Иванов, Петров, Сидоров

ИВАНОВ ПЕТРОВ СИДОРОВ

...есть только миг между прошлым и будущим...

Глава 1 Кризис

Осень 2008 года была какой-то непонятной, тёплой и слякотной.

И кризис тоже был непонятным. Доллару пророчили гибель — он рос, рублю пророчили конвертируемость — он падал. Во всём мире цены падали — у нас росли.

Во всём мире людей увольняли, потому что не было сбыта продукции, у нас в магазинах было не протолкнуться, но людей увольняли все равно. Мелькали сообщения: "В Москве за неделю уволено 78 тысяч человек, а за прошлую неделю — 68 тысяч человек". Думы были невесёлые. Но это было единственное спасение — думать о том, что не только тебя фейсом об тейбл, но и огромное количество народа послали туда же.

Петров шёл по Ленинградке, хлюпая мокрым снегом, смотрел перед собой и думал.

Когда он утром пришёл на работу, в воздухе уже что-то витало, этакое тревожное. Да и всю последнюю неделю только и разговоров было, что об увольнениях.

Директор вызвал к себе Петрова после обеда. Посмотрел на него скорбно, поелозил в кресле, глубоко вздохнул, рукой изобразил приглашающий жест садиться и вздохнул ещё глубже. Помолчали. Петров стиснул зубы: "Не дождёшься ты от меня вхождения в твоё положение". Директор, поняв, что сотрудничества не будет, ещё раз вздохнул и сказал:

— Александр Артемиевич, нам приходится, к сожалению, сократить расходы фирмы.

Он помолчал, видимо ожидая вопросов, но, не дождавшись, понизил голос и проникновенно проговорил:

— Александр Артемиевич, голубчик, не выживаем. Если не урезать фонд заработанной платы, фирму придётся закрывать. Так что не до жиру, — и разведя пухлыми ручками, сложил их опять на выпирающем животике.

— Когда можно получить расчёт? — Петров понял, что с него хватит.

Директор замахал руками: — Что Вы, речь не об увольнении, а о понижении компенсации.

— На сколько? Сколько у меня на руки получаться будет?

Директор взял бумажный квадратик, черканул карандашом и развернул его к Петрову. Петров внутренне дрогнул. Смысла пахать с утра до вечера за такие деньги не было.

— Так, когда можно получить расчёт?

Директор скорбно сложил губки бантиком.

— В любой момент, пожалуйста, в любой момент!

Петров встал и, не прощаясь, вышел.

В бухгалтерии очереди не было. Бухгалтер Валя, молча, выдала конверт и галочкой показала, где расписаться. Петров глянул на графу с суммой и расписался. Конверт сунул в карман, не считая купюры — Валечка никогда не ошибалась.

Офис фирмы располагался на одном из этажей высотки Московского Авиационного института. Петров вышел из лифта на первом этаже, прошел мимо панно, изображающее почему-то космические фантазии, и вышел из вестибюля. Пройдя через проходную, повернул направо к Соколу, и пошёл вдоль большого серого мрачного здания с никогда не мытыми стёклами. Да, мысли были невесёлые.

Александр Артемиевич Петров был человеком крупным, ростом под метр девяносто, с густой каштановой шевелюрой. Лицо тоже было солидное, с крупными чертами и пронзительно голубыми глазами. Лет ему было чуть за сорок, не старый еще, подтянутый джентльмен в приличных костюме и плаще, и очень приличных полуботинках, которыми он сейчас безразлично хлюпал по мокроснежным лужам.

Александр Артемиевич родился в семье военного. После окончания средней школы поступил в Бакинскую мореходку, там проучился год, бросил, поехал в Одессу и поступил в Одесскую мореходку. О причинах такого кульбита он никогда никому не рассказывал.

После выпуска молодой Саня Петров распределился во Владивосток, в Дальневосточное пароходство. Плавал (или как бы сказали настоящие мореманы, ходил) на "Андровской" и на "Садовской", между Камчаткой и Кореей, дорос до Главного механика, а потом пароходы пошинковали на металлолом.

Со своей будущей женой Саня Петров встретился на Кунашире. Продажей билетов на пароход на острове, в те времена, заведовала Алла Владимировна, личность легендарная и неподражаемая. Многие поколения кунаширцев и гостей острова помнят её неизменную беломорину в зубах. Так вот, была у неё помощница, которую и заприметил Петров.

Через неделю пароход снова пришвартовался ввиду Южно-Курильска и Петров, спрыгнув с плашкоута, с цветами наперевес ринулся штурмовать длиннющую лестницу, ведущую с берега собственно на остров, к жилым постройкам. Алла Владимировна сказала фразу, которая решила всё. Она сказала Татьяне: — Видишь, парень запыхался, значит любит.

Их роман бурлил долго, целый год, целых восемнадцать встреч по сорок минут, столько раз за это время Саша появлялся на Кунашире. На девятнадцатый раз он увёз Татьяну с собой. Первенца Татьяна назвала Сашей, в честь мужа и в честь своего отца, второй сын, Андрей, родился через год. Петров ужасно хотел ещё и дочь, но Татьяна заявила, что если он хочет, то пусть и рожает, а ей надоела хроническая беременность.

В Москву переехали, когда младший Саня пошёл в 8 класс, а Андрейка в 7, взрослых на Дальнем Востоке ничего не держало, а детям нужно было давать образование. Продав всё, что было нажито непосильным трудом, купили однушку в хрущёвке у самой кольцевой. Петров в Москве сразу поступил на экономический факультет одного из московских вузов и добросовестно отучился по вечерам два года. Получив диплом, бухгалтером потом никогда не работал, но не жалел, потому что узнал много нового для себя, к тому же учиться было интересно.

Сначала жизни в Москве радовались, но парни росли, и в однокомнатной было уже невмоготу. Александр Петров — младший окончил юридический факультет, а Андрей в следующем году заканчивал экономический факультет не самого крутого, но государственного вуза.

Петров дошёл до перекопанного вдоль и поперёк ответвления Волоколамки от Ленинградского проспекта и остановился. Было от чего. Идти никуда не хотелось. Вообще. В принципе. Покупка новой квартиры отодвигалась за горизонт. Оперативные траты повисали в воздухе. Петров покопался в мозгах. На дне обнаружил скромное желание сесть в лужу и сидеть. Чтобы физическое состояние соответствовало моральному. Зазвонил мобильник.

* * *

Алексей Вячеславович Сидоров был кадровым военным. Он окончил артиллерийское командное училище. Из Афгана он привёз орден и вечноболящее правое колено. С Камчатки — майорские погоны и радикулит. Лысину он ниоткуда не привозил, она появилась сама по себе и расположилась на его макушке. Несмотря на все пинки судьбы, а отчасти и благодаря им, Алексей сохранил уверенность в своём бессмертии и собственном лучезарном будущем.

Первая жена от него сбежала где-то между старлейскими и капитанскими погонами. О ней он никогда не жалел, как и обо всем, что было и прошло. Новая жена у него появилась внезапно, но вошла в его жизнь ловко и надёжно, как с победным щелчком вставляется магазин в автомат Калашникова. В гарнизонном госпитале был аптечный пункт. Сидоров как-то зашёл в него, и увидел новую аптекаршу. Он посмотрел на неё, потом на её безымянный палец без обручального кольца, сунул руку в карман, достал ключи от квартиры и сказал: — Если нравлюсь — переезжай ко мне, адрес в строевой возьмешь. И уехал в командировку. Когда же вернулся через две недели под вечер, и увидел светящиеся окна своей квартиры, сначала подумал, что забыл выключить свет. О ворах не подумал — ни одному вору не придёт в голову залезть грабить нищего капитана. Об Ирине тоже не подумал — не то, что забыл о ней, просто не верил, что она всерьёз воспримет его предложение. Но она переехала, и через год у них родилась дочь Дашенька, и Алексей был счастлив.

Сидоров был среднего роста, худощавый, с большими и сильными руками. Лицо, шею и кисти рук навсегда обожгли солнце и мороз, поэтому он любил носить светлые рубашки, которые оттеняли его офицерский загар. Черты лица можно было бы назвать приятными, если бы не близко посаженые почти черные глаза, которые смотрели на собеседника, как прицелившаяся двустволка. Ельцинское сокращение армии он встретил в чине майора с 26 годами выслуги при 16 календарях, поэтому уволился без особого трепета. Отгуляв положенный отпуск, он отправился в местный отдел милиции устраиваться на работу, чем ужасно напугал начальницу — капитаншу, которая сообщила ему, что майоры у них не работают, майоры их только проверять приезжают, и посоветовала обратиться в областное управление. Мадам из областного управления, презрительно повертев временное удостоверение офицера запаса, представляющее из себя клочок почти туалетной бумаги с фотографией и печатью, выразила сомнение, что им требуются сотрудники с "такими" документами. Сидоров не стал объяснять, что эту бумажку дали в военкомате по причине наличия острого дефицита бланков, забрал сей документ и решил, что с государством он больше не связывается.

Старый приятель устроил его директором полуразрушенного дома отдыха одного из московских НИИ в ближнем Подмосковье. Жирным плюсом было то, что предоставлялась служебная жилплощадь — флигелёк о двух комнатах с крошечной кухонькой. Сидоровы переехали. Ирина устроилась работать в местную аптеку, Дашенька пошла в школу, жизнь потекла своим чередом. За шесть лет Сидоров превратил дом отдыха в прибыльную конфетку, был на хорошем счету у начальства, и ничто не указывало на перемены.

Уволили его просто, позвонили утром и сказали, чтобы передал дела заместителю.

Заместитель, миленькая женщина тридцати лет, которую Сидоров вырастил с кассирши до своего заместителя, ходила за ним весь день с глазами полными слёз и причитала "Как же я без Вас". В шестом часу пришла с работы Ирина, узнала обо всём и села на кухне плакать.

Сидоров подписал Акт и уехал, не мог смотреть, ни на плачущую Ирину, ни на Дом отдыха, в который вкладывал всю душу.

Сидя в своём ниссане на обочине Ярославки в 30 км от МКАДА, Сидоров пытался собрать мысли в кучу. Но они не слушались, разбегались самыми причудливыми закоулками и перескакивали с извилины на извилину. Фиг с ней, с работой, но где жить... С армейским сертификатом было глухо, как в танке. В местной администрации сказали чисто конкретно, по понятиям, ехать туда, откуда призывался. По всему выходило худо. Сколько раз говорила Ирина откладывать на черный день, да все не получалось, все казалось, что вот-вот и начнём откладывать, вот-вот это купим, а потом да, отложим. Всё казалось, что впереди куча времени и куча в будущем заработанных денег. К тому же Дарья в следующем году оканчивает школу, надо определяться, где учить. О-хо-хо. Когда зазвонил мобильник, Сидоров был уже в совершеннейшей депрессии.

* * *

Николай Сергеевич Иванов всем говорил, что он фрилансер. Фриланс все переводили как "свободный художник", и это Иванова устраивало. Фрилансить он начал, когда понял, что должность сисадмина он перерос, и ему стало не интересно учить девочек — бухгалтеров не бояться мышек. Иванов ещё в советские времена окончил политехнический институт, факультет АСУ. После окончания немного поработал в "почтовом ящике", а после развала всего и вся, и вхождения в моду компьютеров, сисадминил в разных коммерческих заведениях, пока не понял, что хватит.

Личная жизнь у него была. Вот в принципе и все, что можно о ней сказать. По молодости девушки неутомимо тащили его в ЗАГС, впрочем, без успеха, нынешние женщины такими глупостями уже не занимались, и Иванову было комфортно. Большая голова с залысинами венчала сухощавое тело, но диспропорции в глаза не бросались, потому что главными были глаза, внимательные и строгие на сосредоточенном лице.

Дом в Подмосковье достался ему случайно. Бабуля — божий одуванчик, двадцать восьмая вода на киселе, отписала ему дом с участком, и отошла в мир иной с твёрдым убеждением, что она облагодетельствовала несчастного. Иванов справедливо считал, что ему повезло.

Хоть все и ругают интернет за вирусы и прочие грехи, Иванов был ему благодарен. С его помощью он нашёл всех старых друзей, кого хотел видеть. Так распорядилась жизнь, что друзья ещё со школьной скамьи, Петров и Сидоров, жили рядом, в Москве и ближнем Подмосковье.

В тот вечер, это была пятница, Иванов засел за телефон звонить друзьям.

Переговорив с Петровым и Сидоровым, Иванов набрал Ирину Сидорову.

— Привет, Ирина, это Коля Иванов.

— Здравствуй, Коля, а Лёши нет, уехал.

— Да, я знаю, мы созванивались. Ира, тут дело такое, Леха сегодня у меня переночует, ты не волнуйся, хорошо? Есть дело на миллион, надо его аккуратненько устаканить.

— Именно на миллион?

— Контрольное слово не "миллион", а "устаканить".

— Ну, понятно, а почему он сам не позвонил?

— Он ещё об этом не знает, для него сюрпрайз.

— Ну, хорошо, когда к тебе приедет, пусть позвонит, чтоб я не волновалась, дороги сам знаешь, какие.

— Договорились, пока — пока.

Отключившись, Иванов набрал Татьяну Петрову.

Разговор с ней был точной копией разговора с Ириной.

Закончив дипломатию, Николай пошёл готовиться к встрече друзей.

* * *

Переговорив с Ивановым, Сидоров прикинул, как лучше проскочить на Горьковку. На МКАД соваться — три часа потеряешь, легче всего получалось у Пушкино свернуть на Ивантеевку, и далее через Щелково на Балашиху.

Сидоров набрал Петрова:

— Саня, ты едешь к Николаю?

— Ага, только что он звонил.

— Ты на чем?

— Да пешком, я прямо с работы. Мне с Перово на Ленинградку, на своей ездить — сплошное харакири. На метро быстрей. Так что я на электричке поеду.

— Давай я тебя тогда на станции подхвачу.

— Давай, до связи.

Сидоров отключил мобильник, завёл машину и поехал.

* * *

Петров вошёл в электричку. Час пик кончился, электричка была не дальнего следования, и в вагоне было много свободных мест. Александр сел к окну и стал смотреть на освещённый перрон. Сидел, думал, потом устал думать и решил подумать обо всём завтра. Электричка зашипела, закрыла двери и слегка вздрогнув, тронулась. Мимо поплыли скамеечки, пустые урны и груды мусора возле них. Перрон кончился и вместе с ним и картинка в окне. Стёкла стали чёрными и отразили начинку вагона: девушку с проводами из ушей, уставшую женщину, пытавшуюся справится с маленьким мобильником, и крепкого деда в валенках с ящиком для подлёдного лова, с оббитой зелёным дерматином крышкой. Петров стал думать о подледном лове и о том, где же дед отыскал лёд, если осень такая тёплая. До дачного посёлка, в котором обосновался Иванов, было полчаса ходу. Выйдя на полустаночке, Петров спустился с перрона и перешёл через рельсы.

Оглядел стоянку у станции, не нашёл Сидорова, и полез за мобильником.

— Ты где, я уже на месте.

— Через пяток минут буду.

— Ладно.

Проходя мимо продуктовых палаток Петров полез за кошельком, надо взять чего-нибудь, неудобно с пустыми руками. Выбрал виноград и персики. Рассчитался и увидел, как к обочине подруливает ниссан Сидорова.

— Чего ты там набрал? — вместо приветствия спросил Сидоров.

— Да фрукты.

— Надо было водки взять.

— Во-первых, не праздник, а во-вторых, не хочется что-то водки.

— Почему не праздник, вот меня, например, уволили.

— Не впечатлил. Меня тоже уволили.

— Да? Красиво. Тем более надо отметить.

— Ладно, не алкогольничай, поехали.

Минут через пять они подъехали к дому Иванова. Вылезли. Сидоров пикнул сигнализацией, Петров нажал на кнопку домофона. Потом ещё раз.

— Да! — раздался голос Иванова.

— Это мы! — ответил за двоих Петров.

— Ага, сейчас, только собак привяжу! — и домофон отключился.

Сидоров удивился: — Собак? Он что, ещё собак завёл?

У Иванова был кавказец, здоровенный кобель с родословной, по словам Николая, от самого Рюрика. Когда тот бегал щеночком, Петров и Сидоров, в нечастые заезды к Иванову на шашлыки, с удовольствием играли с ним и фотографировались в обнимку. Потом в какой-то момент щеночек осознал себя могучим псом, и с тех пор недобро скалился на всех, кроме Иванова, не делая исключения никому. Из-за забора было слышно звяканье цепи и утробное ворчание. Наконец скрежетнул замок и открылась дверь в воротах. Хозяин встречал гостей в халате и улыбался.

— Дохлюпали?

Сидоров хмыкнул, а Петров вздохнул: — Скорее, дочавкали.

— Застыли?

— Да нет, Лёша со станции меня забрал.

— Жаль, а я баньку натопил, думал, погреемся...

Сидоров локтем оттеснил Петрова: — Ты за всех не говори, лично я змерз, як Маугли.

От ворот к дому вела выложенная камнем дорожка. Все трое уже подошли к крыльцу, когда Петров остановился. Из-за дальнего угла дома вытягивались струной две цепи, которые тянули две абсолютно одинаковые собаки. Оба пса были лохматы, серы, с одинаковыми чёрными квадратными головами, белыми пушистыми гривами, белыми носочками и белыми кисточками на кончиках хвостов.

— У меня в глазах двоиться, или я уже пьяный? — Петров удивлённо посмотрел на Иванова.

Тот глянул на Сидорова: — Как рабочие, версии принимаются обе. Ещё варианты будут?

Сидоров пригляделся: — У меня тоже две версии: или ты его размножил почкованием, или одно из двух.

Иванов кивнул: — Истина где-то рядом. Ладно, пойдём в дом, разговор об этом впереди.

Пока пришедшие разоблачались в прихожей, хозяин спустил псов, и они оба весело поскакали обнюхивать дорожку, по которой прошли гости.

* * *

Увидев накрытый стол, друзья не сдержались.

Сидоров сказал: — Э-э...

Петров сказал: — У-у...

Кроме всякой вкуснятины, на столе стояло два пятилитровых ведра. С красной и чёрной икрой.

Николай подтолкнул их к столу: — Садимся, не медитируем.

Алексей пришёл в себя: — Опять икра! Не могу я её есть, проклятую!

Александр поддержал: — Ага, нашёл, чем удивить, да мы с Лёшей её на Дальнем Востоке...

Иванов не сдался: — Не врите, на ваших Камчатках красная икра, а чёрной нет.

Сидоров решительно подвинул к себе ведро с чёрной икрой: — Уговорил, ты сегодня ешь только красную.

Петров засмеялся: — Слышь, безработный, не увлекайся, не расплатишься.

Иванов хохотнул: — Ага, все икринки посчитаны.

Алексей среагировал правильно. Он намазал себе два бутерброда, вытер нож о хлеб и прицелился им в Петрова: — Значит, ты сегодня икру не ешь вообще.

