Я, влипнув в спинку кресла, лихорадочно искала в себе огонь, нутро моё вопило отчего-то матами и звало на помощь Лессо... Ох, терпеть не могу пауков! Рука моя со сжатым кулаком машинально ударила по ладони Еллоя, сороконожка свалилась на пол, на спину, но быстро перевернулась.
Железная букашка, безголовая, безголосая, уже была слишком велика... Ос мычал, пытаясь избавиться от руки Еллоя, а тот уже стоял на ногах перед нами. Схватив тощее тельце мальчика за шею, он оглянулся на мать и прошептал, сильно растягивая слова:
— Тыыы меня не тронешшшь...
Виса замерла и не двигалась больше. Её лицо словно окаменело. Я же, лихорадочно выбросив вперёд руку, пыталась зажечь огонь... Но кто-то во мне смеялся над моими жалкими потугами, заставлял вспомнить, что огонь это тепло, тепло, которое есть и во мне... Голос внутри меня уже хохотал над моим бессилием и кричал, что "...сейчас... сейчас вы все превратитесь в мясо, сейчас осталось несколько мгновений и щупальца зет триста пятьдесят один выпьют твои мысли, затем Оса, а потом и этой несчастной матери, которая никогда не поднимет руку на сына... Ты понимаешь это?! Ты! Которая может, лишь протянув руку, сжечь это отвратительное существо! Если не будешь холодна, как дохлая рыба!.."
Что он кричал ещё, я уже не слышала, краска бросилась мне в лицо, отчаяние от вида задыхающегося перекошенного лица Оськи, висевшего уже почти неподвижно в руке Еллоя, полыхнуло во мне с такой силой, что рука невольно вскинулась, и жарким маревом поплыл воздух. Вспыхнул ковер... а рука шла дальше... и пламя коснулось железного корпуса сороконожки, которая уже одним щупальцем зацепилась за Вису, и кровь текла по её руке... Однако, оказавшись в огне, зеточка хоть еще некоторое время двигалась, но уже через мгновение её щупальца оплавились, потекли... Что ж это за огонь такой?!.. Виса отшатнулась, охнув от боли, а сороконожка завертелась вокруг себя, издавая тихий шипящий свист.
Оська уже не шевелился. И Виса, прижав окровавленную руку к груди, бросилась к Еллою.
— Отдай мне Оса, сын! Отдай, — приговаривала она, а Еллой заторможенно следил за ней мутным взглядом, — ну, зачем он тебе, маленький слабый мальчик? Ты же с ним играл, помнишь, Еллой? Как вы забирались на пасеку и воровали мёд у старого Бакару?.. Это ведь Ос, Еллой!
А мужчина поворачивался медленно вслед за ней, и с его губ тонкой струйкой стекала слюна. Голова Оськи безвольно повисла, свесившись набок, а у меня рука не поднималась против крэббера, видя отчаянное лицо Висы.
— Ты, глупая... — забормотал он тихо, постепенно повышая голос, — чего тебе надо? К тебе пришёл сын, а ты не рада... — эта мысль вдруг словно застряла в его мозгу, — почему ты не рада сыну? А?! — неожиданно взвизгнул он слабо и схватил мать за волосы. — На! Получай своего Оса!
Его рука сильно дернулась в сторону, и тело Оськи полетело в стену. Я бросилась за ним, протянув к нему руки, и вдруг поняла, что движение его тела замедлилось, будто неведомые силы, поняв мою боль и страх за мальчика, остановили этот жуткий полёт. И тело Оса уже не приближалось с безумной силой к стене, а падало, падало вниз... и я подхватила мальчика уже у пола...
Что-то творилось со мной, какая-то сила вмешивалась в меня и помогала, и, чувствуя её, я обернулась к Еллою. Крэббер стоял, словно сомнамбула, выпустив из руки волосы Висы. Виса заплакала, закрыв лицо руками. А Еллой, словно забыв вдруг, зачем он здесь, покачивался из стороны в сторону и молчал.
Но через минуту он медленно шагнул вперед, наступил на диван, потом, всё также с полузакрытыми глазами, шагнул на его спинку, диван начал заваливаться назад, однако, крэббера это не смутило. Подняв руки, он пальцами коснулся потолка и, повиснув лишь на них, подтянул тело вверх. И встал на ноги, если можно это так назвать. Но он выпрямился в полный рост и вниз головой пошёл к двери.
