтобы Уэйдо шёл с нами...

Никого.

Ивенг, прищурившись, растерянно улыбался.

— Поднимите руку те, кто против того, чтобы Уэйдо шёл с нами...

Ещё я не договорила, как вверх метнулись сразу пять рук — старшие и Саломея, младшие потянули ручонки, на них глядя.

— Ха! Олие, а ты не проголосила! — хитро улыбаясь, заметил Гани, вытягивая шею на меня из-за Миши.

— Я воздержалась, — задумчиво ответила я. — Думаю, придётся мне самой решать этот вопрос, потому что не прощу себе, если когда-нибудь узнаю, что некий непутёвый ивенг Уэйдолион не дожил до своей старости по моей вине, пропав бесславно в этих болотах, — невесело улыбнулась я, окинув взглядом унылую серую окрестность, и совсем тихо добавила, — когда не знаешь, как поступить, делай то, что должен, Гани... Кроме того, — проговорила я, уже ступив на тропу и обернувшись, — ведь он нас просит о помощи. И не кажешься ты мне злодеем, эптерис Уэйдолион, а время покажет, ошибаюсь я или нет...

Часть 6

* * *

Через час или что-то около этого дождь пошел ещё сильнее. Вскоре все промокли до нитки. Чем дальше уходили мы по землям Уллалии, тем сильнее тропа чвакала под ногами, и кое-где опасно проседала. Потом долго пришлось брести по щиколотку, детям — по колено, в тёмной, вонючей жиже. И каждый раз сердце моё замирало от страха, правильно ли я веду детей? Но слабое свечение следов давно прошедших здесь людей заставляло меня самоуверенно оглядываться назад и обнадеживающе посмеиваться, встречаясь глазами с ребятами, Саломеей...

Уэйдо же на меня не смотрел. Он шёл, громко чертыхаясь, последним, на плечах его грустно сидел нахохлившимся воробышком Ситту, а я, виновато посмотрев на них, на неуверенный шаг раненого ивенга, поворачивалась и зло тыкала палкой в трясину, теперь уже окружавшую нас со всех сторон. И поднимала глаза к небу. Солнце катилось по нему слишком быстро, казалось мне. Мы не успеем сегодня дойти до Лиеза... Слишком медленно идем...

И опять оборачивалась.

— Уэйдо, как нога? — спрашивала я время от времени.

Потому что брести по колено в трясине с такой раной совсем не хорошо. Но воск какое-то время должен был предохранять ногу от влаги. Какое-то... Не думаю, что его хватит надолго.

А настырный ивенг не хотел показать рану во время короткой остановки и так зло на меня посмотрел и рявкнул, что у него всё хорошо и Ситту он не отдаст, что я быстро от него отстала.

Последний привал был сделан возле одинокого засохшего древовидного папоротника. Папоротник тёмной корягой торчал в отдалении от своих собратьев, дальше тянулись тощие, покосившиеся осины. Тропа вся почти шла по воде, и лишь мшистые кочки, торчавшие тут и там, давали возможность ненадолго выбраться на сушу. Были мы все в сандалиях, и очень скоро они разбухли и натирали до крови ноги. Но сколько я не пыталась призвать на помощь духа Вуху, чтобы попросить у него сапоги, почему-то ничего не получалось. Лентяй Вуха не откликался на отчаянные призывы.

Отряд мой выбился из сил уже к полудню, и я раздала им последние ягоды томилис, которые чудесным образом заставили блестеть глазки Миши, вспомнить про его вопросы Гани, стало вновь слышно Свитту...

Однако время шло, уже надвигались сумерки, тропа давно выбралась на сушу и лишь противно пружинила под ногами, но ни людей, никаких строений нам так и не встречалось. А уже надо было думать об отдыхе. Короткие привалы не давали возможности восстановить силы.

Череда кривых тощих деревцев сменилась редким березняком. Теперь тропинка заметно петляла передо мной в редколесье. Утоптанная трава, кое-где сломанные ветки хилых деревьев хорошо обозначали место, где ходили и ходят люди. Показались первые сосны. Воздух становился чистым, легким, и лишь иногда несильное дуновение ветра приносило тяжёлый смрадный дух трясины.

Дождь закончился вместе с болотами, словно не желая покидать их мрачное сырое царство. Было прохладно. Мокрая одежда прилипала к телу, и становилось зябко. Но радостное чувство оттого, что мы в Уллалии, что мне удалось вывести всех идущих за мной в безопасное место, не оставляло. Я улыбалась этим своим мыслям, мрачные воспоминания о далекой Ивеноге отступали, и становилось на душе легче.

"До Лиеза ещё далеко...", — вдруг отчётливо подумалось мне. И я удивилась, откуда мне знать, сколько ещё до Лиеза. Но неясные открытия самой себя давно уже удивляли меня, и поэтому я решила положиться на это свое неожиданное заключение.

Тропа терялась в темноте на расстоянии шагов пятнадцати, а это нехорошо. К тому же в стороне виднелась поваленная старая береза. Сломило её видимо совсем недавно, потому что листва засохла, не успев облететь. Под её поникшими ветвями можно было уложить всех нас...

"Значит, будем становиться на ночлег", — подумала я и сказала вслух, махнув рукой:

— Хорошее место для привала... Гани, Лонни, за вами костер... Саломея, мы должны с тобой что-то придумать на ужин...

Сбрасывая свой мешок, потрепав по плечу Миши, которая замерла, опустившись на землю, привалившись к тощей сосёнке спиной и закрыв глаза, я наблюдала краем глаза за Уэйдо. Лицо ивенга перекосило от боли, когда он спустил на землю Ситту, и мальчик задел нечаянно больную ногу. Ситту вскинулся испуганно, ожидая оплеухи, ругани и втянул голову в плечи.

— Ты чего, дурачок?! — через боль рассмеялся Уэйдо и подтолкнул Ситту к нам, встретившись со мной глазами, — иди, иди... вон, Олие, уже готова броситься на меня...

Я улыбнулась.

— А ногой твоей мне всё-таки придется заняться, эптерис, только воды бы найти...

— Эптерис, — усмехнулся Уэйдо, — я уж забыл, когда меня так звали.

— И как? — хмыкнула я, — приятно щекочет самолюбие?

— Ерунда, — отрезал Уэйдо, взгляд его стал холодным и отстранённым, — это память... память о том, что казалось единственно верным и незыблемым...

— Ну да, — задумчиво ответила я, — это как две стороны одной монеты — они никогда не видят друг друга, один — самонадеянный орел, другая — всего лишь решка, но если переплавить монету, каждому из них придётся понять, что он лишь часть другого и наоборот...

Ивенг раздражённо молчал, шумно собирая ветки, накладывая их на поникший до земли ствол березы. И я замолчала. Не хотелось спорить о том, о чём можно спорить до хрипоты и не доказать ничего.

Мысль о воде занимала меня гораздо больше. Но никаких намеков на неё, кроме гнилых озер на болотах, мы сегодня не встречали. А между тем, та вода, которая оставалась в наших мешках, не лезла в горло. Пробыв долгое время на жаре, в кожаных емкостях, она уже в первый день приобрела неприятный вкус и запах. Пить её не хотелось. Правда, дождь и спасительная прохлада сегодня заставили забыть ненадолго о жажде, однако сейчас я вновь вспомнила о воде. Но видимо придётся подождать, пока нам встретится какой-нибудь источник.

Найдя нож у себя в мешке, я спросила:

— Кто со мной резать сушенницу?

Миши откликнулась сразу, Шита, нерешительно оглянувшись на мать, хлопочущую с едой, потянулась за мной.

— Пока мужчины строят шалаш, мы должны позаботиться о том, чтобы не спать на голой земле, кто ещё вспомнит о том, что на земле спать холодно и неуютно? — говорила я, смеясь, нарезая охапки высокой травы, которой здесь оказалось очень много, ветер трепал её и она была уже почти сухая, ведь вода с неё стекала "как с гуся вода", вспомнила я и грустно улыбнулась, добавив, — а ночи в Уллалии прохладные...

Когда шалаш был готов, стало совсем темно. Мы понемногу собрались вокруг костра. С трудом разгоревшись на мокрых дровах, огонь теперь весело плясал по стволу осины, скручивая кору, иногда принимаясь дымить и трещать.

Лишь Уэйдо не было. Ивенг, умело командуя мальчишками и быстро соорудив с ними хороший настил, достаточный для того, чтобы выдержать несильный дождь, теперь куда-то исчез.

— А завтра мы дойдём до бабушки? — спросил Олу у Саломеи.

— Давай спросим, сынок, у Олие, — проговорила уллалийка, отламывая маленькие кусочки от засохшей лепешки, и задумчиво жуя.

Она с надеждой взглянула на меня.

— Должны, Олу, — ответила я, щурясь от густого дыма, повалившего от костра в мою сторону. — Мы ведь уже в Уллалии, а, значит, осталось добраться до Лиеза...

В эту самую минуту гортанный вскрик, сдерживаемый, словно придушенный, долетел откуда-то из темноты. Все настороженно замерли и уставились отчего-то на меня.

— Уйэдо?.. — растерянно проговорила я. — Кто-нибудь видел, куда он пошёл?

Малышня лишь испуганно пялилась, а Саломея, расширив глаза от ужаса, качала отрицательно головой.

— Я видел, — тихо сказал Пекка, — ивенг взял мешок из-под воды и пошёл.

Я же, прихватив короткий меч, прислушиваясь к щорохам и шуму леса, уже пошла в сторону болот, как если бы не сворачивать на тропу, а пойти наискосок от сломанной березы.

— За мной не ходить, — проговорила я негромко, обернувшись, и встретилась глазами с Гани, уже привставшим и готовым рвануть за мной, — я не шучу, Гани...

Чем дальше я уходила от костра, тем становилась непроглядней тьма. Тишина здесь была говорящей, она не ясно шептала вокруг на тысячу голосов, то подступая ко мне близко-близко, то неожиданно всё смолкало, и набежавший ветер заставлял меня вздрогнуть от холодных капель, посыпавшихся градом сверху. Шорохи травы, листьев сливались в один многоголосый шум, от которого холодок бежал промеж лопаток. Высокая трава касалась в темноте лица своими руками-метёлками, дерево вдруг наклонялось надо мной чернеющей махиной, его ветви тянулись ко мне, и тогда хотелось кричать от ужаса, подступившего к горлу.

Мне показалось, что уже какое-то время кто-то идёт рядом, этот кто-то следит за мной холодным, чужим взглядом и он, этот чужой, рад, что я здесь. Я видела отчего-то лишь его рот, растянувшийся в ледяной улыбке и костистые пальцы, что тянулись ко мне сквозь темноту. Уэйдо же я не чуяла, словно он провалился сквозь землю, но знала, что искать его надо в этом направлении.

Теперь тишина не была дождливо-берёзовой, капающе-шепчущей, она была живой. Кто-то всхлипывал вдалеке, чей-то смех убегал далеко за горизонт блёклым эхом. Трава цеплялась ожившими побегами и не давала идти. Оглянувшись, я не увидела света костра, лишь темень была вокруг, и кто-то из этой темноты звал на помощь.

Голос был не похож ни на кого, кого я знала. Он жалобно и сдавленно шептал: "Помоги, помоги мне...". И я спешила.

Луна вдруг выкатилась из-за тучи и осветила огромное пространство под собой, словно давая понять, что сегодня она не на моей стороне и бежать мне некуда.

Поле, на котором я оказалась, поросло высокой сушенницей. Везде, куда ни падал взгляд, перекатывались голубые в лунном свете волны травы. И лишь вдалеке виднелся лес. Ветер, налетавший вдруг иногда, клонил сушенницу к земле.

Я крутилась на одном месте, не зная, куда идти, потому что теперь казалось, что Уэйдо где-то близко. Гнетущее чувство опасности душило, ледяной ветер пробирал до костей, и я вновь и вновь вглядывалась в переливы высокой травы, надеясь увидеть того, кто скрывается и следит за мной.

Но голос вновь послышался сзади. Обернувшись, я оторопела. Полегшая враз сушенница открывала огромное поле, ветер едва не сбивал с ног. А совсем близко от меня лежал Уэйдо. Птица, серая большая, с человечьей головой сидела на его груди, и когтистая её лапа сжимала горло ивенга. Тот хрипел и, вцепившись в лапу птицы, пытался освободиться... Это ему не удавалось, а птица уже оставила его и, захлопав огромными крыльями, бросилась на меня. Однако пролетев мимо, тяжело пошла ввысь и, распластавшись, медленно стала описывать круг над нами.

И я, вертясь на месте, следила за ней, пытаясь пропеть А Ши Хо, но никак не получалось правильно вывести тот замысловатый мотив, который напел мне Никитари. Перехватывало дыхание. Но вот первый шар, маленький, неправильный, улетевший намного выше ночной твари, разметал в чёрные космы тьму, рассыпался искрами и погас. И ещё один... И ещё... Огненные шары мои не достигали её, и лишь когда я прошептала Визару, птица пронзительно вскрикнула, будто почуяла в моих словах опасность, и камнем бросилась вниз. Длинные маховые перья её крыльев тяжёлыми клинками полетели в меня. Один из клинков прошел у самых ног и будто отрезал мою тень, которая, взмахнув руками-крыльями, поплыла, медленно удаляясь...

Уэйдо дёрнул меня сзади, обхватив за плечи, и повалил на землю. Тонкое лезвие пропело над головой. Задрожало, впившись в землю...

Моя тень, которой не должно было быть теперь, когда я лежала, прижатая к земле рукой Уэйдо, некоторое время ещё стояла посреди поля, словно сомневалась. А затем растаяла.

Тучи набежали на луну, темнота сомкнулась над землёй, и только огромная птица пронзительно кричала в вышине, да ветер шумел, гуляя по полю, по небу, на короткое время позволяя луне выглянуть из-за туч и осветить землю рваным, неясным светом...

Я же не могла встать. Уэйдо помог мне. И ужас застыл на его лице.

— Если бы я не знал, что это ты, Олие, я бы не узнал тебя сейчас...

Часть 7

* * *

Да, Уэйдо... Если бы я не знала, что я это я, абсолютно точно, то сама бы не узнала себя. Но ничего поделать с этим не могла. Я лишь понимала, что что-то потеряно, потеряно в одночасье. Навсегда ли?.. И держалась изо всех сил за то, что меня ещё связывало с потерянным.

Но тень уходила всё дальше. Разрывая связи со мной, обрезая ненужную ей плоть мёрзлыми гранями неведомого мира, проступающего в сознании больно и явственно пустынными улицами, тёмными тротуарами, стенами домов, где никто давно не живет.

Холодный перелесок дрожащими на ледяном ветру тенями метался у окон, в которые моя тень пыталась заглянуть. Но чувствуя ту меня, которая никак не хотела её отпустить, она оглянулась. И тогда я увидела её лицо. Холодное, равнодушное. Моё и не моё. И тень расхохоталась. Показывая на меня пальцем, кривляясь, она смеялась. Лающие, насмешливые звуки доносились издалека и больно ранили. И с каждой секундой она словно выпивала меня. Краски её лица становились ярче, тело проступало всё отчетливее в сумраке чужого леса...

— Что ты делаешь?! — закричал Уэйдо, схватив меня за плечи и с силой тряхнув, так что зубы мои лязгнули, — не смей отдавать себя ей!

Прижав к дереву, он вдруг с силой ударил меня по лицу, ещё раз и ещё... Злость где-то во мне вскипела мутной пеной и опала тут же, на неё не хватило сил. Но я уставилась на ивенга и прошипела:

— Совсем башню сорвало?

Он тихо рассмеялся:

— Ну вот, узнаю, наконец.

И погладил мои взмокшие волосы, собирая их, отводя назад.

— Будто молодость твою забрали, О, — проговорил Уэйдо, — совсем другая ты теперь. Только глаза остались... Всё из-за меня, наживкой оказался я. Эта тварь словно ждала чего-то, прижав меня к земле. Не прибить, не отпустить... Я всё понять не мог, что ей надо. А когда ты появилась...

Я молчала. Лишь озноб бил так, что дрожала челюсть.

Луна безглазо смотрела на нас, и свет её давал мне разглядеть сморщенную кожу рук, уродливые жгуты набухших вен, страшные кривые пальцы... Хотела бы я сейчас сказать, что мне наплевать на это... Но мне было страшно. И я закрыла ладонями морщинистое лицо, сжав их так сильно, что стало больно.

— Не смотри на меня, Уэйдо, — глухо сказала я.

И замотала головой, заплакала... горько...от нестерпимой обиды. Словно можно было что-то изменить, а кто-то не давал мне это сделать.

Хотелось сейчас лишь одного — уйти, куда глаза глядят, спрятаться.

— Отведи до Лиеза детей, Уэйдо, — зашептала я, — ты дойдёшь, здесь должно быть недалеко. Не хочу пугать их, ивенг. Скажи, что мне надо было срочно вернуться в Ивеногу... Они тебе не поверят, но у них не будет выбора.

Странное ощущение, что внутри меня всё понемногу застывало от лютой стужи, покрывалось инеем и готово вот-вот рассыпаться на мельчайшие осколки бессмыслицы, не оставляло. Я медленно осознавала, что уже не помню, как вызвать к жизни Флейту, слово, выдёргивающее из глубины веков древний тианайский меч, заставляющее это существо вспомнить обо мне и прийти на помощь, никак не всплывало в моей голове. Сознание угасало, будто его яркое и ровное пламя кто-то настойчиво гасил. Вместо собственных воспоминаний, ощущений, я теперь всё время видела её. Ту, что забрала меня у себя. Она позволяла мне это снисходительно, насмешливая полуулыбка не сходила с её лица.

Место, куда она пришла, всё больше расцвечивалось красками, всё, чего касалась она, оживало. И вот уже я с ужасом видела, что это Ивенога. Зачем она там?!..

Уэйдо же растерянно молчал. Потом отпустил меня, и отвернулся. Я тихонько сползла на землю, бессильно бороздя спиной по шершавому стволу. Возвращаться в действительность мне хотелось все меньше. Я склонила голову на руки, обхватив ими дрожащие колени и замерла, видя перед собой ивенга, топчущегося нерешительно на месте.

— Отведу, — глухо ответил он. — Но потом отыщу тебя... — и добавил ещё тише, — хоть и, знаю, что не нужен тебе.

Я же готова была заскулить оттого, что сама была не нужна такая тому, кто мне был необходим, как воздух. Конечно, он пожалеет меня. Если узнает. Но зачем мне его жалость?.. А вслух лишь пробормотала невнятно:

— Забудь про меня...

Закрывая глаза...

Хотелось ускользнуть скорее туда, где моя тень сейчас уверенно идет по Ивеноге, по ночной улице по направлению к морю. Уже слышен шум прибоя. Слобода спит. Вот и колодец... Поворот направо, если идти от города в порт. Старая урючина скрипит скрученным от ветров стволом, и сыплется на песок под ногами засохший на жаре дикий высохший абрикос.

Сесилла открывает дверь и удивлённо смотрит на Олие.

— Откуда ты взялась здесь в такой час?..

Слышу удивление в её голосе, но не слышу главного, того, чего жду от неё.

И впускает...

Страшное отчаяние заставляет меня горько рассмеяться. Оно стирает мою вдруг вспыхнувшую надежду, что сейчас, вот сейчас Сесилла всё поймёт про неё, она-то увидит, кто перед ней... и страшное осознание того, что эта Олие — часть меня, и ничего кроме меня Сесилла не могла в ней увидеть, заставляет заскулить. Жалобно, плачуще...

Уэйдо склоняется ко мне и трясёт за плечи.

— Ты видишь её? Ты всё время видишь её?! — громко, слишком громко спрашивает он. — Отпусти её!

Замотав отчаянно головой, я сказала:

— Оставь.

Он отпустил меня.

— Я уйду. Но... будь здесь, О, — он говорил тихо, будто уговаривая меня, обращаясь к моей низко опущенной голове, не желающей подняться и посмотреть на него, а я не в силах была это сделать, — шалаш легко выдержит небольшой дождь и укроет тебя от ветра, а я вернусь и помогу тебе добраться до дьюри. А он, — тут Уэйдо усмехнулся, — наверняка, поможет тебе во всем остальном...

И пошёл. Шаги ивенга удалялись, и я, подняв голову, смотрела ему вслед.

Он обернулся. Наши глаза встретились... "А ведь он, и правда, вернётся", — подумалось мне.

* * *

Наступил день. Серый, промозглый, с холодным ветром. Забравшись далеко в заросли кустарника, обнаружив там узкий лаз, уходивший далеко под корни, то ли образованный самой природой, то ли вырытый каким-то животным, и заползши в него, я слушала, как меня искали, как проклинали несчастного Уэйдо.

Он что-то пытался объяснить, но отчаянные вопли Гани и Саломеи не давали ему договорить. И он замолчал, в конце концов.

Пробегав несколько часов по окрестностям, наконец, все затихли. И через некоторое время я услышала крик Уэйдо:

— Гани! Мы уйдём без тебя, до вечера надо найти дорогу в Лиез и встать на ночлег! — ивенг кричал, растягивая слова, поворачиваясь в разные стороны, и мне его было слышно то отчётливо, то еле-еле, обрывками слов, — во! ты уже тут! — этот короткий возглас его меня успокоил, я боялась, что упрямый мальчишка останется здесь один, спрятавшись в кустах от Уэйдо.

Вскоре всё смолкло. Лишь ветер шуршал травой. Несколько раз принимался дождь, да утихал, пробарабанив быстро под порывом ветра по моему укрытию.

А я лежала ничком, как червяк, в узком лазе. Протянув руку наверх, чуяла, как капли короткого дождя ударили по ней. Лежала, не шевелясь, не пытаясь выбраться. И, казалось, не смогла бы уже это сделать. Во всяком случае, видеть я перестала. Светлое пятно выхода из норы стало серым.

У меня лишь плыла картинка перед глазами. Там моя самая яркая половина спала, вытянувшись в полный рост на вязаном покрывале, на топчане в доме Сесиллы. И, глядя на неё, я вскоре забылась тяжёлым, смутным сном.

* * *

Я проснулась оттого, что Олие, а я совсем перестала себя ощущать ею, словно право на мою жизнь перешло к той, другой, проговорила вдруг:

— А что, Сесилла, Харзиен появляется у тебя?

Сердце слабо дёрнулось вслед этому имени и замерло опять в полусне— полуяви.

Сесилла удивлённо обернулась к Олие.

— Разве ты не знаешь, где он? — но тут же пожала плечами, отбросив сомнения, — здесь он не появляется, да и зачем ему тут бывать?

Я же про себя вяло порадовалась тому, что дьюри, похоже, по-прежнему старается не вводить в грех друзей и не ставит их в известность, где пропадает в данный момент. Разве только Никитари знает... Неужели эта дрянь не побоится появиться ему на глаза? Не побоится. Раз вышла на охоту за дьюри...

— Мы немного поссорились с ним в последний раз, когда он был на болотах, — Олие теперь отошла к окну и, прищурившись, смотрела сквозь деревянные ставни, держась тонкими, просвечивающими на свету пальчиками за перекладину ставни.

Я её видела в кругу неясного серого дыма, как если бы смотрела в подзорную трубу, которая была плохо настроена. И сейчас Сесилла не попадала в мой "объектив". Но я чуяла её где-то рядом, её недоумение, её смутное сопротивление, возникшее вдруг из-за непонятного ей несоответствия. Но она не улавливала пока его и молчала.

— В городе всё тихо, словно и не было бури, — говорила тем временем Олие, речь её становилась всё увереннее и ровнее, — разве Арразо не удвоил войска, не привёл новых наемников?

Сесилла, наверное, сейчас готовит что-то в маленьком закутке у выхода. Я слышу, как она гремит деревянной ложкой по глиняной миске, переставляет посуду. Хрясь... влажный, хлюпающий звук, и ещё раз... режет рыбу. И я понимаю вдруг, как хочу есть. Сглатывая горькую, вязкую слюну, усмехаюсь в своей темноте — значит, ещё жива, значит, ещё есть надежда, что увижу тебя дьюри и скажу тебе, какой ты гад, потому что я так люблю тебя... я ещё много чего тебе скажу... но сначала мне надо выбраться отсюда...

— Почему же? Привёл, — раздумчиво отвечала Сесилла, — и наемников, и своих из слобод рыбацких да с плантаций собрал. А куда народ денется, если семьи кормить надо, да и страшно — не пойдёшь, силой уведут, а семью в рабство продадут. Узелки-то хорошо затянуты, испокон веков.

Не знаю, видела ли её Сесилла в этот момент, но на губах Олие играла насмешливая полуулыбка. Она слушала уллалийку в полуха, смотрела в окно и постукивала пальцами задумчиво по узкому подоконнику.

— Узелки, — повторила она, оглянувшись, — ты как всегда права, Сесилла. Узелки, если их правильно затянуть, хорошо держат... Ну, я пойду, пройдусь.

Она на моих глазах вытянулась ростом, расширилась в плечах. Появился дорогой белоснежный хитон, мои драные вдрызг сандалии исчезли, им на смену пришли дорогие по местным меркам, из мягкой, хорошо выделанной кожи... Надменный взгляд знатного ивенга снисходительно обратился в сторону уллалийки.

Сознание полусдохшего почти олигофрена, по крохам собирая себя в кучу, вдруг вытащило откуда-то из загашника слово "метаморф" и принялось вспоминать, кто это такой и мог ли он оказаться у этой... Или мой остался у меня, а у неё действует собственное, ещё непонятное мне до конца начало... Мысли, путанные, вялые, толклись в голове, и толку от них не было никакого.

А ивенг тем временем вышел на жару, огляделся по сторонам и пошёл в сторону главной улицы. Хитон распахивался высоко, сандалии были не застегнуты и громко и влажно шлёпали в тишине пустой улицы. Звуки доносились до меня, будто усиленные этой странной трубой, всасывающей в себя изображение далёких отсюда мест...

Часть 8

* * *

Он шёл уверенно, не глядя на тех, кто уступал ему дорогу, его затылок маячил передо мной долго, и я, устав, закрыла глаза. Но продолжала видеть его, словно зрение, покидая меня, усиливало другое видение, внутреннее.

А ивенг тем временем прошёл мимо шатра цирка, хлопающего боками на ветру, мимо императорского дворца, лишь раз коротко взглянув на него... Странное дело. Я вдруг поняла, что здесь никогда не была. Этот свороток вправо всегда был безлюден и мрачен. Лишь иногда туда проходили люди в длинных серых плащах. И ланваальдцев столько, сколько не было даже возле императорского дворца. Но это было до восстания болотников. Теперь же здесь не видно ни души.

Мощёная дорожка вела вглубь заросшего старого парка. Кряжистые с высохшими ветвями платаны, пожелтелые кипарисы, абрикосовые и апельсиновые деревья, затянутые неряшливыми плетями лиан. Осыпающиеся кусты роз, каменные горки, заросшие растением, похожим на ковыль. Метёлки его, мягкие и шелковистые, струились в потоках горячего воздуха. Оранжевые коробочки физалиса, словно большие праздничные фонарики свисали, разжижая унылость заброшенной аллеи...

Ивенг шёл всё быстрее. Я же тянулась за ним лишь потому, что часть меня уходила вместе с ним.

Серые каменные стены показались впереди. Здание приземистое, в один этаж, вросло наполовину высоких стрельчатых окон в землю. Стекла, покрытые толстым слоем пыли, мутно отразили лицо ивенга, наклонившегося и вглядывавшегося сейчас вовнутрь. И я вспомнила, как ночью Олие, ушедшая от меня, заглядывала в окна. Это были те самые окна. Высокие, стрельчатые, ушедшие наполовину в землю.

— Что вам нужно здесь эптерис?

Существо, выбравшееся на свет из темноты коридора, уходившего вглубь здания, прошелестело сухими узкими губами вопрос, заставив меня вздрогнуть. Глаза его, широко посаженные, равнодушно разглядывали гостя, сливообразный нос подёргивался, словно его хозяин принюхивался. Гигасец. Так назвал дьюри тогда этот народ. Не ожидала здесь увидеть кого-то из них. Вообще, в Ивеноге ни разу не встречала этих смуглокожих жителей Вересии.

Серый плащ, накинутый на плечи, не скрывал тощее сложение его обладателя. Тонкая рубашка из дешёвого грубого хлопка, полотняные серые штаны, старые сандалии.

Ивенг мой ничего не ответил на вопрос носатого и, отпихнув его в сторону, вошёл. Гигасец тихо ахнул и пошёл следом.

Тёмный коридор. Редкие двери вправо и влево. Семенящие подобострастно шаги гигасца за спиной. Круглое помещение, освещаемое одной единственной толстой свечой на золотой высокой подставе перед нависшим над ней ликом какого-то создания.

Ивенг, подходя к нему, принялся освобождаться от одёжды. Хитон сполз на мозаичный пол. Смутной тенью сполз вслед за одеждой облик обнажённого ивенга, растворился безвольно образ Олие. Их тени теперь бродили рядом, почти сливаясь с сумраком помещения. Истощённый, сморщенный, словно высушенный, человек упал на колени перед алтарем и тут же распростерся на полу, протянув руки к божеству.

Тихий вздох его слабым эхом пролетел по пустой и тёмной зале. Гигасец, стоявший за его спиной, не задавший больше ни одного вопроса, взял ту единственную свечу и, обходя с ней комнату, стал зажигать одну за другой свечи на высоких подставах, во множестве оказавшиеся вдоль стен.

Мрачная мозаика на полу осветилась. На выщербленной изрядно на ней однако хорошо угадывался рисунок. Часть его была не видна под телом лежавшего человека. Но огромный маятник виделся отчётливо. На конце толстой жилистой нити висела чаша, полная людских тел. Живых и мёртвых...

Старик-гигасец, вставший позади распростёртого на полу человека, затянул монотонно то ли молитву, то ли песню. Потом замолчал и через некоторое время сказал:

— Фраги приветствуют тебя, о Силон! Уныние и запустение царит в нашем храме с того дня, как презреная асдагальдка хитростью закрыла для тебя подлунный мир.

— Думаю, она жалеет о том мгновении, что встала на моём пути и воспротивилась моей воле, — голос Силона доносился с пола глухо, словно из подземелья.

Он всё также лежал, упёршись лбом в пол. Будто без сил.

— Расмир Визару... — бормотал Силон. — Я забыл о нём. Кто мог подумать, что асдагальдка в силах его призвать?.. Когда сути бесплотной тысячи и тысячи лет, что ей за дело до земных дел? Только безумный Расмир является сюда, даже теперь он пытается помешать мне...

Лежавший тяжело поднялся. И медленно повернулся. Скелет, обтянутый кожей. И всё-таки ивенг...

— Все мы не желаем смириться с уходом из этого мира... — уклончиво отвечал тем временем гигасец, опуская голову. — И ищем пути возврата сюда. Орден фрагов тому свидетельство.

Силон будто не слушал его слова. Страшная истощённая фигура его медленно бродила по полусумраку, прикасаясь к стенам. Он что-то бормотал.

— Я, как настоятель храма, — продолжал гигасец, — должен предостерегать вас, Мастер, о том, как неосмотрительно столь быстро возвращаться. Наши следы в этом мире видны знающим.

— Ха! — откликнулся ивенг, — кто знает о путешествующих во времени фрагах?! Дьюри и асдагальдка? Кучка уллов и ивенгов не в счет, они даже думать боятся об этом. Асдагальдка же, превратившись в земляного червя, вряд ли представляет для нас опасность...

Значит, земляной червь. Тело моё шевельнулось вяло, откликаясь на возмущение, слабо мелькнувшее в мозгу.

* * *

То ли от этого возмущения, то ли что-то ещё случилось с моей странной связью, но картинка вдруг сбилась. "Окуляр" стал удаляться, расплываясь всё больше.