Александр повернулся к Иванову: — Ладно, колись, что за дела и такие срочные?

Николай подцепил на вилку прозрачный ломтик рыбки и, посмотрев через него на Петрова, сказал: — Когда я ем, я глух и нем.

Сидоров не согласился: — Когда я кашку кушаю, он ткнул пальцем в икру, — я говорю и внимательно слушаю.

Иванов вздохнул: — Да нечего рассказывать, есть дело, но это нужно показывать.

Петров и Сидоров переглянулись.

В кабинет на второй этаж поднялись, когда взгляды у всех стали масляные и Сидоров отодвинул от себя вожделенное ведро.

Кабинет представлял собой просторную комнату, в которой вместо стен были шкафы, открытые и закрытые стеллажи. На них в порядке, и без порядка, было расставлено компьютерное железо. Войдя, Иванов слегка поразмыслил, потом посмотрел на Петрова и усадил его на стул рядом со своим креслом, у письменного стола. А Сидорову сказал: — А ты пока стой, я тебя сканировать буду.

Сказал он это тоном утвердительным.

Алексей выпятил нижнюю губу: — Если это больно, это обойдется тебе еще в два бутерброда, с какой икрой — не скажу.

После плотного ужина настроение у всех было приподнятое.

Иванов поставил Сидорова посреди комнаты и проинструктировал:

— Закрой глаза, луч пойдёт снизу, когда почувствуешь веками, что свет прошел, считай медленно до двадцати, потом можно открывать глаза. Всё понятно?

— Я майор старый, мне три раза надо повторять! Был бы молодым майором, хватило бы двух раз, а так не меньше трёх.

— Икру больше не дам!

— Ха! Испугал ёжика...

Иванов уселся в своё кресло, открыл пару окошек на мониторе.

— Готов?

— Как пионер.

— Всё, закрывай глаза, — Николай нажал клавишу на клавиатуре.

* * *

Сидоров закрыл глаза. Ничего не происходило. Было тихо, слышно было только тихий шорох вентиляторов в многочисленных системных блоках. Снизу к векам подполз свет, минул глазные яблоки, и ушёл вверх. Сидоров добросовестно начал отсчитывать:

— Раз, два, три...

На счёте "четырнадцать" включился звук, запах и дуновение ветра. Шумел лес, слышался дробный стук копыт и лошадиное ржание. Алексей открыл глаза и увидел перед собой лесную дорогу. Травка, по обе стороны — строй могучих деревьев в белесое небо. На дороге лежал Иванов, а по дороге, метрах в ста, рысью уходили всадники в малиновых кафтанах на широкозадых лошадях.

Иванов был одет в длинную серую куртку, такие же серые широкие штаны, и запылённые мятые сапоги. Белая рубашка с косым воротом была в крови, которая пузырилась из двух длинных и глубоких перекрещенных порезов на груди. Иванов хрипел, и глаза его медленно потухали. В откинутой руке у него был зажат обломок сабли. Обычный такой обломок, с почерневшим эфесом и лезвием сантиметров в сорок.

— Ни черта себе, что тут происходит... — Сидоров наклонился над умирающим другом, и его замутило. Пахнуло кровью и не только. Во время смерти у человека расслабляются все мышцы, так что пахло и мочой, и фекалиями. Да, давненько он не нюхивал таких запахов. Пожалуй, с Афгана. В глаза бросилась фуражка, из серого сукна с прикрепленной на околыше металлической пластинкой, не иначе, как кокардой, на которой были выбиты слова: "ЗА ВЕРУ И ЦАРЯ".

— А где "за Отечество"? — мелькнула мысль. "ЗА ЦАРЯ"??? — В голове всё смешалось. Иванов, Петров, Москва — это потом, а сейчас...Что сейчас, здесь?.. Адреналин свёл скулы. Сердце стукнуло в ребра и замерло. Как тогда, на ночных тропах в горах Бадахшана. Сидоров поднял голову, и посмотрел на бордовые спины всадников, на серые конские крупы, все в бурых пятнах, на задранные вверх и вбок хвосты, на летевшие из-под копыт куски дёрна. В этот момент последний из всадников оглянулся и увидел Сидорова.

Что-то, крикнув, он натянул поводья, на месте развернулся и, пришпоривая, поскакал назад, прямо на застывшего Сидорова. А Алексей стоял и смотрел, как развивается за всадником накинутая, и чем-то закрепленная на плече малиновая курточка с золотым шитьём, мечется в такт галопу большой белый помпон над высоким квадратным головным убором. Кавалерист между тем выхватил саблю и начал вращать ею над головой лошади. Лезвие свистело то слева, то справа от лошадиной морды, но лошадь, словно не замечала этого, и Сидоров видел оскаленные крупные лошадиные зубы, увеличивающиеся с каждой секундой. Всадник налетел и рубанул Сидорова наотмашь. Алексей рухнул на землю, подныривая под светлую разящую молнию. Удар, обожгло макушку. Черт, зацепил! Всадник проскочил метров десять, и уже поворачивал. Рука к макушке — ладонь в крови. Лезвие скользнуло по лысине, срезав лоскуток кожи. Растерянность сменилась яростью.

— Этот клоун Колю зарубил и теперь меня убивать собрался!? Ах, ты!

Сидоров вырвал обломок сабли из тёплой еще руки Иванова.

Нападающий уже развернулся и вновь разгонялся. Алексей никогда не имел дела с лошадьми, и понятия не имел, на что способен боевой конь, но уже включился боевой азарт.

Сидоров поднял свою шашку, больше похожую на кинжал над головой, заорал во всю свою глотку, и кинулся навстречу врагу. Лошадь встала на дыбы! Сидоров увидел перед собой серое брюхо животного, поднял над собой лезвие обеими руками, упал на колени, и по траве проскользил к задним ногам лошади. Лезвие оставило на муаровой коже живота красную полосу. В момент, когда лошадь с размаху упала на передние ноги, брюхо лопнуло по этой красной полосе и на Сидорова, сжавшегося в комок у задних ног лошади, вывалился комок красно-сизых внутренностей. Сразу стало тоскливо дышать, глаза застила кровавая пелена плёнок и прочей требухи. Весь в кишках он не видел, как кавалерист, соскочив с поверженного животного, вновь взмахнул саблей над его головой:

— Пся крев!..

* * *

...Иванов нажал на клавишу.

— Эй, эй! Что он делает?! — закричал Петров.

— Не кричи, всё нормально, я связь отключил.

— Что нормально!? — Александр с ужасом смотрел, как малиновый с остервенением рубит кровавый клубок, который только что был Лёхой Сидоровым.

Иванов отключил картинку: — Что шумишь? Вон Лёха сидит, живой и здоровый.

Когда сканирование Сидорова закончилось, Николай подтолкнул к нему сзади кресло, и сейчас Алексей полусидел, полулежал, вытянувшись в струнку с застывшим выражением лица.

Иванов подошёл к нему и слегка похлопал по плечу: — Лёша, ты как?

Сидоров открыл глаза. Безумный взгляд сделал круг по комнате и остановился на Иванове.

Николай улыбнулся: — А ты орёл! Одна минута и тридцать пять секунд. Лично я продержался меньше минуты, этот гад зарубил меня с первого раза.

— Ффу! — Петров выдохнул, — так это игра была, эмулятор?

— Ни хрена себе симулятор, — прохрипел Сидоров и провёл рукой по макушке. Раны не было.

Николай взглянул на Александра: — Хочешь сыграть?

Петров выставил вперёд обе ладони: — Не-ет, такая мясорубка не для меня!

— Ну почему сразу мясорубка, — искренне удивился Иванов, — тебя я планирую отправить в довольно мирную ситуацию.

— Нет-нет-нет! — Петров вскочил, — сначала объясни!

— Объяснять я собирался в бане, после твоего возвращения.

— Никаких возвращений! Я не подопытный кролик!

— Ладно, братцы — кролики, пошли в баню, попарю вас, авось подобреете. Кстати, позвоните жёнам, что вы у меня, они просили.

— Ты и жене моей звонил? — Петров полез за мобильником.

— Да, сказал, чтобы она не волновалась, что вы у меня сегодня ночуете.

Петров покрутил головой, типа: — Ну и ну!

* * *

Баня стояла в углу участка отдельным домиком. Оббитая снаружи блокхаусом она симпатично смотрелась среди яблоневых деревьев. Раздевшись в комнате отдыха и завернувшись в простыни, все трое полезли в парилку на верхнюю полку. Раскаленная печь-каменка дышала жаром, от липовых стен шел божественный аромат, жизнь начала окрашиваться в радужные тона. Организм воспринял стоградусную атмосферу с обреченностью жертвы, падающей в жерло вулкана и начал охлаждать себя потоками пота. Истома захлестнула и схлынула, потом снова захлестнула и осталась, размягчая тело и душу, прогоняя суету сует.

— Ладно, пошёл я чай наливать, — Николай выскочил первым, — а вы пока грейтесь.

Чай Иванов наливал из большого самовара, настоящего, медного, кипятившего на липовых щепочках. Чай получался с необыкновенным вкусом и ароматом.

К моменту, когда две ошпаренные тушки вывалились из парилки, столик для чаепития был накрыт.

Петров вытер лицо полотенцем: — Всё, не томи, слушаем внимательно.

Сидоров согласно отхлебнул из литровой чашки с надписью золотом на синем фоне: "ТЕЩА".

Глава 2 Абрудар

Значит, так, — начал Иванов, — вот ты Саня у нас с двумя высшими образованиями, вот ответь мне, ты знаешь, что такое "заикломентивация абрудара"?

Алексей пустил пузыри в тёщину чашку: — Заиб...что?

— Поручик, молчать! — Иванов погрозил ему пальцем, — не подсказывай!

Петров, взявший было со стола большую чашку, крупными буквами утверждавшую, что она собственность свекрови, поставил её опять на стол, взглянул на Иванова, вздохнул и положил в чашку ещё кусочек сахара из гостеприимно разорванного бумажного пакета — кирпича.

— Правильно, не знаешь, — одобрительно покивал Николай, — я это сам придумал. Поэтому начну с самого начала, а вы не перебивайте.

— Я клянусь не перебивать, — Алексей поднял руку в пионерском салюте, — если ты скажешь, какая сволочь меня там покоцала, — и он провёл салютующей рукой по макушке.

— А-а... это просто, — Иванов улыбнулся — не тебя "покоцал", а зарубил твою копию храбрый жолнеж польского корпуса Юзефа Понятовского.

Минутную тишину нарушил Петров: — Так, чем дальше в лес, тем толще партизаны. Какая копия, какой жолнеж, давай сначала и подробно.

— Я и говорю: не перебивайте, — Иванов подбросил в печку берёзовое полено, — началось всё, наверное, с радиоклуба в нашем городе, помните такой?

Сидоров согласно кивнул: — А как же, ДОСААФ, я там с парашютом прыгал.

Петров хмыкнул: — Это не там бигборд был с Брежневым, у которого левое плечо было больше правого, чтоб все ордена поместились?

— Ага, вспомнили! — Николай усмехнулся, — да, именно там всё и началось, в смысле моё увлечение транзисторами-резисторами. Потом много чего было, но всё же, именно там меня научили смотреть на детальки не на как единое целое, а как на оболочку, в которой спрятано самое интересное. Когда стали доступными микросхемы, первым делом хотелось посмотреть их внутри. Плюс ко всему ужасно интересно было попробовать припаять ножки микросхем не так, как требовала принципиальная схема. Звучит смешно, и сожженных деталей не вместит ни один некролог, но вот какая штука. Потенциал электронных микросхем неизвестен, оказывается, самим изобретателям, и тем более, изготовителям. Сравнить можно с билгейтсовским виндоусом. Программу пишут сотни человек, и фиг знает, что скрывается в недрах, какие секреты и какие косяки там, и тем более, неизвестно, к чему это всё может привести. Я слышал, недокументированные возможности "окошек" превосходят все мануалы. Но это программа, в конце концов, её можно распечатать на бумажке и чёркать код простым карандашом, а компьютерное железо это вообще терра инкогнито, там неизвестно почти всё. Каждая микросхема создает своё поле, плюс даже у одинаковых микросхем разных производителей разные электромагнитные параметры. Конечно, многое получалось методом научного тыка, но это простительно, потому, что я сначала и не знал, что искать и даже не представлял, что могу найти.

Иванов подскочил и нырнул в парилку: — Догоняйте!

— Изверг! — в спину ему сказал Петров, но поднялся.

— Ага, садист! — Сидоров подхватил простыню и поспешил следом.

Николай снял с крючка маленький ковшик из красной меди на длинной ручке, зачерпнул из такой же, красной меди, лоханочки, и плеснул на раскалённые камни. К потолку с шипением рванул гейзер прозрачного пара.

Запахло мятой, лавандой, мелиссой и чем-то ещё, явно неземным.

— Да-а, — протянул Александр, — если и есть где-то рай, то это "где-то" как раз здесь и сейчас.

Иванов вытащил веник из запарника и, похлопывая им по руке, спросил: — Кто там обзывался "садистом"? Щаз буду соответствовать!

Через двадцать минут, красные, исхлёстанные, распаренные друзья, устроившись за самоваром, приготовились слушать дальше.

— Так вот, я в принципе, сконструировал первые модули для просмотра телеметрии со спутников, и в принципе, получил, что хотел. И картинку устойчивую, и всё такое. Но вот однажды сервер был отключён от всего, проводил фоновые операции, и вдруг появилась картинка. Облака. Пока я соображал, пролетел самолёт, со звуком, рёвом, совсем рядом. Сказать, что я обалдел, вообще ничего не сказать. Самолёт немецкий, с крестами. Потом ещё пара, такие же. Начал я трекбол катать — камера смещается. Уже интересно. Повернул и повёл камеру за самолётами.

— И что? — не утерпел Сидоров.

— Они мост начали бомбить, — Иванов открыл дверцу печки и начал ворошить угли, освобождая место для полена.

— Так у тебя игра включилась или фильмец, — Петров смотрел на раскалённые угли и улыбался.

— Да нет, там дело пострашнее получилось, — Иванов подкинул дров, закрыл топочную дверцу и вытер руки полотенцем, — самолёты улетели, а я, можно сказать, "полетел" посмотреть, что они набомбили. Страшное дело. Беженцы на дороге, и на мосту, сам мост, все вокруг — кровавое месиво — жуть. Крики, вопли, кишки на ветвях деревьев — Федя Крюгер отдыхает.

Иванов замолчал.

— И что дальше? — не вытерпел Петров.

— А дальше двое суток не спал, параметры записывал и по новой подключался, а как дошло, что и как, отрубился, и сутки спал.

— Да нет, с беженцами разбомбленными что?

— Не смотрел больше, зрелище брр...

— И что до тебя дошло, что это было?

— Сорок первый год, пятое июля, переправа через речку Птичь. Это в Белоруссии. В основном офицерские семьи из Пинска.

Теперь все молчали долго. То ли переваривали услышанное, то ли поминали погибших своеобразной минутой молчания.

Иванов снова подкинул полено в огонь. Затем принёс из предбанника сразу же запотевшую бутылку, достал из тумбочки три стопочки и разлил. Выпили сразу, и не чокаясь. Пока хозяин строгал сыр и колбасу, Петров закусил печеньем, выставленным к чаю.

Сидоров прожевал кусочек сыра и поднял глаза на Иванова: — А этот жолнеж Понятовского, это когда?

— Пока пехота Понятовского билась с гренадёрами Тучкова, уланские полки гоняли по утицкому лесу московских ополченцев. Или ополченцы гоняли улан — тут как посмотреть.

Петров помотал головой: — Так это что, Бородино?

Иванов кивнул: — Да, — и разлил по новой.

Да уж! — включился Сидоров, — без поллитры не поверишь. Ты что, смастерил машину времени?

— Как хочешь называй, — пожал плечами Иванов.

— И как ты это объясняешь, — Петров посмотрел Иванову в глаза.

— Думаю, что никак. Понятие "Время" слишком не изученная категория. Все его определения даны опять же в известных людям определениях. Пардон за тавтологию. Длинна волны какого-то изотопа — это всё ерунда. Не хватает людям знаний, что бы понять сущность времени. Оно есть как данность. Вот и начинают для его объяснения притягивать за уши известные формулировки. Пятьсот лет назад время измерялось в песчинках, шуршащих в песочных часах, сейчас в излучениях, и что? Ничего. И тогда и сейчас люди мыслят в меру испорченности своих мозгов. Если мозг совсем уж набекрень, например, как у Эйнштейна, то время начинают растягивать и сжимать. Вернее думают, что это делают. Опять-таки в понятных категориях. А время что? А ничего. Собака лает — караван идёт. Вот со всем человеки разобрались, даже с атомом — кнопку нажимают, и атом начинает выкабениваться. Почему? Потому, что кое-что в атоме поняли. А почему со временем ничего не могут сделать? Потому, что ещё не поняли в нём ничего. Только научились его измерять. В песчинках, в лучах, да хоть в попугаях, на данный момент человечество также далеко от понимания природы времени, как и джентльмен в пещере, который делал черточку бивнем мамонта на стене каждый раз, когда Солнце заходило за горизонт.

— Ну, понятно, Эйнштейн дурак, а что думает по этому поводу товарищ Иванов? — со сталинским акцентом спросил Александр.

— Никогда не любил Эйнштейна, — хрумкая огурчиком, проговорил Алексей, — он мне на всех фотографиях язык показывает.

— Товарищ Иванов думает, что "время" — это очень тонкая плёнка, состоящая из мириадов слоёв, закрывающая от нас прошлое и каждая секунда ложится на этот лист очередным слоем. Как в фотошопе. Сколько можно положить слоёв в фотошопе? Правильно стопицотмильонов и маленькую тележку. А фотография толще станет? Нет. Так и со временем. Человек научился протягивать руку вдоль этой плёнки. А тыкнуть в неё пальцем — пока не умеет, не догадался ещё. И это удивительно, ведь слои достаточно прозрачные. И человек может смотреть сквозь них. Наша память это и есть человеческий взгляд сквозь время. Это единственная подсказка для человека, данная ему природой. Но... пока никак. Никакой исторический документ не способен заглянуть сквозь время. Он только подсказка для памяти. И всё имеет свой предел прочности. Что мог сделать доисторический человек со скалой? А сейчас способен стереть её в пыль. Всё дело в технологиях.

— А ты, значит тыкнул? — Петров скривил губы.

— Случайно!

Иванов помолчал, потом усмехнулся: — Я ведь предполагал твой скептический тон, поэтому предлагал отправиться в путешествие. Вон у Алексея скептицизма поменее! — Иванов засмеялся, — теперь кроме Эйнштейна, Лёха не будет любить поляков.

— Да уж! — Сидоров в который раз провёл ладонью по макушке, — ах, гад, он же мне ещё "Пся крев" сказал! Попадись он мне сейчас!

— Это вряд ли, у него впереди Тучков, Багговут, да и казаки Карпова, да что я говорю, это было 200 лет назад.