Прижав к себе тело Оса, я не отрывала глаз от тощей фигуры на потолке. И тут Ос вздохнул. Сначала тихо, прерывисто, словно долго плакал перед тем, как потерять сознание, и открыл глаза.
Еллоя уже не было. И лишь неясный шорох ещё доносился некоторое время...
* * *
Оказывается, наступил вечер. Сумерки наползали из углов комнаты. А я всё прислушивалась к тишине. Мне казалось, что сейчас опять повторится тот неясный, зловещий теперь для меня звук. Я сидела, забившись в мягкую глубину кресла, и маленькое тельце Оса лежало неподвижно у меня на руках. Мальчик был жив, но очень слаб, словно Еллой вытряс из него остатки его и так невеликих сил.
Выжженный ковёр с оплывшей сороконожкой на нём ещё дымился, и если бы не Виса, то от костра, зажжённого моей неумелой рукой, вспыхнул бы весь дом. Она словно заговорила огонь, который остановившись вдруг, стал угасать.
Виса же потом ещё долго сидела на полу, прижав руки к лицу, и раскачивалась тихо из стороны в сторону. Сквозь тягостное наше молчание скоро стало слышно её бормотанье, заунывное, будто молитва. Она произносила слова то быстро-быстро, то растягивая и повторяя, и вдруг стало ясно, что это песня. Монотонный мотив её бередил душу, заставлял вслушиваться в его неясные, тревожащие звуки. А Виса продолжала раскачиваться...
Я не понимала ни слова, но в какой-то момент увидела, что стена напротив становится прозрачной. Воздух дрожал на том месте, где она была только что, и стал виден лес. Я отрешённо думала, что, наверное, вот также выглядят миражи в пустыне...
А Виса Лэя всё бормотала свою песню, иногда её голос становился тонким, и тогда казалось, что песня сейчас оборвётся. Но женщина горестно продолжала петь. И Ос, лежавший у меня на коленях, проговорил тихо:
— Еллой.
Да, за прозрачной стеной шёл, пошатываясь, Еллой. Улла шёл по мокрой от дождя траве. Метёлки сушенницы хлестали его по омертвевшему, безразличному лицу. Словно слепой, он натыкался на деревья, останавливался, обходил их. Иногда его невидящий взгляд поднимался к темнеющему небу, но вновь бесцельно скользил вниз, будто что-то тревожило его, и он не понимал — что это. А Виса пела... Еллой отчего-то обернулся назад, равнодушный взгляд его сонных глаз скользнул по нам, но не увидел...
Виса теперь отняла руки от лица и опустила их, упершись ими в пол, будто силы покидали её совсем и, продолжая тихо петь, не отрывала глаз от сына. А он двигался всё медленнее, и, наконец, остановился и осел тяжело в высокую траву. Но мне всё равно было видно его, упавшего навзничь, раскинувшего широко руки. Взгляд матери следовал за ним по пятам, и я видела его её глазами. Лицо его стало хорошим, будто то, что так сильно довлело над ним, вдруг отступило.
Слова песни становились громче и отчётливее, они всё больше напоминали мне колыбельную. И Виса раскачивалась так, словно укачивала ребенка.
А Еллой закрыл глаза. Он спал и улыбался во сне.
Виса Лэя проговорила, повернувшись к нам:
— Я провожу вас домой, Олие. Здесь вам больше нельзя находиться.
— Я знаю, Виса Лэя, ты хочешь опять его забрать домой! Только уллы легко становятся крэбберами, и ещё ни один из них не стал уллой!
Я молчала. Мне было отчаянно жаль эту маленькую, худенькую женщину. А Виса, устало закрыв глаза, ответила:
— Да, Ос. Но помнишь, я говорила тебе, забудь навсегда свои плохие мысли, они тебе мешают увидеть радость, а зачем тогда жить, хороший мой? Уходите все, я останусь с моим сыном, — добавила она, посмотрев на нас.
— Но что вы можете сделать? — тихо спросила я.
— Если не знаешь, что делать, делай то, что должен, — ответила мне Виса. — Он — зло, — голос её сорвался, — но я не могу его убить... я так его люблю... Пусть спит...
