Лили Эванс. Наследница по прямой

Там он отыскал своего давнего знакомого — умудрённого опытом брата Дариуса из монашеского ордена францисканцев. Тот уже давно не покидал стен Сен-Жюльен-ле-Повр, одной из самых старых церквей города. По документам её постройка относится к тринадцатому веку нашей эры. А уж то место, на котором она возведена, и само обладает немалой историей. Но не об этом сейчас речь. Знакомства этого "простого" монаха были столь обширны, что он довольно быстро смог оформить документы на девочку-сироту, дочь старого друга Альфреда, которого этот друг и назначил опекуном своей дочери.

Кроме того брат Дариус смог пробить через свою воспитанницу Эбигейл Росс, жившую на тот момент в Швейцарии, и устройство девочки в один из лучших на тот момент пансионов. "Для настоящих Леди". Пусть и будущих. Альфреду не составило большого труда оплатить полное обучение и проживание на десять лет вперёд своей подопечной — Рейчел Грин. Так девочка в очередной раз сменила имя.

Да, её волосы с трудом, но удалось отмыть от той ужасной химии, которой они были покрыты. Да, не сразу удалось восстановить тот чудесный золотистый оттенок, который так чудесно переливался, когда на них падали лучи солнца. Рейчел очень гордилась своими волосами, но всегда хмурилась и замолкала, когда Альфред, а потом и брат Дариус расспрашивали её — что же заставило её родителей (или других родственников) прятать девочку таким странным образом.

Постепенно удалось узнать, что рядом с той деревушкой, где пряталась Рейчел, буквально накануне был уничтожен один из детских приютов, когда-то вывезенных с территории Лотарингии поближе к побережью. Были уничтожены все: и персонал и дети. В живых тогда осталась только Рахиль. Каким-то чудом.

— Да, спрятать белокурую немецкую девочку под видом черноволосой еврейки — такого я ещё не встречал, — задумчиво рассуждал брат Дариус, рассеянно прихлёбывая свой знаменитый травяной чай. — Наоборот, да, бывало. Рассуждая логически, её родственников следовало бы искать среди верхушки нацистской Германии.

— Но смысл? — горячился Альфред. — Если её так решительно хотели спрятать не для того, чтобы когда-нибудь найти? Именно, чтобы забыть навсегда. А потом даже решились и на полную зачистку всех следов и девочки, и всего приюта. Кем же это надо было быть?

Они часто так беседовали за шахматами, обсуждали военную стратегию и философию, и непременно возвращались в разговоре к маленькой белокурой девочке, что спала в маленькой келье рядом.

— Есть у меня кое-какие версии, — хмурился опытный в интригах монах-францисканец, — проверить только пока ничего нельзя. Бои там идут. И нешуточные.

Потом Эбигейл Росс увезла её в Швейцарию в пансион для благородных девиц под патронажем Святой Бригитты. Программа обучения в том пансионе была чрезвычайно гибкой. Девочки могли находиться там сколь угодно долго, пока опекуны или родители не считали, что их обучение уже закончено. Лишь бы деньги за их образование и проживание аккуратно поступали на счёт пансиона.

Обучали там всему, что могло пригодиться молодой девушке в жизни. Или никогда в жизни она не могла бы применить полученные знания на практике — и такое случалось с выпускницами. Но уж что было гарантировано — так это полная занятость воспитанниц в течение каждого дня, семь дней в неделю, все двенадцать месяцев.

Юная Рейчел оказалась самой младшей среди двадцати пяти-тридцати девочек в возрасте от девяти до девятнадцати лет. По странному стечению обстоятельств почти все пансионерки, учившиеся вместе с Рейчел, были англичанками. О, не все они были дочерьми людей благородных, в основном дворян, членов парламента или пэров, хотя среди них попадались и наследницы родительского состояния. Но вот дочерью простого армейского служаки оказалась только мисс Грин.

Пансион можно было бы сравнить с монастырем, а воспитанниц — с монахинями, но только не с теми, что соблюдают обет молчания. Шум в просторных классных комнатах стоял оглушительный. Находясь в одной из них, можно было услышать, как одновременно играют четыре пианино в соседних помещениях, в то время как в одной и той же комнате девочки пересказывали учительницам задания на английском, французском, немецком и итальянском языках. Невыносимый шум сопровождал девочек весь день до отхода ко сну; времени на отдых не предусматривалось, не считая час прогулки под присмотром учительниц, во время которой все повторяли глаголы. В этой суматохе воспитанницам приходилось делать упражнения, писать сочинения и заучивать наизусть огромные куски прозы.

Альфред вздохнул. Рейчел была гордой девочкой, поэтому в короткие встречи с ней он ни разу не услышал от неё ни слова жалобы на трудности. А ведь их было немало. Благо информацию он мог получить не только от своей подопечной. Он платил достаточно щедро, что бы получать не только ежемесячные отчёты об успехах или неудачах Рейчел Грин.