Холодный ветер задувал сухие листья и пыль в моё убежище. И я принялась вытягивать своё тело из норы. С большим трудом, но мне это удалось. Наверху был уже вечер не знаю которого по счету дня.

Посмотрев, пошатываясь, в сторону болот, идти назад я пока не решилась. Свалиться в трясину и сдохнуть у меня задачи не было.

Почувствовав себя немного лучше, когда ниточка, связывающая с Ивеногой, оборвалась, я сейчас смогла только перебраться в шалаш. Здесь, свернувшись калачиком на сушеннице, мне оставалось ждать. Ждать, когда ноги смогут держать меня дольше нескольких минут, или когда придёт Уэйдо, или когда я... сдохну от голода.

* * *

...Ночь. Темень, еле разгоняемая свечой на длинном подсвечнике в руке Силона. Он вот уже несколько минут спускается по винтовой лестнице вниз. За ним неслышно следует гигасец. Оба одеты в длинные серые, струящиеся в движении плащи. Иногда Силон спрашивает:

— Что... трусливейший Арразо не соизволил явиться на коронацию в храм фрагов?

— Нет, эптерис, император здесь не появлялся. Коронация проведена в дворцовой часовне через пять часов после смерти императора Иллиойза.

— Щенок думает, что со мной покончено!

Несколько минут слышно лишь его прерывистое дыхание да шорох одежд.

— Надеюсь, ты не слишком напугал нашего гостя, Оэго? — опять спросил Силон, уже останавливаясь перед окованной железом дверью.

— Он спит, как младенец, Мастер, — невозмутимо отвечал гигасец.

— Это хорошо, Оэго.

Гигасец принялся открывать дверь длинным ключом. Щёлкнул замок. Свеча едва разгоняла сумрак каменного мешка. Скорее камера для заключённого, чем комната. Угрюмые тени поползли вглубь помещения. И стало видно, как на полу, на полусгнившей соломе привстал на локте ивенг. Он вглядывался в приближающиеся к нему фигуры. Взгляд, пристальный и привыкший скорее повелевать, чем подчиняться, быстро и безошибочно выделил из двоих пришедших того, кто, возможно, сейчас решит его судьбу. И, откинувшись на спину, уже не отрывал от него глаз. Заметно было, что он всё еще находится под действием какого-то наркотика, потому что движения и мимика его были заторможены. Этот человек очень знатен, потому что на груди, теряясь в складках дорогого парчового в серебряном шитье хитона, болталась золотая бляха с изображением сокола, рвущего добычу. Такая же была на груди Менгалиона, советника императора, в день восстания болотников, в день казни Милиена, к счастью несостоявшейся казни.

Смутные догадки, а это вс , на что я была способна сейчас, о том, что может случиться с этим пленником, переросли в уверенность, когда я увидела сокола. Теперь я даже не сомневалась в том, кто был в личине Менгалиона тогда, на площади... Скольких ещё людей обезличило это злобное существо? Где все они, эти несчастные? Которые, как и я теперь, были подобны жалким червям... В которых ещё теплились крохи жизненных сил, душа тлела слабым огоньком, но не было возможности двинуться. Или их не было уже в живых? Или они были ещё нужны Силону, чтобы его облик был живой?..

Пленника заставили встать.

— Что вы собираетесь делать? — шептал он, еле ворочая онемевшим языком, — отпустите меня, и вечером будут принесены щедрые дары вашему храму, или пошлите к моей жене... не смейте, вы пожалеете об этом, я — советник императора Арразо...

Силон стоял ко мне спиной, но я слышала, как он отвратительно усмехался, когда проговорил:

— Это очень хорошо, добрейший Скинавион, что ты советник императора, но не сильно хорошо для тебя. Но не бойся! Нет! Тебя не убьют... — тихий, жуткий смех пополз по подземелью, выбираясь в тёмный коридор, отскакивая эхом от мокрых стен.

И Силон достал нож с длинной рукоятью.

— Мастер, — торопливо проговорил Оэго, — тень... тень справа от вас, Мастер.

— Да, мой верный Оэго, — тощий, как сама смерть, жрец взмахнул ножом и зашептал заклинание, громко выделяя слово Фра.

Скинавион закричал, замахал руками, защищаясь от ножа, блеснувшего в пляшушем свете свечи, оступился и принялся заваливаться навзничь. Оэго оказался сзади него и, похоже, ткнул его чем-то острым. Ивенг закричал опять от неожиданности, пытаясь удержать равновесие, думая, что все, сейчас его прикончат.

— Ты можешь кричать, мой обожаемый Сканавион... — пробормотал почти ласково Силон, — здесь тебя никто не услышит.

Он нагнулся, и движение его руки было режущим, отсекающим. Заклинания больше не было слышно. Сканавион, вытаращив глаза, смотрел на стену.

Там его тень, повернувшись боком, отделилась от стены и поплыла в затхлом сумраке. Её хозяин, которого теперь отпустил Оэго, упал на подстилку и лежал, не шевелясь. Сначала на лице его было удивление, что он так легко отделался, потом глаза стали тускнеть. Он не шевелился.

— Что ты сделал... жрец? — бормотал он, — что ты сделал?..

Никто и не думал ему отвечать. Сканавион остался лежать в камере, свернувшись жалкой личинкой на гнилой травяной подстилке. И Сканавион шёл по коридору, расправляя смятые одежды.

На выходе, щурясь от солнца, он обернулся к Оэго.

— Сегодня же будут принесены богатые дары вашему храму, настоятель.

— Да, эптерис... Да будут славны твои деяния и вознаграждены по заслугам!

Оэго стоял ещё долго, провожая взглядом высокую фигуру хозяина...

* * *

Сколько времени прошло, не знаю. Часов? Дней? Я вся ушла в чужую жизнь, всматривалась в чужие глаза, впитывала чужой страх. В меня сочилась чья-то злость, подлость его была видна мне, как на ладони. Моя собственная жизнь, казалось, замерла совсем.

Пару раз я всё-таки попыталась что-то изменить.

В первый раз я откинулась навзничь. И потеряла сознание. Долго плавала в мрачных волнах тёмного океана. Я болталась словно в полосе беспредельного по ширине прибоя. Берега не было видно, лишь волна подминала под себя, многотонной грудью обрушиваясь сверху, и утягивала на глубину. Она волочила меня долго, пока сама же не выдергивала на поверхность. Поднимала на гребень, и тогда я видела край.

Край всего. Этот край дымился водяной пылью, пасть бездны открывалась передо мной и чёрно-фиолетовая радуга играла над пропастью. Бездна вздыхала глубиной, край всего сущего щерился пустотой, зияющей за нагромождениями скал. Но тёмный океан играл мной будто щепкой. И опять я болталась в его необъятных водах...

Во второй раз я была гораздо удачливее и встала... Дальше не помню. А через какое-то время обнаружила себя у порога шалаша.

Похоже, утро. Солнце заставило меня зажмуриться. Кто-то был совсем рядом. Шебуршал травой. Даже травинки от его движения касались моей руки. Летели мне в лицо. Я недоделано, словно фыркнув, чихнула. Открыв глаза, долго не могла понять, что движется перед самым моим носом.

Пока взгляд, привыкший за последние сутки вглядываться лишь вовнутрь, не разглядел вблизи птицу. Небольшую. Обычную птицу. Ворона, или кто-то очень похожий. Она старалась удержать в лапах какого-то зверька, который, извиваясь тщедушным тельцем, пытался вырваться из её когтистых лап. Они настолько не замечали меня в своей возне, настолько, похоже, я была конченой по их мнению, что зверёк в какой-то момент нырнул мне подмышку и затих, сжавшись в комок.

Птица боком стала подбираться ближе, ещё ближе. Вот она уже у моей руки... Я чуяла, как дрожит тельце зверька. Его тепло заставляло меня быть на поверхности, не уходить в себя... И, чуть отведя локоть той руки, где сидел зверёныш, другой я из последних сил нанесла "страшный" удар по птахе, которая пыталась выковырить свою добычу из-под меня. Смехота, да и только. Птица лишь отпрыгнула на безопасное расстояние, и продолжила исследовать мой бок в поисках лазейки к добыче.

Зверёныш вдруг замер. "Ну, сдох, бедолага, наверное", — вяло дернулась в моей голове мысль.

Нет. Я услышала осторожные шаги другого зверька, крупнее моего подранка. Следя за мутным пятном, приближавшимся почти неслышно, я уже различала длинное юркое тельце, пушистый хвост, беличьи уши... Он напомнил мне Бублику. БайсА. "Байсенок" назвал этого зверька гемма Лой.

Похоже, мать пришла на помощь своему детёнышу.

Байса подходила всё ближе, и птица принялась носиться вокруг и кричать громко. А байса припала к земле и, запрокинув голову, оскалившись, шипела на неё. И ползла на брюхе ко мне. Осторожно, боясь меня и защищаясь лапой от вконец обозлившейся птахи, понявшей, что ей уже здесь ничего не светит. Зверёныш под боком тихо поскуливал и норовил выбраться. Я же его придерживала, пока опасность не миновала...

Но вот тень птицы стала удаляться. И я отпустила зверёныша, ослабив локоть.

Он выскочил. Принялся, счастливо визжа, нарезать круги вокруг матери. А та кружила, следя за ним, пыталась его обнюхать, обследовать, не ранен ли. В конце третьего и четвёртого круга он неожиданно кинулся ко мне и лизнул мокрым языком в нос. Я засмеялась. Тихо, не похоже и на смех вовсе. Но это так перепугало байсу-мать, что она припала к земле и оскалилась, зарычав теперь на меня.

Щенок, упав на спину перед ней, принялся скулить, словно рассказывая ей что-то. Байса не двигалась с места. И вдруг встала. Подошла ко мне, обнюхала, расфыркавшись и расчихавшись, будто от меня смердило несносно, опять зарычала. Шерсть на её загривке вздыбилась. И, развернувшись, потрусила прочь. Байсёнок потянулся за ней. Его вихляющая походка отличалась от пружинистой походки взрослой байсы, он ещё несколько раз оглядывался, а я следила за ними, пока зрение позволяло видеть их. И закрыла глаза, когда они скрылись.

* * *

Ничто в подлунном мире не происходит просто так. Что-то зачем-то следует. Цепочки микроскопических событий, псевдослучайностей незаметно выстраиваются, перестраиваются и достраиваются... Событие, как клетка, в какой-то момент делится и создает ещё несколько событий, отращивает связи и цепляется вдруг за то, что, казалось бы, никаким боком не было связано с ним.

* * *

К вечеру байса вернулась. В зубах мелкой хищницы висела мышь. Байса положила мышь передо мной, и села, вытянув морду. Я видела её влажный нос, осторожно втягивающий мой запах. Зачем же ты вернулась? Проверить, не сдохла ли я окончательно? Так, нет же — ещё и мышь принесла.

А байса, вцепившись острыми зубами в серое, ещё дергавшееся, тельце, придавив лапой мышь, разорвала её в одно мгновение. Тёплая кровь брызнула мне в лицо. Я зажмурилась, но на мгновение. Эта хищница заставляла меня следить за ней, моё сознание удерживалось на плаву, цепляясь за этого зверька. Но последний фортель её мне не понравился, и я заставила себя отодвинуться. Байса же, положив разорванную тушку перед собой, не ела, она ждала.

— Чего ты... ждёшь? — просипела я пересохшей глоткой, в которой уже давно не было ни капли воды.

А та припала к земле и смотрела. Взяла кусок, перенесла его ближе ко мне и отошла. Теперь она стояла шагах в пяти.

— Ты хочешь, чтобы я это съела... что ли? — прошептала я, закрывая глаза.

Когда я открыла их, байсы уже не было. Кусок разорванной мыши лежал прямо передо мной. Кровь... Это было моё спасение. Пожалуй, единственное. И еда, и питье. А отвращение стало теоретически невозможно. "Столь сильно окрашенные эмоциональные переживания тебе неподвластны в настоящий момент", — хихикнула слабо я, удивляясь рождению в моей замороченной голове такой витиеватой мысли.

И потянулась за мышью. Кровь была ещё тёплой, едва начинающей густеть... Меня хватило на три глотка, и её, крови, тоже. Мышка-то маленькая. Бедненькая. Серенькая... Я поймала себя на том, что закапываю её, скребя по земле пальцами. И волосы мои встали дыбом. Во что я превращаюсь? Или я просто хороню её?..

Но голова сильно кружилась... от еды. Мысли отключались постепенно. Ничто больше не задерживало их здесь. Небо медленно и знакомо кружило надо мной. Белёсое от жаркого марева небо Ивеноги...

Часть 9

* * *

Комната большая и светлая. Окно во всю стену было распахнуто настежь. Молочного цвета лёгкая штора, лишь на треть ширины закрывающая окно, мягкими складками падала на пол.

Огромная каменная купель стояла посредине комнаты. Солнечные блики, отраженные водой, во множестве играли на фресках высокого свода, делая голые фигуры мужчин и женщин на них живыми. Они резвились в своих купелях, слуги подносили им фрукты, наложницы натирали маслами их тела. Каменная белая плитка с выпуклым золотистым абрисом каких-то божественных лиц покрывала стены купальни. Синяя плитка с ракушками и морскими коньками — пол.

Сканавион полулежал в воде. Мокрое лицо с бисеринками пота на висках и лбу было довольно и покойно. Раскинув руки по бокам ванны, закрыв глаза, он слушал. Пальцы вытянутых и всплывших ног торчали из воды и шевелились будто в такт речи говорившего. Голос человека был негромким, и я не сразу уловила, что он говорит.

— ...В городе полторы тысячи рабов и три тысячи слободских, — монотонно перечислял он, — против них две тысячи ланваальдских наёмников. Они не очень быстры, зато можно быть уверенными, что они не окажутся на стороне болотников...

Теперь я увидела их. Один сидел в плетёном широком кресле возле купели Сканавиана, другой — рядом, с большой писчей доской на коленях. Первый — ивенг, напыщенный, с выдвинутыми надменно вперёд, как у престарелой псины, нижними зубами. Это он говорил только что и продолжил теперь:

— Слободские ведут себя спокойно после казней второго дня. Но тишина подозрительна вдвойне, и я, эптерис Сканавион, усилил отряды ланваальдцев в слободах. Странно, что вы об этом спрашиваете, я вам докладывал вечером второго дня о своем решении.

Советник, шумно всплеснув водой, выбрался из купели и пошёл, оставляя лужи за собой. Голым он прошёлся до самого окна и, позволив вынырнувшей откуда-то полуголой наложнице обмотать себя тонким, просвечивающим сари, обернулся:

— Мне нет дела, Раулидиус, до того, что тебе кажется странным. Оставь это при себе. Лучше скажи мне, почему ты до сих пор не поймал зачинщиков бунта? Или тебе надоело быть главой секретной службы императора, и ты хочешь вернуться в писари?

Раулидиус втянул голову в плечи. Слышно было, как плещется вода о край купели, и скрипит палочка по кавоку. Писарь, тощий, некрасивый мальчишка-ивенг, лишь на мгновение поднял голову, быстро пробежав глазами по лицам советника и главы секретной службы.

— Я докладывал вам, — начал осторожно Раулидиус, оторопело глядя при этом в хитро изогнутого морского конька на полу перед собой, — эптерис Сканавион, какие меры были предприняты мной. И вы одобрили их. Но... братья Вазиминги хитры и изворотливы, как и всякие фокусники и артисты. Нелегко поймать человека, если он меняет личину по несколько раз на дню.

— Этим самым заявлением, Раулидиус, — советник теперь возлежал на пологой кушетке, опершись локтем на атласные подушки, — ты расписался в собственном бессилии. Я буду думать об этом. Пусть мысль о скорых переменах в твоей жизни заставит тебя шевелиться в нужном мне направлении. Так что ты говорил о личинах дьюри? Тебе известно хоть это? А ты, писарь, забыл, что твое дело кавок и чернильница?!

Писарь, поднявший было голову и с любопытством следивший за разговором, уткнулся быстро в свою доску.

Побледневший смертельно глава секретной службы императора закивал головой.

— Э-э... младший Вазиминг, говорят, драконом обращается часто, а дьюри старшего несколько раз видели на рынке бродячим фокусником и торговкой рыбы Сесиллой...

— Что за глупость? — процедил советник озадаченно, — кто ваш осведомитель, Раулидиус, он водит тебя за нос! Эти сведения уже с бородой. С чего бы это мальчишке так привлекать к себе внимание, ты не задумывался?

— Нет, мой эптерис, это не может быть неправдой! — залепетал совсем потерявшийся глава секретной службы, — это подтверждают несколько источников!

— Впрочем, это легко проверить. Надеюсь, она уже в яме? — Сканавион ждал ответа, — эта торговка?

— Не-ет, — проблеял Раулидиус, — мы следим за ней.

Сканавион смотрел исподлобья на сидевшего перед ним понуро, растерявшегося вконец, человека. Толстым пальцем поглаживая подлокотник кресла, он молчал некоторое время. Потом хлопнул в ладоши и опять уставился на Раулидиуса.

— К Ципу его, — процедил он кому-то, невидимому мне отсюда, — скажи, не трогать, пока сам не приду...

Закрылась дверь. Писарь, сунув доску подмышку, выскользнул следом, повинуясь кивку Сканавиана.

Мальчишка, некрасивый, с вытянутым бледным лицом, отвисшими желтушными веками маленьких невыразительных глаз... он отчего-то долго был мне виден, пока не превратился в смутное, расплывчатое пятно.

* * *

В ушах тонко звенел звук, отрываясь словно нехотя от меня. Я почуяла вдруг, что сильно замерзла, что дождь лупит по мне изо всех сил. Шум его, шорох травы, голос какой-то птицы, монотонный и похожий на скрип... И тёплый чей-то язык лизнул меня в нос.

— Да она уж не дышит, Ти...— проговорил незнакомый женский голос очень близко и тут же добавил: — Хм...

Потому что я открыла глаза.

Дождь. Серое небо висит промозглым прохудившимся мешком над болотами, над лесом, над поляной, где стоит шалаш.

Байса крутится возле меня, радостно виляя хвостом. "До чего же ты жизнерадостный зверёныш", — подумала я, улыбнувшись и попытавшись поднять руку, чтобы погладить её, но всё закончилось тем, что я лишь поскребла пальцами землю, вспомнила про мышь, которую где-то здесь пыталась похоронить, и сжала руку в кулак или мне показалось, что я сделала это.

До меня, наконец, дошло, что рядом кто-то стоит. Подняв глаза, я долго всматривалась, наводила резкость.

Молодая уллалийка, одетая в охотничьи кожаные штаны и безрукавку поверх тёплой серого цвета туники, на поясе нож, короткий меч, за плечом — лук.

— Жива, — проговорила она, — но идти не сможет. Придётся нам её тащить.

"Это про меня? Не надо меня никуда тащить, — подумала я, когда она принялась коротким охотничьим топориком рубить большие ветки, — ведь сюда Уэйдо придёт...".

— Не надо меня тащить, — прошептала я, когда она уже, подхватив меня подмышки, потянула на приготовленные наскоро носилки из веток.

— Как же! — пыхтела уллалийка, рассматривая с любопытством меня и морща нос, — не надо! Скажи, спасибо, что тебя нашла Ти. И меня привела сюда. Она натаскана раненых здесь искать. С болот ещё не такие приползают! С тобой вот только не пойму, что, — выпрямилась она, уложив меня на ветки, — такая... — она помолчала, словно подбирая слово, — старушка и... не старушка. Голос у тебя молодой какой-то...

— Оставь меня здесь, — поморщилась я, пытаясь перевернуться на бок и скатиться с веток к своему любимому убежищу.

Что толку незнакомому человеку рассказывать то, во что он даже поверить не сможет. Только Уэйдо знает, кто я. Только Уэйдо. Надо же было случиться такому, что именно надменноликий ивенг стал для меня последней надеждой.

— И что ты будешь здесь делать? Ты — дьюри, и так малодушна, — хмыкнула девчонка.

"Дьюри... Недоделанная дьюри, хотела ты сказать?", — мне казалось, что я разговариваю вслух, на самом деле я не произнесла ни звука. Но почему меня все принимают за дьюри, почему все время отчаянно кажется, что что-то с моим прошлым не так?

Уллалийка прихватила ветку за древко и потянула её за собой. Байса, суетившаяся все время рядом, сиганула на меня и некоторое время ехала на груди, стоя и покачиваясь в такт ползущей ветке. Она смотрела мне в глаза своими чёрными, блестящими бусинами-глазами. Потом словно удостоверившись, что я жива, улеглась у меня на груди, свернувшись клубком. Тепло её маленького тела, движение носилок убаюкивало меня и я, глядя в пасмурное небо, поняла, что рада тому, что меня нашли. Небо вновь стало медленно кружиться надо мной, оно уплывало туда, где болота тянулись унылой чередой. Внутренний мутный взгляд мой тянулся за ним и стремился добраться быстрее до песчаных дюн, до рыбацкой слободы. Туда, куда теперь я так хотела и все больше боялась заглядывать. Потому что могла увидеть дьюри глазами той, которая не должна была оказаться рядом с ним.

* * *

Олие спешила. Я видела её торопливо шедшей в сумерках по улице. Вот она свернула в проулок. Идёт к Сесилле. Дверь неслышно открылась, будто кто-то открыл её ей навстречу. Она вошла и остановилась в темноте. И голос, приглушённый, улыбающийся заставил меня зажмурить глаза и бессильно сжать кулаки.

— Как ты здесь оказалась? — прошептал он будто совсем рядом.

Но не мне.

А Олие молчала. Каким-то звериным чутьем я видела смутные их тени, застывшие на мгновение друг против друга. Видела, как Олие повисла на его шее и обхватила ногами, прижавшись всем телом. Зажав ладонью ему рот, она беззвучно смеялась и стягивала тунику. Дьюри, мотнув головой, отстранившись на миг, смотрел на неё и улыбался.

Я же, вглядываясь в это лицо, в каждую его черточку, ждала... Сейчас... Вот сейчас...

Но Харз уже нёс Олие на сесиллин топчан. И склонился над нею...

Часть 10

* * *

Очнулась я оттого, что байса бегала по мне, как очумелая. И то ли тявкала, то ли чихала, мне неизвестно, как называются те звуки, которые она издавала, когда останавливалась на моей левой ноге и яростно скребла по ней задними лапами. Дождь прекратился, и только шорохи мокрого леса нарушали тишину, да чьи-то шаги стали слышны вдруг.

— Что за придурок ещё? — процедила сквозь зубы уллалийка, оборачиваясь и отпуская ветку, то есть мои носилки.

Необычный кривой лук в одно мгновение оказался в её руках, стрела легла на выгнутую излучину. Рука девушки с видимым усилием натянула тугую тетиву.

— Ещё шаг, и ты пожалеешь об этом, — крикнула она, обращаясь к кому-то.

Я же никак не могла увидеть, кто это.

— Разве ты можешь знать, уллалийка... — знакомый надменный голос прервался на мгновение.

Просвистела палка, но девчонка, вовремя пригнувшись, сумела избежать довольно меткого удара простой дубиной.

— ... о чем я сожалею? Что ты знаешь о жалости? — продолжил задумчиво голос, видимо подыскивая следующее орудие.

Однако тут же просвистела стрела, ловко пущенная девчонкой в ответ, и равнодушное гортанное чертыхание дало знать, что и противоположной стороне удалось уклониться от стрелы.

Я же, кое-как перевернувшись на бок, вцепилась в штанину девушки и дернула её изо всей силы.

— Не тронь его... — прошипела я, — это друг...

— С каких это пор друзьями стали ивенги... Ещё и дубинами швыряются?! — зло дернулась та, и опять навела стрелу.

— Говорят, ты друг? — всё-таки спросила она, глядя на противника в упор, держа лук на уровне глаз.

— Друг? — переспросил он, — друг, — повторил, усмехнувшись, — всего лишь.

Ну, вот он. Наконец, развернувшись, я его увидела. Уэйдо. Странно. Я, кажется, ужасно рада его видеть. "А что тебе остается?", — насмешливо вторил внутренний голос-зануда, который теперь мучил меня постоянно, изводил неверием и сомнением, ненавистными до боли воспоминаниями.

— Здравствуй, — прошептала я, а сама боялась увидеть отвращение в этих всегда надменных глазах.

Ивенг же, не отрываясь, смотрел на меня и подходил всё ближе. Вот он подошёл, подхватил моё исхудавшее тело подмышки и неожиданно бережно прижал к себе, положив мою голову себе на плечо.

— Э-эй! — воскликнула уллалийка, бросаясь мне на помощь.

Уэйдо отстранил её свободной рукой и погладил меня будто маленькую по голове. У ног его крутилась байса и, поднимаясь на задние лапы, тянула умную морду вверх, словно пытаясь понять, что происходит.

Я заплакала. Тихо, только слезы капали на тунику Уэйдо, мокрую от дождя. Он провёл рукой по моему лицу, вытер слезы и спросил уллалийку:

— Где твой дом, улла?

Я замерла. Надменный ивенг не изменяет себе. Девчонка может запросто послать его идти лесом. Но та с вызовом ответила:

— Здесь рядом, ивенг.

— Мне будет нужна твоя помощь, улла.

— Не сомневаюсь, ивенг. Я помогу, но не тебе, а ей. Потому что тебе в твоей Ивеноге совсем мозги переклинило, и ты не умеешь разговаривать, как человек. Ты разговариваешь, как урод. Ты знаешь об этом? — и, не дождавшись ответа, бросила: — следуй за мной. И можешь не стараться, она всё равно сейчас провалится в забытье, и не сможет оценить твои усилия. Похоже, ты всё-таки не старушенция, — хмыкнула она, обойдя Уэйдо, взглянув на меня и подмигнув.

Я криво усмехнулась.

Девчонка развернулась и пошла, изредка сшибая резким движением руки с луком головки пожелтелых цветов, легко перерезая их свистящей алчно тетивой.

А я, согревшись впервые за эти долгие промозглые дни, висела солдатиком в руках Уэйдо. Дрожь прошла. И он, словно почуяв это, не уложил меня на носилки, а, перехватив поудобнее, так и пошёл.

Лишь один раз он чертыхнулся, оступившись, и я вспомнила про его больную ногу.

— Как нога? — прошептала я.

— Лучше, — коротко ответил он, — спи. Тебе надо набираться сил.

— Зачем? — попыталась улыбнуться я, плавая между явью и сном, выныривая от его тепла на поверхность и вновь погружаясь в забытьё.

— Ещё не всё потеряно, О, — ответил Уэйдо. — В Лиезе меня нашёл Баккару. Помнишь ты его, Олие?..

* * *

Мальчишка-писарь шёл по улице в тени стройных кипарисов, хвойные макушки которых уходили стрелами высоко в небо. Сутулая его спина, доска, зажатая подмышкой, маячили долго передо мной. Улица прямая, не сворачивающая никуда, позволяла мне его видеть и видеть. Редкие прохожие иногда заслоняли мальчишку, но вот он снова выныривал в поле моего зрения, ограниченного узким туманным кругом.

Но почему я его вижу? Этого я не могла понять. Мне же хотелось видеть только одного человека. Особенно сейчас, когда я знала, что они встретились...

А писарь шёл неторопливо, свободно выкидывая в шаге длинные нескладные ноги, немного согнутые в коленях. Руки были засунуты в карманы широких белых штанов. Голова лениво поворачивалась иногда в сторону, и я видела его невыразительный равнодушный взгляд.

Как-то не подходила эта походка к его узкоплечей, незначительной фигуре, к вытянутому незапоминающемуся лицу...

На улице, по которой теперь шёл писарь, и которая мне не особенно помнилась, жила ивенговская беднота. То есть — несостоятельные ивенги. Небольшие их домики из белого камня, чистые и опрятные, тянулись вторым ярусом от моря после рыбацких слобод. Небольшие садики с виноградом, абрикосами, тыквами и непременными одомашненными хохлатками, видневшимися то тут, то там на невысоких плетнях из камыша...

А мальчишка, наконец, перемахнул через плетень в один из огородов и, жадно надергав спелых, почти коричневых абрикосин, заталкивая их по очереди в рот и выплевывая косточки, скрылся в сенях дома.

И тут я увидела широкую непроницаемую физиономию Сканавиона. Он полулежал в широкой, закрытой наполовину тонкой, полупрозрачной фелюсой, карете. Карета стояла в самом начале улицы, на противоположной стороне. И дом мальчишки-писаря отсюда виден был, как на ладони.

Советник императора щёлкнул пальцами. Возница, взмокший на жаре старик-улла, дёрнулся испуганно и тронул лошадей. Кони, чёрные с жёлтыми пятнами, мохноногие, застоялись и радостно припустили рысцой. Но старик их осадил и стал заворачивать. Карета поехала в сторону центра Галайзии...

Зачем тебе этот мальчишка, Силон?..

* * *

Сканавион долго трясся в карете. Его лицо, бледное, с закрытыми глазами, казалось маской, словно это существо, оставшись наедине с собой, перестало следить за тем, как оно выглядит. Я же ничего не могла поделать с тем, что вижу его. Знает ли он, что я вижу его? Видят ли его другие жертвы?.. Почему кроме личин этого существа я стала видеть ещё и мальчишку-писаря? Значило ли это, что кто-то до боли близкий скрывается за этим нескладным обликом? В этом я была почти уверена. Вот только кто из двоих? Ведь лишь братья дьюри интересовали Силона, настолько, чтобы он лично следил за ними.

Карета остановилась, и Сканавион открыл глаза. Тяжёлый взгляд уставился в неподвижную легкую занавесь. Лицо передёрнулось неприятной гримасой, потом выровнялось и попыталось примерить улыбку. Не получилось. Тогда он пальцами принялся массировать кожу, щипать себя за уши, надувать щеки...

Ублюдок. Меня распирала злость и отвращение. Я вынуждена была смотреть на кривляние уродливого существа, который пытался прийти в согласие с украденной личиной.

А Сканавион, наконец, вывалился из кареты и уже шёл по хрустящей мелкими камушками дорожке.

Здоровенный ланваальдец, охранявший вход в невысокое здание, разморённый от жары, посторонился и постарался придать суровое выражение своему облику, но ему удалось только нахмурить то место, где у нормального человека должны быть брови. У ланваальдцев эти атрибуты лица отсутствовали, потому как они их сбривали.

Об этом мне рассказывала Саломея, когда я заметила как-то, что ланваальдцы без бровей.

В здании, куда приехал Сканавион, находился местный сыск. Мальчишки на подворье Феродола без конца рассказывали всякие истории про это место. Как сюда входили свободными гражданами, а выходили или в рабском ошейнике, или тихарями, так называли здесь тайных агентов. Чтобы удержать власть в такой многонациональной стране императору требовались целые армии осведомителей.

Сканавиона приветствовали, сгибаясь напополам какие-то малоприметные личности, снующие по коридору. Но вот навстречу спешил уже весьма именитый эптерис с серебряной бляхой на груди.

— Моё почтение, эптерис Сканавион, моё почтение! — защебетал он, складывая лодочкой ладони, прижимая их к груди. — Что же вы без предупреждения? Послали бы мальчишку впереди себя, мы бы вас ждали!..

Сканавион лишь ухмылялся и шел вперед.

— Что? Эптерис Карвидиол уже вошёл в дела? — на ходу спрашивал он. — Ты, Прокуда, не трещи.

— А как же, эптерис! Мы все довольны новым начальником...

— Посмели бы вы быть недовольными, — проворчал Сканавион, останавливаясь и ожидая, чтобы перед ним распахнули двери.

Навстречу ему шел высокий тощий ивенг с хмурым лицом. Мрачный взгляд его заставил скрыться в недрах длинного коридора болтливого Прокуду.

— Эптерис Сканавион. — Поклон головы. — Рад видеть. — Рубленые фразы, а выражение лица Карвидиола нисколько не изменилось.

— Ну, что ж, раз говоришь, рад, то, видимо, у тебя есть на то причины, — Сканавион уже расположился в широком кресле, стоявшим за большим столом, на котором не было ничего, и столешница поблескивала натёртым до блеска деревом.

А место-то, похоже, самого Карвидиола. И больше в комнате нет ни стула, ни какого другого седалища. И теперь помрачневший ещё больше хозяин торчал перед гостем. Но недолго. Спустя минуту, в дверь просунулось довольное лицо Прокуды и следом за ним вошли два худых раба-уллалийца, несущих тяжёлое деревянное кресло, почти трон по размерам.

— Порадуй же и меня, эптерис Карвидиол, — проговорил Сканавион, когда они остались одни. — У тебя уже есть, чем порадовать дорогого императора? Или ты, как и предыдущий глава секретной службы, дальше своего носа ничего не видишь?

Карвидиола передернуло от этих слов советника, и он вскочил с кресла, в котором только что умиротворенно замер. Прошагав до узкого стрельчатого окна, он тут же развернулся и грубовато, отрывисто заговорил:

— Увеличено количество осведомителей в слободах. Двоих удалось отправить на болота. Там у них центр, но добраться туда, не зная дороги...

— Это я знаю без тебя. Дальше.

— Не хватает гратов ланваальдских. Рабы не хотят работать на южных плантациях, а горстки охранников мало, чтобы остановить разъярённую толпу в триста человек. Удалось в посёлке захватить около двух десятков жён и детей зачинщиков, поэтому пока в Южной Узолии сохраняется затишье. Уже сдались пятеро, пытаясь вызволить своих родственников.

— И ты их отпустил? — спросил Сканавион.

— Отпустил. Чтобы потянулись другие. Первых пятерых уже повесили.

— Отчего так быстро? Или у нас есть ответы на все вопросы? — вкрадчиво продолжал спрашивать советник, вытянув обе руки на столе, положив ладони на столешницу.

Словно паук, протянувший щупальца к жертве. Но Карвидиол неплохо сопротивлялся ему и отвечал без заискивания.

— Есть. Все имена зачинщиков мятежа в Узолии известны. Нет возможности добраться до них, — лающе отвечал он.

— Всё равно нельзя так быстро разрешать им ускользнуть от нас. Жизнь должна опостылеть им за их проступки... Но оставим Узолию. Дальше, эптерис Карвидиол...

— По вашей просьбе слежка за торговкой Сесиллой остановлена. Она в яме. С ворами и убийцами. Всего двадцать человек. Непросто ей там придется.

Так вот почему тогда ночью дьюри был один в доме Сесиллы. Этим двоим ничто не мешало... Бедная Сесилла...

— Напрасно сочувствуешь ей, эптерис Карвидиол. Напрасно. Это очень опасная улла. Она всегда была очень близко связана с болотниками, и я не прощу тебе, если ты дашь ей ускользнуть на тот свет, — Сканавион побарабанил пальцами по столу. — Присматривай за ней.

— Поместить её в отдельную камеру в верхнем ярусе?

— Отчего же? Там, где она сейчас, ей будет веселей. Одиночество склоняет человеческое существо к унынию, а уныние — грех великий, Карвидиол. Пожалуй, я заберу у тебя её.

Тот коротко кивнул и продолжил.

— Теперь — дьюри...

— Ага. Да ты гурман, Карвидиол. Сладкое — на десерт. Чем порадуешь?

— Младший весьма изворотлив, хотя не дотягивает в мастерстве до старшего Вазиминга. Замечен дважды в отряде ланваальдских гратов. Пока следим за ним.

— Ты сумел удивить меня, Карвидиол, — покачал головой Сканавион, — весьма перспективно для тебя. Дальше...

— Возле дома Сесиллы замечена Олие. Непонятно, зачем она здесь появляется в своём облике. Эту дьюри опознал тот, кто видел её в день несостоявшейся казни принца Вазиминга...

— Ты меня удивляешь всё больше, поставил тихаря, видевшего всех троих дьюри, весьма дальновидно, — хмыкнул Сканавион, — а то, что она дьюри, это несомненно... Но ты мне так ничего и не сказал про старшего Вазиминга...

Карвидиол вновь кивнул.

— Про старшего сказать что-либо определённое сложно, эптерис Сканавион. Он замечен во многих местах не только Галазийи, но и Ивеноги. Почти все тихари отмечают его появление то тут, то там. Мальчишка на рынке, слуга Феродола, стерв в порту... Сообщения о его появлении поступают постоянно, а подтверждения нет. Кто-то его дублирует, помогает. Но тот, который замечен в доме Сесиллы, думаю, самый настоящий...

— Тихарь заметил, куда дьюри пошёл потом? — быстро спросил Сканавион, подавшись вперёд.

Карвидиол отрицательно покачал головой.

— Там случилось странное. Из порта в это позднее время, когда движение народа по городу должно быть ограничено и посты ланваальдцев усилены вдвое, шла толпа пьяных рыбаков. Завязалась пьяная драка прямо возле дома Сесиллы...

Глаза Сканавиона зло сузились.

— И?

— Задержать удалось немногих. В слободах всегда сложно. Там в каждом доме охотно спрячут беглого или преследуемого. Уллы пользуются магией и скрываются, как черви, зарываясь в норы.

— Ну и?

— Те, кого поймали, сидят. — Карвидиол замолчал, давая понять, что у него всё.

Сканавион, шумно выдохнув, поднялся.

— Не надо искать дьюри. Вам его не увидеть. Надо искать следы после него. Бунт. Оказанная помощь пострадавшим. Утечка секретных сведений. Это означает лишь то, что дьюри побывал там. В тот раз надо было следить за тем, что из хибары Сесиллиной выползло, вылетело, проскользнуло... любой намёк на движение. Тень. Но... Ты порадовал меня немало, эптерис.

Пройдя к двери, советник ещё раз взглянул на быстро поднявшегося мрачного Карвидиола и торопливо склонившего голову.

— Да. И приставь пару-тройку тихарей к моему писарю...

Часть 11

* * *

Ланваальдские наёмники жили в больших казармах на восточной окраине города. Это огромные, мрачные помещения с большими окнами и необъятными дверями, в которые нас, мальчишек, служивших на подворье Феродола, могло пройти по трое, а то и по четверо. Несколько раз я бывала здесь тогда, и всякий раз нас прогонял старый, одряхлевший грат-сторож Гунло, бросая камнями и крича:

— Мес дежессс!

Его сиплый рев пугал нас, камни никогда не достигали цели, а Гунло ещё долго вопил, то ли от скуки, то ли от мерзкого своего характера...

Сейчас я видела, как Гунло, осклабившись беззубым широким ртом, пропускал карету Сканавиона.

Слышались глухие удары. Это на вытоптанном поле между тремя казармами ланваальдцы, раздетые до засаленных набедренных повязок, носились со своим любимым ручным мячом — конской головой, зачищенной и выбеленной огромными ручищами игроков и потом.

Я никогда не видела эту игру, лишь слышала о ней от Сиеза. И поэтому сейчас, увидев людской муравейник из огромных, почти голых тел, ужаснулась. Такая силища катилась к одной из двух растянутых рыбачьих сетей, у которой застыл, растопырив ручищи, громила-грат...

Казалось, его снесёт и перемолотит эта невероятная мельница из рук и ног. Чем ближе к воротам, тем меньше становился клубок тел. Вот уже двое, сцепившись намертво, тащили друг друга в разные стороны. Один тянул вместе с "мячом" тушу противника к воротам, другой, упёршись мощными ногами, волочил его прочь...

Передо мной застыл лысеющий багровый затылок Сканавиона. Я чуяла, что советник увлечен зрелищем. И, помня его недавний разговор с Карвидиолом, изо всех сил старалась себя убедить, что здесь не может быть... нет, не может быть Мильки.

Ну, как он может быть одним из... них?

А тем временем "железная двойка", ползущая с немым, страшным натиском к воротам, наконец, распалась, развалилась, и конская голова влетела в крупноячеистую сетку, кроваво пробороздив по перекошенному от злости лицу вратаря.

Грат, забросивший гол, продолжавший ещё бежать по инерции, победно взревел, подпрыгнул вверх, молотя ручищей в воздухе, широченной грудью налетая на окровавленного противника, подминая его и падая вместе с ним.

И вновь муравейник гигантских тел сомкнулся над ними...

— Как звать тех двоих? — спросил мерзким голосом Сканавион у Гунло.

— Кусо и Ханло, — прохрипел старик, — с молодняком пришли из Ланваалы на прошлой декаде... Целыми днями бы по полю носились, — недовольно гундосил грат.

А Сканавион уже не слушал его и направился к карете. Я видела его замершее, равнодушное лицо в полусумраке. Маска надменноликого советника понемногу тускнела. Лишь глаза жили своей жизнью на этом лице...

* * *

В доме Сесиллы тихо. Темно. Дьюри стоял у окна спиной к двери. Он будто задумчиво смотрел сквозь щели деревянных ставень в ночь.

Потом подошел к топчану. Олие спала. Ненавистное её лицо было еле видно мне в полосках слабого лунного света, ползшего сквозь ставни.

Харз наклонился, приблизив своё лицо к ней, и некоторое время так стоял.

Я не видела в темноте, что он делает, лишь страшная гадская ревность била больно в голове.

А дьюри не двигался.

Прошло томительных несколько минут.

Харз тихо выпрямился... беззвучно, словно привидение, скользнул к двери и... ушёл.

А я растерянно смотрела на Олие. Та всё спала. Дьюри не захотел её будить.

Но я не знала, был ли это конец состоявшейся встречи, когда уставшая гадина уснула, или я застала начало так и несостоявшегося свидания...

Я смотрела и смотрела на это спокойное, до мельчайших черт знакомое лицо... И захотела спать. Я захотела спать! Невероятно. Этого не случалось со мной с того самого дня, как Силон решил, что ему пригодится моя тень...

* * *

— Давай, давай, просыпайся, соня, — кто-то проговорил возле меня.

Стали слышны чьи-то шаги, громко чирикала птица совсем рядом, пахло хлебом, и было очень холодно.

Я открыла глаза. И чихнула. Солнце заливало небольшую комнату. Окно с толстым уллалийским стеклом было распахнуто настежь, холодный ветер трепал занавеску. Возле окна к потолку была подвешена большая плетёная из тонкого прута клетка, и пёстрый птах в ней орал во всю глотку. Надо мной склонилось лицо уллалийки, и тут же, радостно осветившись улыбкой, оно прокричало мне в ухо:

— Ага, она открыла глаза, Удо! У тебя получилось, несносный ивенг!

Тень заслонила солнце, и стало слышно, как кто-то закрывает окно.

— Сколько тебе говорить, Рута, она очень слаба, не надо её проветривать так часто! — гнусливый, растянутый голос ивенга показался мне самым радостным событием за последнее время.

Если Уэйдо здесь, то есть надежда, что что-то в моей остановившейся жизни может сдвинуться с мёртвой точки.

— Уэйдо... — прошептала я.

И села на топчане. Голова сильно закружилась. Дощатый, чисто вымытый пол плыл перед глазами... Я сидела!

Выкинув быстро вперёд руки, услышала, как заколотилось бешено сердце от вспыхнувшей в миг надежды... И тут же замерло — морщинистые и скрюченные, они нисколько не изменились. И машинально закрыла ими лицо. Но. Я сижу и вот уже несколько минут не отключаюсь, я спала и не видела во сне мерзкое лицо Силона, я не одна в холодном, сыром лесу, а с друзьями и в тёплом доме... Ну-у, почти тёплом доме.

А ивенг, присев на корточки, взял меня за руки и потянул их, отнимая от лица. Я с вызовом посмотрела на него, потом на уллалийку, с любопытством застывшую за его спиной.

— Мне нужен платок, Рута, — проговорила я, с удивлением обнаруживая силы говорить и довольно отчетливо, — нет, я не буду в него рыдать, — и улыбнулась криво, увидев её удивлённый взгляд, — я хочу спрятаться... всего лишь, — и напористо добавила: — Смешно?

Та понимающе кивнула и исчезла за дверью.

А Уэйдо грустно спросил:

— Неужели я такой урод, Олие, что от меня надо прятать лицо? Как себя чувствуешь?

— Хочется спрятаться, зарыться куда-нибудь... — растерянно ответила я, — но откуда-то взялись силы, и я так рада видеть тебя, Уэйдо. Как тебе это удалось? — я удивлённо покачала головой. — В первые минуты мне показалось, что я стала прежней...

— Это Баккару снабдил меня вашей странной живой водой, — улыбнулся ивенг.

Его глаза внимательно следили за мной.

— Я не верил, что такое возможно, — добавил он, — и просто поил тебя каждые два-три часа из его бутылки. А когда увидел, что ты вдруг просто уснула, стал надеяться, что не всё так безнадежно.

— Значит... — прошептала я, — это точно не случайность, и я больше не буду видеть Силона, Олие... дьюри... никого... связь прервана.

Отчаяние охватило меня.

— Но тебе не нужно видеть свою тень! И его тоже! Пока не нужно! — разозлился неожиданно Уэйдо.

Он встал, шумно прошёлся по небольшой комнатке. Птица в клетке запрыгала, заверещала испуганно. И я увидела байсу, которая, оказывается, все это время сидела у моего топчана и сейчас, поднявшись на лапы, тянула ко мне свой мокрый нос.

— Тень забирает твою силу, как ты этого не понимаешь! — говорил между тем ивенг, обернувшись.

— Тень под моей личиной готовит смерть дьюри, — глухо ответила я, — советник Менгалион вернулся, Уэйдо... Хотя, ты, наверное, будешь рад этому.

Уэйдо недоверчиво усмехнулся:

— Как он может вернуться, если ты убила его?.. И что ты знаешь обо мне, чтобы судить, о том, чему я буду рад?

Я молчала. Да, Уэйдо, я ничего не знаю о тебе, это точно. А вслух сказала:

— Мне достаточно того, что ты вернулся.

— Я рад, что ты это заметила, — усмехнулся он и быстро добавил, — может быть, учтёшь это, когда будешь выбирать.

— Ты это о чём? — прищурившись, зло спросила я.

— Обо мне и дьюри.

Я попыталась встать, но слабость в ногах быстро вернула в исходную позицию.

— Точно Рута сказала, ты разговариваешь, как урод, — психанула я. — Ни о каком выборе не может быть и речи.

— Ну, конечно. — Ивенг отвернулся и глухо продолжил: — Кто бы сомневался?! А что тебе мешает? Вы не венчаны у вашего как его камня, он не коронован у того же как его камня! Что тебя держит? Он даже не ищет тебя...

И, может быть, спит с другой.

— Заткнись, — буркнула я и отвернулась.

— Извини, — коротко и явно без раскаяния проговорил Уэйдо. — А теперь — мыться.

И подхватил меня на руки. Тут до меня стало медленно доходить, что этот тип с наглыми глазами ещё, похоже, и мыл меня всё это время. Я зажмурилась, чтобы стереть ненавистную картинку, вставшую перед глазами, и рявкнула:

— Посади меня немедленно!

Ивенг смирено посадил меня на топчан, на тюфяк из шкур, набитый сухой травой, и засмеялся:

— Да Рута тебя мыла. Рута! Скажи ты ей...

Рута, появившись в дверях, впустив в дом холодный ветер, усмехнулась и кивнула, сказав:

— Я мыла. Тебя будто валяли в земле, поливали водой и снова валяли.

Так и было. Нора, дождь, опять нора.

А ивенг продолжал, смеясь, сложив руки на груди, смотреть на меня. Высокий, длинноволосый, надменноликий... Почему ты не бросил меня здесь в лесу, ивенг? Что тебе во мне, убогой, превратившейся в высушенный стручок? Ни любви, ни корысти тебе во мне никакой...

— Давай, обопрись, — Рута, улыбаясь, притянула меня за руку к себе, поднырнула плечом под меня и повела, — раз пришла в себя, значит, пойдёшь сама. Удо, брось мне покрывало, замотаю её после купания... И босиком, босиком... Ты такая неженка...

Она ещё что-то бормотала себе под нос про моё малодушие, про то, что я сломалась от малейшего напряга.

— Здесь есть озеро тёплое, зимой не замерзает, — повернув ко мне лицо, она говорила и искоса наблюдала за мной, — будешь в нем купаться каждый день, никогда болеть не будешь, источники в нём удивительные, про это озеро даже в Уллаеле говорится...

Уллаеле, Ос, Виса Лэя... Кажется, всё это было тысячу лет назад, или просто было не со мной...

Сама себе я сейчас напоминала тряпичного Милькиного Сато. Ноги подгибались, рукой я клещом вцепилась в тунику Руты и напряжённая улыбка, словно приклеенная, беспомощная, перекашивала лицо...

Шаг за шагом... Медленно... Пол в доме сменился холодной циновкой на пороге... деревянные ступени, сухие и мёрзлые... пожухлая полегшая трава. Я остановилась.

— Подожди... — прошептала.

Рута держала меня крепко. Но стояла я сама.

Пальцы ног поджались от холода и напряжения, ухватив траву. Осенний пронизывающий ветер трепал мою рубаху, просторную, с чужого, неизвестного плеча, щекотал по ребрам, холодил и заставлял трястись поджилки... Но мне хотелось так стоять и стоять, втягивать пряный воздух нутром, и выдыхать, выдыхать то страшное, что скопилось во мне за эти долгие дни...

— Ну, пошли, пошли, — ласково приговаривала Рута и тянула дальше. — К озеру, здесь недалеко.

Озеро открылось вдруг, из-за продрогшего, почти облетевшего осинника. Серая свинцовая рябь бежала, подчиняясь ветру, к берегу. Жёлтые, скрученные кораблики листьев трепыхались на воде. И, правда, близко. Но холодно-то как...

— Ты не бойся, оно кажется ледяным. Только войдёшь в воду, поймёшь о чём я... Не ты первая. Только трясучку-страх свой переможешь, и озеро откликнется...

Вот и вода. Сжав прыгавшие от холода челюсти, я вошла, продолжая держаться одной рукой за Руту. Мурашки побежали по всему телу, дыхание перехватило... Бросившись вперед, я попыталась вразмах поплыть. Распахнутые руки обожгло ледяным холодом. Но я очумело, деревянно продолжала молотить ими, всё больше удаляясь...

Примерно в десяти метрах от берега вода словно стала мягче. Тёплые стремительные струйки горячих родников поднимались со дна озера. Тепло их обжигало заледенелую кожу, заставляло её покрываться мурашками вновь и вновь. Вода здесь будто держала меня сама и, перевернувшись на спину, я замерла.

Небо опрокинуто смотрело мне в глаза, студёная его синь в вате низких осенних облаков сомкнулась с гладью озера... И в этой тишине и немоте показалось вдруг, что нет ничего сложного и неразрешимого передо мной, всё вокруг — лишь путь, который надо обязательно пройти...

Часть 12

* * *

Дом Руты, старый, вросший правой своей стеной в холм, стоял у озера со смешным названием Слюки. Это было на полпути от болот к Лиезу. Здесь раньше была деревня с таким же названием. В Слюках "оседали" те, кто шёл с болот. Чудодейственное озеро и пустынные эти места привлекали бедолаг, которым или некуда было больше идти, или не было сил добраться до родных мест. Но в последнее время здесь почти никого не осталось. Все перебирались понемногу в Лиез, до которого, оказывается, отсюда часа полтора-два пешего пути...

Холмистая, полинявшая от осенних непогод местность простиралась вокруг до самого горизонта, изредка прерываясь унылой чередой перелесков. Мелкие озерца поблескивали блюдцами холодной воды. Звериные и охотничьи тропы и неширокие дороги в аккурат под ширину узких уллалийский повозок изредка пересекали пустынные окрестности.

В деревне, рассыпавшейся парой десятков домов по склону холма, оставалось с десяток жителей. Дом Руты стоял на отшибе. Жила она здесь одна после того, как в прошлом году умер её отец. Говорить она об этом не хотела, лишь отрывисто проговорила:

— Жил бы да жил ещё, если бы дел не водил с фрагами.

И замолчала, а я её больше расспрашивать не стала. Захочет, сама расскажет. Хотя, о фрагах мне хотелось бы знать больше.

Рута, вообще, замечательный человечек, добрый, отзывчивый. Таскает меня почти на себе, благо, вешу я теперь килограмм на двадцать меньше, кажется, даже ростом меньше стала, ходит на охоту с байсой и отпускает свои ядовитые шуточки в адрес Уэйдо. Ивенг, надо сказать, добродушно пропускает их мимо ушей и ведёт себя, как старший брат. Это удивительно видеть, но он, действительно, хорошо к ней относится. От его надменности не осталось и следа. Лишь идиотские шуточки заставляют Руту и меня зло шипеть на него время от времени...

Встав на ноги в первый день, я вдруг почуяла, что не всё ещё потеряно, надежда зашевелилась во мне.

Выбравшись из озера, дрожа и шмыгая носом, закутавшись в старое гобеленовое покрывало, долго стояла перед обломком зеркала, висевшим на стене возле окна. Не лицо, маска. Я узнавала только глаза. Куда такой податься? Но и торчать в Слюках не было сил.

Время тянулось медленно. Рута трясла меня постоянно, не давая погружаться в себя, байса частенько заползала мне на грудь и спала, свернувшись клубком.

— А куда байсенок девался? — спросила я уллалийку в первый день.

— Так это у Ти где-то нора с детёнышами. Мы никогда не знаем, где она их выращивает, — Рута рассмеялась, — иначе тут было бы их, знаешь, сколько?! Значит, она к тебе в первый раз с детёнышем приходила?

— За детёнышем, на него птица напала...

— А, так вот почему она к тебе так привязана, — хмыкнула уллалийка, — ты его спасла...

— Если бы не она, не знаю, сидела ли бы я здесь сейчас, — усмехнулась я, и меня передернуло от воспоминания о мыши. — Но это всё ерунда, Рута. Хочется забыть.

Уллалийка тогда исподлобья на меня взглянула:

— Похоже на работу фрагов, Олие.

— Она и есть.

— Отец мой так и умер. Я думала, ты не встанешь уже. Но дьюри всегда отличались от нас, уллов...

Ага, недоделанная дьюри. Всего лишь. Но об этом же говорил и Силон, а это уже серьёзно. И я промолчала.

Прошла всего неделя моего житья в Слюках, а я уже жалела, что меня выдернули из забытья, а самое главное, что не вижу больше Харза. Не вижу больше Силона, и это не давало мне покоя. Чувство опасности росло. Последние воспоминания о Милиене, обнаруженном древней тварью среди ланваальдских гратов, о Харзиене, принимавшем Силона за меня, заставляли цепенеть от злости и бессилия. Ненависть к себе, знавшей многое и сидевшей здесь, на крылечке в Слюках, точила и точила.

И то ли от этой злости, то ли живая вода делала своё дело, но с каждым днем я делала всё больше и больше самостоятельных шагов. Силы возвращались, конечно, по каплям, будто я их вытягивала из древней твари назад с трудом.

Однако через пять дней я уже сама добиралась до озера. Закусив губы до боли, бросалась в ледяную воду.

Удивительное озеро Слюки сначала в раз уничтожало всю мою волю к сопротивлению обжигающим холодом, скручивая судорогой тело, будто забирая дурное, высасывая его, а потом неведомое устремлялось навстречу мне, уже ослабевшей, начинавшей бессильно погружаться в его мутную глубину. Тепло острыми иглами впивалось в кожу. Эти иглы атаковали меня до тех пор, пока убаюканная теплом я не замирала на середине Слюк...

— Ты становишься другой, — сказал Уэйдо, когда мы вдруг оказались вдвоём в доме.

Рута ушла побродить по окрестностям, как она называла охоту, а я выбралась на крыльцо. Уэйдо же целыми днями пропадал то в поиске дров, то таскал воду. Больше всего его занимала подготовка к зиме, которая здесь была хоть и бесснежная, но студёная из-за постоянных ветров. ..

Покосившись сейчас на ивенга, я постаралась отвернуться. Зачем заставлять людей лишний раз жалеть меня? А они жалели.

— Ага, привыкаю понемногу, — усмехнулась я.

Делать я особенно ничего не могла и чаще лишь ущербно сидела, скрючившись на крылечке в большом мне полушубке из шкур серых болотных лис и высоких, из грубой кожи сапогах, греясь на солнышке, или лежала, отвернувшись к стене, на топчане возле жарко пылающего очага.

Память моя была словно порванное решето. Мысли, появляясь из ниоткуда, иногда ясные, отчётливые, вдруг обрывались, и я замолкала на полуслове. С этим надо было что-то делать. Но что...

— Нет, тебе явно на пользу здесь жить, — настырно продолжал зудеть Уэйдо, устраиваясь рядом на холодных ступенях крыльца, — и никуда не надо идти...

Я быстро повернулась к нему и, прищурившись, будто боясь потерять нить мелькнувшей мысли, смотрела на него. А он продолжал разглагольствовать:

— Я даже начинаю верить, что эта странная ваша вода может вернуть...

— Куда надо идти, Уэйдо? — спросила я, перебив его.

Ивенг нахмурился. И взял меня за руку.

— Не надо никуда ходить, Олие. Ты поправишься. Ты и сейчас уже не та, что была в первый день...

— Да плевать мне, как я выгляжу, Уэйдо! Вас вот только пугать не охота, больно вам жалко меня, — я выдернула зло руку. — Если бы я могла идти, меня бы уже здесь не было! Сколько ты готов сидеть здесь, лишь бы было всё тихо и спокойно, сколько ты просидел в шалаше на болоте?! Неужели у тебя там никого не осталось?! Мать, отец... Девушка, наконец?!

Уэйдо мрачно слушал мою тираду и, когда я, запыхавшись от такой большой проделанной работы, замолчала, усмехнулся и изменившимся, в раз будто просевшим голосом сказал:

— Девушка моя была из рабов, — я поморщилась от злости на себя, поняв, что залезла в запретное, а ивенг, начав, уже остановиться не мог, — из семьи обедневших ивенгов. Её продали моему отцу за долги брата. Отец Изении не смог расплатиться за него, слишком был велик долг. И Изения стала наложницей моего отца. Отец знал, что мы с Изенией хотели пожениться, но его это не остановило. Последний наш разговор с отцом был страшен, я очнулся в тот момент, когда занёс руку с ножом на отца. Понял, что чуть не убил его, и... убежал. Да, я бежал, — с вызовом посмотрел он на меня, — куда глаза глядят... А потом был бунт в усадьбе, и их всех убили, и отца, и мать, и сестер. Изения погибла в огне. Она была заперта в самом нижнем ярусе дома.

Он отвернулся. Холодный ветер завывал в высокой сухой сушенице, росшей стеной возле озера, гремел её полым стеблем. И ещё тоскливей становилось от этого. Гадская страна Ивенога. Неужели, дьюри, нам никогда не выбраться из её липких лап...

— Страшная твоя история, Уэйдо, — тихо проговорила я, понимая, что любые слова сейчас сделают ему ещё больнее, — прости меня. Я сделала тебе больно, не желая этого. Нет, вру, — задумчиво добавила тут же, — желая. Я же такая вся разнесчастная. Тьфу... Прости дуру.

И замолчала.

— Но именно ты примирила меня и с теми, и с другими, когда появилась там, на болоте, — Уэйдо улыбнулся, — ненависть к восставшим за мать и сестер, к своим — за отца и ему подобных, изводила меня. Как я оказался там, на островке, даже не помню. А, когда стал приходить в себя, выбраться с разбегу не получилось. Несколько раз начинал тонуть. В итоге завис там, в шалаше, — ивенг рассмеялся. — Когда вы появились, да ещё вас было так много, я разозлился страшно, что кто-то нарушил моё одиночество.

— А я подумала, вот наглец, когда ты стал мочиться перед нами, — улыбнулась я.

Уэйдо захохотал громко, запрокинув голову. Сейчас в нём было что-то от того самодовольного ивенга, которого я увидела в первый раз на островке.

— Смешная, так ведь это принято так! В Ивеноге учат мальчиков из богатых семей, что естественные потребности для воспитанного человека не могут быть постыдными.

— Ничего себе, — пробурчала я.

Уэйдо вдруг обхватил меня за плечи, притянул к себе и прошептал:

— Ты ведь никогда не оставишь меня?

Ну, что тут можно сказать? Я смотрела на него и думала: ну, чего ты так "застрял" на мне, зачем я тебе такая, и ведь знаешь, что мысль о дьюри съедает меня и вряд ли это когда-нибудь кончится.

Я освободилась от ласковых рук Уэйдо. Мысли о дьюри всегда заслоняли от меня всё настоящее. Вот и теперь я не видела, как помрачнел Уэйдо, замолчал. Я вздохнула, вернувшись на землю, опять вспомнив, как бессильно моё настоящее. Захотелось зареветь в голос. Резануло больно глаза.

— Ну, чего ты, Уэйдо, — глухо проговорила я, — чего ты со мной, старухой делать-то будешь?..

Голос противно сорвался.

— Да не старуха ты! Ну, то есть... — тут он как-то подозрительно замялся, — не всё так плохо, — и осторожно добавил, — мы справимся.

О-о, нет! Только не жалость, это противнее всего. Думают, убиваюсь из-за внешности, а мне бы силенок набраться да на болота. Там — Бру, Никитари, там дьюри, там жизнь моя.

— Так куда, ты говорил, надо пойти? — спросила я, устало поведя плечами.

Спина устала и противно ныла, хотелось согнуться пополам и не разгибаться вовсе. Но если раньше в позе эмбриона я могла пролежать сутки, то теперь вот уже больше часа сижу. Это мое достижение. Не зря я по несколько раз в день болтаюсь, как поплавок, в ледяном озере и брожу из последних сил по тропинке от дома до околицы Слюк и обратно.

Ивенг же скептически усмехнулся. Его передернуло то ли от холода, а солнце зашло и стало заметно холоднее, то ли оттого, что он сказал:

— Ох, уж эта мне ваша магия, волшебство или колдовство! Не верю я в это все.

— Но в живую воду ты же поверил.

— Это можно объяснить свойствами источника, — назидательно ответил он.

— Короче, Уэйдо, что тебе еще сказал Баккару? — оборвала его я.

— Он мне все твердил о каком-то заброшенном капище фрагов, — недовольно выдал ивенг. — Откуда ему здесь взяться? В Уллалии? Значит, он имел ввиду храм фрагов в Ивеноге, а туда ты не доберешься. Поэтому не о чем и говорить.

И встал. Я посмотрела на него снизу вверх.

— Уэйдо, — медленно сказала я, — для меня это очень важно. Передай мне дословно, что тебе сказал Баккару. Как он тебя нашёл?

Ивенг хмыкнул недовольно и запахнул полушубок, поежившись от пронизывающего ветра.

— Старик меня нашёл сам. Я уже был на выходе из Лиеза. Одни боги ведают, как он про меня разузнал, но думаю, Саломея или кто-то из мальчишек мог ему сказать.

Я кивнула, а про себя подумала, вспомнив про тонкий мир, странный дом старика дьюри и то, как он меня отыскал в Михайловке: "Один Бог ведает, как Баккару о тебе узнал, первые слова твои, Уэйдо, были больше близки к истине".

— ...Он появился словно из-под земли, и я сначала с перепугу долго злился и нёс чепуху.

Вот это мне в ивенге всегда нравилось, он считает ниже своего достоинства что-то скрывать, хитрить. Испугался, и смеётся над этим.

— А потом старик поднес ладонь к моему лицу. На ладони лежала ты, вытянувшись, словно в каком-то очень узком пространстве, прижав руки к груди и с закрытыми глазами. И сказал: "Будешь давать ей воду, пусть пьёт только её" и дал бутылочку. Я, как идиот, ещё спросил: "Да на сколько этой склянки хватит?". "На сколько надо, на столько и хватит", — отрезал старик. "Передай ей, что отыскать надо старое капище фрагов, найти свою склянку и оборвать нить времени. Но это лишь малая часть того, что надо сделать. Надо найти тень и соединиться с ней, а лучше всего убить фрага..." "Да ты, старик, представляешь, о чем ты говоришь, пойти, найти, соединиться, убить... Ты видел ее? Она двинуться не может!.." "Болтаешь много, ивенг, ты главная помеха на ее пути, но без тебя ей сейчас не обойтись... ". Ты представляешь?! — Уэйдо возмущённо развел руками, — я — помеха!

А другой на его месте эти слова Баккару мне ни за что бы не передал. Я улыбнулась:

— На этот раз ты всё рассказал?

— Нет, — Уэйдо наклонился и подхватил меня на руки, — хватит на холоде сидеть, пошли в дом, что-то Рута задерживается.

— Зря ты с ней не пошёл, — ворчала я, благодарно чувствуя тепло его, согреваясь.

— Она не хочет. Рута сразу оговорила, что на охоту будет ходить она одна, а то придётся меня потом из болота вылавливать, а я буду ходить в Лиез раз в три дня за хлебом и всякой ерундой, которой в наших дорогих Слюках нет.

— Когда ты пойдёшь в Лиез?

— Завтра.

— А ты там кого-нибудь из моего отряда встречаешь? — говорила я, забираясь под лоскутное старое одеяло.

— Вижу иногда Гани, больше никого, — ивенг подбросил хворост в очаг.

Сухие ветки затрещали. Поплыло тепло жаркое, щедрое.

— Передай ему от меня привет... Или нет. Лучше, не надо.

— Да, я думаю, не надо.

— Ну, что вы тут без меня вытворяли? — хлопнула дверь, — Олие, лентяйка, поди, спала весь день? — звонкий голос нарушил сонную тишину дома, но ивенг зашикал, и стало тихо.

Рута пришла. Забегала байса, виляя пушистым хвостом, поднялась на задние лапы и заглянула мне в лицо. Лизнула в нос. Я улыбнулась и провалилась в сон...

Часть 13

* * *

...Лошадь неслась во весь опор. Мокрый лес тянул ко мне свои колючие лапы. Хлестал больно. Лошадь оступалась, попадая копытом на корни деревьев, оскальзывалась, храпела.

На мне мужской, расшитый золотом камзол. Пышные манжеты, теперь грязные и мокрые, светлым пятном они мечутся в сумерках ночи.

Город остался далеко позади. Аруазия, сверкающая огнями тысяч свечей, праздничная и шумная. Мать, такая любимая и такая надменная, красавица Ребелия Аруазская, полновластная хозяйка самого богатого поместья в окрестностях города... наверное, теперь стоит в башенке, что выходит окнами на подступающий близко лес. Смотрит мне вслед, давно потеряв из виду. Я знаю, она любит меня, но сожалеет ли она сейчас о своих словах? Или сожалеет о моей глупости?..

Обида, тяжёлая, гнетущая гонит прочь от города. Но эти мысли долго не задерживаются в голове. И жарко делается от тихих слов дьюри, сказанных всего пару часов назад: "Разве я могу забыть тебя?" Если бы не он, я бы никогда не ослушалась матери, никогда не забыла о своём долге, никогда...

Если бы не дьюри... Вазиминги только появились в городе, а город уже гудел словно муравейник, полнясь новостями и слухами о них. Семья нового короля небольшая. Жена, двое детей. Сыновья. Один — малыш совсем, другой... "Красавчик", — шипела мне на ухо подружка Инольда, забежав на верхний этаж башенки в детской половине нашего дома. "Сейчас они проедут под твоими окнами", — тараторила она и тянула к окну.

Мне лень было по-дурацки таращиться в окно. К тому же характер несносный не позволял показать интерес к этим отпрыскам древнего рода дьюри. Потому что мы и сами были из старого клана этого народа.

Я стояла, упрямо уставившись в свод правил для хранителя флейты, которые зубрила вот уже третий день. Руками затянув распустившуюся ленту на хвосте, потянула к себе камзол.

— Почему ты в последнее время всё носишь мужские штаны и камзолы? — хихикнула Инольда, тронув концом круглоносой туфельки широкий ремень, упавший к её ногам.

— Ты же знаешь, что я не люблю ходить пешком, — пожала плечами я, — к тому же Асниету должна всё время носить с собой флейту, а в тех платьях, что носишь ты, я с дудкой на шее буду выглядеть ещё смешнее, чем в мужском камзоле.

— А сегодня на бал, устраиваемый новой королевской семьей во дворце, ты тоже пойдёшь в... этом? — Инольда смешно сморщила нос.

Я хмыкнула. В это лето мы с ней виделись редко, разговаривали ещё меньше, и она вряд ли знала, что Асниету не положено появляться в шумных многолюдных местах, ей положено жить в уединении и вечно. Статус вечной жизни прилагался к дудке в комплекте с мечом Визару. Дудку с вечной жизнью я уже получила, а меч должна была получить возле камня Вересов от нового теперь короля. И произойти это должно сегодня. После чего я отправлюсь в ссылку с дудкой. Всё это не было чем-то неожиданным, меня готовили к этому с рождения, как любую девочку в нашей семье.

Предыдущая Асниету сбежала в мир Хезов, просидев в глуши аруазских лесов двести пятьдесят лет, один месяц и три дня. В нашей семье её осуждали, потому что она была моей двоюродной прапрабабкой. Осуждали за то, что она нарушила сотворённое слово у священного камня Вересов, объединившее её с Флейтой. Осуждали за то, что обесчестила имя нашей семьи, которая испокон веков считалась хранительницей Флейты. А совсем недавно, когда я уже начала готовиться к посвящению, узнали, что прежняя Асниету погибла...

— Смотри, вон он, — прошипела Инольда, подтащив меня всё-таки к окну.

Да, говорила мне мама, не смотри на красивых парней, не разменивайся на мелкое, ведь тебя ждут великие дела... Я исподлобья смотрела на всадника, медленно следующего за королевским кортежем. Уже в профиль было видно, что лицо этого человека привлекает к себе взгляд невольно, притягивает. И тут зараза Инольда бросила в него ветку гардении, стоявшую в вазе на подоконнике.

Принц поймал ветку, поднял голову и, увидев нас, двух идиоток в окне, улыбнулся.

— Говорят, он колдун необычайного мастерства, — шептала замирающим голосом Инольда, а я с багровеющими ушами отпрянула в комнату.

— Преле-е-естно, — протянула я, пытаясь скрыть полыхающий огнем румянец, и зачем-то промямлила, — хорошо держится на лошади.

— Всем известно, что Вазиминги отличные воины и наездники, — укоризненно посмотрела на меня Инольда, — к тому же про старшего сына короля рассказывают, что он из Вечных странников.

— Откуда ты знаешь, таких уже не осталось, наверное, только сказки, — отмахнулась я от неё и продолжила натягивать камзол.

— Вчера об этом говорила твоя мать, чем ты слушала? — Инольда теперь стояла у окна, и её оттопыренные пушистые ушки забавно светились на солнце.

Уллалийцев в Аруазии всегда было полно. А теперь, когда в Северной Уллалии так неспокойно, их здесь особенно много. Вот и отец Инольды пять вёсен назад приехал с семьей в Аруазию.

— Так ты идёшь на бал?

— Нет. Сегодня я опять иду к мастеру Шуюзу.

— О-о, значит, мне придётся идти с этой болтушкой Ямсой.

— Ты же знаешь... — по которому разу я приготовилась повторить ей, что от обязанности стать Асниету мне никуда не уйти, что я горжусь этой древней привилегией нашей семьи и обязательно сделаю всё, что в моих силах.

— Знаю, — Инольда выставила передо мной пушистую ладонь и рассмеялась, — в пятый раз я этого не вынесу! Но у тебя дивные перчатки для стрельбы и лук очень красив.

— Ну, да, и меч ростом с меня, — рассмеялась я в ответ.

Из изогнутого уллалийского лука стрелять мне нравилось, и мастер Шуюз даже хвалил иногда, но в то же время сокрушался, что меч для меня слишком массивен, что ему не удастся научить меня владеть большим двуручным мечом, а только короткими лёгкими. Но Асниету должна уметь постоять за себя, если не хочет, чтобы с ней повторилось то, что произошло с последней хозяйкой Флейты, повторял он каждый раз и гонял меня безжалостно по двору возле своего дома то на лошади, то наступая с оружием...

— Правда, не думаю, что хозяйка Флейты в наше время очень уж кому-то нужна, — говорила я, натягивая высокие кожаные сапоги, — это скорее старомодный обычай, просто чтобы она была.

— Не скажи, — протянула Инольда, — отец говорил, что когда в стране война, эта дама очень часто вершит историю. Это его слова. И я думаю, он прав. Просто ты ещё ничего не знаешь об этом. Поэтому твои родные и пытаются научить тебя всему, но всё-таки лучше бы они это начали делать раньше.

— Не положено, — пожала плечами я, — ребёнок должен достичь совершеннолетия и дать согласие. Да и сотворение тех магических заклятий, которым меня теперь обучают, не под силу ребенку.

— И ты уже умеешь творить огонь? — Инольда недоверчиво прищурилась.

Я протянула руку вперёд и раскрыла ладонь. Прошло мгновение, ещё одно. Заклинание пелось легко, но не всегда удавалось в точности. А-Ши-Хо...

Светящаяся точка закрутилась над ладонью вдруг, стала расти, быстро превращаясь в маленький смерч. Поплыла в воздухе. Добралась до подсвечника и коснулась свечи. Свеча вспыхнула.

— Ух, — пробормотала Инольда, — здорово!

— Лошадь подана, хозяйка, — раздался со двора веселый окрик Труюэля, помощника во всех делах по дому, независимого и смешливого, которого не поворачивался язык назвать слугой.

— Иду, Труюэль! — крикнула я в окно, и заторопилась: — до вечера, Ино...

...Белый туман полз мне навстречу. Клочья его висели паутиной на ветвях деревьев. Конь шёл все тише, перейдя с бешеного галопа на рысь, а теперь и вовсе на шаг.

Я ни разу не была в этих местах. Но знала, что где-то там, за Вторым пределом начинаются серые потусторонние земли Тонкого мира. Но мне туда не надо. Мне бы лишь добраться до Второго предела, до реки Фэ. Холодно. Значит, скоро...

...Мама... Вчера перед сном придя ко мне, она долго молчала, сидя рядом. Её обычно горделивое, красивое лицо выглядело постаревшим.

— Девочка моя, — прошептала она, с такой болью посмотрев на меня, что я поняла — час расставания близок, — я бы сейчас отдала всё на свете, чтобы время повернуть вспять и самой исполнить то, что предназначено тебе. Но теперь я могу лишь молить небо и светлых духов мира о помощи...

...Мамино лицо сейчас казалось чем-то невыносимо родным и недостижимым. В холодном белом мареве долины Фэ я была совсем одна. Ни одной живой души не встретишь на этих скользких скалах. Лишь конь тряс головой и фыркал, словно возмущаясь тем, куда занесло хозяйку. А воспоминания всё тянули меня назад, заставляли искать лазейку, чтобы вернуться, но грозные слова мамы останавливали...

...Вечер раскинул звёздный свой шатер над старым королевским замком, который в этот день походил на разбуженный осиный улей. Королевская семья вновь поселилась в нём после изгнания предыдущего короля Агазейла III. На короля из рода дьюри, славных Вазимингов, возлагались большие надежды. От него ждали окончания войны, длившейся вот уже не одно десятилетие, то затухая, то разгораясь вновь. Рабовладельческая, чуждая свободолюбивой Вересии, Ивенога, объединившись с миром машин Ошкуром, вновь наползала мрачной махиной с севера маленькой Уллалии.

Но в этот день все словно позабыли о войне. Люди улыбались и поздравляли друг друга. Вокруг замка продавали румяные булочки и пирожки из королевской пекарни, цветочницы не успевали подносить большие корзины цветов для гуляющих горожан. В небольших тавернах было людно и шумно. Тёмное вкусное пиво лилось рекой. А в замке играла музыка...

Мне бы не ходить на этот бал. Но... какая-то сила будто распоряжалась мной. Надела на меня платье, уменьшила заклинанием Флейту, сделав её простым серебряным медальоном, забрала вверх волосы, заколов их шпильками с крупными жемчужинами, ноги сами забрались в туфли и глаза бросили последний взгляд в зеркало. Н-да... Силы эпические... Говорила мне мама — тебя ждут великие дела! Так нет же...

Бал был нуден, как, впрочем, и всегда. Треск шутих, витиеватый серпантин носится в воздухе, гнусавый гобой заглушает фальшь скрипки, кухонные сплетни и обсуждение положения в Уллалии, раскланивания со знакомыми и шпильки в адрес врагов. Дамы-уллалийки настороженно следят за моей матерью. Жаль, что уже давно нет отца. Он бы её защитил от этих ревнивых взглядов. Но Ребелия Аруазская не так проста. Её не смутят пересуды и недомолвки...

..."Хотела бы я быть на тебя похожей, мамочка. Или не хотела. Не знаю. Но для тебя всегда очень просто всё раскладывалось на два цвета — белое и черное. Разнообразие их оттенков никогда не смущало тебя".

Я стояла на краю обрыва. Холодные белые волны реки Фэ набегали на берег. Река времени падала словно с небес, скрывая в своей непроглядной пелене то, что было.

Было ли...

...Когда я поняла, что влюбилась в него по уши? Сразу, когда увидела его в окне? Или я полюбила его еще раньше? Когда девчонкой с восторгом слушала историю Вазимингов, рассказы о рыцарях-дьюри и королях-странниках? О принцах-драконах и конях-птицах? Я влюбилась в сказку, и, когда нас представили, и он повёл меня в танце, мир перевернулся...

Харзиен сначала молчал, будто приглядываясь, нет, наверное, прислушиваясь ко мне. А потом сказал с улыбкой:

— Дивный танец — уотильон, — и замолчал, словно ожидая, что я отвечу.

Придворный этикет запрещал ведение навязчивой беседы, критику устройства дворцового уклада, а рядом со мной был всё-таки принц. Ему по рангу положено уважать обычаи. Но глаза его, искоса наблюдавшие за мной, были насмешливы.

— Второе правило уотильона гласит, — улыбнулась я, — неизменно улыбайся и смотри партнеру в глаза, и, если глаза его подозрительно остекленели, незаметно наступи ему на ногу, дабы храп не нарушил торжественную церемонию.

Дьюри неопределенно хмыкнул. И спросил:

— Каково же первое правило уотильона?

— Первое правило предписывает хорошо выспаться перед сим дивным танцем и верить...

— Во что же верить?

— Что всё когда-нибудь кончается, — рассмеялась я, повернувшись и посмотрев дьюри в глаза, — ещё не спите, принц Харзиен?

Харзиен тоже рассмеялся и, прихватив меня за талию, легко оторвав от пола, мастерски выполнил пару финальных пируэтов за полчаса до окончания уотильона. Получив в ответ несколько удивлённых взглядов, он лишь улыбнулся в ответ. И восстановил чопорное движение круга...

А вскоре мы исчезли оттуда...

Нас потеряли. Время будто застыло, и в мире были только я и он. Мы слышали шум, люди бегали вокруг и звали принца...

Мама нашла нас первой. Я сидела на краю балкона, он стоял рядом. Не буду говорить, что я стала падать и ухватилась за его шею... что я не хотела, это он сам... Нет. Мы просто целовались.

— Я ошиблась в тебе, дочь, — были мамины слова, — ты должна вернуть Флейту реке времени, пока не найдётся по-настоящему достойный...

Краска бросилась мне в лицо. Не помня себя, я вернулась домой. Помню лишь мелькающие лица перед собой. Харзиена, он что-то говорил мне, но было шумно, все столпились вокруг, и вскоре нас разделило людским водоворотом. Лицо мамы, расстроенное и отстранённое, она молчала...

Дома, сдёрнув с себя ненавистное платье, я натянула камзол, спустилась в конюшню, и через несколько минут уже неслась по пустынной улице... Рука моя сжимала дудку. И губы обиженно кривились:

— Носитель Флейты одинок и вечен... одинок и вечен... Я же только поцеловалась с ним, мамочка...

Мне казалось, что меня никто не понимает и не может понять. Но ведь это так просто: утром я бы уже уехала из города навсегда, и никто бы не узнал никогда, что я люблю дьюри, если бы мама не увидела нас... Я верила, что так и было бы. Что можно поцеловаться с дьюри и забыть его потом навсегда...

..."Ты ошиблась, мама, но не во мне". Клочья сырого холодного тумана ползли от реки. Туман густой как кисель висел над рекой Фэ. Одежда быстро стала мокрой насквозь.

Флейту я держала на весу, над белыми клубами тумана, струящегося над водой. Я погладила её. Словно прощаясь. Потом сказала:

— Иду селева мори.

Руны на флейте исчезли. Руки мои выпустили ее, и флейта, упав в воду, скрылась вскоре из виду...

...Утро. Дождь хлещет по лужам. Холодно. Асдагальд. Мне четыре года и я слышу голос мамы:

— Когда Олюшка родилась, её мне принесли не сразу, а когда принесли, то в одеяльце была вот эта тоненькая серебряная флейта. Уж, откуда она взялась, не знаю, но берегу её...

Я проснулась. Тихо. В доме никого. Косые лучи солнца ползли от окна по полу через всю комнату. Огонь в очаге почти прогорел. Затопали по крыльцу. Дверь отворилась, и Уэйдо, войдя, улыбнулся:

— Ну, ты и спать!

— Сколько я спала, Уэйдо?

— Ночь и почти весь день...

Значит, вот сколько времени надо, чтобы увидеть всю свою жизнь... Ну, или добрую её половину. И, похоже, я теперь знаю, почему всё время остаюсь одна. Была бы здесь мама... Хм... Которая из них?.. И я рассмеялась.

Часть 14

* * *

Дело уже было ближе к вечеру. Солнце заливало холодными негреющими лучами округу. Высокие стебли травы клонились до земли от сильных порывов ветра в сторону болот. И дорога, убегающая в реденький, дрожащий остатками листвы перелесок, словно звала куда-то. Унылая местность. Дойдя до изгороди, тянущейся вокруг Слюк, тронув ворота, запертые на ночь предусмотрительным Уэйдо, я стояла, глядя туда, где далеко за линией горизонта расползлась змеёй вдоль берега моря жаркая Ивенога.

Сегодня было как-то совсем тревожно. Прошло вот уже почти две недели, как я не вижу Ивеногу в своих снах. Не вижу дьюри. Силона и Олие. Хотя двух последних можно было и не делить, но моё отчаяние и злость особенно доставались последней. Словно та должная была помнить, чья она тень и не причинять боли своей хозяйке.

Сегодняшний сон очень странно подействовал на меня. Он словно расставил ударение на главном. Показал мне моё место в этом мире. Заставил вспомнить себя в нём, принять то, что я дьюри, и понять, что назад, домой, пути нет. Дом мой здесь. И дьюри. Ощущение того, что я не первый раз прохожу по этому пути, поселилось во мне. Страх сделать опять что-то не так или не сделать совсем и погубить кого-то не давал мне покоя. И я притащилась сюда, к окраине Слюк, не находя себе места в доме. Притащилась не просто так. Я оделась потеплее. Натянула длинные классные сапоги Руты. Та лишь спросила, не пойти ли ей со мной. Я, пожалуй, слишком резко ответила, что нет. Уэйдо проводил меня настороженным взглядом, но за мной не пошёл.

Мне надо было побыть одной. Пустынная местность серыми окрестностями уходила вдаль. Темнеющее небо нависало клочьями облаков над землёй и лишь там, у горизонта, яркая алая щель и багровый диск солнца. Но то, что я так надеялась увидеть в сумерках, тонкий мир, я не видела. Порывы холодного ветра поднимали тучи пыли и листьев по сухой дороге. Но ветер тут же стихал, словно заблудившись в этих просторах. Быстро темнело. И снова воздух был чист и прозрачен.

Что я здесь искала? Смешно. Я оглянулась. Очень далеко ушла. Слюки потеряла из виду. Даже не знаю, где я. Это хорошо. Так и надо, думала я и шла дальше.

Дорога ложилась под ноги легко, казалось странным, что я иду, и это приносит мне радость. Мне хотелось идти и идти, до тех пор, пока не удастся разбудить себя ту, которую я потеряла. Ту, которая умела многое. Может быть, здесь, в одиночестве меня услышит метаморф или я увижу Тонкий мир... Может быть, Флейта услышит меня. И я вытягивала шнурок с Флейтой и, с надеждой уставившись на нее, шептала снова и снова заветное слово.

Но нет. Флейта не открывалась. Во мне была тишина. Вокруг наступала ночь. Я лишь знала, что не хочу возвращаться в Слюки.

И очень обрадовалась, поняв, что добралась до шалаша, построенного Уэйдо в тот, такой теперь далёкий день. Забравшись в него и зарывшись в траву, я устало смотрела в проём на звездное небо. Разогревшись от ходьбы, я не чуяла холода. Пока. До рассвета мне тепла хватит. А там... Завтра я дойду до болот, и будь, что будет.

То ли от принятого решения идти через болота, то ли просто от собственной глупой смелости мне стало жарко, и я рассмеялась... "Будь, что будет", — твердила я, засыпая.

* * *

Рассвет застал меня у болот. Под утро — еще было темно — я страшно замёрзла. Но серая муть у горизонта уже давала знать, что солнце скоро встанет. Выбравшись из шалаша и, размахивая отчаянно руками, пытаясь разогреться, я быстро пошла.

На что я надеялась? Что некоторое время тропа будет видна, потому что прибита множеством ног, потом я найду свою палку, которую воткнула возле тропы, где мы выбрались на сухое место, и попытаюсь "увидеть" наши следы. Вся моя надежда была на то, что я смогу их увидеть. Но кроме того, ведь я прошла этот путь, руки ещё помнили каждую колдобину под упирающимся в тряское дно суком, а глаза хранили каждую сломанную ветку, лист с отметой чьего-то касания. Если я не увижу след, я вспомню то, что несло этот след. Добраться бы только до островка. День пути. Там будет теплее. Там сейчас, наверное, идёт дождь...

Скоро я согрелась. Солнце выглянуло и залило землю. Я подставила ему лицо и улыбнулась. Я жива. Я чувствую себя, будто ничего не произошло. Спасибо Уэйдо и Руте. Спасибо Бакару и его живой воде. Когда-нибудь я увижу его и обхвачу этого молчаливого старика руками крепко-крепко, и скажу ему, что ослушалась его. Но я чуяла, что нет у меня времени искать склепы фрагов, нет времени возвращать себя себе, мне бы добраться до Ивеноги и успеть рассказать всё дьюри. Только бы успеть...

Заросли высокой травы потянулись нескончаемой чередой. Сухая сушеница вокруг шумела, волнами убегая вдаль.

Скоро потянулся перелесок, тропа петляла среди кривых чахлых деревьев, и тяжёлый удушливый дух болот уже не оставлял.

Вот уже и вода, курившаяся туманом, зачвакала под ногами. Высокие сапоги Руты спасали меня от холода, и я вновь с благодарностью вспомнила её.

Страшно хотелось пить...

Ура! Палке, воткнутой у последней кривой полусгнившей сосенки и замеченной мной издалека, я обрадовалась как старому другу.

Воды здесь уже по щиколотку. Неподвижное тёмное зеркало стоячей жижи виделось далеко вокруг.

Оперевшись на палку, я остановилась. Перевела дыхание...

Конечно, я не увидела никаких следов. Надежды на то, что моё решение идти в Ивеногу поможет открыться тому странному зрению, которое давало возможность видеть путь, пройденный другими людьми, не оправдались.

Но глаза уже сейчас отметили шагах в тридцати вдоль по тропе торчавший из воды ствол дерева. Обманка. Я помнила, что тропа проходит шагов на пять правее, словно старательно обходя сгнившее дерево.

Рука привычно опускает палку и тычет дно вокруг...

Гнилой дух трясины знакомо и тошнотворно ползет над топью.

Поравнявшись с деревом, я почему-то оглянулась. Словно прощалась. Потому что если в начале пути я еще сомневалась, что решусь идти, то теперь я знала, что назад не поверну.

* * *

К островку я добралась совсем в сумерках. Очень торопилась. Но много раз останавливалась отдохнуть. Часто ошибалась и оступалась. Мокрая, как суслик, сразу сильно замерзла. Но шла. Доброе озеро Слюки приучило меня к холоду.

Уже на подходе ухнула одной ногой с тропы, но удержалась. На островке, еле добравшись до кострища, села на камень и, обхватив дрожавшие колени, замерла. Только заметила, что воздух стал заметно теплее. Даже вечерние сумерки не несли того холода, что в Уллалии.

Хотелось есть и пить, но не сильно. В последнее время я ела очень мало. А вот жажда мучила. Но всего два дня — я должна вытерпеть...

Как была мокрой, забралась в шалаш. И, раскинувшись на спине, уставилась в прорехи на усыпанное звёздами небо. Глаза уже закрывались, когда я нащупала что-то под рукой. Булькнуло! Подтянув к себе, увидела кожаный мешок, такие обычно были у ивенгов. Но... Подожди радоваться... Это может быть всё, что угодно... Вино, ихняя арака, горькая как хина, уллалийская бурга... А-а-а! Вода!!!

Мой вопль долго гулял эхом над болотами. Затхлая, тёплая вода показалась такой вкусной, какой я не пробовала никогда...

* * *

...Ночь. Тихо. Сквозь старые ветки кровли шалаша видны звёзды. Тонкий серпик перевёрнутой луны. И шаги. Или не шаги, а только чьё-то присутствие. Кто-то останавливается напротив меня и стоит неподвижно, словно прислушиваясь к моему дыханию. Всматриваюсь сквозь ветки и не вижу ничего, лишь тропа Сенагон светится в темноте. По тропе уходит от меня человек. Высокий. Знакомый. Неслышно ступает по круглым камням и удаляется...

— Тропа Сенагон снится к несчастью, Олие, — голос Элизиена, грустный и тихий, — успеешь ли ты? Торопись...

Я хотела проснуться и не могла. Будто кто-то держал меня во сне, заставляя оставаться в нём. Но Элизиен вдруг наклонился надо мной, и страшное лицо мертвеца оскалилось в жуткой улыбке...

И я проснулась.

* * *

Отправилась в дорогу я сразу, прихватив драгоценный мешок с водой. Куртку и тёплый вязаный жакет отца Руты оставила в шалаше, может быть, кому-нибудь пригодится.

Но моросил дождь. Было немного холоднее, чем в прошлый раз. И я вернулась и надела жакет, решив, что погорячилась.

Здесь тропа была суше, лишь иногда между кочками тускло блестели лужицы чёрной тягучей воды. В тёплом вонючем воздухе носились стаи мошки, поднимавшейся тучами из-под ног.

Страшный сон гнал вперед быстрее прежнего. Мне казалось, что это дьюри от меня уходил во сне, что случилось то, чего я больше всего боялась, и Силон добрался до обоих братьев...

Но я старалась гнать плохие мысли. И шла...

Первую часть пути я помнила гораздо хуже. Приходилось подолгу всматриваться в окрестности и тыкать, и тыкать палкой дно. На это уходило много времени, я торопилась, оступаясь всё чаще...

Палка ткнулась в плотный грунт, и я шагнула. Повалившись вперёд, ещё не поняла, что проваливаюсь в топь. Засучив ногами, пытаясь быстрее выровняться, почуяла, как вязну, словно снизу, оттуда из трясины кто-то обхватил меня жадной глоткой и всасывает в себя, наслаждаясь моим страхом. Палкой упираясь в вязкую жижу, очнулась лишь, когда погрузилась по пояс. Заваливаясь всё больше вперёд, выдернула рывком палку из топи и положила её перед собой. Трясущимися руками уцепилась за неё и замерла, чуя, как меделенно останавливается топь и затихает, ждёт, караулит моё следующее движение. Если бы дотянуться до тех двух кочек... Рывком бросаю руки вперёд... не попала. Топь отвратно ухает, издает звук ноющий, тоскливый и тянет вниз. Ушла вглубь ещё на ладонь. Медленно переместила палку по поверхности в сторону того места, где только что была тропа... Двигаюсь понемногу и проваливаюсь глубже... Пытаюсь дотянуться до кочки, торчавшей уже совсем близко...

— Получилось... Получилось... — шепчу себе под нос и чуть не плачу.

Выбравшись, долго не могу сдвинуться с места, потому как страх парализует желание идти...

Но идти надо. Тычу вокруг себя остервенело палкой, на несколько раз проверяя себя... Как я могла ошибиться?..

Да, здесь тропа делает крутой поворот. Обходя топь, я видимо промазала, проверяя, поспешила, шагнула мимо... Делаю шаг дрожащими ногами... другой... Идти, только идти...

* * *

К деревне вышла уже под вечер.

Я так ждала этого момента, думала, о том, кого увижу первым, что скажу, как всплеснёт руками Бру, удивится гемма Лой... потом вспоминала, что ведь они даже не узнают меня и зажмуривалась от злости и бессилия... и мне придется объяснять им, кто я такая. Но потом-то они обрадуются... Но...

Мечтам моим не суждено было сбыться, потому что... деревни больше не было. Никого не было. Небольшие песчаные смерчи гуляли по главной улице, рассыпались песчаной пылью и вновь возникали... Ветер с моря дул теплый. Камыши тоскливо шумели растрёпанными верхушками. Цикады звенели оглушительно. Всходила луна... И никого.

Разрушения были такими, будто пронеслось стадо слонов. Для большинства здешних построек было достаточно хорошего ветра, но людская ненависть порой страшнее самого жестокого урагана. Ланваальдские граты. Больше некому так обрушить деревянные стены, выломать двери с дверным проемом... сжечь трупы... Огромное кострище, полное человеческих костей, находилось на месте лазарета.

Я сидела на тёплой земле возле него долго. Мне казалось, я слышу голоса, крики о помощи, шум битвы... нет, это была не битва. Самая настоящая бойня, резня. Мне казалось, я сплю и вижу сон. Страшный, кровавый. Я все пыталась разглядеть в этих страшных событиях знакомые родные лица, вглядывалась в смутные прираки, уснувшие теперь крепким сном... Но никого из тех, кого оставила здесь, я так и не увидела...

* * *

Утро застало меня в пути. Рассвет нежно окрасил небосвод розово-серым, пролился на землю, потёк светлым потоком по ней, заставляя просыпаться всё живое.

Уже перед самым рассветом, очнувшись от тяжёлого сна, я стала собираться. Набрала свежей воды в мешок, смыла болотную грязь, засохшую коркой, и нашла в развалинах одежду. Переодевшись в рубаху с длинными рукавами, мужские штаны, намотав на голову и шею кусок тонкой ткани, бывший по-моему совсем недавно шторой, прихватив свою палку, с которой прошла топи, я ещё некоторое время стояла на выходе из деревни и смотрела на жалкие развалины бедняцких хибар. Мне хотелось верить в то, что дорогие мне люди живы, что им удалось спастись, и я опять гнала от себя плохие мысли.

Обернувшись в направлении к Галайзии, улыбнулась. По этой дороге в прошлый раз я шла с дьюри. Как изменилось все... Не так просто было узнать во мне ту, что шла тогда по этой дороге и думала, что вот он любимый рядом, мир прекрасен и так будет всегда.

Теперь мне словно прибавили лет тридцать. Живая вода не дала окончательно сморщиться и высохнуть, она остановила тень, сосущую из меня силы и кровь. Это и имел в виду Уэйдо, когда говорил, что всё не так плохо... Сороколетняя я его вполне устраивала... Я горько усмехнулась. Может так статься, что мне придётся ещё вернуться в Уллалию, в холодные, на семи ветрах Слюки...

Дорога песчаная, пыльная сначала шла среди высоких седых от пыли камышей, потом зазмеилась среди дюн. И, наконец, оборвалась.

Я остановилась. Песчанные смерчики гуляли по этой безжизненной пустыне. Передо мной расстилались пески бескрайние до самого горизонта, и лишь на западе узкой полоской виднелось море. Отсюда опять шла тропа, невидимая, тайная. К морю мне не нужно, эта бухта, которая сейчас видна, слишком далеко от города. Отсюда и подтопляются зыбучие пески во время приливов.

Город южнее, вон там. Сизая утренняя дымка поднималась как раз в той стороне, где должна быть Галайзия... Об этом не раз говорил Никитари, да и дьюри уходил всегда в эту сторону, когда я провожала его.

Ребристая, словно стиральная доска поверхность песка с торчавшими, выметенными и выбеленными ветрами, острыми камнями и скелетами... Страшное место. В ребрах грудной клетки несчастного, метрах трехстах от меня, лежала, свернувшись клубком, мелкая, но очень ядовитая мейба. Это через пару часов, когда жара накалит пески добела, её уже здесь не будет, а пока она охотится и лучше мимо неё не проходить...

Зыбучие пески... Придется думать, что они очень похожи на трясину. И попытаться использовать палку.

Лишь однажды, ещё в той жизни, так я называла жизнь в Асдагальде, я слышала историю, как затянуло в зыбучие пески целый корабль, севший на мель, и тогда же спросила, есть ли спасение от этой дряни. Ответ был неутешительный. Любое резкое движение приводит к тому, что песок, влажный там, внутри, почти глина, отвердевает, как цемент, и попавший в него уже не может шевельнуться. Страшно не утонуть в этой зыбкой массе, а застрять в ней. Чтобы вытянуть ногу из зыбучих песков, нужно усилие, способное поднять легковой автомобиль...

Помню, сказали, что единственное спасение в том, чтобы медленно вытянуть увязшие ноги, не делая ни единого резкого движения, ложиться на живот и ползти. Ползти...

Я вздохнула. Поскольку я не знаю тропы, следов я по-прежнему не вижу, и у меня нет ни малейшего желания провалиться в эту шевелящуюся массу, мне придется ползти...

Сделав глоток воды, я перевесила мешок с водой на шею и, просунув руку в длинную перевязь, откинула его на спину, еще раз прикинула направление.

"Все равно собьюсь", — подумалось мне.

Лежа сложнее ощущать направление, а встать на ноги будет опасно. Кроме того, я не знала, где кончаются зыбучие пески и сейчас только подумала, что могу, и это самое страшное, приняться кружить на одном месте.

Эта мысль уменьшила мою решимость почти вдвое. И некоторое время я стояла посреди пустыни, понимая, что теряю время. Но все-таки вернулась в деревню. Нашла в развалинах лазарета мотков восемь тонкой и крепкой бечёвки, которую всегда вечерами плёл из сушеницы старый гемма Лой, и вернулась... Это заняло ещё минут сорок, но дало мне надежду, что хоть сколько-нибудь своего пройденного пути мне удастся отметить.

Закрепила конец веревки под камень на обочине обрывавшейся здесь дороги.

И принялась с усилием тыкать песок. Палка проваливалась. Пару раз я чуть не ухнула вперед, вслед за ней, потеряв равновесие.

Первые шаги дались тяжело, я не могла оторвать глаз от черепа с раскрытым щербатым ртом, развёрнутым в мою сторону. Он словно смеялся над моими жалкими попытками.

Но тропа стала прощупываться. Сук всё чаще упирался в твёрдую почву. Шаг за шагом я стала удаляться от дороги. Мне даже стало казаться, что тропа угадывается в самом направлении песчаных гребней... Успокоившись, я пошла быстрее. Идти было здесь легче, чем в рыхлых, постоянно перемещающихся дюнах, где массы песка носятся в воздухе и забивают глаза и нос... Песок слежавшийся, твёрдый... Смерчики носятся по бескрайнему жаркому мареву...

А-а-а! Нога ухнула по колено... Я стала заваливаться всей массой тела вперёд... "Не дёргайся! Только не дёргайся!", — шептала я себе.

Легла на живот и стала медленно вытягивать ногу, со страхом ожидая мёртвой хватки каменеющего песка... Но вытянула...

Где я ошиблась?

Страх вновь встать в этом месте оказался сильнее меня...

И я поползла... Поглядывая на горизонт, на ту серую дымку, что висела над горизонтом. Сколько их здесь этих песков? Я не знала.

Капец какой-то... я совсем не умею ползать...

Пять мотков ушло. Оглядываюсь. Тоненькая нить быстро теряется в жарком пыльном воздухе. Я ползу уже довольно сносно, и наш препод по НВП был бы сейчас мной доволен. Наверное, даже норматив бы сдала. А так мне по силам был лишь норматив по сборке и разборке автомата Калашникова... Ну, и стрельба из позиции лежа...

Остановилась и смеюсь... Тихо, сама с собой... Мне кажется, это было в какой-то другой жизни или просто не со мной...

Ползи уже... Глоток воды...

Опять оглядываюсь... Мне отчего-то кажется важным, чтобы нить уходила назад перпендикулярно горизонту... Впереди сплошное марево... Но солнце уже далеко перевалило за полдень...

Всё... Нить кончилась. Да, я и не надеялась, что мне её хватит до конца... Я, вообще, ни на что не надеялась, отправляясь сюда.

Солнце садилось. Впереди ребристая поверхность песков кончалась, и начинались дюны. Но я понимала, что это ещё очень далеко. Часто останавливалась. Казалось, что не смогу больше даже сдвинуться с места. Но опять ползла. И держалась теперь только этих дюн. Мне стало казаться, что там зыбучие пески кончаются... Ну, должны же они когда-нибудь кончаться!.. Дьюри всегда говорил, что здесь недалеко, что до города рукой подать...

* * *

Ночь звёздная раскинулась надо мной шатром. Я перевернулась на спину и долго смотрела в небо. Прохладный воздух приятно касался обгоревшего, разгоряченного лица. Спёкшиеся губы цедили тёплую драгоценную воду из почти пустого мешка. Небо кружило свой вечный, отстранённый, звёздный танец, увлекая за собой. Вот ветер взял меня в свои прохладные ладони и тихо качнул над остывающей от жаркого дня землёй...

Звёзды везде — вокруг, надо мной, сбоку, подо мной... Большая медведица... Малая медведица... Меня раскачивает всё быстрей, или это солнце совсем спекло мои мозги за этот бесконечный ужасный день... Под малым ковшом я ещё успевала увидеть Кассиопею и неслась на звёздных качелях опять к большому ковшу Большой Медведицы... На этом мои познания звёздного неба исчерпываются, а ветру было наплевать на это, он раскачивал и раскачивал меня, обрушивая звёздный дождь на мою голову...

Обернувшись, я смотрю вниз. Земля плывёт подо мной. Унылые пески в лунном зыбком свете нескончаемой чередой тянутся от моря до самых дюн, что начинаются за чертой города... И вдруг понимаю, что вижу следы. Тоненькая, отмеченная отпечатком живого следа тропинка вьётся по пескам в голубоватом лунном свете. Она тянется к самым дюнам. Там за ними я вижу светящийся огнями город...

Тропа от меня далеко вправо. И я переворачиваюсь на живот. Движение грубо обрывает волшебное покачивание неба. Твёрдый, прохладный уже песок возвращает к действительности, и я опять ползу. Хоть и нет уже давно сил. "А-а-а!", — кричу от бессилия про себя. Но следы... Неужели, я и, правда, увидела следы...

Светящаяся их вереница сначала тоненькая — по окраине тропы — потом всё чаще и чаще, появляется передо мной... "Ура-а-а, — шепчу сама себе, и падаю в песок лицом, — я их вижу... "

Я — в самой середине этих светящихся пятен... И пытаюсь встать. Легко сказать встать, если ты полз почти весь день... Земля вращается под ногами волчком, а небо норовит упасть к ногам... Но я стою! Правда, пока на четвереньках... Стою! Свершилось! Солнце сплавило мои мозги, и третий глаз открылся!

Сколько заняла бы эта дорога обычным ходом, двадцать, тридцать минут? У меня она заняла весь день...

Но эти три дня оказались для меня дорогой к себе... К той, ко мне, которую мне ещё предстоит вернуть себе.

Часть 15

* * *

Проснувшись перед самым восходом солнца, я некоторое время не шевелилась, свернувшись от холода калачиком под песчаным гребнем и глядя на узкую ослепительную щель у самого горизонта. Холодно. Солнце вставало. В ложбине, стекающей широкой долиной к морю ещё в сумерках лежал город. Мне он был не виден.

Тишина, песчаные смерчики всё также неустанно шествовали по своим невидимым для меня путям. Клубки перекати-поле бежали, подгоняемые предрассветным ветром. Один из них зацепился за меня и трепыхался теперь, словно живой, возле коленки.

Я же не шевелилась. Ветер шумел мириадами песчинок в дюнах. Сквозь этот шорох угадывался беспомощный шелест моего прибившегося перекати-поля. А мне не хотелось спугнуть тишину и ту мелодию, что разбудила меня. Она сначала появилась лишь ощущением, предчувствием...

И вдруг где-то вдалеке захкныкала пастушья свирель. Она заплакала, запричитала негромким протяжным речитативом, словно призывая силы неведомые на помощь. Тамтамы глухо и нехотя откликнулись, покатились навстречу свирели сухой дробью чьих-то невидимых ладоней по туго натянутой высохшей на солнце коже... Потом взвыл сипло дудук и заслонил, заглушил их всех, оставшись со мной один. В этой серой на рассвете пустыне его сиплый, бередящий душу голос плыл над землёй и казался единственно нужным мне. Но вот затих и он...

И я поняла, что шепчу что-то. Слова незнакомые и одновременно кажущиеся известными всегда. Словно они всё это время жили во мне. Не то песня, не то молитва...

Ниточка лунная

Тропкой межзвёздною,

Россыпью под ноги,

Пылью нездешнею

Вереском-полем,

Водою студёной

Льётся, струится

Прядью неспешною...

Веретено-Дева Светлая,

Судьбы нить хранящая...

Ты не оставь меня.

Дорогою тёмною,

Ночью безлунною,

Печалью унылою,

Отчаянием горьким

Омутом-топью,

Одиночеством-смертью,

Витязь-Свет Солнце,

Воин небесный,

Ты не оставь меня...

Шепча последние строки, я уже сидела. Скрестив ноги, сцепив руки в замок, отчего-то зажмурив глаза, лихорадочно собирала слова, всплывающие в голове из забытого далёка, тянущиеся оттуда голосом матери, молившейся за меня. И боялась потерять эту нить.

Краем последним,

Бездной морскою

Высью заоблачной,

Раной смертельной

Шагом неслышным,

Случаем-гадом,

Предательством друга,

Заклятием-ядом...

Духи Хранители,

Светлые Всадники

Вы не оставьте меня...

Страшно было даже шелохнуться. Казалось, нить, протянувшаяся неожиданно отсюда из жаркой Галайзии в моё прошлое, рассеется вместе с остатками предрассветных сумерек, забудутся странные слова... Я поняла, что мне больно руки, сжатые от напряжения.

Когда я разжала их, пальцев на левой руке оказалось шесть.

"Мэт... как я рада, что ты вернулся... Давай, ты будешь родинкой... Ага... Присаживайся, вот сюда..."

Счастливо рассмеявшись, видя, как шестой палец исчез, я постучала по запястью... И на этом месте появилась родинка величиной с божью коровку.

* * *

"Мэт, ну, конечно, уллаликой, лет сорока. Войти в город кем-то другим было бы слишком неудачно".

Я теперь разговаривала с метаморфом, словно со старым другом. Было приятно, наконец, поговорить с кем-то ещё. Собственная персона мне поднадоела изрядно. Кроме того, она всё время норовила сбиться в истерику, и её приходилось успокаивать...

Кое-как очистив одежду от пыли, остатками воды умыв лицо, я перевязала платок, закрыв лицо, оставив открытыми лишь глаза. Выправила длинную рубаху-тунику поверх штанов. Так ходят здесь, в Галазийе, уллалийки, пытаясь скрыться от прощупывающих взглядов стервов и богатых ивенгов. И босиком... Сапоги пришлось оставить в дюнах, зарыв их в песок. Здесь в такой обуви ко мне было бы слишком много вопросов...

Дорога к городу — пыльная, истоптанная тысячами ног, изъезженная множеством телег, по обочинам — с частоколом страшных столбов висельников... Их высохшие почерневшие тела трепали лениво горбоносые лысоголовые стервятники. Птиц было много. Они сидели на столбах, ходили по дороге, перепрыгивали друг через друга и нисколько не боялись меня. Встретившись глазами с каким-нибудь падальщиком, я невольно уступала ему дорогу — смрад удушливый, смертный шёл от него.

С этой стороны город начинался казармами ланваальдцев. Каменные серые коробки с глазницами огромных окон, с распахнутыми деревянными решетчатыми ставнями, тянулись вдоль дороги длинными, ровными рядами. Но мне не надо сюда. Я уйду по переулку вниз, к морю, в рыбацкую слободу. Узкая, на ширину двух шагов улочка петляет между старых урючин. Осень добралась и сюда. Жёлтый лист падает, тихо кружась в воздухе. Под ногами множество скукоженных от жары, диких абрикосин. Их здесь никто не собирает. Сады и так ломятся от сочных спелых плодов.

Но чтобы содержать хороший сад, надо возделать эту тощую песчаную почву, влить в неё многие гекалитры пресной воды, а на это нет возможности у рыбаков и бедняков. Чужие плантации отнимают все силы. И земля очень дорога. Поэтому тощие уллалийские детки растут на рыбной мелочи — сальсе и крабах, редко — устрицах и мидиях, когда товар не раскуплен...

Мысли мои блуждали по Галазийе, пытались не думать о том, к чему невольно возвращались и возвращались. А ноги несли сами. К дому Сесиллы.

Вон он. Я оглянулась через плечо. Старая урючина высохла и облетела. Покосившаяся лавка усыпана бурой листвой. Жива ли ты, Сесилла?

Дверь скрипнула и открылась. Сесилла стояла на пороге. Её взгляд скользнул по мне, задержался на секунду... Уллалийка равнодушно отвернулась и закрыла дверь.

Значит, Силон. Значит, уллалийка жива, раз фрагу всё ещё нужен её облик...

* * *

Рынок от дома Сесиллы был недалеко. Два проулка — вниз, и налево. Потом по тропинке, пока не упрёшься в скопище узких уллалийских телег и возов. Они окружают рынок со всех сторон, и если бы ланваальдцы не бороздили бы их ряды своими тройками, то к обеду сквозь эти заслоны было бы не пробиться.

Скользнув между ними и уже у самых лавок с помощью метаморфа преобразившись в пожилого ивенга, я с облегчением почуяла безопасность. Кроме того, на ногах оказались теперь хорошие сандалии. На поясе висел короткий меч и кошелёк с деньгами. Уже не прячась и не опуская взгляд, я пошла по ряду, решив для себя, что я — провинциал с северных, более спокойных окраин, из Северной Агейры, и приехал за лошадьми, их выбирает мой конюший. Я же ищу разные мелочи в подарок домашним...

Рынок... Смердящий рыбными и мясными лавками, чадящий огромными жаровнями с кипящим маслом и рыбной мелочью в нём, шумный и бестолковый на первый взгляд. Место, где можно купить всё — от раба до кружевного носового платка. Место, где гомон тысячи глоток то и дело взрёвывал возбуждённо, следя за боем синих уллалийских быков, где слышался заунывный вой женщин-рабынь и слабенький, приглушённый плач детей.

В лавке с галантереей старого знакомого Феорода я покосилась на себя в круглое, качающееся в серебряной подставе зеркало.

"Да, Мэт, в самый раз. Только пузо великовато, не знаю, хватит ли силёнок у меня таскать такой бурдюк..."

Характерные особенности лица ивенга — отвисшие нижние веки и выступающая вперёд нижняя челюсть — отчего-то странным образом влияли на меня, и я с усмешкой отметила в себе некоторую самоуверенность. Её-то мне и не хватало. Выкатив пузо вперёд, чванливо оттопырив нижнюю губу, я ползла среди расступающихся торговцев, тяжело отпыхиваясь.

"Чаю что ли попить...", — подумалось мне, потому что желудок мой издавал жалобные вопли вот уже как с полчаса, а молчал ведь, как рыба, пока запаха съестного не почуял.

Чай здесь был зелёный, но похожий на наш зелёный лишь цветом. Листья ещё зелёной майвы привозили из Ланваальдии, или Ланваалы, как здесь все называли родину гигантов-гратов.

К горячей майве подавали засахаренные фрукты и слоёные лидо — булочки с абрикосовым джемом. Но, как и с нашим чаем, с майвой можно было кушать всё, что угодно. А пить холодную майву в жару было ещё и спасением...

Поскольку торговаться ивенгу не пристало, я, подойдя к лавке майванщика, ткнула толстым пальцем на маленький, двухпорционный кувшин, бросила одну унию и буркнула:

— Холодной майвы.

Майванщик, худющий ивенг, заулыбался

— Вы, я вижу, издалека. Проездом у нас или по делам? Угостите себя домашней едой. Возьмите сладких лидо или мясную банзу...

От вида этой банзы, открытой лепёшки с мясной начинкой, залитой мягким домашним сыром, у меня и так дух свело, а желудок лишь обессилено вякнул и, кажется, сдох окончательно, судя по последней судороге.

— Давай, друг, свою банзу, — ворчливо прогундела я, отсчитывая из кошелька пять уний.

Эптерисом называть его было нельзя, потому как на груди не было бляхи этого высокородного сословия.

— Э-э, дорогой, когда это было, чтобы банза стоила пять уний?! — удивился майванщик. — Восемь. Восемь уний, дорогой!

Я, выкатив глаза, как положено, но отсчитывая монеты, запричитала:

— Война! Это всё проклятая война, уважаемый... — и замолчала, ковыряясь в кошельке, не зная, кто передо мной имперец или болотник.

— Да, дорогой, — майванщик закивал головой, — эта босота уже шестой месяц покоя не даёт...

— Э-эх, уважаемый! Три месяца с плантации ни ногой, страшно хозяйство оставить, ни на кого положиться нельзя, — бормотала я.

— С плантации, — вежливо засмеялся майванщик, — пока вы там за заборами своё хозяйство охраняете, мы тут каждый день, как на взбесившемся слоне! Проходи, дорогой, отдохни в тени, попей майвы, посидим, побеседуем. Нет ничего лучше хорошей беседы...

Майванщик широким жестом пригласил меня внутрь лавки. Там, под навесом из ткани виднелся узкий и длинный стол, невысокая лавка, покрытая длинношёрстным местным ковром. Один-единственный посетитель, ивенг, сидел с противоположного конца лавки и допивал майву. Он чинно кивнул мне.

Я, раскланиваясь, просеменила к столу, не видя под своим пузом ног и чертыхаясь от этого на Мэта. Отхлебнула холодный освежающий напиток и вытерла рукавом туники пот, катившийся градом по лицу.

— Откуда будете, уважаемый? — рядом сидевший заговорил неожиданно глухо и властно.

Сердце мое укатилось в пятки, а я проблеяла, как и положено деревенщине:

— Из Северной Агейры. По хозяйству.

— Чем интересуетесь, если не секрет? — тот искоса наблюдал за мной.

А мне стало казаться, что я его где-то видела.

— Лошадками... Каков нынче расклад на лошадей, не в курсе? — уставилась на него и я.

Собеседник был чёрен, с нагловатым, быстрым взглядом. Я немного успокоилась. На деньги меня прощупывает. Но и так ясно, что деревенщина прибыл в столицу с деньгами.

— Иноходцы тигровые хороши в конце конного ряда, у Дага, тягачи, славные из Ланваалы вчера прибыли... Вы какими интересуетесь? — он говорил скороговоркой, проглатывая слова.

— Тягач хороший не помешал бы, да дороговато будет, пожалуй, не при деньгах нынче я. Майванщик куда-то с моей банзой запропастился, доедает её походу... — пробормотала я, оглядываясь.

— Банзы здесь хорошие, горячие подают, — хмыкнул ивенг, заметно потеряв ко мне интерес.

— Когда только эта война закончится?! — запричитала я для поддержания разговора, отирая пот со лба, — вы, наверное, здесь больше знаете, слышите. Когда босота угомонится, и жизнь вернется в прежнее русло...

— Кто может это сказать наверняка? — ухмыльнулся ивенг, и его белозубая улыбка сверкнула в полусумраке навеса.

— Но дьюри... хотя бы дьюри поймали? — в ожидании я развернулся всем своим массивным корпусом к собеседнику, сложив лоб гармошкой морщин.

— Дьюри?! Каждый день глашатаи на площади перед дворцом императора кричат, что дьюри пойманы оба, — ивенг пожал плечами, — но если бы их поймали на самом деле, — его губы презрительно скривились, — я думаю, голота заткнулась бы уже давно.

Имперец, значит... Хотя, кто его знает, может быть, просто хороший актер.

— Вот и ваша банза, уважаемый, — красномордый майванщик вышел с широким разносом к нам, — горячая, сытная банза, не пожалеете, что пришлось ждать!

— Это правда, банза у тебя стоящая, — ивенг поднялся и пошёл к выходу, — ну, мне пора...

Я, глядя в его широкую спину, спросила майванщика, прежде чем впиться зубами в лепешку:

— Кто это, не знаешь, уважаемый?

— Это эптерис Даг, его лошади в рядах самые лучшие...

Значит, всё-таки имперец. И эптерис. Вот я дала маху. Но я же деревенщина, мне можно.

Банза была отличной. Мясной сок тёк по подбородку. Я жмурилась от удовольствия... Но больше половины в меня не влезло. После недельного голода и половины было много.

Майванщик с удивлением на меня пялился, когда я засобиралась, оставив лепёшку на столе. Жалко, да. Но забирать с собой её мне, приличному ивенгу, было неприлично... Только кувшинчик с холодной майвой, пожалуй.

Часть 16

* * *

Конные ряды начинались на том краю базара, где город покосившимися хибарами и лачугами, узкими улочками незаметно переходил в выжженную солнцем степь. Загоны для лошадей, а дальше — для быков, тянулись нескончаемо до самых дюн. За дюнами расплавленным серо-синим маревом виднелось море.

Солнце ещё едва докатилось до середины неба, и покупателей в рядах было мало. Но конные ряды — исключение. Здесь всегда толпились зеваки.

Быки в загонах взрёвывали время от времени. Топот мощных ног глухо сотрясал землю. Свистящий звук кнута и протяжный окрик загонщика останавливал бег застоявшегося в тесном загоне животного... И опять — лишь говор торговцев и покупателей.

Я шла по ряду плетёнщиков. Изделия из гибкой красной лезги, подобные нашим ротанговым, пользовались большой популярностью среди богатых ивенгов. И беднота кормилась, продавая множество чудесных изделий из этого кустарника. Кресла, диванчики, столики, лежанки с изогнутым изголовьем... вазочки, хлебницы... от всего этого разнообразия рябило в глазах. Особенно ценились вещицы глубокого терракотового оттенка.

— Сколько стоит кафья? — я провела толстым пальцем по изголовью одноместного лежака, будто проверяя гладкость обработки, сухость прута.

Торговец-ивенг, зыркающий по сторонам, скалящийся все время улыбкой, быстро ответил:

— Двадцать уний.

— Ого! — вырвалось у меня, но, вспомнив, что ивенг должен среагировать иначе, буркнула, — совсем сдурел!

Торговец, продолжая ухмыляться, раздражённо вскинул голову:

— Ты, почтенный, из каких мест будешь? Цены на лезгу давно стоят высоко.

Я недовольно покрутила головой:

— Вот крикну стерва, он быстро порядок наведёт...

— Кричи, только как-бы тебе же хуже не было, — уже тише, сузив зло глаза, проговорил торговец.

Ого, уже в открытую угрожает. Видимо, не всё так плохо в Ивеноге.

— Стало быть, цену не сбавишь? — пробрюзжала я, отступая на полшага от наступавшего на меня торговца. — Совсем распоясались, — пробормотала гневно, озираясь по сторонам.

Привлекать внимание гратов, торчавших невдалеке над головами покупателей, мне не хотелось. Хотелось лишь нащупать ниточку к болотникам, потому что в Галазийе мне больше деваться было некуда. Придёт ночь, и нужно будет искать ночлег — имперцы отлавливают ночных бродяг. Можно пойти в гостиницу, но мне хотелось найти дорогу к дьюри, как можно быстрее.

— Идите, почтенный, идите, — уставившись мне в глаза, настырно советовал торговец лезгой, — возвращайтесь домой, пока целы.

Я, неопределённо махнув рукой, вякнула не очень убедительно:

— Щас... щас гратов крикну...

На что ивенг, лишь хмыкнул и отвернулся.

А я отошла от него семенящими шагами, по-другому я со своим пузом не могла, и пошла вдоль ряда лезги. Физиономия у меня была хмурая, а самой хотелось расцеловать этого паразита-ивенга, мне казалось, что он не мог не быть болотником...

В это мгновение топот пущенной в галоп лошади перекрыл все остальные звуки. Крики испуганных людей, рёв гратов:

— С невольничьего — беглец! Держи его!

— Куда?!

Обернувшись, я ошеломлённо уставилась на несущуюся на меня лошадь. Улла, худой, почерневший от солнца, болтался на спине тигрового жеребца без седла и упряжи, вцепившись намертво в спутанную гриву. Взгляд его лихорадочно метался по толпе, пятки же голые вдруг с силой саданули по бокам жеребца. Тот взвился стрелой и перемахнул через ряд с утварью из лезги, лишь слегка задев стол в завитушках и накрыв им закричавшего в испуге торговца.

Видно было, как всадник похлопал лошадь по боку, губы его еле заметно шевельнулись. Жеребец вскинул голову и захрапел, продолжая нестись вскачь.

Вот они уже обогнули один ряд, другой, перемахнули лавку майванщика...

Чувствовалось, что толпа следит за ними.

Когда массивная фигура ланваальдца вдруг выросла перед лошадью, все затихли.

И тяжёлый кулак грата въехал в морду жеребца, заставив того закружить на месте, тряся головой, присесть на задние ноги, расставив их широко. Поднявшись на дыбы, конь заржал, оскалив зубы. Улла ещё некоторое время висел на нём и, наконец, руки его выпустили гриву, и беглец сполз на землю.

Кто-то дернул его из-под копыт взбесившейся лошади, и тут же свистнула плеть в воздухе. Багровая кровавая полоса вспухла на спине несчастного.

— Стой! — завопила я, пробивая пузом толпу зевак. — Не порти товар! Кто хозяин этого раба? Я покупаю его!

— Зачем он тебе, деревенщина? — язвительно протянул стоявший рядом эптерис, осмелившийся выбраться только сейчас из-за спины своего охранника. — Зачем тебе такой строптивый раб?

— Это вы, городские, не умеете обращаться с рабами, — огрызнулась я, — а хорошего конюха после бунта не сыщешь по всей Ивеноге! Эй!

Грат встряхнул беглеца так, что у того лязгнули зубы, голова замоталась из стороны в сторону. Но ланваальдец не стал бить его, и я. подойдя ближе, глянув на невольника, ещё раз сказала:

— Я покупаю его...

Улла достался мне за десять уний. Дешевле диванчика из лезги в два раза. Но отсчитав монеты из кошеля на поясе, я лишь толкнула легонько вперед себя беглеца.

Толпа ещё долго хихикала вслед мне: льстиво — в ответ на слова эптериса, и насмешливо и осторожно — в мой адрес. Это и понятно: как-никак ивенг, плантатор, хоть и деревенщина.

— Держись, Соззо!

Я увидела сузившиеся от злости глаза хозяина диванчика из лезги. Он пытался подбодрить моего пленника.

Я же, чванливо оттопырив нижнюю губу, катилась среди уступающих дорогу зевак и всё подталкивала перед собой пленника, крепко придерживая поводок, ведущий к его ошейнику. Проклятая Ивенога! Я боялась, что парень опять убежит, и тогда не удастся спасти его — дважды сбежавшего раба карали смертью.

Один из гратов вдруг перегородил дорогу. Мне пришлось задрать голову кверху, чтобы увидеть его огромное как блин лицо... и замереть от неожиданности — это было лицо одного из ланваальдцев из моего сна. Кусо или Ханло?

— Я мог бы помочь эптерису с доставкой раба к его повозке или к дому, где он остановился, — проговорил ланваальдец.

Глубоко посаженные маленькие глазки не выражали ровным счетом ничего. Тут до меня дошло, что так, наверное, делают все уважающие себя эптерисы, а не носятся с рабами на поводке. Но меня-то это не устраивало, и пришлось скорчить обиженную физиономию:

— Пошёл вон! Сначала посмешищем сделали, а теперь — мог бы помочь, мог бы помочь! Ничего, мы, деревенщины, привычные со строптивыми рабами управляться. Пшёл!!

И опять пихнула кулаком уллу.

Беглецу было может быть лет тридцать с хвостом. Худой, жилистый... Его бешеный взгляд обжигал меня ненавистью, зыркал по сторонам, а руки время от времени дергали ошейник.

— Руки-то ему свяжи! — крикнул кто-то из толпы. — Парень крепкий, дернётся — не удержишь!

Придётся связать. Я оглянулась на ланваальдца и кивнула:

— Свяжи.

Грат, ухмыльнувшись, быстро перетянул кожаным ремнем руки улле.

— Зря отказываетесь от помощи, уважаемый, — повторил наемник, возвышаясь махиной над нами, — не удержите его, шальной очень улла.

"А ты больно назойлив", — подумала я раздражённо. Опять же его настойчивость почему-то меня останавливала, заставляла прислушаться. Или просто хотелось думать, что я могу встретить среди ланваальдцев Мильку? Но это одновременно казалось и невероятным. И я грубо огрызнулась:

— Связал? Отлично!

И, намотав поводок на кулак, пошла дальше. Пленник на какое-то время притих. Наверное, решил, что лучше я буду вести его одна, чем, испугавшись, возьму охрану. А мне было на руку, что он затих. Мне бы точно не справиться с таким... Чёрт дёрнул его спасти...

* * *

Выбраться с базара, сесть в нанятую за три унии повозку, было делом нехитрым, если ты ивенг, у тебя приличный хитон, сандалии из кожи синего уллалийского быка и кошель на поясе.

Оказавшись нос к носу с пленником в душной крытой повозке, я некоторое время молчала, разглядывая его.

Забившись в угол, парень не шевелился.

— Откуда будешь? — спросила я, когда мы порядком отъехали от рынка.

Пленник ответил не сразу. Смерил меня презрительным взглядом, промолчал.

— Я мог тебя оставить, и следующий удар грата достался бы тебе. Но ты — не жеребец. И твои мозги выскочили бы сразу.

Улла зло прищурился, растянув разбитые губы в недоброй улыбке.

— Спас, стало быть, стерв?

— Ты смелый, — проговорила я, улыбнувшись, и спохватившись, добавила: — из тебя получится хороший конюх.

— Я не собираюсь быть тебе хорошим конюхом, ивенг! — буркнул улла.

Я рассмеялась. И отвернулась к окну. "Ну что, Мэт, пора вернуть меня к образу сорокалетней уллалийки. Пусть беглец поймёт, что от меня совсем не обязательно бежать. Но и не сообразит, кто я на самом деле. Хотя... метаморфами в Ивеноге пользуются только продвинутые жители Вересии..."

И хмыкнула, увидев округлившиеся глаза парня. Он сидел, выпучив глаза на тётку-уллалийку, появившуюся внезапно перед ним, и молчал.

— Когда я спросил тебя, откуда ты, — я показала на уши и махнула в сторону возницы, — я хотел лишь понять, хорошо ли ты знаешь Галазийю.

Тот всё молчал. Похоже, никак не может справиться с недоверием.

Потом проговорил:

— Хах, я знаю Галазийю, тётка! Мой отец служил на конюшнях Барруда. Вот кто ты такая?

Я поморщилась и показала на уши — молчи, мол, гад.

Барруд был известным владельцем больших конюшен в Галазийи. Понятно, откуда у беглеца такая хватка, с тигровым бешеным жеребцом не каждый вот так справится.

— Почему продали?

Тот ухмыльнулся:

— Много знаешь, плохо спишь.

— Как звать?

— Соззо.

Повозка остановилась.

— Приехали, — стукнул возница рукоятью кнута в стенку повозки.

Я, став опять толстопузым ивенгом, выбралась на улицу, дёрнув поводок Соззо.

Придорожную гостиницу "Мечта путника" я помнила ещё из той жизни, и теперь приказала везти меня сюда, потому что больше было некуда.

Дом был одноэтажный, старый, из посеревшего от времени камня. Грязно, душно, крысы. Мечта, действительно.

Деревянные ставни в комнате были распахнуты настежь, и полуденная жара вливалась вовнутрь.

— Сколько вы у нас пробудете? — склонившись почтительно, спросил хозяин-ивенг, приняв монеты за ночлег.

— Дня два, — ответила я, привязывая к кольцу в стене поводок Соззо, — а может быть, завтра вечером, когда вернётся из соседнего поместья моя жена, где она гостит у своей матери... В любом случае, меня сегодня не тревожь, этот проклятый город всегда отнимает у меня все силы, и я просплю до утра. Сейчас же принеси мясной сапы и пять банз.

— Хорошо, уважаемый, Аби всё принесёт. Если же я буду нужен, зовите.

— Ступай, ступай, — махнула я на него рукой и закрыла за ним дверь...

Через полчаса, договорившись выбираться отсюда с наступлением сумерек, объевшись сапы с лепёшками, мы спали. Я — на широкой тахте, оставаясь толстым землевладельцем. Соззо — на рабском коврике у своего кольца. Так надо. На случай, если кто войдёт, — двери в гостиницах в Галазийи не запирались...

* * *

Проснулась я, когда уже стемнело. Через открытые окна была слышна улица, но разросшиеся кусты ежевики закрывали окна от случайного взгляда.

— Вставай, Соззо, — шепнула я.

Улла сразу открыл глаза, словно и не спал.

Когда беглец отмыл от грязи и крови лицо, оказалось, что он вполне себе ничего. Как чета бедолаг-улл, прибывших в столицу на базар, вполне сойдём. Выбравшись из окна, мы смешались с толпой.

— А ты, тётка, ничего, — хихикнул Соззо, покосившись на меня, — интересно, кто ты на самом деле, уж, не баба точно...

Я промолчала, глубокомысленно хмыкнув.

На вечерней улице было людно. Кто-то спешил домой после рабочего дня, кто-то неспешно прогуливался. Волны людской реки бороздили патрули гратов. Ветер с моря поднимал пыль, и песок скрипел на зубах.

Стараясь не попадаться наёмникам на глаза, но и особо не прячась, это всегда бросается в глаза, мы шли на другой конец города.

На перекрестке, откуда виден освещённый сотнями огней дворец Арразо, где гратов оказалось сразу несколько троек, ланваальдец вдруг положил свою ручищу на плечо Соззо, отчего того скрючило чуть не пополам.

— Куда следуем? — наёмник стоял, широко расставив толстые ноги, перетянутые кожаными ремнями сандалий до колена.

— Убери руку, грат, я — свободный гражданин! — огрызнулся Соззо, пытаясь сдерживать гнев, что у него плохо выходило.

Грат заржал раскатисто:

— Мы это можем быстро исправить, плебс.

Ещё один из ланваальдцев оглянулся на нас. Некоторое время прислушивался к разговору, а я, кажется, перестала дышать — что если кто-нибудь из них утром патрулировал базар и узнает беглеца.

— Глатто, оставь их, — вдруг сказал второй наёмник, — эта босота всегда выбирается вечерами на улицу из своих нор. Что теперь их всех останавливать?

— Шёл бы ты, Ханло, — протянул первый, поморщившись, — смотри, как они перепугались, а этот-то прямо зубами скрипит.

— Ты читал предписание?

Глатто толкнул Соззо так, что тот отлетел от него на несколько шагов, упал, и только благодаря выкинутым вперед рукам не раскровил себе вдребезги лицо.

А наемники с хохотом уже уходили по полутёмной улице в сторону дворца Арразо.

Ханло... Когда я услышала это имя, вздрогнула, и теперь лихорадочно перебирала воспоминания. Значит, Ханло. Это он был тогда на поле. И он же был на базаре и предложил мне помощь. Спас он меня и теперь. Значило ли это, что сейчас от меня по улице уходил Милиен или это всего лишь случайность?..

Часть 17

* * *

Посёлок лезгойщиков оказался почти у самого моря. Там, вокруг небольших заливов, которыми было изрезано всё побережье, лезга разрасталась густыми зарослями. Её красно-бурые ветви свешивались в солёную воду, мокли годами и приобретали тот самый драгоценный терракотовый оттенок. Лезга, росшая на суше, ценилась меньше.

Это рассказывал мне Соззо, когда мы уже глубокой ночью добрались до посёлка. Ветра не было, лишь слышался мерный рокот прибоя. Влажная духота делала тело липким. Хотелось забыть обо всём, добраться до пенной тёплой волны и упасть в нее. А потом лежать в песке и ждать, когда прибой, отползши с шипением от тебя, вернётся, накроет с головой и потянет с силой на глубину. Но не справится и опять отхлынет...

Показались первые небольшие дома с соломенными крышами, а людей всё не было видно. Лишь угадывались очертания строений, палисадников, заборов. Кое-где у ворот стояли большие кадки. Это значило, что в этом доме лишь заготавливают лезгу, вымачивают её и продают.

Запахи рыбы, йода смешивались в ночном воздухе с запахами лака и мокнущей в высоких кадках лезги. Идти было легко. И радостно. Оттого что казалось, что вот-вот увижу дьюри. Но я говорила себе: "Тормози, балда, тормози. Вот когда увидишь, тогда и будешь радоваться".

Мы уже шли по улице, выбрались на середину маленькой площади, образованной пятью каменными домами.

— Словно обороняться собирались, — проговорила я, оглядываясь вокруг, смутно угадывая в свете высоко стоящего месяца очертания строений.

— Лезгойщики всегда независимы. Здесь до сих пор слоны с опаской ходят. А на этой площади частенько стервов и гратов били...

Слоны, граты, ланваальдцы... как их только не называли здесь. В Ивеноге ненавидели наёмников лютой ненавистью...

— Ты видел, Соззо? Кто там? — прошептала я в спину шедшего впереди уллы.

То ли тень мелькнула, то ли облако на месяц набежало, а только справа темнее стало на мгновение. И будто стена тёплая оказалась рядом... Холодок пробежал меж лопаток.

— Нет, — Соззо оглянулся и с тревогой озирался, — тебе показалось. Но даже если кто и есть, то это скорее свои...

А чья-то ладонь, вонявшая лаком и деревом зажала мне рот. Другая рука принялась щупать по груди, бедрам... поползла дальше...

— Ты, Соззо, зачем эту бабу с собой приволок? — голос хозяина чудной кафьи из лезги раздался у меня за спиной.

"Вот, гад. Щупает ещё. Мэт, сделай меня мейбой".

И передёрнулась от брезгливости — не люблю змей. Моё тело, длинное, холодное, выскользнуло из рук лезгойщика, и тот ругнулся от неожиданности.

Шмякнувшись на землю, я отползла и свернулась клубком...

Ног вокруг меня было четыре. Звуки, шорохи, голоса стали сильнее в десятки раз. Казалось, к миру приставили огромный микрофон, и я слышу его дыхание.

— Соззо, мес дежесс! — зашипел зло лезгойщик. — Это кто с тобой? С лезуном к тому же? Погоди, уж, не толстяк ли тот самый, уж, больно шустро ты на свободе оказался?!

Лезунами местные называли метаморфов, то ли оттого, что они "вылезали" в самом неожиданном месте, то ли ещё отчего-то.

— Хах, Нега-лой, — расхохотался Соззо, озираясь в поисках меня, — где вот только теперь она? Ты ещё щупать взялся...

Соззо наклонился и принялся шарить по песку руками, будто я буду лежать и ждать его там.

— Ну-у, — философские нотки появились в голосе лезгойщика, — она очень даже ничего, твоя попутчица... Тьфу ты, или попутчик?! Но молод ты, чтобы поучать меня! — в конце концов, заключил он глубокомысленно и тоже присел на корточки.

Обернуться змеей и ждать у моря погоды не входило в мои планы. Поэтому уже через мгновение я опять стала уллалийкой.

— Соззо, нам бы с ночлегом определиться, — сказала я, подавив улыбку, глядя на их поиски в темноте под ногами, — вы и, правда, верите, что мейба будет вас ждать?

Ивенг вскочил, будто мейба ему за шиворот заползла, и, приблизившись вплотную, попытался меня разглядеть. Но луна светила ему в лицо, я же оставалась в тени.

— Лезун? — спросил он, насмешливо вскинув голову, — стало быть, толстяк на рынке утром тоже ты?

— Стало быть.

— Из Вересии?

— Оттуда.

Скрывать очевидное не было смысла — метаморфами в Ивеноге пользовались лишь единицы и все они были чужаками здесь.

— А что бабой ходишь? — встрял Соззо.

— Меньше знаешь, крепче спишь, — ответила я его же словами.

Улла хмыкнул:

— Хах, здесь все свои! — чувствовалось, что ему не терпится узнать, кто кроется за моей личиной.

— Погоди, Соззо, человек не хочет показывать своё лицо, имеет право, — проговорил лезгойщик, — а гостям мы всегда рады. Скажи лишь, как называть тебя, друг? — ивенг протянул мне руку и назвал себя: — Эрвалион, Эрва.

— Велейда, — назвала я первое пришедшее в голову уллалийское имя.

— Соззо, веди её к лачнику Пако. Гости сегодня важные прибыли. Все там сегодня собрались, уважаемая Веда. Или мне показалось или ты кого-то ищешь?

— Не показалось, уважаемый Эрва, — улыбнулась я, — ты прав, не буду скрывать, я ищу пропавших друзей. И вы моя последняя надежда отыскать их.

Ивенг кивнул, давая понять, что этих моих слов для него достаточно, и он не будет пытаться узнать больше.

Махнув нам рукой, он пошёл по переулку направо. Очертания его уже почти было растворились в темноте, когда чей-то сдавленный вскрик нарушил тишину ночи. В звенящей цикадами духоте он прозвучал неотчетливо.

Эрва остановился. А в следующее мгновение кто-то там, в темноте сбил его с ног. И тяжёлые бухающие шаги гратов послышались из переулка.

— Граты... Бегите, Соззо... — прохрипел ивенг.

Глухой удар, и он замолчал уже навсегда.

Ланваальдцы цепочкой втягивались внутрь площади. Соззо куда-то пропал. Прижавшись к стене дома, я видела, как наёмники окружают третий дом от дороги. И закричала, что есть силы:

— Граты!

Застучала в окно. В меня полетел меч наёмника и, отскочив от каменной стены дома, упал к ногам. Но я была скрыта непроглядной тенью от дома, да и не до меня им было.

Где-то захлопали двери. Замелькали пятна света. Но голосов людей не было слышно. Лишь тени скользили в темноте.

Ряд ланваальдцев смешался вдруг оттого, что здоровенный грат выбежал им навстречу от домов. Но, не добежав до светлого пятна, очерченного луной в центре двора, он неожиданно легко для такой массы тела подпрыгнул. Нелепо дрыгнул толстыми ногами. Я стояла совсем рядом, и, вжав голову в плечи, ошарашено смотрела, как в этом безумном для такой туши прыжке за его спиной раскрылись кожистые огромные крылья. Ноги перестали хаотично и нелепо дрыгаться, превратившись вдруг в когтистые лапы, поджавшись крючковато к вытянутому туловищу. И массивная туша дракона, теперь достигшая света, стала подниматься в небо, быстро удаляясь от земли.

Но уже в следующее мгновение шея его изогнулась, обратившись вниз, и пламя длинным языком полоснуло по головам ланваальдцев, бросившимся в разные стороны. Искажённые страхом и ужасом лица их мелькали в пламени, то и дело обрушивающемся из глотки разъярённой рептилии. Толстая её туша кружила над посёлком чёрной тенью. Гул огня и бешеный рев доносились сверху. Воняло серой, палёной плотью, клочья пожара освещали зловеще площадь. В красном мареве бегали люди, тускло сверкали мечи...

Зайдя на новый круг, дракон вдруг спикировал вниз и, подхватив одного из гратов, бросил его на каменный выступ здания. Утробный визг, удар тела о камни и проклятия наемников, не знающих, куда скрыться.

В сутолоке и темноте было не разобрать, кто есть кто. Огромные кулаки, мечи, кастеты мелькали в рваных пятнах света, отбрасываемых луной и распахнутыми дверями. Защитники посёлка нападали незаметно, зная все лазейки и тупички, тропинки между заборами, щели в плетнях.

Я совершенно запуталась, где свои, где чужие, а из дома вслед за гратом-драконом, выбежали, размахивая цепями, еще трое ланваальдцев. Это могло означать только одно, что на стороне болотников уже есть и наёмники.

Дракон метался над домами, всматриваясь и пикируя вниз, вылавливая струсившую добычу в тёмных переулках...

"А ведь это Милька... Милька...", — крутилась у меня в голове только одна мысль, когда вдруг в соседнем доме открылась дверь. И, повернувшись, я застыла от неожиданности. Потому что в пятне слабого света на пороге стояла я сама...

* * *

Что делает здесь она? Если здесь эта тварь, значит, где-то рядом дьюри... И дракон... Оба брата здесь. Вот и наёмники нагрянули...

Мысли плясали лихорадочно. От злости закусив губы, в отупении уставившись на Олие, я не заметила, как стало темно, как вдруг словно исчез весь воздух, стало нечем дышать. И намертво меня обхватила огромная лапа.

— Иых... — выдохнула я жалобно.

Вздёрнув меня в лапах, дракон тяжело пошёл вверх. Я видела его брюхо, змеевидную мощную шею, выгнутую дугой. Огромные крылья мощными взмахами поднимали легко его массивную тушу и меня.

Вцепившись в морщинистую кожистую лапу, я понимала, что ничего не могу поделать. Даже если этот грат-дракон и есть Милиен, то это мало обнадёживало — он не знает, что в его лапах сейчас болтается часть той твари, что пялится на него с земли.

Сейчас размажет об стенку дома или разожмёт коготки эта махина, и останется от меня лишь мокрое место... Вот сейчас!..

— Как же я рад тебя видеть, Олие.

Эти слова... Этот голос... Мне кажется, я даже оглохла на какое-то мгновение. Я не ошиблась! Не ошиблась! Голос Милиена заставил меня зажмуриться от безумной радости...

— Милька! Милька, бродяга!

Я шептала, смеясь и болтаясь в лапах огромного дракона.

— Милька, а я так боялась... что меня никто не узнает...

— Я тебя сразу узнал, — тихо рассмеялся Милиен.

Голос его знакомый и незнакомый, что-то затаённое, новое слышалось в нем. Глухой баритон, с еле приметным раскатом на шипящих — следствие глотки огромной рептилии.

— Куда ты меня тащишь? Там ведь остались...

Я замолчала. Как сказать о том, что Олие не Олие вовсе? Знают ли они об этом? Почему мы улетаем, ведь там дьюри?.. Мысли отплясывали безумный танец, и приличная речь никак не вытанцовывалась.

— Харза там нет, — проговорил невозмутимо Милиен.

Понятное дело... Милиен, так же как и его венценосный братец спит в моих мыслях.

— Прости, так быстрее.

— Но там... она... Олие. Значит, там и дьюри...

— Почему ты так решила?

— Почему, почему... не знаю, почему. Но значит, ты знаешь, что она... не я?

— Знаю. И брат знает. Его там нет, Олие.

И брат знает... Знает. Знает. Дьюри знает, что эта тварь не я, не я. Мне хотелось повторять это снова и снова. Слова казались музыкой, безумной, дарившей мне вновь радость.

Тут дракон издал странный гортанный булькающий звук:

— Скажу больше, Олие, он никогда не был с ней рядом.

И снова булькающий звук. Да он смеётся!

Милька смеялся. Разве дракон может смеяться? Но он ржал, как конь! Запрокинув шипатую голову, содрогаясь всем толстым туловищем.

— Аха, — прошипел он, наконец, — она уже не первый раз наёмников приглашает на наши вечеринки, да только никак нас собрать вдвоём не может...

— Значит, Силон, понял, что дьюри не дьюри?

— Понял, — посерьёзнел Милиен, — поэтому и ходит на наши сборища и вынюхивает...

— А вы чего ждете?! Ведь вот сейчас можно было её...

— Чтобы Силон опять ускользнул и принял облик, неизвестный нам? Нет, нельзя. Пока нельзя.

Сдавленные мощной лапой рёбра не давали дышать, и я пошевелилась, чтобы хоть немного расширить пространство.

— Подожди, Олие. Скоро будем. Была бы упряжь, — рассмеялся вновь Милька, — я бы тебя пересадил на спину, а так, боюсь, соскользнёшь...

Я улыбнулась. Я подожду, Милька. Я столько ждала...

Летели мы низко. Над морем. Тёмная гладь шумно перекатывалась многотонной махиной под нами. И прохладой тянуло из глубины...

Часть 18

* * *

— Задержи дыхание, Олие. Совсем ненадолго...

Дракон стал снижаться. Вот уже мои ноги коснулись воды. Волна плеснула в лицо. Лапы дракона поджались, и я некоторое время летела над самой гладью, медленно погружаясь в воду, пытаясь надышаться напоследок. Вот волна мягко накрыла меня... ещё раз... Наконец, вытянув шею, рептилия быстро нырнула.

Длинное тело дракона стремительно стало погружаться, уходя всё дальше вниз. Я, выпучив глаза, некоторое время ничего не видела. Лишь шевелящаяся непрерывно масса. Тысячи пузырьков летели от нас кверху. И только по ним можно было определить, где верх, где низ.

Скоро, очень скоро от моих запасов воздуха останутся жалкие воспоминания. Разве мои легкие сравнишь с драконьими?..

А заклинание Лессо, заставляющее появиться жабры, никак не всплывало в голове.

Самое удивительное, что в тот самый момент, когда от недостатка кислорода уже кровь начала бухать в ушах и голове, впереди показался свет.

Тусклое светлое пятно принялось расти. Оно будто висело в толще воды. И у меня появилась надежда, что вскоре смогу глотнуть воздуха.

Каменные глыбы стали надвигаться на нас в мутно-зелёной воде. Уступы скал тянулись из глубины к поверхности. И светлое пятно приближалось...

Это был узкий проход. И впереди в нём виднелся свет. Но как же он далеко... Вот дракон, вытянув шею и сложив крылья, втянулся в ущелье... И неожиданно свернул влево. Свет едва попадал сюда из основного прохода. Стоялая вода подводного озера слабо блеснула в темноте, когда Милька с шумом вырвался из воды. Затхлый воздух ворвался болью в мои скукоженные лёгкие.

Дракон кружил в замкнутом пространстве большой подводной пещеры, фыркал и со свистом дышал. Эхо обрушило на мои бедные уши отражённый многократно гул — движение огромного тела, хлопанье мощных крыльев, шум воды, потоками стекавшей с дракона вниз. А я обессилено болталась в его лапах.

— Ты перевела дыхание, О?

— Я забыла, как это делать, — прохрипела я и добавила: — не обращай на меня внимания, Милька, я — слабак...

— Всё будет хорошо, О. Мы скоро прилетим.

Его голос отскакивал в безумном количестве раз от каменных глыб этого подземного мешка, от поверхности воды, оглушал, заставлял меня вжимать голову в плечи.

— Задержи дыхание.

И через мгновение опять плавно вошёл в воду.

Выбравшись в основной тоннель, Милиен рванул, что есть силы, вперёд. Огромные крылья двигались незаметно в толще воды, но я-то чуяла, какая силища тянет меня.

Милиен стремительно плыл. Пройдя почти на ощупь полутёмный тоннель в подводной скале, он теперь мчался по прекрасной подводной долине.

Свет рассеянный, мягкий, шёл, казалось, из самой глубины. Это было необычно и странно. Словно мир перевернулся, и верх, куда убегали драгоценные пузырьки воздуха, оказался внизу.

Коралловые деревья тянулись от невидимого дна в призрачном свете и завораживали своей красотой. Маленькие прозрачные существа сновали повсюду, сонные медузы флегматично проплывали мимо нас. Стаи рыб шарахались в стороны от дракона. И неясные голоса пели из глубины.

"Подводное царство", — подумалось мне.

"Подводный мир слоулинов", — ответил Милиен.

Его мысли касались моих легко, не вызывая их растерянного съёживания своим вмешательством.

"Всегда казалось, что такое бывает только в сказках, — улыбнулась я и удивилась, — я, кажется, дышу... Милиен, я дышу! Как это возможно?!"

"Заметила, наконец, — чувствовалось, что Милька доволен моим удивлением, — таков уж он этот мир. Вода здесь особенная... Слоулины же могут жить и в воде, и на поверхности... Раньше вообще их можно было встретить в любом пруду..."

"Поруси?", — предположила я.

"Можно легко ошибиться, — усмехнулся снисходительно Милиен, — но только, если никогда не видел настоящего слоулина. Ты скоро их увидишь..."

Я молчала. Рёбра ныли, как ни старался Милиен ослабить хватку.

Впереди в мутной дали показались скалы, поднимавшиеся уступами вверх и терявшиеся где-то у невидимой отсюда поверхности. И большое плато отвесно нависло над долиной, по которой уже некоторое время летели мы с Милиеном. На широкой поверхности плато виднелись дома.

Лёгкий воздушный серпантин дорог пронизывал красивый город. Коралловые рифы зарослями окружали его. Розовые верхушки рифов и белые стены домов уже были так близко, что видны крупные фиолетовые мидии, целыми колониями приросшие к стенам зданий.

Длинные растения волновались вслед движению светящейся воды. Наклонялись ещё ниже, стелясь навстречу надвигавшемуся на них дракону...

Однако...

"Всё это очень красиво, Милиен... Только... что мы делаем здесь?"

Милька дёрнул рогатой головой, словно пытаясь освободиться от невидимой узды:

"Скоро, О, совсем скоро, ты всё узнаешь...".

Он развернулся над зарослями травы, сотни полосатых рыбок перепуганно вылетели оттуда. А я, вывалившись из разжавшейся вдруг лапы, влетела в самую гущу и, запутавшись, некоторое время барахталась в траве, цеплявшейся плотоядно за шаровары и платье...

* * *

Противная трава... Мелкие крючочки по узкому длинному листу... Казалось, каждый из них задался целью остановить меня.

"Олие... Олие, быстрее...", — торопливо говорил Милиен откуда-то сверху.

Я протянула ему руку. И загляделась на него.

Он сам, собственной персоной... Куда девался тот мальчишка! Худющий, почерневший от жаркого ивенговского солнца симпатяга принц дьюри протягивал мне руку. Как он похож на Харза из моего сна, на котором мы с дьюри танцевали тот безумно нудный уотильон...

Милиен стоял в повозке без колёс. Конь, дивно похожий на морского конька, об одной ноге, косился на меня.

"Не задерживайте движение, мо", — я не сразу разобрала фразу, которую конь уже не один раз повторил в мой адрес.

Его вид и вот это "мо" меня совсем доконало, и я, хмыкнув, долго еще принималась по-дурацки хихикать, но остановиться не могла. Однако в повозку забралась, правда, не без помощи Мильки. Всё-таки вода и большая глубина здорово мешали моим движениям. Двигалась я словно муха, попавшая в мёд. Пыталась подняться, вязла в воде, путалась в длинной траве и оступалась. Милиен посмеивался надо мной. Но терпеливо ждал, когда закончатся мои барахтанья.

"Вроде бы дьюри, — тем временем бубнил конь, — а двигается, как... как..."

Он явно не находил подходящего слова, и я уже ждала того момента, когда он его найдет.

"Как дохлая креветка..."

Представив скрюченное тельце креветки, я хмыкнула, на этот раз сдержав смех, и, плюхнувшись на плетёное из какого-то лёгкого металла сиденье, ответила:

"Могло бы быть и хуже, уважаемый конь..."

Конь лишь дёрнул ушами-дырочками, замельтешил прозрачными плавниками и сорвался с места в карьер так, что у меня, кажется, лязгнули зубы.

"Так многозначительно... — буркнул он лишь в ответ, — а между тем, каждому слову соответствует всего лишь одно значение".

"Летеций у нас философ, у них с Бакару случались настоящие побоища".

Эти слова произнесло существо, сидевшее ближе к противоположному краю повозки. Я его сначала не заметила, видимо, оттого что он был... как бы это правильно сказать?.. Не прозрачен, нет. Сер, что ли. Бесцветен. Уши-дырочки, безносый, но с ноздрями... Двуног, двурук. Лишь длинный плавник на спине и два длинных пера-плавника красного цвета на рёбрах. Человек-рыба.

Он чинно наклонил голову.

"Приветствую вас в Слоулии", — его мягкая речь всплыла в моей голове мелодично и не назойливо.

"Здравствуйте и вы", — ответила я, улыбнувшись.

"Советник Улий Но, — представил его Милиен, повернувшись ко мне, — Олие".

Представление меня было односложным и ёмким. Оно мне понравилось. Но неизвестно почему, я добавила:

"Дохлая креветка".

"Что, простите? — переспросил слоулин, вытянув шею и заглядывая на меня и вдруг рассмеялся, забулькав множеством пузырей воздуха, вырвавшихся из его жабер за ушами, — аха-ха! Нет, это всего лишь фигура речи. Дохлая креветка... Аха-ха... Наш Летеций очень любит фигуры речи. Не обижайтесь на него".

"Я не обижаюсь. Просто эта фигура очень здорово отражает моё нынешнее состояние, — поддержала высокоумный разговор я и тут же спросила: — кто-нибудь когда-нибудь скажет мне, что я делаю здесь, в замечательной Слоулии?"

Милька что-то начал отвечать, но слоулин перебил его, замахал плавниками. Пузыри запрыгали возле него. Даже Летеций нервно дернулся и поплыл ещё быстрее, хотя казалось, что быстрее было невозможно.

"Олие, мы давно... так давно вас ждём! Вы даже себе не представляете, как давно! Осталось всего ничего, вывести флот в небо и тут такое досадное промедление!.. Но теперь вы здесь!"

От его восклицательных знаков у меня, кажется, даже зазвенело в ушах. Чего они ждут?! Какой флот?!

"Милиен. Я ничего не понимаю...", — проговорила я.

Но в это время Летеций свернул. И мне стало не до разговоров.

Белокаменный подводный город здесь заканчивался. Потом тянулись розово-красные заросли кораллов. А заканчивалось плато площадью. И на этой площади скопилось множество народа.

Взрослые и дети, слоулины и ивенги, уллы и прочий неведомый мне подводный люд, морские коньки и другие глубокоуважаемые рыбы, тьфу ты... Скученность была такая, что между людьми не просунуть и ладонь... или плавник...

Слоулинов было много. Десятки, может быть, сотни. Иноземцев — ивенгов и улл — меньше. Все в разноцветных, одинаково раздувшихся от воды одеждах, с одинаково круглыми от нахождения под водой глазами... Но даже не это было так удивительно. Удивительное было дальше.

Там, где плато заканчивалось и обрывалось в пропасть, я увидела такое множество кораблей, что у меня захватило дух.

Похожие на наши дирижабли, разноцветные и огромные, они застыли словно гигантские медузы в толще светящейся воды.

Их было много. Чем ближе подплывали мы к краю плато, проносясь над головами, плавниками, шляпами, держащимися за шеи хозяев на ремешках... а чтобы не уплыть... тем больше я насчитывала кораблей. Похожие вытянутыми закрытыми корпусами на подводные лодки, они покачивались под огромными баллонами на жестких металлических стропах. Из бойниц торчали жерла пушек, покрытые тонкой вязью рун.

Дирижабли висели в воде ярусами, один над другим, поднимаясь из бездонной пропасти и останавливаясь на уровне городской площади, благодаря толстым канатам в руку ланваальдца толщиной, теряющимся в черноте бездны. По мосткам-сходням люди в военном облачении садились в открытые люки покачивающихся лодок.

"Кто в первый раз здесь оказывается, тому трудно оторваться от этого зрелища. Но ты-то здесь не в первый раз, О", — знакомый голос едва заметно дрогнул, проговорив мое имя, отозвавшись болью во мне.

* * *

Дьюри...

Откуда он здесь взялся?..

В остановившейся незаметно рядом повозке, зависшей в воде, стоял и смотрел на меня Харзиен.

Мне стало жарко. И холодно... И слова заплясали в голове, то крича, то шепча наперегонки: "Откуда ты здесь взялся?.. Я так скучала, дьюри!.. Ты такой гад, дьюри, я так люблю тебя... не смей жалеть меня!"

В результате, я только смогла тихо сказать:

"Не в первый раз? Когда же я была здесь?"

Повозки сблизились, мягко толкнувшись бортами. Руки дьюри подхватили меня.

"Даже не надейся исчезнуть из моей жизни в очередной раз...", — прошептал он, приблизив лицо к моему так, что я видела лишь его глаза.

Я молчала. И будто оглохла от бухающей в ушах гулко крови. Отчего-то глупо и смешно пропали все слова. Усталость и отчаяние навалились неподъёмно. Безнадёга поднялась мутью. Я вспомнила, что я это не я. Лишь жалкая тень себя. И боялась увидеть в его глазах жалость.

Я понимала, что страх мой сейчас выстраивает между нами стену. И ничего не могла поделать с этим.

А дьюри мне что-то говорил. Тихо, склонившись к самому лицу.

Я отвернулась. Слушая и не слыша его. Глядя невидящими глазами вокруг, улыбаясь...

Нашу повозку безумная белая лошадь несла вскачь. И то ли её плавники мелькали, то ли плавники множества слоулинов мелькали перед моими глазами. Я отмечала зачем-то, что плавники у белой морской лошадки радужно переливаются... что философ Летеций влюблённо крутится возле неё и наши повозки бьются друг об друга... и забывала тут же увиденное...

Постепенно мысли Харзиена стали доходить до меня. Но, отвернувшись, я уже не могла заставить себя посмотреть на него. Ощущение жуткой маски на моём лице не оставляло. Словно я смотрю сквозь прорези глаз.

И дьюри замолчал, поняв меня. Обняв меня за плечи, он стоял сзади.

В это мгновение десятки дирижаблей дрогнули. Круглые, похожие на воздушные шары... сигарообразные и неуклюжие... жёлтые, расписанные синими облаками... голубые в розовых длинноногих птицах... они вдруг поплыли вверх. Словно кто-то там внизу держал в своих руках огромную связку воздушных шаров и вдруг отпустил их.

На площади все замерли.

Коралловые деревья тянули свои руки-сучья к дирижаблям, будто пытались задержать их. Но те всё ускоряли ход.

Расписные веретёнообразные каюты легко поднимались, несильно раскачиваясь в стропах. Лица людей виднелись в маленьких иллюминаторах.

"Никогда не думала, что увижу что-нибудь подобное...", — подумала я.