И она замолчала. Её усталые глаза неотрывно смотрели на лежавшего навзничь Еллоя, а губы шептали опять слова песни. Бублику выполз из-под дивана и положил морду на колени хозяйке, сидевшей на полу...
— Я могла бы помочь перенести вашего сына, — проговорила я, не надеясь на ответ, такое отчаяние было на лице Висы.
Но она улыбнулась и повернулась ко мне.
— Спасибо, Олие, но мне поможет Бакару, я позову его...
Уже у дверей, когда мы с Осом собирались выходить, Виса остановила нас:
— Подождите...
Вернулась она быстро, неся в руках Бублику.
— Заберите его. Ему с вами будет лучше, — Виса гладила пушистого зверька, — а про себя я теперь ничего не знаю. Не ищи меня, Ос э Лой, я сама вас найду, если это будет нужно.
Она смотрела и словно прощалась с нами. И, протянув Бублику мне, она больше не сказала ни слова. А Бублику лизнул её в нос и заскулил, тоненько так, горестно...
* * *
От родника я шла быстро. Ос с Бублику молча болтались в рюкзаке за спиной. Дождь прекратился, но небо по-прежнему было затянуто тучами, и поэтому темнело особенно быстро.
Теперь, после того, как я увидела загадочную зеточку в действии, мне мерещились её паучьи лапы в каждом сучке, ветви, коснувшейся в сумерках моего лица. Бр-р...
И я торопилась. Кроме того, всё ближе подходя к деревне, я отчетливо стала ощущать опасность. Даже остановилась у покосившегося плетня первого от леса дома.
Было тихо. Слышно, как падают капли с листьев деревьев.
Ос отчего-то отчаянно пихнул меня в спину. И я поняла вдруг, что сзади кто-то стоит. Дыхание сиплое, редкое. И странный звон, будто кто-то вязал на спицах за моей спиной...
Обхватив рукой, сколько могла достать рюкзак с Оськой, чтобы хоть как-то прикрыть его от опасности, я обернулась.
В темноте передо мной виднелось бледное лицо, высокая фигура, нависшая надо мной. Полузакрытые глаза, безвольно обвисшие углы вялого рта, слюна, стекающая струйкой по подбородку. Крэббер. Но не Еллой. Значит, тот сюда пришёл не один. Что же с деревней?!
А вот и она... Та, что вязала за моей спиной. Тонкие, как иглы, лапы сороконожки потянулись к моему лицу откуда-то сзади. Они шевелились, тускло поблескивая.
Зет-351 сидела на рюкзаке. Оська не шевелился. И Бублику не слыхать. И тут машина нанесла удар. Спица сильно ударила мне в шею. Но наткнулась на что-то и отскочила. И ещё одна, и ещё. Я же отчаянно вцепилась в лапы, шевелящиеся у меня перед глазами, и отбросила железную тварь. Сороконожка, ещё не успев впиться мне в загривок, легко вылетела вперёд и упала на тропу.
Становилось совсем темно. Отступив с дорожки в траву и быстро укрывшись за деревьями, я увидела, как крэббер тенью скользнул вслед за мной.
Но я уже вынула меч... Не знаю, это было даже не заклинание. Древнее оружие в какой-то момент отзывалось на мой зов. И не вояка я, а иногда в такие минуты как сейчас, — когда слабое существо полностью зависит от меня, — во мне будто что-то закрывается... или открывается... Так и сейчас...
Старый тианайский меч повис в воздухе перед вялой фигурой крэббера, крадущейся за мной. Тихий звон металла перешёл в нарастающий свист, и тело тяжело рухнуло на землю. А меч уже искал следующую жертву. И раздался скрежет металла о металл... Недолгая возня, и всё стихло...
А я уже бежала по деревне. Тревога не утихала во мне. Странная тишина. Мёртвая. Двери многих домов раскрыты. И, чем ближе становился дом геммы Лоя, тем сильнее чувствовала я опасность и страх.
Вот и дом. Тёмные окна. Дверь распахнута. Взбежав на крыльцо, я влетела в дом и остановилась.
— Не ходи туда, О... — прошептал Ос.
Но я шагнула в темноту.