Предметы преподавались в обратной пропорциональности от их значимости: в самом низу шкалы стояли мораль и религия, зато музыке и танцам уделялось больше всего внимания. Обучение музыке было ужасно поставлено: от девочек требовалось бренчать на арфе или фортепьяно, скрипке или гитаре, независимо от того, обладали ли они голосом и слухом — просто заучивание наизусть пьес, аккордов и движений рук. Ежедневно по нескольку часов все музицировали с учительницей немецкого и два-три раза в неделю с учительницей музыки...

Знаменитая мадам Мишо и ее муж регулярно посещали пансион, и все танцевали под их руководством в большом Бальном зале. Учили практически не только те танцы, что были когда-то популярны в Англии, но и практически все европейские танцы. Как старинные бальные: менуэт, мазурку и тарантеллу, так и более современные: вальс, танго, фокстрот. За неимением партнёров мальчиков, девочки составляли пары друг для друга, постоянно меняясь ролями, чтобы не ударить лицом в грязь именно в роли ведомой.

Вдобавок к танцам каждую неделю проходили уроки гимнастики у какого-то капитана, который заставлял девочек делать упражнения с шестами и гантелями, танцевальные упражнения с лентами и обручами, прочие упражнения на гибкость и ловкость.

После музыки, танцев и уроков хороших манер шло рисование, но ему не уделялось достаточно внимания, и все просто следовали скучным инструкциям. Ну кому может понравиться рисование одного и того же предмета на протяжении нескольких лет? Но руку они набили себе довольно хорошо и к концу обучения могли быстро воспроизвести на бумаге любой образец.

Из иностранных языков учили только современные, исключение было сделано только для латыни. И то — потому, что именно из неё вышли французский и итальянский языки. Но в течение всего дня девочки должны были говорить только на французском или немецком, или итальянском языках, и только после шести часов вечера можно было снова болтать по-английски.

И тут мисс Грин умудрилась выделиться. Немецкий и французский языки давались ей с большей лёгкостью, чем английский и итальянский.

Альфред сделал себе об этом заметку на память.

Кроме этого, несколько невыносимо долгих часов в неделю девочки занимались непосредственно с директрисой мисс Рансиман: она вела попеременно — то историю, то географию.

О да — пансион носил имя Святой Бригитты, но всё же девочек не готовили в монахини. Да, посещение церкви по воскресеньям было обязательным, за исключением дождливых дней. Тогда можно было оставаться в корпусе пансиона. Да при этом заучивались наизусть молитвы и катехизис — в основном на латыни.

Альфред вздохнул. Его подопечная провела в этом пансионе больше времени, чем другие — двенадцать лет, но не утратила своего весёлого и доброго нрава. Да, он навещал девочку несколько раз в год, устраивая ей своеобразные короткие каникулы, пока она с грустью не попросила его уменьшить время визитов, так как ей потом приходится нагонять пропущенный материал. Чем дольше она отсутствует в пансионе, наслаждаясь часами отдыха от занятий, тем больше приходится потом по возвращении делать самостоятельно.

Мужчина согласился. И стал получать от неё письма с описанием жизни в пансионе на разных языках. И всё чаще в этих письмах стало встречаться имя некого Ричарда — а потом и просто Дика. Племянника мисс Рансиман. Студента медицинского факультета в Берне, в окрестностях которого и находился пресловутый пансион.

Тётушка дала возможность племяннику подзаработать, давая уроки для девочек по оказанию первой медицинской помощи, рассчитывая, очевидно, что он сможет устроить себе неплохой брачный союз с достойной и богатой наследницей.

А он остановил свой выбор на практически бесприданнице — Альфред не афишировал свои финансовые возможности, аккуратно оплачивая все счета, что предоставлялись ему, но не делал своей подопечной дорогих подарков на Рождество или день рождения.

Рейчел честно призналась опекуну, что влюбилась. Но попросила того приехать и оценить достоинства и недостатки молодого человека, что опекун и сделал.

Ему понравился открытый и честный взгляд молодого человека, хоть он и предупредил соискателя руки его воспитанницы, что у той совершенно нет капитала в приданом.

— Ничего, — весело хмыкнул юноша, — у меня есть руки и голова на плечах. И мне уже поступило предложение поработать хирургом в больнице небольшого городка Коукворт недалеко от Манчестера. Работа на перспективу — надо реорганизовать там хирургическое отделение по последнему слову техники. А уж в этом у меня проблем не будет — за годы учёбы я обзавёлся полезными знакомствами не только среди студентов-медиков.

И предъявил тщательно продуманный план работы. Альфред вначале скептически отнёсся к этому плану, но потом оценил проделанную молодым человеком работу.

И согласился отдать руку своей воспитанницы Ричарду Эвансу. При этом профинансировав покупку уютного домика в Коукворте — с большим садом. Да, на окраине городка, но с машиной это не было большой проблемой.

Так Рейчел Грин опять сменила имя, ухитрившись так воздействовать на своего мужа, что тот и не заметил, что его супруга стала именоваться в документах Розалинда Эванс.

Свадьбу сыграли в 1957 году. Через год родилась девочка, которую назвали Петунья. У неё были белокурые волосы матери и ярко-голубые глаза отца. А ещё через два года появилась вторая дочь — Лили, которая и унаследовала рыжеватые волосы отца и колдовские "ведьмины" глаза матери.

И не было никого счастливее жены и матери Розалинды Эванс. Пока неделю назад не произошло это несчастье.

Глава 3

Предистория.

Результат

Розалинда зашевелилась на его руках, открыла глаза. Альфред осторожно поставил её на землю, продолжая крепко поддерживать под руку.

Первым делом молодая женщина поспешила стереть линии квадрата. Всё тем же острым серебряным клинком. И только потом убрал импровизированные светильники с бывших вершин квадрата.

Потом перевязала ладонь бинтом, хоть кровь уже и перестала идти. Осторожно спрятав все вещи обратно в сумку, она, не поднимая глаз на Альфреда, попыталась увести его с полянки. Но тот резко остановил её.

— Не пора ли немного рассказать о том, что тут было? — и после паузы. — Розалин Гриндельвальд?

Розалин дёрнулась как от удара. Вскинула на него изумлённые глаза. Прошептала:

— Так ты всё знал? Откуда?!

Коротко вздохнула, не дождавшись ответа.

— Нам надо быстрей уходить с этой полянки. Я отдала всё, что у меня ещё оставалось, за здоровье Лили. И теперь меня что-то выталкивает отсюда. Ты тоже можешь пострадать. Если задержишься здесь со мной.

— Хорошо. Но ты обязательно должна мне рассказать о том, что именно произошло с тобой тогда. И что случилось с Лили теперь?

Она коротко кивнула, соглашаясь с его требованием, крепко ухватила его за руку, повела прочь. Он и сам уже почувствовал, что их аккуратно выпроваживают прочь. Если сюда они добрались по гладкой, хоть и еле заметной тропинке, то теперь им пришлось буквально продираться сквозь колючие кусты и густые переплетения веток, столь нехарактерные для аккуратного английского парка.

Вышли к одной из аллей этого парка. Оглянулись. Никакого переплетения густых ветвей позади — только чахлая поросль шиповника. Да, колючая, но невысокая — за ней ничего не спрячешь.

Альфред под локоток подвёл Розалин к скамейке, бережно усадил её, у ног поставил сумку, которую перехватил у своей подопечной еще, когда они только выбирались с той полянки. Которой уже и не существовало.

Да-а, дела. Но ему приходилось видеть и более удивительное за свою жизнь. Очень долгую.

Сам сел рядом, выжидательно глянул на молодую женщину. Та вздохнула:

— Я не так уж и много знаю о своей семье. Жила с любящими родителями. Как теперь понимаю — где-то в Альпах. Горный воздух, пышная растительность летом и глубокий снег зимой. Родители меня любили, баловали — немного, — она слабо улыбнулась.

— Да, меня много учили — иностранные языки, этикет, музыка, танцы, уже начали и некоторые науки изучать. Матушка ждала ребёнка — у меня должен был родиться братик. — Она всхлипнула. — Я часто разговаривала с ним, гладила маму по животу. И да — я чувствовала, что он меня тоже любит. Пока за год до нашей встречи там на побережье Нормандии у нас в доме не появились странные люди. Одетые в чёрное. Они сопровождали моего дедушку — как я от него узнала. Он по-хозяйски расположился в кабинете отца, вызвал его туда, потом маму. Вышла она оттуда вся в слезах. Потом к нему привели меня. Я никогда не видела своего большого и сильного отца таким слабым. Он трясущимися руками раздел меня перед дедушкой. Тот поводил вокруг меня какими-то приборами, весело хмыкнул. Не знаю, чему он так обрадовался, но утром он покинул наш маленький домик. Забрав меня с собой.

Она немного помолчала, подняла на опекуна совершенно сухие глаза.

— Я много размышляла, что произошло с моими родителями. Так и не поняла, почему они отдали меня, почему им не разрешили быть вместе со мной. Но в тот февральский вечер началась моя Голгофа. — Её ощутимо передёрнуло. — Меня заставили выучить моё новое имя — Рахиль Грюневальде, выкрасили мои волосы в этот противный чёрный цвет, одели в какие-то лохмотья, несколько раз ударили, пока не появились синяки.

В тот момент я этого не знала, только потом в пансионе, когда мы изучали историю, я поняла, что меня привезли и "спрятали" в Варшавском гетто.

Альфред содрогнулся. Он слышал многое о тех днях в Варшаве. Хоть и не от очевидцев. Но представить, что там была и его маленькая девочка? В это было трудно поверить.

— Нет, — качнула головой она. — Я не была там в разгар боёв, я попала в эшелон с детьми, которых вывозили в лагеря смерти. Но тот эшелон перехватили на полпути, нас разобрали по семьям. Передавали из рук в руки, убирая подальше от этих ужасов. Лето я и многие другие дети провели на ферме в Шварцвальде, потом нас опять куда-то перевозили. Каждый раз я оказывалась всё ближе к побережью. Где-то мы жили подолгу — два-три месяца, даже успевали немного подкормиться, потом нас снова срывали с места и везли дальше. Пока к лету сорок четвёртого наша группа детей не оказалась в маленьком городке. На побережье.