"Сейчас поднимется Эхалион, и ты удивишься ещё больше... — ответил дьюри. Я слышала, что он улыбается. — Эти корабли удивительные, они могут и лететь в небе, и плыть по морю. Строят их слоулины на большой глубине, там, куда нам с тобой ходу нет".

А мне всё не верилось, что это происходит со мной наяву, а не во сне. Невозможно красивая Слоулия, безумно прекрасные птицы-дирижабли, рвущиеся всё выше, к поверхности воды, и дьюри... Мой дьюри. Он рядом. Я с каждым мгновением будто оттаивала от затянувшейся холодной осени, начавшейся у ледяного озера Слюки, ледяного, как река Фэ... я уходила от тех мест всё дальше.

Удивительные голоса звучали вокруг. И слова детской молитвы, той самой, которой научила меня мама в далекой Аруазии, слышались мне.

Ниточка лунная

Тропкой межзвёздною,

Россыпью под ноги,

Пылью нездешнею

Вереском-полем,

Водою студёной

Льётся, струится

Прядью неспешною...

Веретено-Дева Светлая,

Судьбы нить хранящая...

Ты не оставь меня.

Дорогою тёмною,

Ночью безлунною,

Печалью унылою,

Отчаянием горьким

Омутом-топью,

Одиночеством-смертью,

Витязь-Свет Солнце,

Воин небесный,

Ты не оставь меня...

Краем последним,

Бездной морскою

Высью заоблачной,

Раной смертельной

Шагом неслышным,

Случаем-гадом,

Предательством друга,

Заклятием-ядом...

Духи Хранители,

Светлые Всадники

Вы не оставьте меня...

А из пропасти всё поднимались дирижабли.

Их было много. Они заполнили всё пространство перед нами. Огромными цветами плыли вверх. Но не могли вырваться на поверхность воды. И замирали неподвижно, будто ждали чего-то.

Последним из бездны поднялся белоснежный красавец-дирижабль с вороным ардаганом на куполе.

"Пора, О, — вдруг Харз легонько хлопнул меня по плечу. — Пора открыть им путь...".

Путь... ну да, конечно. Путь — это так просто. У меня ведь есть флейта...

Рука моя машинально нащупала флейту, с того самого сна из моего детства висевшую маленьким медальоном на шее. Губы прошептали древнее слово, и флейта, приняв свой прежний вид, замерла на ладони — почерневшая от времени и до этой минуты глухая ко мне.

"Селева мори..."

Почему... почему сейчас всплыло в памяти это заклинание, забывшееся сразу, как только фраг забрал мою тень?

Но флейта не может отвечать на ваши вопросы, она лишь может перенести по реке времени. Для этого ей всего лишь нужно открыться. Чтобы река Фэ прошла через неё.

И она открылась.

Я гладила пальцами руны на флейте, не веря своим глазам.

А слова заклинаний приходили ко мне, будто я их говорила всегда.

Площадь дрожала перед глазами. Картинка плыла, становясь неясной, расплывчатой. Радуга протянулась над головами.

И мне вдруг вспомнилось всё.

Я здесь была. С мамой и отцом. И мы катались на дирижабле. Помнилось странное ощущение этой светящейся и лёгкой воды-неводы. Словно густой влажный воздух... Слоулия тогда была открыта для всех. Все старались посетить этот удивительный мир. Как давно это было... Не в этой жизни. В круге первом...

Откуда пришли ко мне эти слова? Откуда я знаю, что теперь у меня за плечами девятый круг? Сколько я ещё буду кружить по мирам? Одна. Всегда одна...

"Пока не случится единственно верное, до тех пор не произойдёт следующее за ним... Так записано в Уллаелле про нас с тобой, Олие", — тихо ответил дьюри...

А я смотрела, как Милиен, превратившись в дракона, быстро уходил ввысь. Он стремительно удалялся в сторону светлеющей поверхности. Вырвался из воды. И исчез. Почему?..

* * *

Первые дирижабли уже вырвались на волю. Птицами стали подниматься в небо.

От Эхалиона перекинули мостик к люку. В передней части корабля и на корме было много людей. Уллы, ивенги. В доспехах, с оружием. Слоулинов было мало. Я насчитала двоих. Их длинные плавники развевались над головами словно разноцветные флаги. Дьюри в ивенговской тунике под кожаными уллалийскими доспехами о чём-то говорил с одним из них. Заметил мой взгляд. И улыбнулся одними глазами.

Мне даже показалось, что ничего не случилось, и мы не расставались никогда. Только появилось что-то новое во мне. Будто была я здесь уже, стояла вот также на палубе странного подводного и летучего Эхалиона. Видела всех этих сосредоточенных и одновременно радостных людей. И слышала будто вздох огромного корабля.

Но то, что слоулины строят живые корабли, для меня теперь не было новостью. Здесь есть каюта-аквариум с удивительной слоулинской светящейся водой-воздухом. От этого аквариума тянутся сосуды по всему кораблю. Древний улхатон, огромный крылатый спрут, заключен в этом аквариуме, распластав часть своих щупалец и ведя корабль. А слоулин, понимающий речь древнего существа, передаёт улхатону просьбы-команды.

Выйдя на поверхность воды, улхатон раскинет свои мощные крылья и поднимет корабль в воздух. Древнее существо вместо двигателя дирижаблю. А если потребуется уйти на глубину, то баллон будет спущен, и улхатон утянет корабль на дно...

Память услужливо открывала двери, запертые столько времени. Я удивлённо заглядывала в её закоулки, шла по длинным коридорам, где меня не было так долго. Круг девятый. "Пока не случится единственно верное, до тех пор не произойдёт следующее за ним...". Эти слова Харзиена звучали сейчас во мне, объясняя многое. Путь Асниету, хранительницы флейты, заставлял меня следовать к свой цели. Круг за кругом...

— Вам надо переодеться, — чьи-то слова заставили вздрогнуть.

Маленькое существо на шести ножках висело перед моими глазами.

— Вижу, что я вам не очень приятен или не знаком, — церемонно зашевелило оно лапками, — но вы большие существа, великие и могущественные в своём великом, так беспомощны в малом, что часто нуждаетесь в заботе. Трап Весклюдий, — наклонил он маленькую крабью голову и боком переместился вправо.

— Олие, — улыбнулась я, — наверное, вы правы. И если вы мне поможете, Весклюдий, я буду очень рада.

Здесь, на корабле, вполне можно было разговаривать вслух. Хоть слоулинская вода-невода ощущалась в воздухе влажностью. Но вся эта слоулинская живность вряд ли сможет обойтись совсем без своей привычной среды обитания.

— Следуйте за мной, — важно ответил трап и заковылял боком в сторону кают.

В маленькие круглые иллюминаторы было видно, что дирижабль всё ещё всплывает с глубины. Тёмная масса воды шевелилась за бортом. Рыбы подплывали и заглядывали глазом вовнутрь.

Каюта, маленькая, обтянутая лиловой кожей морских коров, которых слоулины разводили во множестве на своих подводных пастбищах, была тесной. Подвесные койки, гамаки, тянулись с обеих сторон.

— Теперь столько народу понабилось на корабль, всех нужно одеть, — трещал трап, доставая со дна сундука под ближайшим гамаком одежду и с натугой бросая её в меня, — вам достанется лишь пара юнги. Вот...

Короткие штаны до колен и туничка, узкая, обтягивающая. Всё это из необычной тянущейся ткани — инситэли. Её плетут здешние инситэли — глубоководные рыбы.

Раньше, когда Слоулия была открытым миром, эта ткань особенно ценилась на базарах богатой Ивеноги. Теперь же её днём с огнём не отыщешь.

— И это, — трап бросил мне связку нескольких предметов.

Опять этот странный легкий металл, похожий на алюминий, только чёрного цвета.

— Это на голову, — ворчал Весклюдий, нахлобучивая мне на голову лёгкую в вязи замысловатых узоров шапочку-шлем, — это на...

Он замялся. Это была юбка, набранная из металлических пластин. Я рассмеялась и надела её. Юбка была великовата, но запахнув её подальше, я закрепила крючки застежки за плетение узора.

— Готово, — сказала я.

— И ещё, — с готовностью кинул он последнюю струящуюся вещицу.

Тонкая лёгкая кольчуга. Застегнув все крючочки, я подумала, что уже наверное, всё.

— Вы же совсем босы, — протянул трап и нырнул куда-то под дальний гамак. — Вот. Зачем вам мужская грубая обувь, эти будут в самый раз.

Тонкие, похожие на мокасины, короткие кожаные сапожки.

— Весклюдий, мне не нужно чужого, — пробормотала я.

Трап легкомысленно махнул одной из конечностей.

— Это осталось от одной из подружек Осленоя, бывшего капитана корабля. Я, видите ли, храню всё, вот и пригодилось.

Сапожки были маловаты, но растягивались.

Вдруг дверь открылась. И дьюри, нагнув голову, прошёл в каюту.

— Весклюдий, будь добр, оставь нас.

Трап торопливо засеменил, поплыл, заторопился боком к выходу.

— А я тебя ищу, — проговорил дьюри.

Он подошел, снял эту смешную шапку с меня. Волосы мои рассыпались по плечам. Дьюри собрал их и отвёл назад.

Хотелось отвернуться, спрятаться, но глаза Харза не отрывались от моих, и не было сил отвести взгляд...

А дьюри улыбнулся.

— Я люблю тебя, О. И мне дела нет до того, как когда-нибудь лягут тени на твоём лице или появятся морщинки. Я вот смотрю в твои глаза, и мне дико хочется взреветь, как древний улхатон перед боем, раскинуть крылья, подняться над всеми и улететь с тобой куда-нибудь подальше отсюда, забраться на безлюдный остров и жить там... пока отмерены нам дни...

Я рассмеялась тихо и спрятала лицо, уткнувшись ему в грудь.

— Хочешь ты того или нет, я вижу всё таким, какое оно есть. Какой бы ты не стала, О, чей бы облик не приняла, я вижу тебя своей Олие. Кроме того, ты давно смотрелась в зеркало?

Он отстранил меня и теперь опять с улыбкой глядел.

— Ты давно видела свое страшное-престрашное лицо? Нет?

— Я боюсь. — Коротко ответила я, чувствуя, как сердце, судорожно дёрнувшись пару раз, укатывается в панике в пятки.

— Глупая, — прошептал он, посерьёзнев вдруг и схватив меня в охапку, — я так соскучился...

* * *

Горы окружали небольшую бухту, в которой оказался слоулийский флот, вырвавшись на поверхность. Десятки кораблей покачивались на спокойной волне в предрассветных сумерках. Душно. У некоторых кораблей открыты люки и сброшены веревочные лестницы к воде. Головы купающихся болтались рядом.

Иллюминатор в каюте Эхалиона был открыт, и запах йода и водорослей врывался внутрь.

Мы уснули лишь под утро. Дьюри долго смеялся, когда я описывала, как моя тень прыгнула страстно на него, и они слились в долгом поцелуе.

— А что, не было этого, да, не было? — смеялась и краснела я.

— Никитари долго плевался потом и ржал, несчастную пришлось заставить забыться сном, — ответил Харзиен, притянув меня к себе и поцеловав, — говорю же тебе, я вижу всё таким, какое оно есть на самом деле. Так что твоя тень выглядит довольно неприятно, ведь Силону уже около трехсот лет. Кроме того, Ники всегда прикрывает меня, и в тот раз, зная, что Сесиллу бросили в яму, к ней домой отправился он сам. Тебя там никто не ожидал увидеть, и поэтому Ники сначала был в замешательстве, а уж, когда девица прыгнула на него, он и совсем растерялся и просто усыпил её.

Я улыбнулась, представив бедного Никитари в компании со страстно распалившимся фрагом.

— Фраги неумелы в магии, они всего лишь принимают облик. Сначала этот орден занимался опытами по продлению жизни, и лишь Силон стал перенимать некоторые магические знания. Кстати, то, что ему удалось оторвать твою тень, тень дьюри и к тому же Асниету, говорит о том, что фраг становится всё сильней, но... ты смогла перетянуть свою суть от тени обратно. Ты почти стала прежней.

— Почти. Но оставим меня. С вами ланваальдцы, вот что удивило меня. Как вам удалось, Харз?

— Это заслуга полностью Милиена! — воскликнул дьюри, быстро сев в гамаке, — всё началось с его игры в их ланваальдское поло...

— А я видела! — я рассмеялась, вспомнив, здоровенные фигуры, бегающие по полю с конской головой.

— Ты, смотрю я, всё видела?! — улыбнулся Харз, покачав головой, — ничем тебя не удивишь.

Харзиен одевался. Рубашка, тонкая и белая, с длинным рукавом, аруазская, кожаные в металлических бляхах доспехи, кожаные штаны, сапоги длинные и мягкие, обтягивающие ногу чулком...

— Да уж, — хмуро проговорила я, — но лучше об этом не вспоминать, — ответила я. — Теперь у тебя есть флот, Харзиен...

— Да! И, благодаря тебе, этот флот, наконец, поднялся наверх, — он склонился и поцеловал меня.

Выпрямился и теперь смотрел на меня сверху вниз.

— Не благодаря мне, а благодаря тому, что я, наконец, добралась до Слоулии. Память говорит мне услужливо, что дважды я так и не появилась в Слоулии и осталась в Слюках с ивенгом, прожив там до своей старости.

— Да, — рассмеялся дьюри, — было и такое. — И добавил, — в Ивеноге тогда восстание закончилось кровавой бойней.

— А двух братьев дьюри казнили на костре...

— Много тогда народу погибло.

Я стояла напротив Харзиена. Солнце светило через маленький иллюминатор и едва освещало это такое родное лицо.

Такое было уже один раз. В круге восьмом. И тогда через несколько часов Эхалион сгорел в небе от попадания ядра метательной машины ивенгов. Помнился страшный крик улхатона, перекрывающий всё. Люди, горящие и выбрасывающиеся из узких окон. Жуткая боль, запах горевшей собственной плоти... и небытие, накрывающее спасительным саваном.

Но то, что сейчас открыто в памяти и понятно, исчезнет, расплывётся неясными ощущениями и предчувствиями, лишь только мы покинем пределы Слоулии. И придётся остаться один на один с настоящим, видя прошлое своё и будущее лишь до позволенного тебе предела. Удивительная страна Слоулия. Но девятый круг — последний...

— Да, есть такое, Олие, — дьюри уже взялся за ручку двери, — но... свернуть и пойти по другому пути я не могу, и ты это знаешь. Цепь событий приводит меня вот уже в который раз сюда. Однако теперь у нас есть флот! В этот раз и ланваальдцы на нашей стороне, а это впервые. Просто помни, что я люблю тебя, Олие...

— И я люблю тебя, дьюри... Ты и не знаешь, как я тебя люблю...

Боевой рев улхатонов разрезал сонную тишину утра. Борт Эхалиона дрогнул. Дрожь пробежала под ногами, словно древнее существо, очнувшись от сна, расправляло свои члены. Качнулись стены корабля. Затрещала обшивка. Это улхатон проверяет, как слушается его машина.

— Пора, О.

— Пора, Харзиен. — И еле слышно добавила, уже глядя ему в спину, — да хранят тебя силы Света...

* * *

В открытую дверь боком заглянул Весклюдий. И побежал дальше. Я заторопилась за ним.

— Эхалион говорит, что идём в Ивеногу, — тараторил трап. — Жарковато будет. Метательных трубок взято мало. К тому же, старые, испытанные в боях, аркелузы заменили на новомодные геккели... Не знаю, не знаю, к чему это приведёт?!

— К взлёту готооовсь! — прогремела команда, усиленная заклинанием.

Открылись щели по бортам дирижаблей. Огромные крылья улхатонов, одетые в броню, матово блеснули в лучах солнца. В спешке задраивались люки. Закрывались иллюминаторы. Я слышала, как вздрагивает корабль, как вздыхает в застывшей от напряженного ожидания тишине улхатон Эхалион. Мощное крыло мелькнуло чёрной тенью в круглом оконце... ещё раз... ещё... и махина лодки оторвалась от поверхности моря.

Дирижабли один за другим поднимались в небо.

На палубе десятки людей застыли в ожидании. Ивенога здесь недалеко. Лишь пересечь море. Для улхатона и дракона это считанные часы. И окружить Галазийю с моря и воздуха. К этому времени Никитари и Милиен поднимут болотников... Так сказал дьюри в те короткие минуты, когда мы были вместе.

Часть 19

* * *

С каждым взмахом крыльев улхатона, судно вздрагивало, мягко подавалось вперёд, возвращалось... Старые, вытертые многими годами службы половицы и обшивка стен скрипели.

Было очень душно. Здесь, в носовой части корабля, запах пота и особого вонючего секрета улхатона смешивался с убойной дозой ароматных масел, которыми пользовались слоулины, судя по всему так спасаясь от боевого 'духа' древнего спрута.

Огромные лопасти механических опахал, вызывали лишь небольшое движение воздуха внутри. Опахала эти крутились от потоков ветра, ударявшего в лопасти маленьких флюгеров на крыше дирижабля.

На борту корабля, как мне сообщил трап, было пятьдесят человек. Из них только десять управляло судном. Эти десять: дьюри, трое слоулинов, четверо улл, отвечавших за порядок на судне, и двое ивенгов, занимавшихся пушкой у правого борта, находились в носовой части корабля.

Если пройти по переходам, тянувшимся вдоль обоих бортов, можно попасть в хвостовую часть. Весклюдий всё время снуёт туда-сюда по кораблю, покрикивает на расползавшихся от скуки и жары воинов. Но у него приказ дьюри не пускать никого на бак — носовую часть корабля.

— Улхатоны страшно нервничают от суеты и многоголосицы, — трещит Весклюдий, и тут же кричит улле в расстегнутых на груди тяжелых доспехах, прорвавшемуся в поисках воды почти до самого командного мостика, — бочка с водой на юте по левому борту!..

Бойницы расположены по обоим бортам на уровне глаз воина. Сейчас они задраены металлическими чёрными бляхами. В центре каждой видится истёртая временем уллалийская руна, приносящая удачу в бою.

— Почему на слоулинском корабле уллалийские руны? — спрашиваю трапа, гладя рукой гладкую поверхность металла.

— Слоулины чтут всех богов народов, с которыми они находятся в дружественных отношениях. Они говорят, что 'если бог помогает одному доброму человеку, то это добрый бог, и он не откажет в помощи другому доброму человеку', — трап рад был поболтать, но находился всё время в движении и половину его слов я иногда не слышала.

За толстыми стёклами иллюминаторов бирюзовым зрачком шевелится море. Иногда виден горизонт, слепящее солнце врывается вовнутрь... Тяжёлый вздох улхатона... И перепончатое огромное крыло закрывает светило. Синие, набухшие вены-жилы просвечивают на свету.

И я оглядываюсь. Встречаю взгляд дьюри. Он смотрит на меня, остановившись и повернувшись вполоборота. Некоторое время он молчит, но вот улыбнулся:

'Скоро Ивенога. Осталось совсем немного. Посмотри вниз. Видишь остров?'

Я отворачиваюсь и, вытянув шею, смотрю вниз. Песчаный желток острова с почти разрушенным замком на нём.

'Остров Миезу. Здесь, в подвале, держали Мильку...'

Я не поверила тогда рассказам менялы и Геру. А остров Миезу и мальчишка, превращавшийся в дракона, бившийся о стены и окна, пытаясь вырваться из плена, оказывается, были правдой...

* * *

Жаркая и жестокая страна Ивенога выплывала на горизонте длинной полосой, тянущейся далеко, куда хватало глаз и обзора в маленьком иллюминаторе.

Слышны были команды дьюри дирижаблям разделиться на десятки. Часть кораблей стала снижаться. Бока ярких куполов обвисли, теряя воздух. Вот они сдулись совсем. Там, где на носу кораблей виделись изображения древних крылатых существ подводного мира, открылись люки. Щупальца улхатонов выпрастывались наружу из них, и, жадно касаясь воды, стремительно тянули свою ношу на дно.

Вскоре десятка кораблей исчезла в глубине. Они войдут в порт Галайзии под водой.

Остальные дирижабли летели в направлении берега, быстро приближаясь к нему. Пестрые купола их проплывали передо мной. Длинноногие птицы, огнедышащие драконы, лианы и огромные цветы, звезды и луна... но больше всего было изображений улхатонов. Крылатое существо с распростёртыми над водой щупальцами. Туловище огромного спрута и безглазая голова.

— Улхатоны безглазы? — тихо спросила я, чувствуя, что Весклюдий толчётся где-то возле меня.

— Им в их подводных пещерах глаза без надобности, к тому же они и так всё видят, — ответил трап.

— Третий глаз у них, значит, — улыбнулась я.

— Третий глаз? — удивлённо пробормотал Весклюдий, — а что... это многое объясняет. Только где?

— Не обращай внимания, Весклюдий, это так, мысли вслух. Природа зрения у древних существ может быть совсем иная.

— Ну да, ну да... — бормотал трап, вися в воздухе у моего плеча, и равнодушно глядя в иллюминатор на водную поверхность бесцветными глазками-точечками, — природа у них, конечно, иная, древняя, благородная... зато воняют они, как обычная яма с отбросами.

И вздрогнул. Замотал головой и даже покачнулся, ударившись о мое плечо.

'И нечего на меня орать, Э! Сколько раз я присылал к тебе своих уборщиков, так нет же, мыться, видите ли, им не пристало. А вонять так можно?!'

Эта тирада трапа стала для меня неожиданностью. Язык был странный, словно дельфиний. Но он был мне понятен!

'Ты, шестиногий, убогий трап, что ты понимаешь в боевом ритуале древних улхатонов...'

Писк, который, казалось, сейчас просверлит мне мозг, никак не походил на голос существа, рёв которого слышался при подъёме с глубины, там, в Слоулии, но он был совсем не гневный, а скорее насмешливый, а улхатон тем временем продолжал:

'... будто скверная мо, ты жужжишь над моим ухом и сплетничаешь обо мне по закоулкам! Ты ведь знаешь, что улхатон в бою свиреп и неукротим, и ему не пристало, как суетливой мо, тереть себя мочалками и натирать маслами. Удача потеряет наш след'.

'Нет, — яростно пищал и свистел на древнем улхатонском Весклюдий, — это мы все передохнем ещё до того, как войдём в порт Галазийи!'

'А-а, ты так?! Тащи, презренная шестиножка, сюда свои мочалки и мыльницы! Давай! И пускай все подождут, пока мочалки и мыльницы ползают по моим членам! Давай!'

'Весклюдий, — дьюри смотрел в нашу сторону, — отставить бардак на корабле'.

'Есть отставить бардак, — проворчал трап, досвистывая почти шёпотом улхатону: — а мочалок я тебе сразу после боя пришлю, так и знай, сам напросился...'

Трап уже сидел у меня на плече, словно искал защиты. Корабль потряхивало из стороны в сторону. Это спрут гневно ворочался в своем аквариуме. Давящая на уши тишина наступила вдруг. И в этой тишине один из слоулинов проговорил:

— Под нами порт Галазийи.

Второй, прижавшийся глазом к длинной трубке, уходившей в пол дирижабля, вторил ему:

— Эскадра под командованием Таури вошла в залив. Таури ждёт приказа.

Я, вытянув шею, смотрела вниз. В тёмной толще воды виднелись веретёнообразные туловища кораблей, застывших неподвижно в ожидании команды.

Дирижабли в небе неслись на всех парусах к городу. Открывались бойницы, расчехлялись жерла геккелей. Тупорылые их морды уже уставились вниз на улицы столицы Ивеноги. Подкатывались кривобокие тележки с ядрами. Слоулины поливали на них дымящуюся жидкость.

Внизу мелькают улицы, дома, люди, бегущие к центру города, к дворцу императора... Запрокинутые к небу их лица смотрят на нас. Ланваальдцев почти нет. Единицы их мелькают в окнах дворца.

Над дворцом Эхалион останавливается. Тяжёлый вздох улхатона протяжно слышится в напряжённой тишине на корабле.

— Вегасулой, Летузий, Барк, пора.

Это были имена илеонов, начальников эскадр. Дирижабли окружали город, спускались всё ниже. Тяжёлые якоря зарывались в землю в рост человеческий. Верёвочные лестницы бросались из открытых люков во множестве. Первые воины уже бежали к дворцу.

Но город не оказывал сопротивления. Не было даже привычных отрядов слонов. Жители радостно обнимали воинов, потрясали старыми, припрятанными и вытащенными по случаю из сараев мечами... и бежали... бежали все в одном направлении, в направлении площади.

— Ждём, — тихо говорит дьюри.

И его слышат все. Воины, напряжённо застывшие в переходах возле бойниц. Слоулины, ревниво оглядывающие свои пушки. Корабли под водой, что остались там, у входа в бухту.

А сигнала с земли всё нет. Людской муравейник внизу шевелится, копошится. То стремительно собирается в шевелящийся кокон вокруг дворца, то вдруг расползается в стороны.

— Таури, эскадру наверх, — произносит вдруг отчётливо в этой тишине Харзиен, продолжая всматриваться в происходящее под нами в отводную трубку-перископ.

— Таури, эскадру наверх, — будто эхо повторяет за ним ближайший к нему слоулин.

— Вегасулой, Летузий, Барк... Ждать команды!

Дьюри медлит, выжидает. Я слышу его сомнение. Там, во дворце могут быть Никитари, Милиен... Сотни людей собрались на площади. Он не хочет кровавого повторения бунта болотников. А дворец сейчас плотно прикрыт толпой людей. Почему они никак не могут отойти от него? Ведь сейчас, когда флот слоулинов здесь, Милиен и Никитари должны подать сигнал, что можно открыть огонь по дворцу, но этого не происходит...

Если сигнала не будет, эскадры высадятся на землю и возьмут дворец...

И сигнала всё не было.

Дирижабли медленно снижаются, пытаются оказаться ближе. Высадившиеся воины уже смешались с толпой. Но что-то их останавливает, и они замирают вместе со всеми.

— Там же дети! — чей-то возмущенный возглас проносится по кораблю.

— Араззо собрал детей во дворце!

Как такое возможно?!

Дети стояли на балконах, в дверях дворца. Маленькие плакали, тянули ручки к матерям. Старшие угрюмо молчали... За спинами детей маячили охранники и тихари. 'Защити своего императора, повторение Солнца на земле, ценою жизни своей' — слова из свода законов имперской Ивеноги.

Собственный народ отвернулся от Араззо. Армия наёмников изменила. Император, который был никому не нужен в своей стране, не имел сил покончить со своей жалкой властью. Он спрятался за спины детей.

Вот дети, на плечи и головы которых летели оплеухи и удары кулаков, нестройно затянули гимн императору, при котором всем полагалось пасть на колени. И люди принялись оглядываться назад, на соседей. И их головы испуганно вжимались в плечи — лишь бы стерв не заметил, что извечный закон нарушен, и плеть не прошлась бы по голове.

Я видела, как открылись люки, полетели веревочные лестницы с Эхалиона. Воины спускались вниз, прямо в толпу, пытаясь вывести людей из стопора. Дьюри скользнул туда первым. Ухватившись за перекладину лестницы, я встретила грустный взгляд Весклюдия:

— Ага, значит, прощайте, милая мо.

— Прощай, удивительный Весклюдий, — улыбнулась я и заторопилась вниз.

Лестница раскачивалась в воздухе. Дети пели тоненькими голосами. И не было сил их слышать. Оказавшись в толпе, проталкиваясь вперёд, я видела, как один из воинов полез было в окно, выхватив и передав плачущую девочку в протянутые к нему руки. Но тут же мальчик рядом был убит стервом, и тело выброшено в людскую толчею. Толпа ахнула, отхлынув. Мальчик упал на камни мостовой. И страшный женский крик прорезал наступившую тишину. Воин, зарубив стерва, пал под обрушившейся на него цепью ланваальдца.

И снова жуткая тишина, и тоненькие голоса поющих испуганных детей...

Но шум какой-то стал пробиваться из недр здания. Крики, стоны... Дети стали оглядываться и замолкать. Стервы за их спинами заметно поредели. Вот мальчик, оглянувшись вовнутрь, боязливо согнувшись, спрыгнул с окна первого этажа в протянувшиеся сразу к нему руки людей.

Песня смолкла. Отчётливо стало слышно, что внутри идёт бой.

Воины стали снимать детей с подоконников и передавать в толпу. Они быстро исчезали в глубине комнат.

Вот и со второго этажа детей вывели. Когда девочка лет одиннадцати, с заплаканным грязным лицом сказала, что больше детей во дворце нет, вопль ликования вырвался из сотен глоток. Обезумевший от гнева и пережитого страха и растерянности народ повалил во дворец, сметая бегущих оттуда стервов, терзая ещё долго и остервенело их тела.

Вместе с другими вытаскивая раненых, выводя детей из этого людского водоворота, я лишь молилась силам Света, чтобы мои близкие и любимые остались живы.

Раненых было немного. Всё сопротивление оказалось сосредоточенным внутри дворца. Силы болотников, подкрепленных флотом слоулинов и изменой наёмников, были слишком не равны.

Но ощущение страшной опасности не оставляло меня. Потому что где-то рядом был Силон. Тот, который больше всех ненавидел братьев дьюри и больше всего на свете желал заполучить их облик.

И когда жуткий рёв раздался над площадью, я вместе с другими в ужасе остановилась.

Крыша дворца лопнула, как скорлупа перезревшего грецкого ореха, осыпав всё вокруг серой пылью, и два существа, проломивших её, вырвались в небо.

Дракон и чёрная птица с человеческой головой. Они взмыли высоко вверх, пытаясь опередить друг друга. Но им это никак не удавалось сделать. И дракон вцепился вдруг в грудь птице кривыми когтями. Казалось, никакое существо не может выдержать такого удара!

Но разодранная грудь на глазах схватывалась, жуткие раны срастались на глазах. А дракон в бешенстве рвал и рвал добычу, вцепившись в глотку бившейся бессильно твари. Перья-ножи летели в разные стороны. Люди испуганно шарахались от них. А птица вдруг принялась заваливаться набок, тянуть дракона вниз. Глаза её остекленели...

'Олие, — хриплый голос Мильки, тяжело и причиняя страшную боль своей злой мощью, ворвался в мою голову, — Там Харз, Олие...'

Часть 12

* * *

' Что... Что случилось, Милька?! Что с Харзом?!'

Я бежала по знакомым коридорам первого этажа дворца. Трупы стервов, ланваальдцев, улл, ивенгов устилали скользкий от крови пол. Кто-то стонал, кто-то ждал помощи, зажимая окровавленными пальцами страшные рваные раны. Лица, одежды всех их были белы от пыли, осыпающейся с обрушенной крыши. Женщины, дети искали своих родных, оплакивали погибших.

— Вы не видели, где дьюри? — шептала я, встречаясь с ними глазами.

Все указывали в сторону выхода в подвал. Только пройти через тронный зал... Свернуть вправо. Там, там тогда разместили труппу артистов...

— Торопись, Олие... — прохрипел голос где-то слева, — торопись...

Никитари... Как же так, и ты?!

Никитари лежал ничком на полу. Перевернуться он не мог, в спине торчал огромный ланваальдский нож.

— Ники! Держись, ты только, пожалуйста, держись! — шептала я, выхватив у проходившей уллалийки кожаный мешок с водой и наклонилась к нему, — носилки сюда! Пожалуйста, носилки!

— Олие, — хрипел Никитари в пол, — иди, не возись со мной... иди, может быть ещё успеешь... Третья руна приходит внезапно... Змея над чашей...

Походило больше на бред, но меня словно ожгло. Выдернув флейту, я уставилась на неё, прошептав 'селева мори'. Руны открывались медленно, одна за другой... Бросив флейту, я приложила мешок с водой к губам Ники и слегка нажала на его. Подступившая к краю вода смочила его посеревшие губы.

— Не бойся за меня, — шептал улла, пытаясь улыбнуться, когда его бережно переносили на носилки, — гемма Лой с Бру подлатают меня, не в первой...

— Никитари-лой, Никитари-лой, — завопил во всю глотку ивенг, тянувший за собой носилки, расталкивая собой людскую бестолковую от отчаяния и горя толчею, — дорогу! Никитари-лой ранен!..

Отступив в сторону, я проводила их взглядом и бросилась бежать, держа перед собой флейту. Сердце бешено колотилось в груди, словно собралось выскочить. Новая руна была под моим пальцем, готовым опуститься на неё. Руна змеи, склонившейся над чашей. Я уже знала её — это была руна Гелании. Она открылась! И не было сомнения, что именно про неё говорил Ники... Поворот... ступеньки... ещё поворот...

* * *

Дьюри лежал сразу у спуска со ступенек. Здесь была тошнотворная тишина. Я сглотнула подступивший ком к горлу. Испуганные глаза окружавших Харзиена людей метнулись на меня. Двое, чьих лиц разобрать я не могла в полусумраке, преградили дорогу.

— Сюда нельзя!

— Это Аснитету. Пустите её, — глухо сказал кто-то.

Это лицо мне было знакомо. Улла, командовавший одной из эскадр, по-моему, Вегасулой. Доспехи его расстегнуты, капли крупного пота катились по лицу.

— Ему нужен лекарь, — сказал другой, наклонившийся над Харзиеном, — а, может быть, уже не нужен... Кто знает этих дьюри, иногда думаешь, что он умер, а потом оказывается, не умер...

Это был Барк. Ворчливый командир второй десятки дирижаблей. Его чёрные сальные волосы и длинный, сливой, нос запомнился мне почему-то.

Я шагнула вперёд, глянув исподлобья на воина перед собой. Он отошёл.

Дьюри лежал навзничь, раскинув руки, уставившись широко открытыми глазами в потолок. Опустившись перед ним на колени, я смотрела на его красивое, такое сейчас строгое лицо. Положив голову ему на грудь, затаив дыхание, долго вслушивалась в слабые редкие удары. И боялась подумать, что они могут быть не ударами сердца... Он жив!

— Гемму Лоя позвали? — уставилась я на Барка: — Кто его так? Даже раны не видно...

Тот внимательно следил за каждым моим движением. Тишина была давящая, мрачная. Барк нехотя ответил, покачнувшись на носках взад-вперёд.

— Никто не знает. Я спустился вслед за ним. Меня сбила с ног визжащая тварь, которую догонял младший дьюри. Он меня толкнул к Вазимингу... Гемму Лоя уже позвали.

— Я здесь, — тихие слова радостной вестью коснулись моего сердца, гемма Лой здесь, живой и невредимый, он поможет, непременно поможет дьюри.

Я обернулась и с надеждой обняла старика. Но тут же быстро отошла в сторону, прижавшись к стене. Губы геммы Лоя едва дрогнули в усталой улыбке. Он потрепал меня по плечу:

— Рад тебя видеть, дочка, рад...

И опустился на колени. Долго водил руками по телу дьюри, качал головой и шептал слова. Расстегнул рубаху на груди. Окропил живой водой лицо и грудь. Приложил узкое горлышко зелёной бутылочки к губам раненого. Вдруг хлопнул легонько его по щекам...

Прозрачный дух появился возле неподвижно лежащего тела, словно был тут, и сделался лишь видимым нам. Облик, едва напоминающий Харзиена, слабый, дрожавший от дуновения сквозняка.

— Расскажи мне, — проговорил гемма ему.

Дух дьюри что-то стал говорить. Речь его была похожа на шелест листьев в жаркий день, когда листва еле шевелится от жаркого марева, идущего от земли. Но вот он замолчал и в то же мгновение исчез. Старик тяжело встал с колен:

— Жив он ещё, но душа еле теплится в нём. Ты держишь его в этом мире, — гемма Лой говорил тихо, обращаясь ко мне, — и даже не совсем ты. Я не смогу ему помочь, Олие.

Слова геммы тяжело доходили до меня. Я не хотела их принимать. Мне казалось, что сейчас улла скажет хоть что-то, что даст маленькую, совсем крохотную надежду... но старик уже замолчал. Мысли мои заметались беспомощно, не находя выхода, глупо и бессмысленно дергаясь и причиняя мучительную боль... я только твердила про себя: '... он ещё дышит, не смей!'

Я слышала, как Барк нетерпеливо заговорил:

— Что же произошло здесь, кто виновен, гемма? Что тебе сказал дух короля?

— Он просил не говорить об этом, — уклончиво ответил гемма и посмотрел на меня, — я сожалею, О.

А мне нечего было сказать. Я слышала лишь биение сердца дьюри. Его удары становились всё громче. Они гремели в моей голове, заглушая все звуки вокруг... Эти удары медленно отсчитывали последние часы, а, может быть, минуты жизни дьюри... Они словно хотели достучаться до меня, что-то сказать... И палец мой коснулся новорожденной руны, сдавив дудку изо всей силы...

Стены подвала задрожали радугой. Пространство искривилось. Я ещё видела глаза геммы Лоя, кивавшего мне и шептавшего что-то, ещё слышала возгласы Барка и останавливающего его, призывающего к спокойствию Вегасулоя... Подхватив подмышки дьюри, я прижала его к себе. Флейта больно давила руку. А пространство, сузившись до узкой щели, оставив там всех, кто был в эту минут рядом, сомкнулось, приняв меня с Харзиеном в себя. Но это всё было уже привычно для меня.

А когда радужная щель возникла в черноте опять, когда она принялась расти и раздвигать собой мрак, удивительный мир открылся мне.

— Ты только держись, дьюри. Ты только держись... Я ведь так люблю тебя... — шептала я.

* * *

Искривлённое меняющееся пространство ещё плыло и плавилось, стекая крупными цветными каплями, прорисовывая деревья, небольшие тонкие деревца, лианы, опять деревья... Их было много, слишком много. Растительность нового мира словно наступала на меня. Но, делая шаг за шагом назад, я вскоре почувствовала, что за спиной, где только что не было ничего, 'выросло' очередное высоченное мачтовое дерево в два моих обхвата с лопатами-листьями. Незнакомое мне, похожее скорее на осину светло-серым стволом, оно выперло из земли и дотянулось до макушек соседних верзил в два счёта.

— Ну, хватит же уже... — шептала я, прижимая к себе Харза.

Сдвинуться с ним с места я вряд ли смогла бы. И поэтому крутилась на месте, лишь подтягивая его к себе.

Буйные, влажные джунгли обступали нас вокруг.

И пространство, заполненное до отказа растительностью, не скоро перестало дрожать и меняться.

Я, привалившись к тёплому стволу, растерянно говорила дьюри:

— Всё будет хорошо, я справлюсь. Вот увидишь. Только кто бы мог подумать, чёрт возьми, дьюри, что Гелания это дикие джунгли... Где белые, уходящие в небо здания? Где железные птицы и добрые, добрые люди? Где все они?!

Я разговаривала с Харзиеном, обращалась к нему, мне казалось, что он слышит меня. Мне казалось, что надо говорить и говорить, иначе ниточка оборвётся, и дьюри уйдёт навсегда.

А лес шумел вокруг, жил своей жизнью. Птичьи голоса слышались в его кронах. Жирные наглые муравьи сновали у моих ног. Обезьяны, маленькие и бесцеремонные, спускались по стволу до земли и замирали, пялясь глазами-бусинами на нас. Одна попыталась протянуть лапу к флейте. Я поймала ее лапку, та сжалась испуганно и оцарапала больно ладонь коготками. Обезьянка издала пронзительный вопль, я чуть не завопила от неожиданности вместе с ней и выпустила её лапу.

Макака унеслась с криками прочь по осине...

При взгляде в небо казалось, что лес везде. Воздух тяжелый и влажный. Чудилось, что по мне кто-то ползёт. Мерещились змеиные головы в изгибах ветвей, которые оказывались большой, с кулак, древесной лягушкой...

Но надо идти... куда? Вправо? Влево? Как здесь идти, если тут, судя по всем приметам, никто никогда не ходил?..

Решившись, наконец, оставить Харзиена, я пошла. Некоторое время терпеливо переползала через завалы поваленных деревьев, рубила коротким мечом брызжущие едким соком дудки какой-то травы, чертыхаясь и падая... но всё чаще оглядывалась назад, понимая, что одной мне быстро отсюда не выбраться. За всё это время я ушла шагов на десять от нашей полянки. Мне потребуются часы, дни, недели, чтобы добраться до людей и это, если повезёт. У Харза нет этого времени...

И я вернулась.

Вырубила траву возле огромного мачтового дерева, очертила круг мечом, произнесла заклятие границы, сказала:

— Прости.

И подожгла дерево.

Со страхом уставившись на него, я ждала. Лишь бы пламя не перешло границу...

Огонь, скользнув дымом по коре, лизнул ствол осины, раз, другой, третий... и потух. Но вскоре язык пламени вспыхнул вновь и побежал вверх...

Гладкая, тонкая кора скручивалась от жара, огонь поднимался всё выше, жадно облизывал ствол, добираясь до веток... вскоре дерево полыхало свечой, трещало... но пожар, очерченный заклятием, не перекидывался на соседние деревья, лишь яростно гудел, закручиваясь водоворотами белого пламени...

Оставалось ждать. Может быть, кому-нибудь в этом мире будет дело до вспыхнувшего свечой дерева в лесу... кроме бабуина, что некоторое время с недоумением разглядывал меня, и с визгом унесся вверх по лиане, оглашая в панике окрестности криком?

— Люди! — крикнула я в отчаянии. — Где все вы?! Люди-и-и!

И осеклась.

Передо мной висело существо. Механическая бабочка, так назвала я сама себе его. Овальные крылышки, трепыхавшиеся быстро-быстро... и круглое тело-глаз между ними. Размером с обычного мотылька. Вот ещё один, и ещё, и ещё...

Целой рой мотыльков облепил дьюри. Их тут целая стая! Они порхали вокруг меня, Харза, лезли в глаза, нос, уши...

На дерево, полыхавшее с треском, просыпалось сверху облако пыли, и огонь стал стихать.

Мотылёк же, висевший напротив меня, как заверещит. Я вздрогнула. Но через пару мгновений стало ясно, что 'глаз' повторяет, как заведённый, всё время одну и ту же фразу... Понять я его не могла. А, увидев, что туча мотыльков пеленает дьюри в белую, поблескивающую матово паутину закричала:

— Что вы делаете?!

На что мотыльки никак не отреагировали, а тот, который остался за моей спиной, сказал уже почти внятно:

— Русский, — звук 'р' у него был мягкий, перекатывающийся, непривычный, что вышло у него скорее невнятное 'уский'.

Мотылёк, опять оказался у моего носа:

— В данный момент оказывается первая помощь биологическому организму. Ранение биологического организма, не совместимое с жизнью, запущены процессы старения, заблокированы двигательные рефлексы... Биорг от помощи может отказаться. Если биорг не в состоянии это сделать, это право предоставляется его ближайшему родственнику... Назовите ваши родственные связи. После подтверждения их оказание первой помощи будет остановлено...

— Нет! Нет! Нам нужна помощь! — крикнула я, поняв, что иначе встрять в его монотонное словоизвержение мне не удастся. — Нужна!

Кибернетическая букашка прервалась на мгновение и опять затараторила:

— Спасательная служба отвечает за оказание первой помощи пострадавшим биологическим и кибернетическим организмам, за их транспортировку к лечебным центрам, за предотвращение преступных деяний, приводящих к повреждениям и травмам различной тяжести биологических и кибернетических организмов, за их транспортировку к местам предварительного заключения...

Но я его уже не слушала. Мотыльки старательно пеленали Харза паутиной, которая тянулась из их стального блестящего брюшка. Минут через несколько вниз через кроны деревьев на землю спустилась люлька. Харза закрепили в ней, и мне было позволено 'упаковаться' вместе с ним.

Люлька быстро втянулась наверх, в люк лёгкого бесшумного вертолёта, где нас принял мужчина в белом комбинезоне.

— Свит обозначил язык общения — русский? — посмотрел он с любопытством на меня.

— Верно, — ответила я, отстегивая ремни.

— Это удивительно, — улыбнулся он, — ведь уже давно используется уникод...

— Я вам всё расскажу, всё! — перебила я его. — Но вот он умирает, его время на исходе! — И не находя слов, умоляюще сложила руки, — ради всего святого быстрее!

Мужчина, выставив ладони вперёд, быстро проговорил:

— Не нужно так волноваться, ваша паника вряд ли поможет вашему спутнику. Кроме того, Свит должен был объяснить, что био-кокон поддержит его жизненные ресурсы до прибытия на место...

Он говорил что-то ещё. Успокаивающе, доверительно... Улыбался. Эти его открытые ладони и улыбка... Я смотрела на него и думала, что, может быть, этот мир — с непроходимыми джунглями, кибербукашками, такими вот чудесными людьми — и, правда, так хорош, как говорил гемма Лой...

И закрыла лицо руками. Стало вдруг неловко от своего недоверия. Мне казалось, что во мне что-то жалобно дрожит, какая-то струна натянулась, готовая вот-вот порваться и держится из последних сил. Но от слов этого человека вдруг отступило отчаяние последних часов, и навалилась жуткая усталость...

* * *

Лицо Харзиена нисколько не изменилось, но словно стало старше. Он долго не приходил в себя, и я видела лишь его закрытые глаза в маленьком окошечке криокамеры. Иногда, когда приходил доктор, криокамеру открывали и я, вытянув шею, жадно смотрела на дьюри, отмечала ровное дыхание, подрагивание ресниц, он жил.

— Доктор, когда он придёт в себя? — спрашивала я сначала каждый день у Грэмми, очень серьёзного темнокожего мужчины, лечащего врача дьюри.

Спрашивала нерешительно, а он отвечал неохотно. В первый же раз он вообще меня отчитал, как школьницу. Он говорил очень тихо, глядя в какой-то датчик на панели криокамеры, стоя ко мне почти спиной. И такое возмущение и осуждение было в его голосе:

— Удивительная легкомысленность! Или точнее сказать, патологическая легкомысленность! Разве можно так вмешиваться в естественный ход событий?! Биологический организм не рассчитан на испытания во временных и пространственных искажениях! Что бы вы стали делать, если бы оказались здесь с половиной вашего спутника на руках?! Причитать и кричать 'спасите'? Стучать в бубен и прыгать вокруг костра?

Я, сидя на дурацком одноногом белом табурете в изголовье у криокамеры, в большом мне белом же балахоне-комбинезоне, слушала его и молчала. Словно подсудимая перед судьёй.

— Вот почему вы молчите? — вдруг рявкнул он, повернувшись ко мне. — В истории указаны язык общения русский, я разговариваю с вами по-русски, вы должны меня понимать!

Я вздрогнула.

— Конечно, — глухо ответила я, — лучше было сидеть в изголовье любимого и видеть, как он синеет, как мертвеют дорогие тебе черты, стекленеет взгляд любимых глаз... смерть входит в свои права... она ведь всегда права, смерть эта... Но скажите, доктор... у вас есть... любимая?

Посмотрев на него, я увидела, как он досадливо сморщился.

— Не отвечайте, — усмехнулась я, — мне всё равно. Скажу лишь, что не простила бы себе, если не попробовала бы...

— Что?! Бог мой. Что вы могли попробовать, как, скажите, вас угораздило забраться в такое далёкое от вас будущее?! Какой обряд? Ох, уж эти мне маги и колдуны! Когда вы поймете, что поля, которыми вы пользуетесь в обрядах, опасны не только для вас самих, они могут разрушить весь ваш мир...

— Поля? — повторила я его слова, ловя себя на том, что уже с интересом вслушиваюсь в его слова. — Магия пользуется полями... Это... это же здорово, доктор...

Он опять сморщился.

— Что здорово, не знаю как вас величать — госпожа ведьма, колдунья, м-м...?

— Значит, магия с её магическим огнём, заклинаниями, рекой времени, живой водой, наконец... не сказка? — проговорила я, пропустив мимо ушей его насмешку.

— Не сказка, а скорее — очень мало изученное поле, — Грэмми развел руками, — хотя надо признать, что для лечения биологических организмов в нём просто уникальные возможности... Но почему вы, которая явилась из этого мира, называете его так... отстраненно... сказка... Несоответствие какое-то, мешает. Я знаете ли не люблю несоответствий, — разглядывал он меня уже как букашку нового вида.

Я пожала плечами.

— Несоответствие. Да, пожалуй. Когда бы вы увидели будущее и прошлое своего мира, страшное будущее и другое, прекрасное, вряд ли бы вы стали соответствовать своему миру и времени. А я не знаю, из какого мира я больше... И все они являются прошлым вашего мира. Какое из них вас больше интересует? Может быть, то, в котором люди предпочли жить без болезней и без старушки смерти и стали киборгами, а потом люди и вовсе исчезли и стали машинами — страшный железный Ошкур? Или то, где люди бегали с бубнами вокруг костра и летали на крылатых конях, у них была живая вода, драконы и удивительные улхатоны — прекрасная Вересия?.. Хотели бы вы всё это увидеть собственными глазами, если бы вам предложили, или испугались бы быть разрезанным временем? Думаю, вы бы не отказались увидеть. Но это всё ерунда, доктор, — улыбнулась я, — когда у вас любимый человек на руках умирает, и тебе говорят, что сделать ничего невозможно. Лишь в сказочной стране Гелании, говорят бродяги и странники видели сами, спасают от смерти и творят настоящие чудеса... И вы бы, доктор, не попытались? Вы бы стали сидеть и ждать смерти? Не верю. Но самое главное всё-таки не в этом. Главное, что дьюри будет жить. И я благодарю вас за него...

Грэмми тогда меня слушал внимательно, сначала нахмурившись и пристально глядя мне в лицо, словно хотел поставить диагноз. Но всё-таки он не мог отбросить в сторону тот факт, что появились мы из другого времени, появились самым странным образом, из ниоткуда. Больше всего его тогда заинтересовала моя флейта. Он постучал ногтем по ее корпусу. Сухой звук пустотело отозвался ему.

— Было бы интересно разрезать её, — проговорил он.

Я забрала флейту из рук Грэмми.

— Однажды это уже произошло, — быстро ответила я, — причём сделали это люди.

— И что? Что произошло? Вы видели её нутро? — его не смутили ни перемена моего настроения, ни недоброжелательный взгляд.

— Видела. Витиеватые полости и изогнутые внутренности... В Ошкуре удалось создать подобие ей.

— И что же это? Ашкур — это тот злой мир машин, про который вы упомянули?

— Да, очень злой мир. А подобие флейте — орган, — я улыбнулась, — удивительная штука, огромный, во всю стену... и им ведь удалось с помощью его открыть двери в другой мир.

Грэмми вздохнул, покачал головой и усмехнулся.

— Знаете, мне ведь рассказывали, что вы там наговорили, в комиссии. Я долго смеялся, что они взялись ещё обсуждать ваши бредни...

— Ну да... — я рассмеялась, давно я так не смеялась, легко и радостно, откинув голову назад, глядя снизу вверх на этого малознакомого высокого человека, — наверное, это всё и правда звучит безумно... Но ведь вам не удастся отделаться от меня просто так, доктор Грэмми! Теперь я мечтаю привезти к вам одного замечательного мальчишку, и верю, что вам удастся поставить его на ноги. Я верю в вас...

Лицо Грэмми опять сморщилось. Теперь удивлённо. Широкоскулое и добродушное оно было очень подвижным. Глаза теперь не прятались в показания приборов, они с интересом уставились на меня.

— Мальчика? Везите... Э-ээ... Несите... Даже не знаю, что вы делаете, когда перемещаетесь во времени? Тащите сюда вашего мальчика! Всегда будем рады помочь. Кроме того, если ваша флейта и, правда, так расчудесна, то я не прочь за её счёт прокатиться!..

* * *

Через три недели и два дня дьюри открыл глаза. Он долго смотрел в маленькое окошечко. И я не поняла бы, что он пришёл в себя, если бы киборг МС-300, медицинская сестра, всё тот же мотылёк, только вооруженный кучей медицинских терминов и приёмов, не провозгласила:

— Биологический организм активен.

Я стояла у окна, и лишь успела оглянуться на голос МС-300, когда щёлкнул замок криокамеры. Откинулась крышка, которая, если бы не ослепительно белый её цвет, напоминала бы крышку гроба.

Дьюри был совершенно гол. Десяток трубочек и трубок висели на нём, а он отстегивал аккуратно трубку за трубкой. Морщился, снимая особо интимные, и хмуро посматривал на меня, взглядом останавливая и запрещая приближаться.

Бледный и злой он выбрался из криокамеры, парившей клубами холодного тумана, отмахнулся от обезумевшей и вопившей дурниной 'медсестры', уверенно прошёл в душ, и, спустя мгновение, я услышала звук льющейся воды.

Вбежал Грэмми, включил на ходу и подкатил к криокамере запикавший приборчик с сенсорной мигавшей синими огоньками панелью. И ошарашено уставился на пустую 'колыбельку'.

— Где?! — было первое слово, произнесённое им, — кто?! — уже громче сказано было им дальше, — вы?! — очень гневно понизив голос, совсем так, как он разговаривал со мной в первый раз, прошипел он, — вы соображаете, что делаете?!

В комнату уже стекался любопытствующий персонал больницы, члены комиссии, которая долго расспрашивала меня об обстоятельствах моего прибытия. Грэмми же, нависая надо мной, шипел:

— Как вы могли его выпустить?

— Я его не выпускала, — улыбалась я, глядя на дверь душевой.

— Глупости! Кто же его выпустил? Где он, наконец?!

— Он сам. Пошёл в душ.

— Какой душ?! — совсем взвился Грэмми, отмахиваясь раздражённо от председателя комиссии, спрашивавшей его, где пациент. — Ах, оставьте, я сам ничего не понимаю!..

Но в следующий момент, он, видимо, по моему лицу понял, что я говорю правду, и дернулся было к душу. Но дверь душевой распахнулась, и голый дьюри появился на пороге. Наступила полная тишина. Жужжание МС-300 лишь усиливало её.

Дьюри вздохнул и снова скрылся в душе.

'О, принеси мне одежду', — произнёс ровный голос дьюри задумчиво из-за двери.

'Вы неотразимы в любом виде, мой король', — рассмеялась я...

Эпилог

Двери тронного зала королевского замка в Затерянном городе распахнуты настежь. Несколько десятков голосов в ожидании уже гудело там и в коридорах под присмотром величавых королей и королев на потемневших от времени портретах, а гости всё прибывали.

Никитари занимался расселением вновь прибывших и страшно волновался. Его требовательный голос слышен мне даже здесь, наверху, в моей спальне.

Дверцы всех шкафов и комодов открыты. По кроватям и столам разложены наряды — это трудолюбивый невидимый Вуха, Бру и я подыскивали мне платье.

— И это малО, Вуха, — отчаявшись совсем, проговорила я, безуспешно пытаясь застегнуть пуговки на лифе серебристого платья со шлейфом.

Оно было уже четвёртым.

Дверь вдруг распахнулась, и быстрыми шагами вошёл дьюри. Алая королевская мантия, откинутые назад длинные волосы, белоснежная рубашка с манжетами из удивительного аруазского кружева, высокие мягкие сапоги... и улыбка, мягкая спокойная улыбка. Как я люблю его...

Но сейчас, мне кажется, он готов сказать какую-то несносную гадость. И точно:

— А-а, Вуха, пустые хлопоты. На нашу королеву теперь трудно подыскать подходящее платье...

Предполагается, что я умная, и должна пропустить мимо ушей эту выходку. И я молча пыхчу, пытаясь влезть в очередное декольтированное кружевное чудо.

— Но это к лучшему, любимая, значит, наш сын родится крепким и здоровым, — продолжает Харз и, оказавшись сзади, добавляет мне на ухо: — и это малО.

— Вуха. Дай мне воон то, с чудным жемчугом на пелеринке, — устало говорю я, продолжая игнорировать этого наглеца в красной дурацкой накидке.

И глаза у него наглые, и ещё обниматься лезет. Вот гад!

— Нет, ваше величество, — выглядывает Брукбузельда из-за вороха тряпья, — на, — говорит она мне, протягивая очередное платье, — попробуй это. Судя по тому, что королева, наконец-то, услышали меня светлые силы, проявила интерес к красивым вещам и заказала мне их сразу дюжину, будет девочка...

— Нужно же мне что-то носить, Бру, не могу я ходить голой, — ворчу я, с удивлением отмечая, что последнее платье мне как раз.

Дьюри молчит за моей спиной, и лишь я слышу его слова, обращённые ко мне:

'Вы неотразимы в любом виде, моя королева'.

Я молчу и краснею, как Брушина рябиновая настойка, а Бру испуганно всплёскивает руками:

— Тебе нехорошо, О?! Тебе принести абрикосовый сок, только что из Ивеноги, или компот из груш и яблок?

— Ничего не надо, Бру, ничего. А ты знаешь, это платье, кажется, впору, как ты думаешь?

Хлопает дверь. Это дьюри ушёл. Торопится. Оно и понятно. Курьер сообщил, что делегация из Ивеноги на подходе, а к вечеру прибудут гости из Ланваальдии. Гигасцы, тиану давно здесь. Даже мрачные послы из Северной Уллалии прибыли...

— Сюда нужно жемчужную нитку с большой каплей хезского жемчуга посредине, — бормочет Бру, взглядывая на меня, — ой, а волосы, мы совсем забыли про волосы!

— Не переживай, — отмахиваюсь я.

Поднимаю волосы кверху, закалываю их своим любимым серебряным гребнем. Жаль, что один я оставила тогда в бане бабы Маши...

Брукбузельда торопливо всовывает жемчужные шпильки в мою шевелюру и приговаривает:

— Рассыплется ведь, точно рассыплется. Стыда не оберёшься!

— Ты права, Бру, я такая безответственная.

Она повернула меня к себе и расцеловала в обе щёки:

— Ты моя красавица. Теперь я за тебя спокойна.

Тут в дверь постучали. И важный Ники, в праздничном камзоле, расшитом по обшлагам золотой нитью, с белыми кружевными манжетами навыпуск, провозгласил громко:

— Король ожидает королеву!

Пора.

Спустившись по лестнице, вдоль портретов, идя с дьюри сквозь толпу улыбающихся людей, я словно проживала всю свою жизнь заново.

Входим в зал. Тысячи свечей огромной, в четверть потолка, старой люстры плавятся и стекают в зеркалах в коридорах и на стенах большой залы. Море людей. Как их столько вошло сюда. Их глаза устремлены на нас, на меня. Я осторожно взглядываю на них, боясь увидеть то раздражение и гнев, что выплеснулось на нас с дьюри в прошлый раз. И слышу возглас:

— Пусть прошлое остается прошлым...

И встречаю взгляд Киану. Всё такой же красавец тиану, только шрам от уха по щеке протянулся да взгляд строже стал.

— Там ему и место, Киану, — улыбаюсь ему и киваю, приветствуя.

Нет, только не слёзы!.. Предательские они всё-таки подступают к горлу, заставляют дрожать губы и краснеть нос. А вокруг лица, лица... Шаг за шагом, день за днём я всё больше узнавала этот добрый народ, открывая в себе частицу его и преодолевая недоверие этих людей к себе.

'Глупая и взбалмошная Асниету...', как говорил Бакару. Вот он стоит справа. Улыбаюсь ему: 'Как я рада видеть тебя, Бакару!'. Он поднимает руку в знак приветствия и улыбается мне. Глаза его также слепы, как и тогда, но он едва ли не самый зрячий из всех присутствующих здесь. Удивительный человек!

Гемма Лой сидит в кресле для самых дорогих гостей в первом ряду. Он возмущался страшно, когда Никитари вознамерился его усадить. Гемма долго злился и ворчал на своего друга, но всё-таки согласился и теперь дремлет на солнышке, клоня голову к груди.

А Оська сейчас в Гелании. Грэмми строго-настрого запретил мне появляться у них вплоть до самого важного события в моей жизни, потому что волновые завихрения времени и пространства не до конца изучены и могут повредить малышу. Ос же важно подтвердил, что он не маленький и запросто подождёт...

Милиен уехал доучиваться в закрытую школу на юге Вересии. Но говорят, что он не сильно прилежен и пропускает занятия. Харзиен часто отправляется туда с нравоучительной миссией, которая каждый раз заканчивается охотой и гонками на улхатонах, которых на юге водится очень много. Однако напоминание о матери и отце всякий раз возвращает Милиена к учебе, и удовлетворённые учителя ненадолго замолкают...

Посол Ивеноги зачитал письмо, в котором жители Ивеноги благодарили братьев Вазимингов и народ Вересии, Уллалии и Ланваальдии в помощи в борьбе против императора Арразо. Подписей на письме было столько, что они занимали значительно больше места, чем само письмо. Мировое соглашение возвращало Ивеноге довоенные границы, а Вересия получала выход к морю. Кроме того, Ивенога просила взять правление страной Вазимингов в свои руки.

— Друзья, — сказал дьюри, встав и разведя руки, словно пытаясь всех обнять, — я очень рад всех вас вновь видеть в замке моего отца. Жаль, но вскоре придётся перебраться в Аруазию, поскольку в Затеряный город, расположенный в разных с Вересией временах, добираться всем вам не очень удобно. Мы обсудим с вами все вопросы обязательно. А жителям Ивеноги мой самый настоятельный совет крепко подумать, прежде чем звать нового короля, — Харзиен поднял руку и погрозил пальцем, — крепко подумать!

Смех прокатился по залу.

— Я рад видеть славную Ивеногу свободной от рабства и угнетения. Дорожите свободой, друзья! Есть у меня мечта объединить свободные и независимые государства Вересии, Ивеноги, Уллалии, Тиану и Ланваальдии в Союз, название которому найдём мы вместе. Самые лучшие представители наших стран на равных правах будут обсуждать наши беды, задачи и вместе принимать решения. Мы сможем помогать друг другу больше и быстрее. У нас станет меньше врагов, потому что, во-первых, мы перестанем бояться друг друга, а во-вторых, мы станем серьёзным противником для Севера. Вот вам и название — Союз Южных Стран.

— Лига... Лига Южных, — посол Ивеноги, высокий и надменноликий Халхилион, вскинул вверх руку.

— Айарат Южных, — шевельнулся неподвижный до этого, как гора, посол из Ланваалы, чтобы эта делегация не смущала всех своим ростом, их усадили на мягких диванах, — идея превосходна, вопрос лишь в том, войдут ли в этот союз Слоулия и Хез?

— Думаю, что нет, сэт Далло, — ответил дьюри, — у них другое время. Соседями по границе в их реальности являются совсем другие государства. Но самое главное, друзья, окончена война, убраны в чехлы мечи и стрелы, не льётся кровь, спят в своих подводных пещерах боевые улхатоны. Не гибнут женщины и дети. А что может быть важнее для воина? И поэтому я должен помнить, — тут он посмотрел на меня и улыбнулся, — что моя королева устала и ей нужно отдохнуть, что мои гости голодны, и нам пора пройти за столы.

Я замотала отчаянно головой, вызвав смех. Все загудели одобрительно, зашевелились. Заговорили громче.

И Никитари отворил двери, ведущие из большой залы в другую такую же, где стояли празднично накрытые столы...

— Прошу всех гостей за столы! Прошу, — важно наклонял на полдюйма голову он и вдруг подмигнул мне...

* * *

А Брукбузельда оказалась права — январской холодной ночью у меня родилась девочка. Ну и что, что во всех сказках первым появляется на свет наследник. Это наша с дьюри сказка, наш путь, и мы были счастливы.

Мысль о том, что я на своем пути могла что-то сделать не так, и сейчас всё могло бы быть по-другому, часто приходила ко мне в эти дни. Но шаг за шагом я продолжаю свой путь, и... будь, что будет.