И зажгла свет.
И сердце мое словно ухнуло как-то страшно, словно с большой высоты в бездну и повисло... на тоненькой ниточке... Оно заколотилось бешено, забилось... То что я увидела, не должно было случиться!
В комнате лицом ко мне стоял Харзиен. Мой дьюри. Руки его висели плетьми вдоль тела. Его глаза были полуприкрыты, и по подбородку текла слюна...
А перед ним повис мой меч. Он и не мог иначе, ведь я призвала его защищать нас с Осом от опасности. И мой, мой дьюри был этой самой опасностью! Но я прошептала мечу:
— Уходи, Визару... Этого человека я тебе не отдам.
И меч растаял в воздухе, словно его и не было.
* * *
Дьюри слабо улыбнулся. И двинулся на меня.
— Не боишься... — прошептал он, — а зряя...
Харз сильно растягивал слова и подходил всё ближе. Его глаза были безжизненны, как ни пыталась я найти в них хоть каплю тепла...
— Я ведь так люблю тебя... — проговорила я, отступая к двери, чувствуя, как за спиной дрожит то ли Ос, то ли Бублику, то ли оба сразу, — ты был моей сказкой, моим сном... Ты не можешь причинить нам боль...
На что я надеялась? Что этот остекленевший взгляд оттает, что эти губы вдруг улыбнутся по-человечьи? Вряд ли. Я видела Еллоя. Вот если бы...
И мои лопатки уперлись в стену. Лицо Харзиена нависло надо мной, он сглотнул слюну и, подняв ладонь, подбросил на ней горсть маленьких чёрных шариков. Я, посмотрев, уже не могла оторвать от них взгляд. Это были зеточки, совсем маленькие, они разбегались по руке дьюри...
И наши с ним глаза встретились. Его зрачки-точки впились в меня, что-то вдруг мелькнуло в них... И его ладонь сжалась в кулак.
— Беги... — прохрипел он, с силой сжимая руку. — Или убей меня! Ну! — крикнул он, что есть силы, — Лессо!!! Научи её быть безжалостной!..
В эту минуту позади Харзиена мелькнуло полено и опустилось на его голову...
Дьюри, закрыв глаза, стал оседать на пол. А довольное лицо геммы Лоя участливо склонилось над ним. Я стояла, зажав рот руками, чтобы не закричать от отчаяния, меня трясло мелкой дрожью, а старик улыбчиво успокоил:
— Я всё ждал, — проговорил он, — думаю, неужели ж дьюри и не справится с этой лихоманкой! — улла покачал головой, — уж, совсем было, отчаялся, — и, не без усилия разжав кулак Харзиена, он кивнул удовлетворенно, — не дал им раскрыться, ишь ты!
Стянув рюкзак, я села на пол и некоторое время молча смотрела на распростёртое тело дьюри. Лицо его просветлело, как тогда у Еллоя. Губы приоткрылись. Казалось, вот-вот он вздохнёт и проснётся, и его глаза улыбнутся мне... Но он лежал недвижим.
— Ты убил его? — прошептала я.
Гемма глянул на меня и рассмеялся:
— Зачем же мне его убивать, глупая? Он первый из всех крэбберов зеточку задавил, а его — убивать?! — и покачал головой, — не-ет, мы ещё повоюем!
Старик поманил рукой что-то, и вскоре ему в раскрытую ладонь упала стеклянная, толстостенная бутылочка, с заткнутым тряпкой узким горлышком. В ней плескалась прозрачная жидкость. Улла зашептал непонятные слова быстро-быстро и открыл горлышко. Вода полилась над Харзом и остановилась, замерла, и вновь потекла. Но медленнее... Стало видно, как она струится, переливается на свету и раздваивается, растраивается на глазах... И зеленые холодные грани пирамиды заключили в свой плен дьюри.
Только сейчас, когда тепло малой надежды согрело меня, я увидела, что Ос выбрался из рюкзака и тащит за собой упирающегося Бублику. Наконец, они повалились оба на пол, а гемма рассмеялся, глядя на смеющегося Оса:
— Шустрый байсенок!
И я тоже тихо засмеялась. Байсенок, значит, этот зверек называется. И спросила гемму о том, что теперь мучило меня неотступно:
