Далее на скотном дворе отремонтировали конюшню, старый барин был изрядный лошадник, и конюшня была просторная и удобная. Построили два хлева для крупного скота, овчарню для овец, и свинарник. Вместо одного затянувшегося колодца, отрыли два новых, глубоких, под холмом, в низинке.

Поставили избу для скотника и обширный сарай для рабочего инвентаря. В последующем на рабочем дворе постоянно что-то достраивалось, переделывалось, жизнь кипела. По мере найма работников, строились им избы.

Как я уже сказал, старый амбар для хлеба Николай забраковал, его разобрали. Вернее, доразобрали, наполовину его еще раньше растащили. На расстоянии версты от рабочего двора был построен небольшой элеватор силосного типа, с помещениями для обработки зерна и четырьмя кирпичными круглыми силосами, диаметром три метра и высотой семь. Строила та же артель, что и водонапорную башню, много объяснять не пришлось. При необходимости, можно было пристроить ещё силосы, место имелось. Примыкала к элеватору мельница с паровым приводом. Зернохранилище огородили высоким частоколом и организовали хороший подъезд.

Как раз в тот момент, когда Иванов показывал рукой на большую избу с дымящейся трубой, из неё вышли человек пять мужиков, небольшого роста, худые, но все в камуфляже. Завидя всадников, скидывали пятнистые кепки, здоровались. Последний, вышедший из дома, растолкал впереди стоящих и подошёл, кланяясь.

— Это мои скотники, — объяснил Иванов и кивнул мужичку, — здравствуй, Осип. Ну, что?

— Все, слава Богу. Корм задали.

— Хорошо едят?

— Отлично.

— Ничего не телилось? Ничего не котилось?

— Ничего, только Ховра белобокая телилась.

— А! Благополучно?

— Слава Богу. Схолилась как следует. В маленький хлевок поставили.

— Телочку телила?

— Телочку — буренькая, белоспинная... Ничего телочка.

— Сегодня, что, дрова возить будете?

— Дрова. Позавтракали, запрягать будем.

— Ну, ступай.

— Придете телят поить?

— Не знаю, сейчас в Гордино поеду.

— Поить без вас?

— Пои, да смотри, больше кружки на теленка не давать.

— Знаю, знаю.

— Хоть они там разорись, а больше кружки не давать.

— Знаю. А Белянку нужно запустить — воля ваша.

— Рано еще.

— Самую малость дает.

— Ничего, пусть бабы подаивают.

— Доют, да плохо дает.

— Ничего. Я скажу, когда запустить.

— Воля ваша.

Осип ещё раз поклонился и пошел к коровникам. Работники потянулись за ним.

Петров потрясённо сказал: — Слушай, Кольша, ты же из сельского хозяйства раньше знал только то, что булки на деревьях растут! Ты где таких умных слов набрался, купец второго ранга?

О-о! — грустно ответил Иванов, — нет повести печальнее на свете, чем сказ о фрилансЁре в прошлом веке. Ладно, поехали в Гордино. Успеем здесь ещё полазить.

Они поворотили коней, и неторопливой кавалькадой тронулись обратно на главную дорогу.

— Барин! Николай Сергеевич! — на крыльцо большой избы выскочила женщина небольшого росточка, в белом халате, и с поварёшкой в руках, — неужто не зайдёте, кормилец Вы наш! А у меня на завтрак щи с бараниной, не побрезгуйте, кормилец!

Иванов ответил с полуоборота, не останавливая коня: — Не могу, Авдотья, нарочный к сотскому ночью прискакал, некогда, не обессудь...

Петров посмотрел на женщину, на Иванова, потом опять на женщину, просительно сложившую руки на груди, и когда отъехали, недовольно сказал: — Слышь, кормилец, ты, что такой невежливый с женщиной?

Иванов передёрнул плечами и нехотя ответил: — Нельзя по-другому. Останусь здесь, обижу Агафью. Они потом сцепятся. Было уже. Все хотят меня накормить.

— Может, они тебя женить хотят? — подковырнул Петров.

— Нет, они замужние. Авдотья жена Осипа, старшего скотника, вы его видели, а Агафья жена Ивана, сотского.

К разговору подключился Сидоров: — А "сотский", это кто?

— Это внештатные помощники полиции. Следят за благочинием. Подчиняются полицейскому уряднику. Запоминайте. Выше идёт становой пристав, потом уездный исправник. Этот главный в уезде, совмещает административную и полицейскую власть. Подчиняется губернатору. Есть ещё уездный начальник. Но он по полномочиям ниже исправника. Он начальник только для крестьян. Хех! Вот для кого я кормилец, так вот для этих перцев. По соточке в месяц каждому отправляю, чтобы не лезли, олухи, в мои дела.

— Что-то я ещё хотел спросить, — Петров пощёлкал пальцами, — да Лёха перебил. А! Вспомнил! Вот называют тебя кормильцем, а все, кого мы встретили, тощие, какие-то. Что-то непонятно.

— Так ведь голодают. То есть голодали.

— Так сейчас в России голод?

— Нет, не голод. Голод, это когда от недостатка еды массово умирают. А сейчас года не голодные. Неурожайные, да, это бывает, вот как прошлый год. А от голода умирают редко. Чаще всего дети. В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови, то есть до нового урожая. А прошлый год был неурожайным, рожь уродилась плохо, яровое совсем пропало, так что большею частью только семена вернули, корму — вследствие неурожая яровой соломы и плохого урожая трав — мало, а это самое трудное для крестьян, потому, что при недостатке хлеба самому в миру можно еще прокормиться, Христа ради, а лошадь в мир побираться не пошлешь. Плохо, в прошлом году было так плохо, что хуже быть не может. Самые первые христарадники пошли уже в октябре. А весной совсем мрак. И это не голод. Я не слышал, чтобы много было смертей.

— Подожди, подожди! — вскричал Петров, — это как — "В урожайные годы не хватает хлеба"? Я не понимаю! Россия кормит хлебом всю Европу! Это во всех учебниках написано! Ты что-то путаешь!

— Ничего я не путаю. Да, хлеб продают за кордон, в основном в Германию. Хлеб поставляют южные чернозёмные губернии, степь, как здесь говорят, и большие землевладения, производящие товарное зерно. А у нас нечерноземье, и простой крестьянин хлеба не продаст ни за что, хотя бы у него был его избыток, а тем более не продаст по осени. Смысл продавать осенью, если весной цена выше. И если, продав пеньку, лен, семя, коноплю, он может уплатить подати, то хлеба продавать не будет, даже если бы у него скопился двухгодовой запас. Он будет кормить скот, свиней.

Хлеб продают хлебные олигархи. И деньги оставляют за бугром. Ничего не напоминает?

— Напоминает. Всё равно непонятно, если хлеба не хватает, то, как же живут, что едят?

— Так и живут. Христарадничают, в хлеб всякую гадость толкут, типа лебеды и продают труд. Будущего года. Думаешь, помещики как хозяйствуют? Крепостных отобрали, но крестьянам так мало дали земли, что мужики не могут прокормиться на этих наделах, и сами вынуждены идти работать на барина.

— А сколько земли дали?

— В зависимости от качества земли. У нас по четыре десятины, на югах — около трёх, самое большее получили государственные крестьяне, по шесть десятин.

Сидоров поднял руку, привлекая внимание: — Ребята, можно слово сказать? Вы мне скажите, что мы здесь будем делать? Что за эксперимент ты тут творишь, Николай? Ты решил, как Иисус, накормить всех голодных? Коля, прости, я немного далёк от сельского хозяйства, что вот лично мне, например, делать?

Иванов посмотрел на Сяву, до этого тенью следовавшего за ними и ответил: — Лично ты мог бы организовать хорошую крышу. Не бандитскую, а военную. Сделаем тебя генералом, купим под тебя соседнее имение, продаётся, кстати, и будешь тут всех шугать. Енералов тут вельми как уважают. После того, как весной меня убили, я завёл себе телохранителя, но Сява хорош против лесных татей, а против татей в эполетах... Вы, что на меня вытаращились? Меня зимой конкретно заказали. За что, за что... За то, что, кормилец. Крестьян зимой кормил, кашу с мясом варил кубометрами, и крестьяне Гордова не пошли наниматься к соседу, работать. У него земля осталась необработанная, он и разорился. Его поместье и купим Лёше. Конечно, свет клином сошелся. Именно свет клином и сошелся на гординских мужиках. Все окрестные крестьяне примерно распределены, лишних нет. Как убили? Из ружья. Дуплетом, из двух стволов. Исполнителя потом Сява пристрелил, а с заказчиком что сделаешь? Слишком много смертей — лишнее внимание привлекать. Вот продаст имение, укатит в Питер, потом подумаем, что с мерзавцем делать.

Петров, подозрительно посмотрел на Сяву, и вполголоса спросил: — Слушай, ничего, что он слушает, мы ведь о разном болтаем. И о будущем.

Савелий, обладающий хорошим слухом, усмехнулся, не поворачивая головы, а Иванов ответил:

— А он тоже оттуда.

— Откуда, оттуда? — по инерции ляпнул Петров.

— Сява, запевай нашу, любимую! — скомандовал Иванов.

— Есть, господин штабс-капитан! — браво ответил Савелий, и запел, попадая в такт топота копыт:

— Брала русская бригада

Галицийские поля,

И достались мне в награду

Два кленовых костыля.

— Из села, мы трое вышли,

Трое первых на селе.

И остались в Перемышле

Двое гнить в сырой земле.

С удовольствием глядя на растерянные лица друзей, Иванов подхватил припев:

— Карпатские вершины

Далекий край орлов.

Глубокие долины

Могилы удальцов.

Глава 8 Савелий

После своего убийства средь бела дня, ну и что, что вечер был, теперь, что, как свечереет, из дома не выходи? Так вот, после такой наглой, и беспринципной заказухи, Иванов задумался, о своей безопасности. Конечно, его безопасности в 21-м веке, варнак из 19-го не угрожал, но тенденция! Да и неприятно, когда убивают. Срочно нужен телохранитель. И не за деньги, а за совесть. Преданность, как и здоровье, не купишь. Уважение не выпрашивается и не выбивается, уважение заслуживается и зарабатывается. И Николай решил отправиться за телохранителем на войну. Отправился, разумеется, Спортсмен. Возраст, сами понимаете.

О своём участии в Первой Мировой войне Николай рассказывал кратко, несмотря на настойчивые просьбы друзей не скупиться на подробности. Легализоваться в момент, когда вся Россия взметена мобилизацией, получилось легко и просто. Из Москвы каждый день уходили эшелоны на запад. В документах, отправляющихся на фронт офицеров, очень редко указывалась конкретная должность, на какую он назначался. Такие прямые назначения были в основном у старших офицеров, а у младших в предписании, обычно, указывалось — "В распоряжение штаба такого-то соединения". Из дивизий и корпусов подавались донесения, что мол, некомплект командиров взводов — столько-то, командиров рот — столько-то. Вот и направляли, например, в 10-ю дивизию 116 командиров взводов, а в 11-ю дивизию — 48 командиров рот. Уже на месте, офицеры распределялись по полкам и батальонам.

Понятна ситуация? Офицером больше, офицером меньше. Хотя, нет, если "меньше", штабы будут требовать ещё, а если "больше", ни в жизнь не отдадут лишнего. Хе-хе. Это когда ж на войне офицер лишним бывает?

На это и был расчет, который оправдался. Говорить, что форма и документы были безупречны, не нужно? Ну да, с его-то возможностями...

В Курске, в штабе 44-й пехотной дивизии поручика Иванова, вместе с десятком других офицеров отправили в Глухов, в 175-й пехотный Батуринский полк.

— Вот там я и встретился с Савелием, — окончил свой рассказ Николай, — а, ну еще до штабс-капитана дослужился.

Мд-а... Этак и всю жизнь можно описать так: родился и умер, ну ещё женился.

Ну, не хочет сам рассказывать, тогда дадим слово его прямому начальнику. Вот что записал в своём дневнике исполняющий обязанности начальника штаба второй пехотной бригады генерального штаба капитан Тишин.

=20 августа 1914г.= 20-го августа вечером, я получил приказание командира 44-ой дивизии отправиться в штаб 2-й бригады, где, за убылью полковника Симагина и капитана Ростоцкого, не оставалось ни одного офицера генерального штаба, и вступить во временное исполнение должности начальника штаба бригады.

Уже в темноте я отправился туда верхом, в сопровождении своего драгуна Левченко и казака из штаба бригады. Пришлось проехать верст десять, все время лесом. Сначала мы ехали на север проселочной дорогой. Прошли верст пять. Лес становился все гуще и глуше. При свете луны таинственно и зловеще обрисовывались справа и впереди какие-то обрывы и буераки. Казак доложил, что, если бы мы ехали днем, то увидели бы много мертвецов.

— Страсть, сколько здесь накрошено людей! — сокрушался он.

Мы ехали по району вчерашнего боя 2-й бригады.

Потом мы повернули на запад, к полотну железной дороги, и ехали уже без дороги, пользуясь какой-то пешеходной тропинкой, чуть видной при свете луны, пробивавшемся сквозь ветви огромных деревьев. Местами между ними серели трупы. Человеку, проведшему всю жизнь в культурных условиях Петербурга, становилось жутко...

Вскоре показалось строение — будка железнодорожного сторожа у полотна дороги. Здесь-то и ночует штаб 2-й пехотной бригады.

Все, кроме часового, спали мертвым сном. С помощью сопровождавшего меня казака, я нашел среди спящих, строевого старшего адъютанта штаба, исполнявшего, после ранения Ростоцкого, обязанности начальника штаба. Бледное, измученное лицо ничего со сна не понимающего, переутомленного человека. С трудом понял он, что я временный начальник штаба, и кроме того, что я привез приказ командира дивизии на завтра.

Кругом храпят мне совершенно незнакомые люди, даже не знающие, что я здесь и что я — их начальник. Да, так спят после пережитых ужасов... Пока старший адъютант штаба, переписывал под копирку приказ командира дивизии для отправки его в подразделения, и разыскивал среди спящих каких-то стрелков для связи, я умудрился лечь на узенькой скамейке, стоявшей у окна, и заснуть.

Разбудили меня мои незнакомые подчиненные, когда уже рассвело. Чем-то поили, вроде чая. Дали поесть хлеба. Вообще, проявили прямо-таки трогательную заботу.

Первое впечатление от штаба бригады было неопределенное. Все измучены, грязные, небритые. Очень серьезные, ни шутки, ни смешка — видно пережито, слишком много. Но отношения простые, дружеские, и между собой, и даже со мной. Но при этом — полная дисциплина.

Чувствовалось что-то, еще мне незнакомое, то трудно передаваемое, что характеризует фронт, настоящий боевой фронт, и отличает его от больших штабов и тыла, то, что отличает настоящее, будничное, и притом опасное дело, от воображаемых, будто бы важных, крикливых, и полных смешных фанаберий светских канцелярий.

Приказ, что я привёз ночью, требовал двигаться днем в открытом пространстве между железной дорогой и лесом. Но это было совершенно невозможно. Где-то впереди, высоко, висел в воздухе немецкий привязной аэростат, и наблюдал за всем нашим тылом. Многочисленная легкая и тяжелая артиллерия противника громила наши окопы, и засыпала снарядами весь тыл, особенно деревни и места наших батарей, стоявших недалеко от штаба бригады. В воздухе стоял сплошной гул канонады, нарушаемый более резкими звуками приближающихся снарядов и грохотом близких разрывов.