— Кстати, а что за копия, как он туда попал?

— А это уже вторая часть марлезонского балета, а сейчас пошли греться.

Все отправились в парилку.

* * *

При дальнейшем повествовании Иванова Петров уже не задавал вопросов, а только озадаченно хмыкал. А Сидоров смотрел немигающим взглядом. Когда же на столе в мутном параллелепипеде проявилась початая бутылка водки, точная копия только что отсканированной старой, он и дышать перестал.

Иванов смотрел на них с пониманием. К этому нужно привыкнуть.

Идея заключалась в том, что хитрый приборчик сканировал предмет на всю глубину на атомарном уровне и записывал полную информацию на носитель простым кодом. Ну, не совсем простым и не совсем кодом, но на обычный винчестер. А не менее хитрый агрегат воспроизводил точную копию, используя имеющийся в наличии доступный материал. Самым доступным был воздух, поэтому предбанник выстудило в пару секунд.

Сидоров открыл дверь в парилку и подбросил поленьев в печку. Петров и Сидоров этого даже не заметили. Петров с опаской взял новорожденную бутылку, осторожно её открыл и понюхал горлышко.

Сидоров выдохнул: — Ну?

— Водка как водка, — Петров налил несколько капель на ладонь и растёр пальцами.

Иванов засмеялся, взял у него бутылку, разлил по стопочкам, взял свою, чокнул ею две другие и опрокинул в себя. Петров крякнул, взял свою стопочку и посмотрел на Сидорова. Сидоров взял свою стопочку правой рукой, чокнулся с Петровым, затем левой рукой перекрестился и выпил. Петров тоже выпил и закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Действительно, водка как водка. По плечу легонько похлопали: — Саня, ты живой? — Петров открыл глаза. Иванов и Сидоров смотрели на него с любопытством.

Александр поднял большой палец: — Во!

Николай поднялся.

— Давайте ребята, мыться и баиньки, завтра нас ждут великие дела.

Александр подскочил: — Что? На самом интересном месте?

Иванов показал ему окошко мобильника с циферблатом часов: — Видишь? Завтра с утра начинаем самое интересное. Дохлые вы мне не нужны. Вы нужны мне свеженькие аки агирки.

— Последний вопрос! — Петров набычился.

— Уговорил.

— Как копия попадает в прошлое и, черт побери, на какую глубину?

— Если соединить абрудар с повторителем, то копия получается не здесь, а там. А глубина? Хм... А сколько тебе надо для счастья?

* * *

Утром Петрова разбудил лай собак. Псы лаяли многозначительно, с чувством собственного достоинства, и было ощущение, что кто-то бьёт в большие барабаны.

В дверь заглянул Сидоров: — Рота подъём или рота не подъем?

— Подъём, подъём...— Александр встал и пошёл умываться.

На кухне уже был накрыт стол, Алексей резал хлеб.

Петров покрутил головой: — А Коля где?

— Уже несу! — в кухню вошёл Иванов с охапкой дымящихся шампуров.

— Коля, шашлыки с утра — смерть печени! — поздоровался с ним Петров, и выбрал самый большой шампур.

— А как же, — Николай нажал клавишу на чайнике, и тоже уселся за стол.

Сидоров с ненавистью посмотрел на ведро вчерашней икры, и с отвращением отвернулся.

Петров вилкой снял с шампура мясо на тарелку и спросил: — Николай, ты нас кормишь на убой?

— Угу, — жуя мясо, Иванов утвердительно покивал.

— А чего собаки лают? — спросил Алексей.

— Да задолбали, кто по улице не пройдёт — всех облают. Могут и в пять утра пол-посёлка перебудить. А что с ними сделаешь. Вот терплю.

— Так второй пёс — копия?

Иванов опять утвердительно покивал.

— Круто. А пятихатку можешь скопировать?

Николай удивлённо поднял брови: — Зачем тебе копия пятихатки? Она же с тем же номером будет! Вот царский золотой червонец — другое дело, он без номера.

Петров положил вилку на стол: — Вот откуда икра и остальной выпендреж. Я так и подумал. Накопировал себе червонцев, толканул их, вот тебе и куча денег на икру.

Иванов засмеялся: — Ну, червонцы так просто не толканешь, во всяком случае, много, а икру я купил в универмаге, маленькие баночки, а потом накопировал сколько надо. И вообще, всё, что вы едите — накопировано.

Сидоров дожевал кусок и одобрительно промокнул губы салфеткой: — Какие хорошие копии, а с собой можно завернуть?

Петров не выдержал: — Ну, давай, не томи, какие планы?

-Ну, — Иванов пожал плечами, — изучать матчасть.

— Лёше, значит, можно сразу на войну, а мне только мануалы курить? Ну, спасибо...

— Ты сам отказался. А обучение на практике, на практике. Почему я отправил Лёшину копию в лес, в день Бородинской битвы? Потому, что на сто процентов был уверен, что это ни к чему привести не сможет. А он, терминатор, умудрился животине харакири сделать.

— Почему обязательно на войну? Я не против мирно прошвырнуться по какому нибудь бродвею, подышать антикварным воздухом.

— Бульвар Капуцинок подойдёт? Прошлого века? В смысле позапрошлого?

— Ещё бы! Может, и контрамарочку, к братьям Люмьер подкинешь?

— Нет, без волюнтаризма пожалуйста. Просто прошвырнуться по бульвару туда-сюда.

— А обратно как?

— Есть соответствующая технология. Пошли в кабинет.

Сидоров вопросительно посмотрел на друзей: — Вы меня не забыли? Я тоже хочу!

Поднялись в кабинет. Иванов нашел нужные диски и накопировал шмотки — цилиндры, панталоны, сюртуки. Переодевались в незнакомую одежду, оглядывая друг друга и поправляя неуклюжести в одежде.

Иванов включил систему, и на мониторе появилась оживленная улица, пёстрая, шумная, многоголосая. Повёл камеру в сторону, в переулок и ещё один поворот — глухая подворотня. Проверил по времени — она ещё 16 минут будет пустая, потом пройдёт дворник с метлой.

— Вот, — сказал, — здесь и проявитесь. Отсюда два поворота за угол, и вы на бульваре Капуцинок. Я за вами смотреть буду. Если что, эвакуирую без предупреждения. Ваша задача — ничего и никого не трогать, просто смотрите и привыкайте. С копиями связь может быть разная. Может, как было в первый раз у Лёши. Полное переключение на копию. Можно полностью отключить связь, копия в автономном режиме, а потом, подключившись, синхронизироваться. Понятно, да? Вас там не стояло, но вы всё помните. Можно поддерживать связь постоянно, но тут нужна сноровка. Две картинки в голове — это вам не мелочь по карманам тырить. Вот это всё мы и должны отработать.

Петров по-ленински заложил большие пальцы в жилетку: — Николай, ты что задумал? "Изучать матчасть", "Должны отработать" — что за лексикон времён военного коммунизма? Что происходит?

Иванов широко улыбнулся: — А я не сказал? Необходимо срочно спасти мир! Вот смотрите, у нас по плану:

12.00 — 13.00 — совершить подвиг.

14.00 — 15.00 — спасти мир.

* * *

Залаяли собаки. Запел дверной звонок.

Петров чертыхнулся: — Ё-маё, так и знал, на самом интересном месте.

Иванов снял трубку спикерфона, прикреплённого на стене у двери.

— Привет, ага, сейчас открою, — засмеялся и пошёл открывать.

Вскоре затопали шаги по лестнице, открылась дверь и в кабинет вошли две женщины. Татьяна Петрова и Ирина Сидорова. Татьяна, высокая, с копной пепельных волос, с неуловимым восточным разрезом голубых глаз была одета в брючный костюм кофейного цвета. Ирина, пониже, брюнетка с глубокими темными глазами и насмешливым изгибом пухлых губ была в джинсах, и белом мохнатом свитере.

Увидев мужей в цилиндрах, дамы дружно засмеялись. Потом уселись на диван и заявили, что не сдвинутся с места, пока им не объяснят, в чем дело.

Иванов сказал так: — Я совсем забыл снабдить наших путешественников языками. Пока я буду рассказывать сказки девушкам, надевайте вот эти девайсы, и устраивайтесь в креслах поудобнее. Закачаю вам сознание одного лингвиста, который знает свыше ста языков. Не бойтесь, на мощности 5 процентов от номинала это безопасно. Он дал Петрову и Сидорову по маленькому наушнику, и сел за рабочий стол. Пробежался по клавиатуре всеми десятью пальцами, оглянулся, убедился, что Петров и Сидоров сидят в креслах и надели наушники, подмигнул Тане и Ире, и нажал на "Enter". От наушников вглубь уха протянулся голубенький лучик.

Примерно через пятнадцать минут, когда Иванов уже рассказал женщинам то, что хотел рассказать, дилинькнула программа, оповещая, что загрузка завершилась. Под недоверчивыми взглядами женщин, Иванов подошел к друзьям, и снял с них наушники.

Петров открыл глаза и вопросительно посмотрел на Иванова.

Николай спросил его: — Cómo la salud?

Тут открыл глаза Алексей: — Que a ti el asunto hasta mi salud?

Ирина ахнула: — Сидоров, ты же по-испански знаешь только "Хенде хох"!

— Почему? — Сидоров встал и потянулся, разминаясь, насколько позволяла тесная тужурка, — еще я знаю "Даст ист фантастишь".

Татьяна засмеялась: — Он даже не понял, на каком языке он ответил Коле!

Сидоров опустил руки и посмотрел на неё: — Как на каком? На русском. Коля спросил, как здоровье, я ответил. Что вы все всполошились?

Ирина покачала головой: — Лёша, и Коля спросил по-испански, и ты ответил по-испански.

Алексей недоверчиво посмотрел на неё: — Да ну!?

Иванов объяснил, что знания языков в повседневной жизни не мешает, знания включаются, когда слышишь соответственный язык. И свободно переходишь на него.

— Вот ещё что, на всякий случай денег возьмите, мало ли...

Он раздал по несколько золотых монет.

Затем открыл уже знакомое окошко на бульвар Капуцинок: — Ну что, идёте? Только из подворотни уходите быстро, зазор времени совсем небольшой.

* * *

Подворотня была облезлая и пахла кошатиной. В принципе, ничем не отличалась от московской, и даже свод был полукруглый. Петров и Сидоров, быстро прошли по ней, вышли в переулок и через пару секунд были на бульваре.

Не такая уж и широкая проезжая часть, так же как и тротуар, использовалась прохожими запросто, без всякого почтения к громоздким каретам и лёгким пролёткам. Платаны с облетевшей корой, высаженные вдоль тротуара, выглядели пегими, но аккуратными. Кора была подметена, а вокруг платанов уложены круглые чугунные решётки для полива. Между платанами стояли лавочки со спинками, с сидениями с двух сторон. Витрины магазинов все были под балдахинами, нависающими над прохожими. Тумбы с афишами стояли на каждом углу. Петров и Сидоров пошли не спеша вдоль бульвара, рассматривая витрины, людей и экипажи. Чуть впереди, наискосок, через проезжую часть бульвара шла молодая женщина в черной шляпке и в синем приталенном платье до пола с пышными рюшами на подоле. Увидев, что ей наперерез едет карета, она, слегка приподняв спереди многочисленные юбки и блеснув белой пеной кружев, пробежала до тротуара, дробно простучав каблучками. Сидоров засмотрелся. И налетел на здорового француза во фраке, и в белом переднике.

Сидоров сказал ему совершенно искренне: — Пардон, месье!

Француз глянул на него, потом на Петрова: — Мсье русские?

Петров удивился: — Да, а откуда Вы узнали? Акцент?

Француз улыбнулся: — Не только, Ваш Государь вчера прибыл в Париж из Шербура, не удивительно встретить в Париже русских. Прошу Вас, посетите моё бистро, мне будет очень приятно Вас обслужить.

Петров и Сидоров переглянулись. Француз, видя их сомнения, представился: — Зовите меня мэтр Крюшо, мой дед в четырнадцатом году обслуживал русских казаков, прошу Вас, мне будет очень приятно!

Петров согласно кивнул, и они зашли в кофейню.

У Александра в голове ожил Николай, оставшийся дома: — Вас куда там понесло? Сказано же было, прогуляться и никуда не встревать.

Петров ответил, тоже мысленно: — Неудобно отказываться, человек приличный. А что ты делаешь в моей голове, мысли подсматриваешь?

Иванов хохотнул: — Да я ладно, вот если бы Ирина подсмотрела мысли Лешки, когда он на мамзель пялился, это было бы весело... Ладно, аккуратней там.

Мэтр Крюшо провел их в кафе, посадил за свободный столик у окна и, извинившись, убежал. Половина столиков в бистро была заполнена, кто кушал, кто пил кофе, кто читал газету, развернув оба листа, как бабочку.

Через минуту мэтр принес плетённую корзиночку со свежими круассанами, вазочку с мармеладом, сливки и разлил дымящийся кофе по маленьким чашечкам.

— Попробуйте эти круассаны, — сказал он, — такие круассаны очень нравились русским казакам. Очень приличные были клиенты, вежливые и платили золотом. Только спешили всегда.

Пожелав приятного аппетита, он отошел и продолжил заниматься своими бистровскими делами. Друзья были сыты, но необычность обстановки и ароматы кофе пересилили, и они с удовольствием попробовали угощение.

Петров решил расплатиться и спросил счёт. Мэтр Крюшо замахал руками и наотрез отказался выставить счёт, и принять деньги. Он громко возвестил на всё кафе: — Мадам и месье, сегодня у меня в гостях наши уважаемые союзники, господа русские, и я прошу вас поприветствовать их.

И первый захлопал в ладоши. Спокойно сидящие до того французы отнеслись к объявлению с большим энтузиазмом. Устроили овацию, потом ломанулись жать руки.

Иванов сказал Петрову: — Давайте мотайте оттуда, массовые мероприятия до добра не доводят.

Однако толпа пошла провожать двух русских, несмотря на уверения не делать этого. Но когда друзья свернули с бульвара в переулок, деликатные французы отстали. Петров хотел уже спросить у Иванова насчёт эвакуации, но увидел, как Сидоров окутался дымкой, и стал исчезать на глазах, только подуло сквозняком.

— Подожди, а как ты это...

* * *

...это делаешь? — доспросил Иванова Петров в кабинете, когда Петров в Париже тоже окутался голубоватой дымкой.

— Повторитель на реверс и происходит обратное действие, всё в заданном объёме раскидывается на элементарные частицы. Получается вихрь из ядер и электронов. Осадок не выпадает, поэтому, я думаю, всё это кучкуется в азот и кислород, не из чего взяться более сложным соединениям.

Петров и Сидоров, пока дубли развлекались в Париже, отрабатывали способы подключения. Вроде всё получалось. Алексей сравнил это с ездой на машине на автопилоте, когда едешь и думаешь о чем-то своём. Женщины, оторвавшись от мониторов, смотрели с интересом.

Татьяна сказала: — Что-то не вериться.

Ирина поддержала: — Да, слишком невероятно, что бы быть правдой.

Иванов покопался в компьютерных папках и сфокусировал копировщик на журнальном столике. Через минуту на полированной поверхности проявилась бриллиантовая диадема.

Иванов взял её в руки, видя, что никто не решается к ней прикоснуться, и провёл пальцами по бриллиантам: — Вот эту диадему я скопировал с одной дамы, которая была на балу у Георга Пятого в конце девятнадцатого века. Тогда она стоила около миллиона фунтов стерлингов, сейчас вероятно, миллионов двадцать этих фунтов. Могу накопировать ещё таких штучек, но они вам не понадобятся. И Иванов передал диадему в руки женщин.

— Почему? — Хором спросили женщины, не отрывая взгляд от лучистой радуги.

Иванов вздохнул: — На это есть серьёзные причины.

Татьяна с трудом оторвалась от завораживающего зрелища: — Мальчики, что вы задумали?

Все повернулись к Иванову и замолчали, ожидая ответа.

Глава 3 Катастрофа

Николай оглядел друзей. Надо же, как трудно начинать. К горлу подкатил ком, и захотелось отдалить этот момент. Может ещё какой — нибудь фокус им показать? Хм... Это уже мазохизм и паранойя. Надо взять себя в руки и начать...

— Господа... Мм... Друзья... Да. Я хочу сообщить вам пренеприятнейшее известие, — начал он тихим голосом в звенящей тишине.

— Неужели чёрная икра кончилась? — громко перебил его Сидоров и закрутил головой.

Как будто лопнула натянутая струна. Все зашевелились, стряхивая секундное оцепенение, и расцвели улыбками. Только Петров не улыбнулся, а, передёрнув плечами, спросил:

— Ну, и когда же конец света?

— Очень скоро, — ответил Иванов и развёл руками, будто извинялся.

Оживление окончилось так же быстро, как и началось. Улыбки сползли с лиц, и стало слышно как к далёкой станции, свистя тормозами, подходит электричка.

— Ну, давай, давай, продолжай, — Петров поплотнее уселся в кресло и приготовился слушать.

И Иванов начал рассказывать.

Секрет переноса во времени он открыл два года назад, а копировщик ещё раньше. И вот что выяснил за это время. Официальные теории о природе времени слегка не верны. Точнее, совсем не верны. Эффекта бабочки не существует. Время более статично, что ли, чем о нём думают люди. Если из середины книги вырвать страницу, или переписать главу, эпилог не изменится, ведь он уже напечатан. Нельзя из 2008 года перенестись в 1998 год, посадить саженец яблони, и тут же в 2008 собрать урожай с большого, выросшего, за десять лет, дерева. И здесь, и там должно пройти равное количество времени. И если ты всё же хочешь вкусить яблочек с дерева, высаженного тобой в 1998 году, будь любезен дождаться 2018, а потом вернуться в 2008. А переноситься в 2018 бесполезно — ведь в 2008 ты ничего не посадил.

— Э... Простите, профессор, а нельзя ли попроще? — подал голос Алексей Сидоров, а то что-то я в яблочках запутался.

— Ну, хорошо, допустим, ты перенёсся в год окончания тобой школы, и уговорил себя поступать не в военное училище, а в политех, на маркшейдера.

— И..?

— И чтобы ты стал дипломированным шахтёром, и там, и здесь должно пройти пять лет. Да, твоя судьба перепишется. Но только там, а здесь ты так и останешься бравым военным.

— Это что, ответвление на древе времени? — спросил Петров.

— Вижу, почитываешь про попаданцев? Нет, не ответвление, сплошное переписывание старого на новое.

— Получается, бесполезно что-то менять в прошлом? — спросил Петров.

— Нужно менять, Саня, обязательно нужно, и к тому же, срочно. Но... ТАМ менять. Здесь уже ничего сделать нельзя.

Петров вдруг повернулся к сидящим на диване, и притаившимся как мышки, женщинам:

— Девушки, может, вы домой поедете? Танечка, золотце?

Татьяна перевела взгляд с Иванова на мужа, и спокойно сказав: — Не выдумывай! — опять повернулась к Николаю: — Говори, мы слушаем.

— Да что говорить, сами смотрите. Вот пятнадцатое декабря пятнадцатого года, — Иванов пробежался пальцами по кнопкам.

Открылась панорама Земли с высоты птичьего полёта. Облака, квадратики пашен, блеснула нитка реки. Камера начала отлетать от Земли, и горизонт потемнел, ушёл вниз, и перед зрителями предстал Земной шар во всём своём великолепии — в голубом шарфе атмосферы, с материками на выпуклом боку и белёсыми волчками рождающихся торнадо над океанами. Рядом светился ярко начищенный солнечными лучами, пятачок Луны. Красота!

— А вот смотрите, два дня спустя, семнадцатое декабря. Камера там же, в той же точке.

Земной шар не был похож, ни на Земной, ни на шар. В багровом ореоле, пульсирующий сгусток неправильной формы, налитый красным свечением, одиноко летел в черноте космоса.

Минуту царило молчание.

— А можно посмотреть, как это... получилось? — Петров зябко поёжился. Ему показалось, что в комнату с экрана плеснуло космическим холодом. Он искоса глянул на женщин. Они тоже нахохлились, и не отрывали взгляда от монитора.

— Можно то можно, — протянул медленно Иванов, — только стоит ли?

— СтОит! — сказал хрипло Сидоров, не отрывая взгляд от экрана и вцепившись руками в подлокотники.

— Ладно. Вот пятнадцатое декабря, двадцать три ноль ноль, по Московскому времени. Эта стороны Земли сейчас тёмная, поэтому буду комментировать. Вот пошла первая ракета. С подводной лодки в Персидском заливе.

— Где? Где? Я не вижу! — Сидоров подскочил к самому монитору.

— Сядь, я сейчас ближе покажу, — Иванов тронул трекбол, и камера обрушилась вниз, — вот — подводный старт.

С расстояния примерно в километр было видно, как водная гладь вспучилась, и из глубины медленно вылезла бело-чёрная сигара и, ускоряясь, устремилась ввысь. Столб воды и брызг, казалось, поддерживает её на весу, но через секунду он опал, и на поверхности осталось только кипящее пятно. Красный огонёк сопла ракеты исчез в вышине.

— Что это за дура такая? — Петров кивнул подбородком на монитор.

— Трайдент второй. Почти половина мегатонны. Вот, смотрите, второй старт.

Вода опять стала горбом.

— И сколько их там у неё? — Сидоров расширенными глазами смотрел на выползающего из глубины монстра.

— Восемь, — Иванов решительно крутанул шарик трекбола, — Это всё растянулось на сутки. Эти начали, наши ответили. Ну, и другие подключились. Начали детонировать незапущенные. Всё смотреть — с ума сойдёшь. Давайте глянем финал.

Камера заскользила ввысь и остановилась у Луны. Потом скользнула ещё дальше.

— Луне тоже достанется, не переживайте, — Николай перебил дату в одном из открытых окошек, 16.12.2015. 18-30.

Огненный шар расширялся и набухал, через несколько минут сфера достигла орбиты Луны и поглотила спутник. Финита.

А вот и сцена из "Ревизора", подумал Иванов, выключая трансляцию. Он то всё это уже пережил, а вот друзья были ещё там, перед гибнущей планетой. Саня Петров откинулся в кресле и закаменел лицом, Лёша Сидоров застыл в неудобной позе на краю кресла, вцепившись в подлокотники, Таня и Ирина, сидели на диване строго прямо, прижав руки к груди.

Иванов встал и начал расставлять на журнальном столике стопочки. Потом сходил вниз, на кухню, принёс бутылку, и несколько тарелок с нарезкой. Налил всем. Выпили молча, не глядя друг на друга, и не чокаясь. Помолчали, пожевали...

— Да уж, — протянул Александр, а фантасты пишут, что кто-то останется, ну, там, в метро или в тайге.

— Оптимисты, — кивнул головой Николай, — я тут недавно читал, как народ живёт через тридцать лет после катаклизма. Здоровый, накачанный, рукомашеством и дрыгоножеством занимается — только держись. Княжества и государства образовывает. Эх, если бы так можно было — выжечь гнилые города с политиками и гомосеками, и начать с нуля... Я бы сам рэд кнопки нажимал. Только не получится — сами видели. Даже от одного взрыва многим плохеет. Японские хибакуся чего стоят. Так хиросимский малыш и до 20 килотонн не дотягивал, а тут несчитанные мегатонны.

— И что же делать? — Александр неотрывно смотрел на Николая, — Я так понимаю, что докладывать властям ты не намерен?

-Верно, — кивнул Иванов, — бесполезно. Ну что они сделают? Погрозят пальчиком нехорошим дядям? Сами первые начнут? И этот бред можно предполагать при условии, что меня не засунут в психушку.

— А если..., — привстал с кресла Сидоров.

— Лёша, — перебил его Иванов, — подкрадываться к атомной подлодке за полчаса до первого пуска с целью заклинить молотком крышку ракетной шахты мы тоже не будем. Не стрельнёт эта — стрельнёт другая. Этих лодок у америкосов 14 штук. И не только лодок.

— То есть, ты хочешь сказать, что менять здесь и сейчас поздно? — спросил Саша.

— Вот именно. Ружьё куплено, заряжено и повешено на стенку. Не выстрелить оно не может.

— Так что ты хочешь изменить в прошлом? Чтобы ружьё не изобрели? Но нельзя же, остановить прогресс. Учёные по любому до этого додумаются. Не отстреливать же физиков прямо в университетских аудиториях. Да и без ядерной энергетики, какая цивилизация?

— Согласен. Поэтому в доме необходим один хозяин, чтобы никто посторонний свои ручонки к ружью не протянул.

Петров хлопнул ладонями по коленкам: — Вот оно как! Мировое господство.

— Нет, мировое доминирование. Да и бороться нужно не со всем миром, а только с англосаксами. Большая игра, видите ли. Кстати, вы, только, что видели, что она закончилась. Все умерли.

— Ты уже определил, с какого момента можно ввязаться в эту игру?

— Хм... Я хотел посоветоваться, но если ты так прямо спрашиваешь...

— Говори, ясно — понятно, что ты уже всё продумал. А посоветовать — это мы всегда, пожалуйста.

— Весь двадцатый век отпадает, человеческий ресурс сильно пострадал. Китайцев в начале двадцатого века было триста миллионов, сейчас полтора миллиарда. Во сколько раз увеличилось население? В пять раз. И это со всеми мелкими войнами и революциями, включая культурную. Так сколько должно быть русских, исходя из этой пропорции? Правильно, пятьсот миллионов. Саня, ты что на меня вытаращился? Это не мои фантазии. Пятьсот миллионов пророчил России к восьмидесятому году двадцатого века ещё Менделеев. А сколько имеем? Вы только подумайте, без всех катаклизмов двадцатого века, подданных Российской Империи должно быть около миллиарда, и для этого были все условия, все предпосылки. Вот когда говорят о потерях в гражданской войне, в мировых войнах, считают погибших. Но никто не считает не родившихся. Потому, что получается страшная цифра.

Нет, в двадцатом веке развал уже начался, нам не подходит. Рассматриваем девятнадцатый век. До начала промышленной революции — контингент сырой. Тут ещё и момент подобрать нужно. Нужен рубеж, чтобы было всё органично. Очень мне симпатично время Александра II Освободителя, но он сделал, что должен был сделать, отменил крепостное право и кучу реформ замутил. Нет, его переигрывать — повторять его. Александр III Миротворец — тоже мужик правильный. После него тоже зачищать особо нечего. А вот Николай II Засранец — тот ещё везунчик. С него Россия и покатилась вниз. Вот его бы подправить и синусоиду вверх завернуть — это заманчиво.

— Ну, и кого Вы планируете на место Бориса-царя, товарищ Шпак? — неожиданно спросил Сидоров.

Иванов вздрогнул и растерянно улыбнулся: — Какого Бориса? Какого царя? Ах, да... Ну да..., — он засмеялся, — а вы, товарищ майор, никак уже шапку Мономаха примерить изволили?

— А как же! У каждого солдата в ранце есть шапка Мономаха. Ага. Лежит вот прямо между портянками и котелком.

— Ну, лично у тебя вместо шапки Мономаха лежит шапка-ушанка. А вот маршальский жезл — чем чёрт не шутит. Всё возможно.

— Так, детишки, не отвлекаемся, — Петров похлопал в ладоши, — Коля, продолжай.

— На должность царя Николая Второго я предлагаю назначить, — Иванов сделал паузу — Николая Второго!

Петров изобразил гримасу, как будто у него болел зуб, Сидоров выдохнул и хлопнул глазами, женщины рассмеялись.

— Подождите, не бейте меня! Я всё объясню! — Иванов улыбнулся, — а что вы все так Николая Александровича не любите?

— Ну, скажешь, тоже! — Петров сделал неопределённый жест рукой, — про..., — он покосился на женщин, — ...фукал такую империю!

— А ты бы не профукал? — Иванов глянул с интересом.

— Ты что издеваешься? — Петров аж подпрыгнул от возмущения, — я что, царь? Меня готовили в цари? А его готовили, старались, надеялись на него, в конце концов! Я судовой механик, я ни одно судно не профукал, у меня..., — он взял себя в руки и замолчал.

Иванов медленно похлопал в ладоши: — Ма-ла-дец! — и обратился к Сидорову: — Лёша, а ты чего нибудь профукал в жизни?

— Разве что первую жену, но я не жалею!

— Нет, я не про личную жизнь спрашиваю, с этой стороны у Николая Александровича как раз все в порядке — отличный семьянин и всё такое...

— Коля, а "всё такое", это что? — спросила Ирина.

— "Всё такое" — это четыре сыночка и лампочка дочка, то есть наоборот всё — четыре дочки и сынок. Подождите, Лёша не ответил, профукал ли он что нибудь по службе.

— Да ты что? Я уволился с благодарностью от Главкома и с правом ношения военной формы одежды! У меня не только траву солдаты красили, но и листочки с деревьев обрывали, когда полк переходил на зимнюю форму одежды.

— Охотно верю. То есть вы согласны поделиться с царём решимостью и беспощадностью к врагам рей... э-э-э Отечества?

— Коля, какой ты нудный! Почти как я! — Александр вскочил и начал прохаживаться по комнате, — ты решил закачать в царя наши сознания, как нам закачал лингвиста? Думаешь, получится?

— Не знаю, надо пробовать. Понимаешь, нельзя выжечь сознание Николая II и вставить твоё или моё. Ни ты, ни я не умеем управлять государством. Мы не знаем местных кадров, подводных течений. Николая все современники характеризуют как умного, грамотного, воспитанного императора. Тем более его готовили к царствованию, сам же сказал. Это, я тебе скажу, не фунт изюма. Его отрицательная черта, как императора, человечность и христианская добродетель, которая в императоре выглядит, как слабохарактерность. Он правил, как отец большой семьи. Вот только в семье оказалось несколько уродов, которых вовремя не придушили. Он не придушил. В этом его вина перед историей. Я планирую скопировать его сюда, объяснить правду жизни, и закачать в него наши пятипроцентные сознания, которые дадут ему понимание, что такое хорошо, а что надо вырубить топором. В самом деле, не сажать же его за школьные учебники. Затем сознание вызванной копии синхронизировать с сознанием императора ТАМ. Копировать сюда придётся, потому что он не будет знать, что за новые знания у него в голове. Сегодня суббота, завтра воскресенье, дороги без пробок, завтра утром его скопируем, откачаем от шока и, чтобы нам поверил, сразу вдвоём повезёте его по Москве, покажете современный мир. Ему 26 лет, молодой, психика должна выдержать. Девушки, а вы, будьте любезны, по домам. Император в гневе — страшное дело. В смысле — рискованное.

Диадему сейчас никому не предлагаю. На новом ПМЖ выберете из моего каталога, что душе угодно, обещаю.

Затем он вынул из ящика письменного стола четыре банковские карточки и раздал каждому.

— На карточках по миллиону рублей. На мелкие расходы, в смысле зарплата.

Иванов вызвал такси, рассказал таксисту маршрут, и, расплатившись, отправил дам по домам.

Вернувшись в кабинет, посадил обоих друзей в интернет, читать все подряд про Николая II и его эпоху. Сам сел настраивать аппаратуру на 20 октября 1894 года.

* * *

В первом часу ночи Иванов хлопнул в ладоши и потёр руки: — Всё, на сегодня хватит, завтра трудный день, всем спать!

Николая Александровича, Императора Всероссийского, и прочая и прочая, находившегося в этом звании уже около двенадцати часов, Иванов скопировал в ночь с 20 на 21 октября 1894 года. Скопировал прямо с кроватью, спящего тяжёлым сном. Накануне, в Ливадийском дворце, в Крыму, умер его отец, Император Александр III, и по-человечески было жаль молодого человека, но время было уж очень подходящим, и Иванов рассудил, что молодой Император в стрессе будет более восприимчив к перемещению в 2008 год. Смерть родного отца Николай Александрович действительно глубоко и искренне переживал. В своём дневнике 20 октября поздним вечером, перед сном, он записал: "Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал к себе нашего обожаемого дорогого горячо любимого Папа. Голова кругом идет, верить не хочется — кажется до того неправдоподобным ужасная действительность. Чувствовал себя как убитый".

Молодой Император во сне метался, и Иванов с трудом, только под утро, нашел полчаса неподвижного сна, чтобы запустить копировщик. Потом Иванов снял с Петрова и Сидорова копию их сознания.

Проверив несколько раз готовность к завтрашнему воскрешению, Иванов объявил о прекращении ночного бдения и разогнал всех отдыхать.

* * *

Утро прошло в сдержанной суматохе. Друзья готовились к встрече высокого гостя. Иванов пошёл и посадил на цепь своих страшных псов. Так, на всякий случай, вдруг Его Величеству придет в голову выбежать из дома. Петров и Сидоров в одной из спален на втором этаже освободили место для царской кровати. После завтрака Иванов всем выдал новые рубашки в упаковке, бельё и закрыл в ванных комнатах, сказав, что позорить его перед царём не позволит. Через час, выбритые и посвежевшие, все собрались в кабинете на военный совет. Вернее на совет монархический. Что греха таить, волновались изрядно.

Иванов осмотрел друзей критическим взглядом и спросил: — Ну что, с Богом?

Сидоров перекрестился, на этот раз правильно, и кивнул: — К чёрту!

Петров скривился: — Кстати о чертях. Для нас начинается Православная Русь. Так что отвыкайте чертыхаться, Ваше благородие.

Алексей послушно кивнул: — Простите Ваше Преосвященство, бес попутал, было в последний раз, — и ещё раз перекрестился.

Все перешли в спальню Императора. Вернее, будущую спальню. Иванов установил повторитель. Петров задёрнул шторы и стал у окна. Сидоров остался у двери. Так, на всякий случай.

Иванов нажал кнопку на пульте. В середине комнаты замерцал большой параллелограмм. В нем начала проявляться узкая железная кровать коричневого цвета с блестящими шарами на спинках. На матрасе, на смятой простыне, лежал молодой человек, накрытый клетчатым шотландским пледом. Голова с высокими залысинами и коротко стриженая, неловко откинута на подушку, аккуратно подстриженные бородка и усы не могли скрыть досиня искусанных губ.

Петров спросил Иванова: — Ты во сколько его скопировал? Он хоть выспался?

— Нормально, под утро уже. Да и нечего ему разлёживаться, империю проспит, — Иванов поднёс палец к губам, — всё, тихо, загрузка заканчивается.

Мерцание понемногу прекратилось и стало слышно тяжёлое дыхание спящего.

Несколько минут Николай Александрович лежал неподвижно, потом перевернулся на другой бок, к стенке. Иванов решительно подошёл к окну, отдёрнул шторы и открыл форточку. В комнату ворвался дневной свет и звуки улицы. Залаяли собаки, заиграла далёкая музыка, проехала машина. Некоторое время Николай лежал, не шевелясь, потом резко повернулся и оглядел комнату, прищурясь от яркого света. Во взгляде не было страха, только безмерное удивление. Все замерли. Николай спусти ноги на пол, и сел на кровати, завернувшись в плед. Сидоров удивился. На царе было нижнее бельё, примерно такое, какое носил он в военном училище — белая рубаха и кальсоны на верёвочках.

Молчание затянулось. Три друга рассматривали царя, царь рассматривал их. Иванов хотел уже сказать приготовленную фразу о том, как они рады видеть Николая Александровича в 2008 году, как вдруг Николай хрипло произнес:

— Назовитесь!

Иванов и Петров растеряно переглянулись, а Сидоров сделал шаг вперёд, принял строевую стойку и доложил:

— Сидоров, Алексей Вячеславович, майор запаса Вооруженных Сил Советского Союза, кавалер ордена Красной Звезды, честь имею! — и даже тапочками прищёлкнул.

Петров подивился и тоже представился, присовокупив к имени звание "капитан второго ранга", переведя своё морскую должность помощника капитана в максимально подходящее воинское звание.

Иванов скромно сказал имя и фамилию.

Николай нахмурился, перевёл взгляд на Сидорова и сказал: — Мейджор, можете объяснить, что все это значит?

Иванов миллион раз представлял эту встречу и, казалось, продумал все варианты возможных вопросов-ответов, а Сидоров взял и привлёк внимание императора четким представлением. Иванов решил переломить ситуацию. Он шагнул вперёд: — Ваше Вел....

Николай остановил его, подняв правую ладонь, и кивнул Сидорову: — Говорите!

— Вы в будущем, Ваше Величество. Год две тысячи восьмой. Местоположение — Москва. Господин Иванов, — Сидоров сделал представляющий жест в сторону Иванова, — изобрёл аппарат, способный проникать сквозь время. И Вы, Ваше Величество, перенесены сюда.

— Зачем? — спросил Николай.

— Что бы спасти Российскую Империю!

— А что, Империя в опасности?

— Империя давно погибла!

— В самом деле? — в голосе молодого императора послышались насмешливые нотки, — но Вы же сами говорите, что мы сейчас находимся, якобы в Москве. Разве это не в России?

— Россия есть, Ваше Величество, а Российской империи нет.

Николай снова нахмурился, посмотрел влево-вправо, поискал глазами: — Где моя одежда?

Иванов пододвинул к кровати стул с заранее повешенным на него спортивным костюмом: — Вот, Ваше Величество, наденьте это, пока мы не подберём что-нибудь подходящее.

— Ваше Императорское Величество.

— Простите, что? — Иванов действительно не понял.

— Ваше Императорское Величество, — терпеливо повторил Николай, к царствующим особам следует обращаться "Ваше Императорское Величество".

— Да, Ваше Императорское Величество, — не стал возражать Иванов, — мы выйдем за дверь и подождём Вас в коридоре.

И все трое вышли. В коридоре Петров страшным шёпотом сказал: — Какое, блин, "Императорское Величество"? Прос... он и свою Империю, и своё величие!

Иванов сделал страдальческое лицо: — Ти-и-хо! Всё же слышно. Давайте не наезжать на парня сходу. И следите за выражениями. Будет вам и империя, будет и величие. Не забывайте, мы туда собираемся, не делайте из царя врага, а то смысл операции теряется.

Дверь открылась, и в коридор вышел Николай.

— Прошу Вас, Ваше Императорское Величество, проследовать в ванную комнату для утреннего туалета, затем я буду рад предложить Вам завтрак, — сказал Иванов и повёл Николая показывать ванную.

Петров и Сидоров спустились в столовую.

— А ловко ты перед царём прогнулся, — подколол Петров Сидорова.

— А то! Двадцать лет "слуга царю — отец солдатам"! Опыт не пропьёшь!

Вернулся Иванов. Петров опять не удержался: — Ты его унитазом пользоваться научил?

Иванову его тон не понравился: — Ты прекрати пальцы веером растопыривать, капитан второго ранга! Ты думаешь, он дикий? Не знает, что такое "ватерклозет"? Кнопочки, да, показал. Ты сам, давно микроволновки бояться перестал?

Минут через десять по лестнице со второго этажа спустился Император. Спортивный костюм, надетый на нательное бельё, сидел мешковато, но это особо в глаза не бросалось, потому, что император был спортивно сложен и строен.

Иванов сделал приглашающий жест к столу, но император заложил руки за спину, и пошёл по кухне, осматривая мебель и бытовую технику. Перед настенным календарём остановился и долго смотрел на него.

— Скажите, милейшие, — наконец сказал он, не оборачиваясь, — а вы знаете, что за подобные шутки с Государём полагается каторга?

— Какие уж тут шутки..., — буркнул Петров.

Сидоров показал ему кулак за спиной Николая и сказал: — Ваше Императорское Величество, я хочу от своего имени, и от имени моих друзей, выразить Вам соболезнование по случаю кончины Вашего отца, Великого Императора Миротворца Александра Александровича. Мы разделяем Вашу скорбь, но время не терпит.

— Скажите, милейшие, — повторил, не повышая голоса, сказал Николай, — Вы решили спасти Российскую Империю путём похищения Государя Императора?

— Нет, Ваше Императорское Величество, Государя Императора никто не похищал, Вас скопировали.

— Что это значит? — нахмурился Николай.

Иванов вдруг почувствовал, что не может объяснить смысла слова "копия" в терминах девятнадцатого столетия.

Нашёлся Сидоров: — Это примерно, как две винтовки Сестрорецкого завода из одной партии.

Николай секунд пять подумал, потом первый раз за всё время усмехнулся: — Вам, господин мейджор, как человеку военному, следовало бы знать, что винтовки даже из одной партии отличаются друг от друга.

Петров ехидно улыбнулся, Сидоров почесал лысину, Иванов сказал: — Ваше Императорское Величество, мы как раз и хотим Вам всё объяснить, но, ради Бога, давайте по порядку. По плану у нас завтрак, затем господин майор свозит Вас на экскурсию по городу, и Вам всё станет понятно. Слишком многое переменилось, мы даже затрудняемся объяснить, что такое "копия" так, чтобы Вы поняли.

— А если я позову городового?

— Ну, если найдёте такового, мы возражать не будем.

Завтракали в молчании. Для царского стола Иванов расстарался, и накопировал исключительно натуральных продуктов. Николай ничего не ел, в основном рассматривал яркие упаковки.

Наливая чай, Иванов не сдержался: — Восхищён Вашим самообладанием, Ваше Императорское Величество, честное слово, не ожидал, что Вы воспримете перемещение так спокойно.

Николай поставил чашку с чаем на стол и сказал: — Ничего я не воспринял, а если вы видите меня столь спокойным, то это потому, что я имею непоколебимую веру в то, что моя собственная судьба, и судьба России в руках Господа, который поставил меня на то место, где я нахожусь. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей в убеждении, что никогда не имел иной мысли, как служить той стране, которою Он мне вручил, до гробовой доски.

И снова спокойно взял в руки чашку.

Все оторопели. Такого фатализма никто не ожидал. Все три друга, воспитанные на лозунге "человек — хозяин своей судьбы", переглянулись. До них только сейчас начала доходить трудность задуманной операции.

Петров подумал: — Блин, да он и в ипатьевский подвал вел свою семью с такими мыслями!

Сидоров подумал так: — По три таблетки озверина, три раза в день и не запивать!

Иванов тяжело вздохнул про себя: — Неужели настолько все безнадёжно? — и вспомнил, как этот самый Николай рыдал на плече своего кузена, всхлипывая: "Что будет теперь с Poccиeй? Я еще не подготовлен быть Царем! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами".

После завтрака Иванов повёл Николая наверх переодеваться для поездки в город. Спустился Николай в темных джинсах и белом джемпере. В прихожей Иванов предложил выбрать ему по размеру кроссовки из новых коробок, заготовленных загодя. В конце помог надеть куртку-пиджак и показал, как пользоваться змейкой.

На выходе вежливо пропустил Императора вперёд. Так и пошли к воротам: Император, Иванов, Сидоров, Петров.

Александр нагнал Сидорова и шепнул ему на ухо: — Контролируй его, чтобы не дёргался, дальше дурдома не убежит, но может разболтать про наше логово.

Алексей кивнул. Когда Иванов открыл калитку, из ворот вышли в том же прядке. Сидоров завел машину прогревать, и закурил, вполглаза следя за царём. Николай оглядел "Ниссан", и начал разглядывать улицу. Наискосок стояли соседки и оживлённо болтали, дальше стояла машина Мосэнерго, и электрик ковырялся в проводах на столбе, стоя в поднятой люльке, через два дома стояла легковушка с поднятым капотом, и владелец копался в двигателе. У одной из разговаривавших женщин зазвонил мобильник, она достала его из сумочки и начала громко отвечать.

Сидоров распахнул дверцу: — Прошу, присаживайтесь!

Николай вздохнул и полез на переднее сидение головой вперёд. Неловко развернулся, задев головой потолок, но всё же уселся. Петров сел на заднее сидение, Сидоров за руль. Иванов поднял руку: — Ну, давайте, счастливо, я на связи.

Сидоров, пару раз извинившись, пристегнул Императора ремнём безопасности. Потом включил скорость и вырулил на дорогу, пугнув сигналом болтушек. Постояв пару раз на светофорах, выехал на Горьковку, и помчал к МКАДУ. Император молчал, глядя вперёд, Петров сказал с заднего сидения: — Ваше Императорское Величество, мы едем сейчас по Владимирскому тракту. Когда проезжали под МКАДом, под бетонным кружевом эстакад, Император заметно вжался в сидение.

Сидоров планировал сделать круг по Садовому кольцу, потом вокруг Кремля и на этом завершив поездку, вернуться на базу к Иванову. Ну, в самом деле, не возить же царя по московским промзонам. Современная Москва, конечно, Императора впечатлила. Петров комментировал проезжаемые достопримечательности, Сидоров добавлял от себя, Николай молчал и послушно поворачивал голову, когда ему предлагали взглянуть направо или налево. Обогнув Кремль, Сидоров проехал мимо Государственной Думы и начал заворачивать на Лубянку, рассчитывая в конце Китайгородского проезда на набережной повернуть налево, в сторону Горьковки.

Николай внезапно спросил: — А в Кремль можно въехать на этом экипаже?

— Нет, Ваше Императорское Величество, — ответил Петров, — въехать нельзя, но войти можно. И Сидоров на набережной повернул направо, опять к Кремлю. Запарковав машину у Манежа, все трое прошли к Кутафьей башне. Петров купил билеты и через турникеты, под бдительными взглядами молоденьких милиционеров, они прошли по мосту через Троицкую башню в Кремль.

Петрова так и подмывало спросить царя, не передумал ли он звать городового, а то вот, пожалуйста, вот они, современные городовые, но он сдержался.

Мимо выложенных у стены Арсенала стволов старинных пушек, мимо Государственного Кремлёвского Дворца они медленно прошли по выложенной брусчаткой мостовой к храмам.

Император перекрестился на кресты на куполах, потом подошёл к Царь-колоколу, обнял его и заплакал.

Петров и Сидоров растерялись. На них смотрели люди, группка японских туристов защёлкала фотоаппаратами, а один из бдительных стражей, стоявших по периметру, направился к ним. Петров перехватил его на подходе и что-то зашептал на ухо. Тот понимающе кивнул и вернулся на пост. Николай сделал шаг от колокола, повернулся и, не оглядываясь, быстрым шагом пошёл обратно к выходу. Друзья поспешили за ним.

— Что ты сказал фараону? — полюбопытствовал шёпотом Сидоров.

— Ну, сказал, что иностранец прибыл на историческую родину и расчувствовался, — ответил Петров, — ещё не хватало нам проблем с ФСБ.

— Ну да, конечно, — сказал Петров, — блин, куда он так летит, — и, прибавив шаг, поравнялся с Николаем.

— Ваше Величество, то есть, пардон, Ваше Императорское Величество, куда так спешить?

— Вы же сами сказали, что время не терпит, — ответил Николай на ходу, но скорость сбавил.

На обратном пути, в машине, Николай начал задавать вопросы. О международном положении, государственном устройстве и недавних катаклизмах, типа развала СССР, Петров и Сидоров старались отвечать полно, когда же Николай спросил о его личной судьбе, Сидоров промолчал, а Петров попросил отложить эту тему на вечер. Николай повернулся, внимательно посмотрел на него, и остальную часть пути молчал.

* * *

Иванов встретил их вопросом: — Обедать или сразу работать?

— Работать, — ответил Император, и Иванов повёл всех в кабинет.

— Докладывайте обо всем, о чем вы желаете мне доложить, — сказал Николай.

Потом подумал и прибавил: — Если мне будет непонятно, будете уточнять.

— Рассказывать долго, — вздохнул Иванов, историю годами учат и то плохо в ней разбираются, не говоря уж о других науках, — но есть технология, которая позволит Вам узнать то, что знаем мы.

— Как Вы сказали, 'технология'? — переспросил Николай, — то есть технические знания?

— Совершенно верно, Ваше Императорское Величество, — улыбнулся Иванов, и взял со стола наушник передатчика, — вот, наденьте, пожалуйста, на ухо. Можно на любое.

Николай взял в руки наушник, повертел, рассматривая, затем решительно надел его.

— Садитесь вот в это кресло, — Иванов показал куда, — это займёт некоторое время, закройте глаза и расслабьтесь. В ухо царя скользнул голубой лучик.

* * *

Что не говорите, а Иванов рисковал. Закачивать человеку три сознания, даже четыре, включая лингвиста, это был риск. Император мог сойти с ума со всеми истекающими, и его пришлось бы развеять. И начинать сначала. И пробовать закачивать в него по одному сознанию, долго и нудно. К развеянию спятившего самодержца Иванов был готов, но терялся целый день, и он волновался.

После того, как программка дилинькнула, оповещая об окончании загрузки, Император несколько минут лежал в кресле неподвижно, не открывая глаз. Иванов внутренне сжался. Николай открыл глаза, минуту посидел, глядя перед собой, затем обвел всех мутным взглядом, встал и вышел из кабинета. Иванов рванул за ним. Но ничего страшного не произошло. Николай вошел в комнату, где стояла его кровать, и закрыл за собой дверь. Сунувшемуся было следом Иванову, он отрезал: — Оставьте меня в покое!

У Иванова отлегло от сердца. Адекватность была в наличии. Всё остальное понятно и объяснимо. Человеку после такого сотрясения мозга нужно побыть одному.

В кабинете он сказал друзьям: — Господа верноподданные, государь отдыхать изволят, так что тоже отправляйтесь по домам, но не отдыхать, а готовиться к подвигам. Продумайте, что может там понадобиться. Купите себе мощные ноутбуки и прошвырнитесь по интернету, чтоб потом локти не кусать. Когда царь вынырнет из коматозного состояния, я позвоню, чтоб были готовы.

Глава 4 Новый дом

В понедельник, после обеда, Петров позвонил Иванову.

— Ничего, — ответил Николай на "Как дела?", — клиент с утра лежал, смотрел в потолок. Я абрударом смотрел. Как, как... Поставил реальное время и настроил на комнату, посмотрел. К себе тоже залетел, смотрю на себя с экрана в упор, а в воздухе нет ничего. Ага... Потом попросил ноутбук с инетом и вот сидит, серфингует. Я радмином посмотрел, так он заметил и радмин снёс, а на обед спустился и говорит: "Абрударом тоже не надо подсматривать". Кажется, эксперимент удался.

— Кстати, об абрударе. У меня целых два вопроса. Первый — ты чего такое дурацкое название придумал для прибора, а второй... Хотя нет, сначала на первый ответь.

Иванов посопел в телефонную трубку и ответил так: — Во-первых, это моё авторское право называть, как левая пятка зажелает, а во вторых всё просто — первое, что пришло мне в голову, было "Что за абракадабра?". Ну, и дальше как-то само получилось. А второй вопрос?

— Я тоже хочу такую же машинку. С повторителем.

— А вот это уже не телефонный разговор. Приезжай, жду.

Иванов отключился и набрал Сидорова.

— Лёша ты где?

— Телегу по торговому центру катаю, — ответил Сидоров, тяжело дыша, — оказывается, шопинг — не такое уж лёгкое дело.

— Бросай всё и приезжай.

— Ага, Ирине моей это скажи, что надо закругляться, она только разошлась, в смысле расходилась.

— Тебе персональный абрудар нужен?

— Понял, еду.

В ещё не отключенный мобильник Иванов услышал возглас Ирины Сидоровой: — Лёша, ты куда?

Видно Лёша не стал заморачиваться с объяснениями, а просто повернул свою тележку на выход.

* * *

В воскресенье Сидоров добрался домой заполночь. Дочь уже спала, Ирина ждала его.

— Кушать будешь? — спросила.

— Да не, не полезет. Меня до сих пор мутит.

— И что же нам делать? — Ирина смахнула полотенцем несуществующие крошки со стола.

— Ну, время ещё есть. Придумаем. Ничто нас не может в жизни вышибить из седла. Разве седло сожгут...

— Это, действительно, правда?

— Что?

— То, что Коля нам показал? Может он ошибся?

— Может, может... Хотя, не думаю. Всё к этому идёт..., — Алексей глянул в быстро наполняющиеся слезами глаза жены и зачастил: — Ирочка, ну, перестань. Правда, не правда, нужно же разобраться, да и время ещё есть, не завтра же это.... (он хотел сказать рванёт, но, смягчил) ...произойдёт. Да и вообще, с бедой надо переспать. Утро вечера мудренее.

— Да, конечно, — Ирина кивнула и вытерла слёзы тем же полотенцем, которое держала в руках.

— Давай о грустном завтра, а сегодня о приятном. Мы теперь миллионеры! Мадам, что вам подарить на день Ангела?

— Какой ангел, жить негде! Две недели дали для освобождения этой халупы.

— Давай снимем! Трёхкомнатную!

— Может купим однушку? Какие сейчас цены на квартиры?

— Ты что, Ир? Тут времени-то осталось..., — Алексей прикусил язык.

— Всё-таки, ты считаешь, что это правда?

— Всё, спать! Ты завтра с утра сходи в поликлинику, возьми больничный, потом отправимся по магазинам. Купить ноутбук, ну и так, по мелочи.

* * *

Петров в тот воскресный вечер застал жену на кухне, за компьютером. Младший сын уже лег спать, старший ещё не вернулся. Ну, что ж, дело молодое.

— Что читаешь? — Петров подошел сзади, и обняв её за плечи, поцеловал в шейку.

Татьяна недовольно отмахнулась плечом: — Ну, что? Царя украли?

— "Дневник Николая второго" — прочёл Александр, заглянув в монитор, — О! Глубокое погружение?

— Ты не ответил!

— Да украли, украли. И не только украли, но и зазомбировали его, по самое немогу.

Татьяна оторвалась от экрана, и подняв голову, вопросительно посмотрела на него снизу вверх.

— Коля ему наши сознания закачал. Ну, как нам, этого лингвиста.

Татьяна свернула "окошко", и на вращающемся кресле повернулась к мужу.

— И что ты про всё это думаешь?

— А что тут думать? — Петров сел к окну, на котором стоял горшочек с бегонией, и стал смотреть на уличные фонари, — что тут думать, по всему видно, кирдык шарику.

— А если действительно, подключить прессу, раздуть скандал?

— О, господи! Татьяна, ты себя слышишь? Какая пресса? Любую газету открой и найдёшь три упоминания о конце света! Причём с неопровержимыми доказательствами.

— А выйти напрямую на Правительство? На Президента? Есть же сайты, электронная почта, неужели не дойдёт?

— Ну и дойдёт, и что? Что они сделают? Попросят на нас не нападать? Детский сад. Или потребуют? Эскалация напряжённости привёдёт к ускорению удара. Да, и, честно говоря, меня заинтриговала Кольшина идея махнуть в прошлое. Здесь мы ползаем в... э... нижних слоях атмосфэ-эры, а там, как я понимаю, будем, э... очень даже не в нижних.

Татьяна засмеялась: — Ну, понятно, Николай вас всех сагитировал. Я уже слышала, как он Алексею маршальский жезл пообещал. А тебя чем купил?

Александр хмыкнул: — А меня он пообещал сделать Главным адмиралом планеты. Ага, и даже показал эту планету. Надо всё-таки поподробней почитать про то время, а то я со школы помню только Кровавое воскресенье и попа Гапона. Завтра пойду, ноутбук себе куплю. Самый большой — метр на метр.

— И мне тоже, — сказала Татьяна, а то за этим — она кивнула на их уже немолодой лэптоп, — постоянно Андрюша сидит.

— Не купим второй, а скопируем второй. Купим один, а потом его скопируем. Теперь всё будем копировать.

— И что, постоянно будешь ездить к Николаю?

— А я у него попрошу персональный агрегат.

* * *

Утром в понедельник Петров смотался в "брендовый" супермаркет электроники и притащил домой коробку с большим ноутбуком.

До обеда он обкатывал новинку, потом позвонил Иванову, и поехал к нему.

Николай встретил его у ворот, и прижал палец к губам: — Тс-с, не шуми. На цыпочках, на цыпочках...

— А что случилось-то?

— Ничего не случилось. Просто по царской резиденции не грохочут ботфортами и не гогочут во всю глотку.

— Я понял. В царских резиденциях только стреляют из револьверов, причём только в царей.

— И почему ты так не любишь монархов, Саня?

— Я не люблю только слабых монархов. Могущественные мне очень даже симпатичны. Ну, что, абракадабр дашь?

— Дам. Сейчас Лёша подъедет, и буду вас учить им пользоваться. Только вот в чём загвоздка — сопрут ведь машинку из твоей хрущёбы.

За воротами мявкнули тормоза, и Николай пошёл открывать Алексею.

— Так вот, господа, в чём дело, — начал Иванов, когда они втроём тихонько прошли по дому, и закрылись у него в кабинете, — на повестке дня стоит один вопрос, — он сделал многозначительную паузу и Сидоров не преминул ею воспользоваться: — Простите, что стоит?

— Стоит вопрос, а под ним лежат ваши абрудары.

Петров страдальчески поднял глаза к потолку, а Иванов продолжал: — Где вы собираетесь хранить аппаратуру?

Петров промолчал, потому, что уже слышал мнение друга о сейфовых возможностях панельных пятиэтажек, а Сидоров растерялся. Они с Ириной ещё не решили, снимать квартиру или всё же купить однушку в пригороде.

— И что ты предлагаешь? — нарушил молчание Александр.

— У нас тут за углом, на соседней улице, участок продаётся, с домом, я сходил, посмотрел.

— И что?

— Участок так себе, всего пять соток, вместе с тем, что под домом, но вам же, всё равно, картошку не сажать?

— Какой участок, Николай, у вас тут цены, как на Лонг-Айленде!

— А домик ничего, так, большой, я восемь комнат насчитал. Одноэтажный, но со всеми удобствами, и даже два выхода, центральный и с другой стороны, через веранду. Правда кухня и санузел в одном экземпляре, но это поправимо, если организовать дополнительную кухню и ванную, получается, по три комнаты на семью.

— Ты посмотри на него, — обратился Петров к Сидорову, — он как глухарь токует и не слышит, что ему говорят.

— Всё я слышу. Вот я и говорю, давайте купим этот дом и будем жить рядом. Удобно ведь, — Иванов посмотрел на друзей и пожал плечами, — ну, если вы не хотите...

Сидоров превратился в соляной столб, а Петров нежно похлопал Иванова по плечу, и мягко так, и проникновенно, как разговаривают с маленькими детьми или душевнобольными, сказал: — Коленька, а денюшки мы, где возьмём? Моей квартиры хватит, чтобы купить аккурат четыре квадратных метра земли на вашем Манхеттене. И памятники поставить. Зачем же ты над нами издеваешься? Вон, Лёше и памятника уже не надо покупать, он сам уже как памятник.

— Да что ты пристал со своими деньгами, — вскипел Иванов. Он встал из кресла, и вытащил с нижней полки стеллажа холщёвый мешок. Большой такой мешок, в таких картошку хранят. Перевернул его, взял за нижние уши, и вытряхнул на лежащий посреди комнаты ковёр пачки купюр. Пачки не в банковской упаковке, а такие, разноцветными резиночками перетянутые. Вот так взял и насыпал кучу денег.

Потом пошел и сел за компьютер, демонстративно спиной к присутствующим. Мол, приходите в себя, а мне некогда.

Через пару минут Петров, со страдальческим лицом, сказал Сидорову: — Лёша, пошли отсюда, пока нас не загребли вместе с этим медвежатником.

Иванов, как будто ждал этого, резво развернулся к ним на вертящемся кресле, и воскликнул: — Что, испугались!? — и зажал ладонью рот, потому что в тишине это прозвучало чересчур громко.

— Конечно, испугались, — серьёзно сказал Петров, — те миллионы, что ты нам дал, не такие уж большие деньги, ты их мог обменять на те же накопированные царские червонцы. Они сейчас стоят о-го-го. Или побегать по обменникам, меняя доллары, нахапанные в девяносто восьмом, когда они стоили шесть рублей. А здесь... Сколько здесь?

— Здесь это где? — невинно спросил Иванов, — вот только здесь на ковре, или вон те четыре мешка тоже считать? — и он пальцем показал куда-то в глубину стеллажа.

— Где взял день-ги! — Петров произнёс тихо и по слогам.

Иванов вздохнул и поднял руки ладонями вверх: — Сдаюсь, сдаюсь. Давайте рассуждать логически. Можно ли заработать сто миллионов собственным трудом? Правильно, нельзя. Это даже объяснять не нужно. Можно ли сто миллионов украсть в банке? Можно, но бессмысленно. Номера купюр и всё такое. Где же крутятся такие деньги? Незасвеченные? Может и во многих местах, только я нашёл одно. Наркоторговля.

Петров скривился, Сидоров сжал кулаки.

— Ну-ну! Расслабьтесь. Не продаю я наркотики. У оптовиков выручку забираю. Их потом за это немножко режут, но мне их не жалко. А вам?

— Фи! — сказал Петров, — это грязные деньги!

— Ну, может и грязные, только они из наркооборота выведены. Это же плюс. И нам пригодятся.

— А зачем тебе сто миллионов?

— Не придирайся к словам, это я так, для обозначения крупной суммы сказал. Вот и дом вам купим. Да и мало, какие расходы сейчас пойдут.

— Погоди, а как это — "забираю у оптовиков?" — недоумённо спросил Алексей.

— Как, как? Копирую уже упакованные деньги себе, и проявляю здесь, а там развеиваю. Вот и всё. А сейчас, может, пойдём, дом посмотрим?

Петров глянул на Сидорова и кивнул: — Ну, раз уж пошла такая пьянка... но, если мы все уйдем, кто с императором останется?

— Я, — ответил Иванов и улыбнулся.

— А с нами кто пойдёт? Где мы этот дом сами искать будем?

— Я, — Иванов улыбнулся ещё шире.

— Опять ты со своими фокусами?

— Конечно! — Иванов пробежался всеми десятью пальцами по кнопочкам, поставил таймер на десять секунд и встал в фокус копировщика. По истечении этого времени копировщик создал вокруг его тела световое кольцо и, оно медленно пошло сканировать его тело, начиная от пола.

Поднявшись над его головой сантиметров на двадцать, световое кольцо пропало, а программа мелодично дилинькнула, оповещая, что процесс окончен.

Иванов снова сел за монитор и открыл другое окошко. На том же самом месте, где он только что стоял, воздух сгустился, и палево замерцал цилиндр, в котором начал проявляться второй Иванов.

Петров и Сидоров с интересом наблюдали за процессом, а второй Иванов, проявившись окончательно, вздохнул полной грудью и сказал: — Ну, что, пошли?

— И сколько уже твоих двойников по свету ходят? — улыбаясь, спросил Петров, обращаясь к Иванову — первому.

— Что ты имеешь ввиду? Да нет, это только для разовых миссий. Когда вернётесь, я его развею. Вы же сами знаете, это не больно.

Двойник ничем не отличался от оригинала, копия и есть копия.

Иванов — первый посмотрел на друзей, которые косились на Иванова — второго и пощёлкал пальцами, привлекая их внимание: — Алё, контора, это не клон, это — Я. Давайте, отправляйтесь, сейчас темнеет рано, шевелите поршнями, что бы там, в темноте, не лазить...

— Хватит ко мне принюхиваться, — поддержал его Иванов — второй, — пошли.

* * *

Дом был деревянный. И большой. Из толстых брёвен, почерневших от времени. Крыша покрыта старым, позеленевшим ото мха шифером. Окошки с резными наличниками, покрашенные белой облупившейся краской и не менее резное, широкое крыльцо, с покосившимися перилами, говорили о том, что этот дом знавал и более лучшие времена. Старые яблони с толстыми узловатыми стволами, и с уже облетевшей листвой являли собой остатки прежнего, роскошного, некогда, сада. Участок со стороны соседей ограждала сетка рабица, видно, ими же и поставленная, а со стороны улицы на покосившихся деревянных столбах сохранился штакетник. С тех ещё времен, когда от соседей не прятались за пятиметровыми кирпичными заборами, и полутораметровые реечки, прибитые так, что между ними пролазил кулак, считались достаточной защитой от чужих собак и лихих людей. И калитка на верёвочке.

Справа от дома виднелся колодец, такой же старый и ветхий, сложенный, как и дом, из кругляка, только меньшего диаметра и, наверное, в то же время. В молодости колодец был "с претензией", с двускатной крышей над колодезным срубом, с толстым воротом, в который была вбита тяжелая, кованая ручка. Ныне же, крыша прохудилась, дощечки, из которых она была набрана, прогнили, гвозди, которыми они были прибиты, изржавели. По толстому слою мха на вороте было видно, что колодцем уже давно не пользовались.

Друзья прошли к дому, поднялись по жалобно скрипнувшему крыльцу, стараясь не задеть держащиеся на честном слове, перила. Вопреки ожиданиям, в самом доме было не так запущено, как во дворе и в саду. Стены со светлыми обоями и крашеный коричневой эмалью пол, не скрипучий и не прогибающийся. Белёный потолок и приличные деревянные двери, покрытые светлой морилкой. Вполне достойно.

— Вот, смотрите, — Иванов потащил их за собой, — центральный вход вы видели, а вот выход в сад через веранду.

Пройдя через несколько комнат, Петров вышел на веранду. Тянувшаяся вдоль всего дома, большая и светлая, она ему сразу понравилась. В сад вел арочный проход всего с одной ступенькой — сказывался небольшой уклон земли. Петров спустился по ней на садовую дорожку, посыпанную мелкой чистой галькой, и повернулся к Сидорову. Тот блаженно смотрел по сторонам — лепота!

— Леша, если ты будешь претендовать на это вход, я готов биться на мечах прямо здесь и сейчас.

— Что? А... Нет, не буду, мне всё равно, я вообще бомж, мне и землянка в три наката подойдёт. С условием, если в ней есть душ.

— Кстати, про душ, — сказал Иванов, — пойдёмте, покажу его.

Они поднялись в дом и заглянули в санузел. Он был невелик, к тому же совмещенный. Унитаз с умывальником и душевой поддон со смесителем на стене.

— И кухня, — Иванов прошёл в следующую комнатку.

Такой же минимализм. Газовая плита, мойка и газовая колонка на стене в углу. Кухонного стола не было. Видимо, прежние хозяева забрали его с собой.

— Вот здесь можно сделать перегородку, а вот помещение под вторую кухню и санузел, а может, оставим всё как есть, хотя, столько народа в один туалет...

— Да не, — Петров мотнул головой, — это уже коммуналка — две тётки на одной кухне — это до катаклизма не доживём.

Иванов согласно кивнул: — Я так и думал. Тогда завтра с утра вызваниваю строителей, и пусть здесь всё подшаманят.

— Так ты что, этот дом уже купил?

— Конечно, не ждать же, когда вы благосклонно кивнёте.

— Ну, ты жук!

* * *

Когда шли по улице, возвращаясь назад, Петров спросил Иванова — 2: — Ты не переживаешь, что тебя развеет сейчас твой виз а ви?

— Что? Саня, что за глупости. Я — это он, а он — это я. Ну, к этому привыкнуть надо. У тебя всё впереди.

В кабинете Ивановы деловито синхронизировали сознание, надев маленькие наушнички и пару минут посидев с закрытыми глазами. Потом Иванов -1 посмотрел на Петрова и насмешливо спросил: — Так ты ещё не проникся? Ай-яй-яй! Как не стыдно! Потом сказал Иванову -2: — Давай, ты оставайся. А как ещё пробить его мозговую броню?

Иванов — 2 кивнул, и сел за компьютер, а "старый" Иванов встал в фокус копировщика и через секунду растаял в воздухе.

Сидоров платком промокнул выступившую на лысине испарину, и с уважением, протянул: — Лихо у вас получается...

Петров тоже как то по новому, с интересом, взглянул на Николая: — Силён...

— Привыкните. Так вот, пока вы там прохлаждались, я тут скопировал вам абрудары. Подходим, не стесняемся. Я и мониторы вам скопировал, мне не жалко. Абрудар — вот, — Николай похлопал рукой по корпусу системника, — подключается в сеть, и к монитору. Вот копировщик, — похлопывание по такому же системнику, — к нему идут вот эти четыре коробочки — проекторы. Они создают сканирующие кольцо и голографическую среду проявления. Копировщик подключается к абрудару вот здесь и здесь. Сканирование и проявление идут по разным каналам. Развеивание по тому же каналу, что и проявление. Вот сейчас я всё подключил, смотрим, что получилось.

Рассказав всё и показав, Иванов заставил друзей самим всё попробовать и перешёл к объяснению программы. Через час друзья уже сами бойко стучали по клавиатуре. Полетали над современной Москвой, облетели ядерный взрыв над Хиросимой в 1945, повисели, рассматривая сверху, как Жанна д"Арк машет каким то грязно-белым флагом у стен Орлеана в 1428.

Поняв базовые принципы, Петров понял, что хочет одного: закрыться на своей кухне, и наслаждаться открывшимися возможностями. И он начал собираться домой. Сидоров поднялся за ним. Предусмотрительный Иванов выдал им по два прочных баула для укладывания аппаратуры.

Перед уходом Александр сказал: — Спасибо, дружище. Мы с Лёхой твои должники.

Сидоров согласно кивнул головой.

— Да, ладно, — махнул рукой Николай, — идите, развлекайтесь.

* * *

Кто может сказать, что полезли смотреть наши герои, добравшись до своих уютных кухонь и дождавшись, когда все домашние лягут спать? Правильно, последний день планеты.

После того, как Петров ещё раз просмотрел залп баллистических ракет "Трайдент-II", который произвела атомная подводная лодка "Луизиана", он отвёл камеру повыше, так, что бы видно было всю Евразию, и приготовился наблюдать, что будет дальше.

Никаких инверсионных "хвостов" за стартовавшими ракетами не было, они ушли ввысь, и огоньки маршевых двигателей растаяли в темноте. И первый взрыв произошёл не в районе Москвы, что вполне резонно предполагал Александр, а где-то на Северном Урале. И второй. А третий чуть южнее. А потом взрывы зачастили, вспышки забегали по всей Евразии. "Ну, а где же наши?" — у Петрова от волнения вспотели ладони, — "Неужели проспали?". Потом подумал, что он, наверное, просто не видит, как взлетают наши ракеты. И слегка тронув мышку, повёл камеру вправо, облетая Земной шар. В глаза плеснуло, показавшись из-за кромки планеты, Солнце. Петров пролетел дальше, развернулся, оставляя Солнце за кадром, и снизился над Северной Америкой. И увидел поднимающиеся в стратосферу белые шары, как будто там, внизу, быстро — быстро росли гроздья гигантских шампиньонов. Ещё и ещё. "Не проспали", — удовлетворённо подумал Петров и полетел вниз. Армагеддон был в самом разгаре. Ломались, как спички, небоскрёбы, метался огненный вихрь, людей на поверхности он так и не увидел. Людей сдуло в первую очередь.

Здесь всё понятно, а у нас там как? Александр перевёл абрудар на 12 часов вперёд. Мать моя женщина! Сверху вообще ничего не видно. Скользнул камерой вниз. Понятное дело, интересно было, что с Москвой. Поискал, не нашёл. Ладно, пляшем от печки. Камеру чуть выше, где там Финский залив и Питер? А от него, по памяти, и до Москвы можно долететь.

Санкт-Петербурга не было. Гигантскую впадину на его месте уже залила вода. Финский залив стал по площади в два раза больше. Так, теперь камеру на юго-восток. Да уж, лунный ландшафт. Камера летела над холмами, условно говоря, строительного мусора и ровными, застекленевшими полями. Ну, и, где же Москва? Не этот вот кратер, случайно? А может вот этот?

Так и не найдя знакомых ориентиров, Александр начал поднимать камеру выше, прошел слой облаков, поднялся ещё выше и начал рассматривать планету со всех сторон. А смотреть уже было и не на что. Плотный слой облаков окутывал Землю по всей окружности.

И в этот момент Земной шар дрогнул. Голубовато — белый фон стал наливаться малиновым светом, облака почернели и начали зловеще клубиться.

Александр кинул камеру вниз. Что? Что произошло? Но чем глубже он утапливал камеру в бурлящем мареве, тем становилось всё темнее, и вскоре экран залила чернота.

Петров быстро, скользя по кнопкам клавиатуры и боясь ошибиться, перебил время. 18-00. Планета пульсировала и расширялась. Когда Земля поглотила Луну, Александр выключил абрудар, и, открыв в кухонном окне форточку, закурил.

Вот вам и доигрались. А ведь кричали на каждом углу, что всех ядерных зарядов не хватит, что бы уничтожить Землю. А вот и хватило. Покидали бомбы, и Земной шар не выдержал. Он оказался гораздо хрупче, чем думали. Как елочный шарик. Уронили на пол и вдребезги.

— Вот, сволочи! — Александр выругался вслух и, щелчком швырнув окурок в форточку, пошёл спать.

Дело было не только в бомбах. Планета Земля родилась из пылевого протопланетного облака. Сначала образовалось холодное железоникелевое ядро планеты. Произошло это потому, что силы сцепления между магнитными частицами существенно сильнее, чем гравитационные. А затем это массивное железное ядро притянуло немагнитные каменные частицы, в том числе, содержащие уран. Миллиарды лет назад содержание урана, и других изотопов, выделяющих при распаде тепло, было относительно велико. Поэтому из-за их естественного распада плавление недр планеты началось именно внутри каменного слоя. Уран при высоких давлениях и температурах в присутствии кислорода, существует в виде диоксида урана. У кристаллов диоксида урана плотность и температура плавления, гораздо выше, чем у остальных изотопов. Поэтому частицы диоксида урана, оставаясь в твердом состоянии, оседали из расплавленного слоя планеты на ее твердое ядро. При начале плавления железного ядра с поверхности процесс оседания продолжался и через железоникелевый расплав на остающееся твердым внутреннее ядро планеты. За миллионы лет, при оседании, при повышении давления и концентрации, размер частиц диоксида урана увеличивался с одного микрона до нескольких десятков сантиметров.

Если бы весь уран осел из расплавленных пород на поверхность твердого внутреннего ядра, то такой слой был бы толщиной в несколько метров, и мог бы превысить критический размер делящихся материалов. И Земля бы взорвалась давным-давно. Но включился "защитный механизм". При достижении критических условий и начале цепной реакции из-за тепловыделения возникают восходящие конвективные потоки, которые препятствуют дальнейшему оседанию урана. Так в недрах планеты установился стационарный процесс ядерного энерговыделения.

Взрыв в этом случае, может произойти только при быстром переходе системы в сверхкритическое состояние. А именно, при быстром уплотнении слоя взвешенных частиц диоксида урана. Быстрое принудительное осаждение взвешенных частиц может произойти при падении ударной волны на активный слой сверху. Что и произошло, при массированном применении термоядерных бомб. Ударная волна ударила вниз, уран превысил критическую массу, и пошла цепная реакция. Реагирующий слой начал расширяться, но, так как увеличения удельной поверхности, через которую происходит утечка нейтронов деления не было, срыва цепной реакции не произошло. И Земля превратилась в планетарный ядерный котёл. Ну, Вы сами всё видели.

Глава 5 Спортсмен

Иванов, во вторник утром, отправив Спортсмена на тренировку, как и обещал друзьям, позвонил в строительную компанию и договорился, чтобы ему прислали прораба. Прораб приехал, уяснил фронт работ и вынес вердикт — срок две недели, и назвал сумму. Петров ответил прямо — срок — неделя, сумма увеличивается вдвое — половина в смету, половина лично прорабу. Прораб проникся, пообещал работать круглосуточно, и уехал за подмогой.

Какого Спортсмена отправил Иванов и на какую тренировку? О...! Это отдельная история.

Как только Николай понял, что "эффект бабочки" во времени не работает, он задумался. Жизнь, то, оказывается, короткая. Ну, сколько у него осталось активного времени? Ну, лет, двадцать. А потом, что? Дряхлость, маразмы, и ходить под себя. Бр-р. Как бы это исправить? И он придумал. Скопировал себя, тридцатилетнего, и закачал своё сознание. Отошёл от "перезагрузки", посмотрел на себя в зеркало, и сам себе не понравился. Сутулый, субтильный, типичный офисный планктон. Но, тут уж ничего не поделаешь. Или мускулы качай или мозги. Одновременно качать, и то, и другое, ещё ни у кого не получалось. И то, и другое, НЕ качать, это у всех запросто получается, а вот наоборот. Во всяком случае, Николай не припомнил ни одного Олимпийского чемпиона с Нобелевской премией. Иванов — тридцатилетний, присвоил сам себе имя собственное "Спортсмен", записался в крупный спортивный комплекс во все секции, начиная от бокса и заканчивая фехтованием, включая академическую греблю, и теперь ежедневно в 7-30 утра отправлялся на электричке в Москву, на тренировку. А возвращался поздно вечером. Даже с документами мудрить не пришлось. Паспорта с советских на российские, меняли тогда, когда Иванову как раз и было около тридцати. Фотография была, то, что надо.

Спортсмен ходил на тренировки уже второй год, поднакачался, поздоровел, насколько позволял костно-мышечный аппарат, и конституция, и выглядел, не в пример "старому" Иванову, если не атлетом, то крепышом. Не Иван Поддубный, конечно, но таким, каким уже не стыдно было появиться в XIX веке.

* * *

Между тем, Николай Вторый и прочая и прочая, не отрывался от интернета. Смотрел, читал, даже выписки делал. Конечно, его в первую очередь интересовало, как же так получилось, что империя рухнула.

"Земля и воля", "Народная воля", "Чёрный передел", "Освобождение труда", "Эсеры", "Союз борьбы за освобождение рабочего класса", "РСДРП", "БУНД" и ещё полтора десятка более мелких партий и организаций. Император хватался за голову, сколько их. И всё в тайне, всё подпольно. Да, он знал, были недовольные мастеровые, были поляки, которые вечно бунтовали, были евреи, которых никто не мог удержать в черте оседлости, но... Но он раньше никогда и не догадывался, насколько их много... Прошло сто лет, всё рассекречено, в стране победившего социализма революционеры взахлёб писали мемуары, как они свергали царизм. Вот и пригодилось. Император аккуратненько заносил в таблицу: фамилии, клички, места сходок, адреса типографий. Плеханов, Аксельрод, Засулич, Кропоткин, Ульянов, Цедербаум, Бронштейн, Свердлов... Вот, она, пятая колонна.

Как-то утром Иванов постучал в комнату Императора, сказать, что завтрак готов.

Николай поднял на Иванова красные от недосыпа глаза. Похоже, он всю ночь просидел, глядя в монитор.

— Перечитываю письма матери за семнадцатый год, — сказал он, — я помню их, Вы их читали. Вот перечитываю. Мороз по коже. Я действительно очень виноват. Но не только я, — его сухие глаза блеснули.

В другой раз, зайдя к Императору, Иванов застал его, угрюмо смотрящего в монитор, и не реагирующего на стук в дверь, и просьбу разрешить войти.

На экране шла церемония миропомазания Аликс, невесты Императора. Лютеранка Алиса Виктория Елена Луиза Беатрис Гессен-Дармштадтская принимала православие, и становилась Александрой Фёдоровной.

Иванов потоптался, вздохнул и тихонько вышел. Однако...

* * *

Сидорова, как военного, интересовала, прежде всего, военная история. В первую ночь, он, так же, как Петров, посмотрел гибель планеты. Потом взялся за Великие битвы. Конечно, он не помнил все по памяти, где и когда они были, поэтому сверялся с энциклопедией.

Абрудар был прост в обращении, но зайти в него незнающему человеку было непросто. Иванов, как мог, усложнил несанкционированный доступ. Попросту говоря, запрятал вход и запаролил его. При включении на мониторе появлялось стандартное окошко. На нём было два десятка иконок с надписями, типа "Отчёты", "Справки" и т.д. Самое интересное, что в этих папках, действительно были и всякие отчёты, и справки разных фирм. Алексей в это особо не вникал. Что бы зайти в абрудар, нужно было кликнуть на иконку "Архив бухгалтерии". Открывалось окошко с таблицей: Архив 1998, Архив 1999, и так до 2007 года. Далее необходимо было кликнуть на архив 2000 года, найти там эксель-файл "Списание МБП" и открыть его. Открывалась грандиозная таблица из 365 строк. В самом низу таблицы была маленькая незаметная кнопочка — "Изменить файл". Вот кому придет в голову, я имею в виду, непосвященному, жать на эту кнопку, и пытаться изменить что-то в таблице, куда были занесены списанные малоценные быстроизнашиваемые предметы, типа туалетной бумаги и чернил для заправки картриджей, много лет назад? То-то и оно. Тем не менее, если бы всё-таки нашелся такой чудак, и нажал бы эту кнопку, выскочило бы сообщение "Нет прав доступа. Введите пароль или обратитесь к администратору". И виртуальное "ОК". Вот тут надо было вставить флэшку с ключом и нажать "ОК". Ключ Иванов сделал совсем простой. На кэйгене сгенерировал десять паролей по двадцать символов, нарезал их кусками и перемешал. Получился такой ключик с двустами символами. Если кому-то очень приспичило изменить количество перчаток, списанных в 2000 году в фирме "Транссстройтехпроммашсервис", то флаг в руки, дерзайте, ломайте этого монстра. Да, ещё был запрет на создание ярлыков на рабочем столе. Нечего привлекать излишнее внимание.

Если пароль был правильным, открывалось ещё одно окно с двумя иконками "АБР" и "Архив". "Архив" был обычной папкой, где складировались записанные видеоролики путешествий во времени и пространстве. И надписи под ними типа "17(30).06.1908.07-00. Подкаменная Тунгуска".

А иконка "АБР" запускала абрудар. Интерфейс абрудара представлял собой небольшое оконце с двумя кнопками. "Новая сессия" и "Сохранённые сессии". В "Сохранённых сессиях" была интерактивная таблица с координатами всех прошлых путешествий. Хочешь вернуться туда, где уже был — пожалуйста. На выбор предлагалось две кнопки; "Начало" и "Реал". Нажав на "Начало", попадаешь именно в то место и время, с какого начал прошлый раз. Кнопка "Реал" отправляла в то же место, но время было сдвинуто. Ведь с прошлой сессии, и здесь, и "там", прошло какое-то время.

Кнопка "Новая сессия" открывала рабочую форму с полями для заполнения: "Время" и "Место".

Время можно было заполнить двумя способами, соответственно имелось два поля. Можно было набрать стандартную дату с часами и секундами, а можно было записать в виде "-125 лет" или "+125 лет".

Место назначалось тоже двумя способами. Или "широта, долгота, высота над поверхностью" или можно щёлкнуть по нужной точке на вертящемся тут же небольшом глобусе.

Вот и всё, а в самом внизу находилась кнопка "Пуск".

Так вот, как я уже говорил, Сидоров взялся за Великие битвы. Взялся с энтузиазмом, который очень быстро испарился. Оказалось, что чем битва более Великая, тем меньше шансов что-либо рассмотреть. Пыль, дым, все мечутся, кто кого прессует, непонятно. Подлетишь ближе, вплотную — мельтешение, чуть подальше — пылищща... Это голливудские исторические фильмы приятно смотреть — режиссер позаботился, чтобы все поняли, где хорошие парни, где плохие. А чтобы все всё увидели и рассмотрели — для этого за кадром какой-нибудь старый, винтокрылый Боинг старается, пропеллерами ветерок гонит, сдувает... А на самом-то деле...

Сначала Алексей набрал 12 июля 1943 года, деревня Прохоровка. Курская битва в разгаре. И ожидал увидеть что — то близкое к "Освобождению" Озерова. А что увидел? Пыльное марево от горизонта до горизонта. Но грохот услышал! О, да! Грохот стоял адский! Алексей, с самого начала поставивший абрудар на запись, полчасика полетал по клубам дыма и пыли, инстинктивно уворачиваясь от султанов земли, от близких взрывов, послушал какофонию, и на этом решил закругляться. Файл, тем не менее, сохранил и подписал "Шум Курской дуги". Как там ребята воевали, уму непостижимо, да и ещё победить ухитрились. М-да...

С таким же успехом Сидоров посмотрел Верденскую мясорубку в 1916 году и "Дело под Ляояном" в 1904. Потом это надоело, и Алексей скользнул взглядом по книжному шкафу. Надо что нибудь по-конкретней выбрать. О, быстроходный Гейнц. Выхватив красный томик из ряда книг, Сидоров зашелестел страницами. Вот это место: "В 15 часов 30 минут я снова был в Слониме, после того, как 17 танковая дивизия его взяла... та-ак, бла-бла-бла, вот, дальше ...Затем я поехал обратно на командный пункт группы в Пружаны и вдруг наскочил на русскую пехоту, которая на грузовых автомашинах была переброшена к Слониму. Сидевший рядом со мной водитель получил приказ "Полный газ", и мы пролетели мимо изумлённых русских. Ошеломлённые такой неожиданной встречей, они не успели даже открыть огонь."

— Вот оно ка-ак! — Сидоров потёр удовлётворённо руки, — ошеломлённые, говоришь?

Генерал-полковник вермахта Гейнц Гудериан, командир 2-ой танковой группы в своих мемуарах указал точное время и место, где он находился 24 июня 1941 года.

А что, если переместить на эту самую дорогу Слоним — Пружаны свою копию, да врезать по Гудериану из РПГ? За-ман-чи-во! Кокнуть самого Гудериана! А что, вполне возможно!

Сидоров настроил абрудар, и завис над городом Слонимом. Ну, город не город, большое село. Горит, затянут чёрным дымом, где-то на окраине слышны винтовочные и автоматные очереди. Алексей сориентировался по сторонам света, ага, на восточной окраине стреляют. Значит немецкий штаб будет на западе. Полетели смотреть. И точно, скопление танков, штабные палатки прямо на окраине, на обочине дороги, уходящей на запад. Не соврал Гудериан, вот он, штаб 17 танковой дивизии, а где же он сам? Подлетаем ближе — группа военных в знакомых по фильмам немецких мундирах. Три генерала — с лампасами, человек десять вокруг крутятся, свита, должно быть. Один генерал моложавый, около сорока лет, два других постарше, чуть за пятьдесят. Гудериану в 41 году исполнилось 53, значит, кто-то из этих двух. Один мордатый, другой похожий на мопса. Вот, ты какой, красавчик Гудериан. На фотографиях ты не такой мопсоватый, а живьем... Курносый, круглолицый, ну, блин, тоже мне, ариец. Любой рязанский колхозник больше на викинга похож. Интересно, Геббельс ему череп циркулем измерял?

Гудериан стоял в расстёгнутой серой шинели, с погонами, закрученными косичкой, на груди бинокль, на шее железный крест. А фуражка! Сидоров совсем перестал уважать гитлеровского генерала. Маленькая, с бурым, от частого хватания козырьком, и с провисшей тульей, по всей видимости, без пружины. Да у него, у Сидорова, в военном училище была фуражка приличней!

Пока Алексей размышлял подобным образом, зачастила близкая пулемётная стрельба и послышались приближающиеся разрывы со стороны дороги. Он повернул камеру абрудара в ту сторону, но ничего не увидел — дорогу заслоняла стоящая метрах в пятидесяти и горящая полуторка. Алексей взлетел повыше, не выпуская из вида штабную группу, и глянул вдоль шоссе.

Вдруг из клубов дыма на полной скорости вылетели две тридцатьчетвёрки. Только не такие, какие брали Берлин, поджарые, с большими башнями и длинными 85 мм. пушками, а другие, первых выпусков, толстенькие, с маленькой башней и короткой 76 мм пушечкой. Тем не менее, танкисты заметили штабную суету, обе башни почти синхронно повернулись в сторону немцев, оба танка резко остановились, слегка клюнув корпусами вперёд, и плюнули огнём. И почти сразу же ещё раз, и рванувшись, помчались дальше, в Слоним.

Разрывы танковых снарядов взметнулись среди штабных палаток.

Сидоров восхищённо цокнул языком: — Орлы!

Но, надо отдать должное и немчуре. Почти все среагировали правильно. И генералы. Как только танки повели на них пушками, в тот же момент брякнулись на землю и притихли. Только два обалдуя из приближённых, вытаращились на русские танки, и им не повезло. Одному оторвало руку, второму что-то прилетело в живот. Крик, шум, дым. Сразу заметались санитары с носилками, в палатках кого-то тоже зацепило. Там же никто не прятался.

Генералы поднялись, отряхнулись, к ним подъехал какой-то рыдван, с открытым верхом, и Гудериан забрался в него. Алексей совсем расстроился. И это штабная машина генерал-полковника? Да у "Толстого" в "Операции Ы" круче таратайка была. Уважение к Гудериану, и ко всему Третьему Рейху, упало ниже плинтуса. Какое РПГ, да тут двустволки достаточно.

И всё же одному отправляться сводить счеты с Гудерианом, было как-то не то. Надо вдвоём. А не позвонить ли, прямо сейчас, Саньке? Сколько времени? Полседьмого. Сколько? Ух, ты, как быстро ночь прошла. Саня спит, наверное. Пожалуй, и мне надо прикорнуть.

* * *

Проснувшись ближе к обеду, Алексей первым делом позвонил Александру.

— Спишь?

— Нет, путешествую.

— Слушай, идея есть, я к тебе сейчас приеду.

— Подожди, давай я попробую провернуть финт, как Кольша.

— Какой финт?

— Ну, я только что себя скопировал, давай, попробую у тебя себя проявить.

— Давай, — Алексей обрадовался, что не надо никуда ехать.

Через несколько минут, посреди кухни, предусмотрительно освобождённой от стульев, замерцал большой цилиндр, и проявился Петров. Он с удивлением оглядел по сторонам и задумался.

Дело в том, что Александр себя скопировал до звонка Алексея. И проявленный Петров ещё не знал об их разговоре. Но Петров — первый сразу же синхронизировал сознания, и Александр уже с интересом смотря на Сидорова, уселся на стул, и спросил:

— Демона вызывали?

Выслушав торопливое повествование друга о желании провести террористический акт по отношению к очень нехорошему и, лично презираемому Сидоровым, гражданину Гудериану, Александр хмыкнул:

— А зачем?

Сидоров постучал костяшками пальцев по лбу: — Ты, что, не понимаешь? Это же Гудериан! Да он...

— Знаю, знаю! Враг народа, чуть Москву не взял. Ну, и что? Ну, назначат вместо него какого нибудь Гота или Швейка, мало у них там, на грядке, генералов растёт?

Сидоров подумал, успокоился и, вздохнув, согласился: — В принципе, конечно, одним генералом больше, одним меньше. Но шухер можно было бы устроить, о-го-го! Или в плен кого взять, а? — он вопросительно, и почти просительно, посмотрел на Петрова.

— Что бы навести трам-тара-рам, нужно какую нибудь шишку захватить. А то, что, генерал? Вон Паулюса взяли и... Ну, да, шум, гам, но не тара-рам.

— Давай Гитлера украдём. А что, поставим его перед Сталиным, пусть бьются на мечах! Ха-ха-ха! Что, опять не угадал? А ты что предлагаешь?

— Украсть, но не Гитлера. Это давно было, и ему не удалось пристукнуть Советский Союз. А вот взять гада, который его развалил, и живёт припеваючи, за это я бы взялся.

— Ты про кого, Горбачёва или Ельцина? Ах, да, Боря уже почил в бозе. Ну, украдём Горбачёва, кто на его место станет? Судя по ГКЧП — все кандидаты — не фонтан.

Петров подумал слегка и медленно проговорил: — А если его не красть, а закачать ему сознание Сталина? Оставить горбачёвского, процентов пять, чтоб Виссарионыч ориентировался в политической обстановке? А?

Сидоров в ответ тоже подумал, и тоже слегка. Интересно получается...

— А Раису Максимовну куда денем? Зачем Сталину в подмышке чирь?

— Давай и Раисе сознание Сталина закачаем.

— Бред. Лучше автокатастрофу организовать.

— Фи, какой ты кровожадный! Женщину, убивать? Фи... моветон.

— Ладно, давай Горбачёву сознание Сталина закачаем, и пусть со своей Раисой сам разбирается.

— Слушай, а может только Раисе закачать? Он, вроде, подкаблучник был.

Друзья глубоко задумались.

У Сидорова зазвонил мобильник. Алексей приложил его к уху, послушал, сказал "Хорошо", и отошел в угол кухни, освобождая место в середине.

— Сейчас Николай телепортируется, — ответил он на вопросительный взгляд Петрова.

Иванов проявился в любимом домашнем халате. Как ходил по дому, так и прилетел.

— Вы что тут замышляете, бандерлоги? — накинулся он на друзей, — вам что, делать нечего?

— А шо такое? — невинно поинтересовался Петров, — шо за кипешь?

Иванов плюхнулся на табурет и снизил тон: — Ну, зачем вы глупостями занимаетесь, а? Ну, времени, действительно, мало.

— А что, уже отправляемся в девятнадцатый век? — Сидоров взял чайник и поставил его в мойку под струю воды, — я готов.

— А к чему ты готов? — взвился Иванов, — вот, представь, ты уже там. Что будешь делать?

— Ах, ты за нами подсматривал? — дошло, наконец, до Петрова, — ах, ты, редиска!

— Не подсматривал, а мониторил процесс адаптации, — с достоинством ответил ему Иванов, и опять повернулся к Сидорову.

— Лёша, вот ответь на самый простой вопрос. Допустим, предстаёшь ты пред светлыми очами господина Мосина. Знаешь такого? Ага, знаешь. Вот что ты ему скажешь?

Сидоров неопределённо развёл руками: — Ну, это... Ты это вообще к чему?

— А к тому, что не знаешь ты ни черта, — Иванов продемонстрировал ладони, — с пустыми руками ты придёшь к Мосину. То, что ты автомат Калашникова умеешь разбирать и собирать в темноте одной рукой, делу не поможет. Нужны чертежи, спецификации, формулы и допуски. Тебе надо на завод, документацию копировать, а вы тут, чем занимаетесь? Саня, тебя тоже касается.

— А что Саня? Ты вчера только абрудары дал и сказал развлекаться. Вот, развлекаемся, в меру своей ущербности. Абрудар, вообще-то я попросил, а не ты сам дал для сбора информации. Короче, наехал ты не по делу.

Иванов понял, что переборщил. И ему стало неловко.

— Ну, извините, наверное, и, правда, я погорячился. Я рассчитывал начать основную работу, когда вы переедете в новый дом. А эту неделю просто картинки будете смотреть. А вы вон как разогнались. Ну, хорошо, что бы загладить свою вину, приглашаю вас на дачу.

— А ты непоследователен, — съязвил Петров, — то давайте работать, то на дачу приглашаешь.

— А где у тебя дача? — спросил Сидоров.

— В Смоленской губернии.

— Не скажи, что в прошлом, — хмыкнул Петров.

— Скажу.

— И ты туда — сюда мотаешься?

— Нет, я там постоянно живу, — улыбнулся Николай, — уже два года.

Петров и Сидоров переглянулись.

— Давайте так, договоримся, — Иванов хлопнул в ладоши, подводя итог, — сейчас создаём ваши копии, здесь и сейчас, и отправляем их на дачу, будете привыкать к местным условиям. Сознания синхронизировать каждый вечер. А здесь начинаем работать. На Алексее армия. На тебе, Саня, народное хозяйство. Всё, что найдёте. Документы, описания, инструкции скачивайте, образцы копируйте. Объём большой, поделите между собой, чтоб не повторяться. Лично я, сейчас занимаюсь энергетикой. Так что подключайтесь.

— А царёк наш, чем занимается? — не удержался Петров.

— Император императорствует. На нем политика. Он и так спит урывками. Не переживайте, не бездельничает.

— Да-а..., — протянул Сидоров, — а как все славно начиналось... Взять в плен Гитлера... Война заканчивается... Я в белом фраке принимаю Парад Победы... Эх!

— Но, тут пришёл санитар... — перебил его Петров и захохотал.

* * *

В 17 верстах от города Вязьмы, Смоленской губернии, расположено в очень красивой местности имение Гордино, принадлежавшее двести лет тому назад роду Кокушкиных. Тогдашний его владелец, блестящий гвардейский офицер, участник Отечественной войны 1812 года, положил много трудов и денег, на благоустройство этого имения. Не только большой господский дом, к постройке которого Кокушкин приступил сразу же, после возвращения из Парижа, но и все хозяйственные постройки были возведены им основательно, со вкусом и в расчёте на большую счастливую семью. Тогда же был, по сохранившимся преданиям, распланирован при помощи указаний и труда пленных французов, сад усадьбы. Одна его часть была в виде правильного четырехугольника, с классической ротондой в центре его, и с перпендикулярными друг к другу дорожками, являясь, очевидно, подражанием французским садам начала 18 века. Другая, с её извивающимися дорожками и с очень удачной посадкой деревьев, оставлявшей открытыми наиболее красивые виды на окрестности с речкой Михрюткой, напоминала "английские" сады Александровского времени.

После смерти Кокушкина, имение перешло к его дочери, княгине Юрской, жене князя Владимира Александровича Юрского. Прослуживший в Вяземском уезде, более 25 лет предводителем дворянства, князь Владимир был большим хлебосолом, жил всегда открыто и увлекался рысистым спортом. Деньги у него не держались, и за свою жизнь он промотал не только полученные им наследства, но и состояния двух первых своих жен. Так что период процветания Гордино, под дланью милейшего князя, сменился запустением. И в 1882 году имение выставили на продажу за долги. Иванов выкупил его два года назад у "Общества Поземельного Кредита" за 40 000 рублей. Вместе с имением новому хозяину отходили и 3000 десятин земли. До отмены крепостного права, владельцам усадьбы Гордино принадлежали так же, одноимённое село, Гордино, и две деревни, Машино и Пашино.

Во время покупки имение было уже в полном упадке. Здания, и в том числе господский дом, стояли без крыши, инвентаря не было, сад запущен. К сожалению, отсутствие крыши сказалось пагубно на потолках, провалившихся не только в верхнем, но и в нижнем этажах. В парадных комнатах нижнего этажа они были расписные, по рассказам, художественной работы. Однако от этой росписи сохранился лишь узкий ободок около стен, и восстановление её казалось невозможным. Не сохранилась и внутренняя отделка дома, о ней, и говорить не приходится. Можно лишь предполагать, по сохранившимся кафельным вогнутым печам, и по колоннам, разделяющим на части некоторые комнаты, что раньше это было роскошное строение.

— Ну, и зачем тебе эти развалины? — спросил Петров, когда Иванов прокрутил им видеоролик.

Николай усмехнулся: — Это уже не развалины, вот, смотрите, — и он щёлкнул по следующей иконке.

Друзья увидели большой, трёхэтажный каменный дом, в стиле петербургского "Зимнего дворца", с белоснежными стенами, с громадными трёхметровыми окнами в мраморных арках, с лепниной и фальшивыми колоннами. Двери главного входа тоже были высокими, двустворчатыми, резными с инкрустацией и под мраморной аркой. Вокруг этой, как её назвал Николай, дачки, было чистенько, опрятно, правильно, и выглядело всё каким-то статичным и не жилым.

— Это я снимал сразу после того, как ушли артельщики. Резиденция сдана "Под ключ", — пояснил Иванов, — сейчас там... Ну, сами всё увидите.

Глава 6 Англичанка гадит

Иванов не соврал. Император Николай Александрович занимался политикой. Всю неделю он составлял списки, рисовал квадратики и стрелочки. Кто за кем стоит, кто кому платит деньги, кто перед кем отчитывается. От стыка XIX-XX веков пошёл выше, к веку XXI. Скрупулезно, ни разу не оборвав главной нити, дошёл до конца и узнал, кто отдал приказ массированно применить ядерное оружие. Не сказать, что сильно удивился. Всё к этому шло. Но была надежда, а вдруг... он не знал? А вдруг...заговор генералов? Но, нет, он знал, и заранее к этому готовился. С цветной фотографии на Николая смотрел молодой, улыбающийся человек, ему сейчас, как и Николаю, 26 лет.

После того, как Николай Александрович вычерпал всю доступную информацию из Сети, пришёл черед закрытых архивов. Самую полную информацию об этой организованной преступной группировке он нашёл на серверах, и в сейфах Лондонского "Королевского института международных дел". Хотя официально сей институт скромно именовался благотворительной организацией, это была "фабрика мысли". Хотя нет, не так, правильней будет "фабрика чёрной мысли".

Впрочем, пожалуй, нужно начать с самого начала, с 1600 года от Рождества Христова.

Собственно говоря, это началось ещё раньше, и не в Англии, а в Голландии. В 1599 году голландские купцы решили поднять цену на чёрный перец. Ну, решили, и ладно, подняли бы процентов на 10 — 15, и все восприняли бы это с пониманием. Так нет же, жадные голландцы подняли цену на сто процентов. Это был грабёж. Англичане не потерпели такого издевательства, и решили организовать свою фирму для внешнеторговых операций. Сказано — сделано, и уже 31 декабря 1600 года королева Англии и Ирландии Елизавета I подписала указ о создании АО "Компания купцов Лондона, торгующих в Ост-Индиях". Акционерное общество начинало свою деятельность безобидно: чай, красители, хлопок, шёлковые ткани.

Всё изменилось в 1683 году, когда "чайный клипер" Британской Ост-Индской компании привёз в Англию из Бенгалии первую партию опиума.

Сегодня это называется "пробным маркетингом" нового продукта. Но английские крестьяне и так называемые "низшие классы" оказались крепкими орешками, и эксперимент с пробным маркетингом закончился полным провалом. Купчики стали искать рынок сбыта, который был бы более податливым и восприимчивым. Такой рынок они нашли в Китае.

Опиумная торговля в Китае началась с создания "Китайской внутренней миссии". Вскоре после того, как миссионеры начали раздавать пробные пакетики и показывать кули (китайским рабочим), как надо курить опиум, в Китай стали прибывать огромные партии этого наркотика.

Индо-британская торговля опиумом в Китае, была одним из самых строгих секретов, вокруг которого выросли легенды о "сокровищах Индии", о беззаветной храбрости британской армии во славу "Империи", так хорошо описанные Редьярдом Киплингом, а также сказки о "чайных клиперах", бороздящих штормовые океаны, будто бы они перевозили чай, из Индии и Китая, на лондонские биржи. Наркотики. Они перевозили наркотики.

Половину доходов Британской Ост-Индской компании, давала продажа высококачественного бенгальского опиума в Китае. "Китайская внутренняя миссия" выполнила гигантскую работу в деле распространения употребления опиума среди бедных китайских кули. Эти наркоманы не появились сами собой из воздуха, их целенаправленно воспитали.

До 1729 года британская корона, т. е. королевская семья, относилась к наркоторговле опосредованно, контролируя его экспорт посредством так называемых "провозных пошлин", то есть, корона взимала налоги со всех производителей и поставщиков опиума в Китай, зарегистрированных должным образом государственными органами.

В 1729 году очнулись власти Китая, обнаружив, что вокруг одни наркоманы, и приняли первые законы против курения опиума. Англичане были от этого не в восторге, и вскоре Компания начала открытую конфронтацию с китайским правительством. Георг II принял проблемы Ост-Индской компании как свои собственные, как только Правление компании предложило лично ему 30% от всех доходов (это кроме официальных налогов и пошлин в казну государства).

С тех самых пор Британские монархи — величайшие наркобароны мира. В конце XIX века их доход от торговли опиумом с Китаем составлял несколько миллиардов фунтов стерлингов ежегодно.

Для сравнения, доход Российского императора, по данным Министерства двора, в этот же период времени составлял ДВА МИЛЛИОНА рублей. Из которых, львиная доля, тратилась на благотворительность.

Ротшильды, о которых все знают, что они сказочно богаты, были всего лишь бухгалтерами Виндзоров.

Дилоны, Форбсы, Эпплетоны, Бейконы, Родсы, Бойлестоуны, Хатауэи, Перкинсы, Рассели, Каннингхэмы, Шоу, Кулиджи, Раннеуэллы, Инчкейпы, Пальмерстоны, Матесоны, Кэботы, Греи, Холдейны — это далеко не полный список англосаксов, которые стали чудовищно богаты благодаря китайской опиумной торговле.

До 18 века Англия была совсем не Великобританией. Маленькая, островная страна с захудалой экономикой и нищим населением. И совсем не "Владычица морей". Морями владели Испания, Португалия, Голландия. А потом как-то незаметно стала и "Великой", и "Владычицей", и над ней перестало заходить солнце. Почему же так? Ведь другие страны, и раньше колониями обзавелись, и побольше их было, колоний то, только нет почему-то Великофранции или Великоиспании.

Исторический путь Великобритании это череда преступлений, и малых и Великих. И убийство ста миллионов китайцев с помощью опиума стоит в одном ряду с несосчитанным убийством индейцев Северной Америки, и убийством около 50 миллионов индийцев Индии, и... впрочем, всё это меркнет по сравнению с уничтожением в конце всех концов, всей Земли.

Однако об одном преступлении стоит рассказать подробнее.

Польское восстание 1863 года поддержали Англия и Франция. Чтобы не случилось, как в крымскую войну, когда наши флоты были заперты в своих портах англичанами, Император Александр II отправили две эскадры к Америке. Если бы всё-таки началась война, мы, базируясь в американских портах, перекрыли бы торговые пути англичан и французов. Но! В Североамериканских штатах идёт гражданская война. Президент Линкольн делает вид, что русские пришли, чтобы помочь северянам в войне с южанами. Русских в Америке принимают "на ура". Северяне принимают. Доподлинно неизвестно, насколько присутствие русских помогло северянам в войне с южанами, в боевых действиях русские корабли не участвовали. Так или иначе, северяне побеждают, рабство отменено. Все довольны.

Кроме королевы Виктории и Британского истеблишмента, вскормленного наркофунтами. Они поставляли южным штатам рабов и опиум. Тут что интересно, индейцы и негры отвергли опий, тогда, чтобы обеспечить сбыт опия в Северной Америке, англичане привезли в Североамериканские штаты китайцев. Да, железные дороги Гарримана строили китайские кули. Строили и курили опий. Курили и строили.

Так вот, рабство отменили, Виктория лишилась очень больших денег от рабо— и наркоторговли, и отношение к России и царствующему дому поменялось. Читая документы, явственно ощущаешь, с какого момента прозвучало: "Фас!".

В 1862 году они были ещё лояльны к России, в смысле — безразличны. Ротшильды спокойно дают Александру II, 15 миллионов фунтов стерлингов под 5% годовых, стандартный процент. Это для компенсации помещикам за землю, после отмены крепостного права. В 1863 эскадры швартуются на рейде Сан-Франциско. В 1865 северяне побеждают, и Виндзоры теряют свою сладкую кормушку. Уже в 1866 Ротшильды требуют от России деньги назад. В казне денег нет, все розданы нашим любезным помещикам. Вот вам и продажа Аляски. И думаете, мы расплатились с Ротшильдами? Ничуть не бывало. Все деньги были разворованы.

— А что Ротшильды? — спросите Вы...

— А Ротшильды — высший пилотаж. Как только договор о продаже Аляски был ратифицирован, отказались от немедленной уплаты. Дело сделано, зачем терять проценты? Россия эти деньги до революции выплачивала.

Далее 1875 год. Старый маразматик Горчаков, перепугавшись Японии, которую подзуживала Англия, отдаёт Курильские острова.

В 1881 году негодяи, вскормленные на английские наркофунты, убивают Александра II Освободителя. Всё тревожнее звучит из Лондона "Колокол" Герцена.

Александр III понимает, что Виктория объявила войну на уничтожение. Сама Виктория сидит на троне Англии, но она из Ганноверской династии. То есть опереться на немцев не получиться.

И Александр III заключает военный договор с французами. У непосвящённых был шок.

В 1888 году покушение на императора — крушение поезда у станции Борки.

В 1894 году, якобы сам, умирает Александр III Миротворец — сорокадевятилетний здоровяк сгорает за полгода. Случайность?

Потом двойной удар — Русско-японская война и Первая русская революция. Японская армия и флот построены на британские деньги, и выучены британскими офицерами. Так называемая "Первая русская революция" организована на деньги Шиффа, ставленника Ротшильда, банкира Виндзоров.

Еле отбились — Первая мировая и Февральская, тут же Октябрьский переворот и подвал в Екатеринбурге. Саксен-Кобург-Готская династия уничтожила Гольштейн-Готторп-Романовскую. Отомстила. Финиш.

Финиш? Да нет, рядовой эпизод в жизни ОПГ "Англосаксы". В двадцатом веке из откровенных бандитов, которые охотились на индейцев, торговали неграми, привязывали индийцев к жерлам пушек, брали в заложники женщин и детей южноафриканских буров, наркоторговцы и убийцы мимикрировали в почтенных и добропорядочных джентльменов. Старейшие олигархические британские семьи, которые были лидерами в торговле опиумом последние 200 лет, и которые стали называть сами себя "Олимпийцами", остались в ней навсегда. Их суть и средства обогащения не изменились. Хотя и поставлены были на твёрдую научную основу. В 1920 году был образован "Королевский институт международных дел", темная и мрачная структура, выдающая

рекомендации, с пугающей предопределённостью претворяемые в жизнь. Ежегодные встречи "Бильдербергского клуба", которые являются предметом восхищения охотников за заговорами, не что иное, как "педсовет", где педагогам (представителям "независимых" государств) доводят решения ГОРОНО (Олимпийцев) для обязательного исполнения в классах (странах).

Затем Королевский институт международных дел породил "Тавистокский институт" — психологические и психические войны, и "Римский клуб" — планирование и создание кризисных ситуаций. Вы никогда не задумывались, откуда взялась "рок-музыка"? Вот не было, а потом вдруг — раз, и есть. То-то и оно! Тинэйджеры в канареечных майках и с зелёными волосами были бы потрясены, узнав, что все их "клевые" привычки и выражения были специально созданы группой пожилых социологов Тавистокского института. Про кризисы и говорить ничего не надо. Банки прекратили выдавать купюры, вот вам и кризис.

Но, все эти тинэйджерские забавы и качели кризиса, лишь приложение к главному: торговля наркотиками. Где скорее пристрастится молодой человек к дозе: в читальном зале библиотеки или на рок-концерте? Кто скорее ухнет в наркотический дурман: высокооплачиваемый работник с радужной перспективой завтрашнего дня или безработный и бездомный? Правильно, значит, все государства нужно втоптать в каменный век, а людей превратить в полуживотных. И вообще, что-то много людишек развелось, одного миллиарда достаточно. Золотого миллиарда.

Неужели никто с этим не борется? А как с этим бороться? Объявить войну Великобритании? Речь о триллионах долларов. Китай в 1990 году заикнулся было, что пора бы и честь знать. И что? Ничего. Кинули кость — Гонконг. И всё осталось по-прежнему.

Пока СССР не мешал, его терпели. Ядерное оружие, как-никак. Но, как только Советский Союз влез в Афганистан, и обмелели героиновые реки, текущие оттуда, с ним быстренько покончили. И ядерное оружие не помогло. Российская Федерация выращивать мак не мешала, даже помогала войскам НАТО, этот мак охраняющим.

Ну, вот так жили, не тужили, и зачем эту идиллию нужно было ломать?

Обратный отсчёт включился 23 марта 1989 года, когда группа химиков опубликовала работу о холодном ядерном синтезе. О! Как их топтали! Почти затоптали. Но плотина была прорвана. Сообщения об открытиях пошли косяком: 2002, 2004, 2008, 2011, 2013. В 2014 в России объявили о постройке первой в мире электростанции на тяжёлой воде в городе Нарьян-Мар.

Олимпийцы призадумались. А ведь холодный ядерный синтез — это не шутка. Это много ядерной энергии и без радиации. Это нет кризисов, нет кредитов, нет банковской англосаксонской удавки на горле государств. Это катастрофа! И может быть, придумали бы что нибудь, Олимпийцы, не в первый раз, но... звёзды, видно сложились, не так.

Чарльз, принц Уэльский, умер 27 сентября 2013 года, так и не дождавшись королевской короны. От чего умер? Ну, мало ли, от чего можно умереть, в 65 лет? Вариант "от старости" не пойдёт?

Королева Елизавета II пережила сына на 5 дней. Отчего умерла? Ну, не от старости же! Как можно умереть от старости в 87 лет! За сына переживала, должно, быть.

Так или иначе, на трон Великобритании взгромоздился сын Чарльза — принц Уильям под именем Вильгельма V. После полугода пышных похорон и траура, весь Британский королевский двор в полном составе переехал Австралию, в специально построенное поместье. За ним потянулись в Южное полушарие и другие сильные мира сего. Не зря скупались аргентины и бразилии.

Строго говоря, никто не собирался уничтожать Землю. А где потом самим жить, да? Собирались сделать так, как делали всегда. Полюбоваться, как другие немножко поубивают друг друга, а потом прийти на развалины и всех осчастливить. Так получалось всегда. И в Первую Мировую, и во Вторую, и раньше, и позже. Почему же сейчас не получится? Не терпеть же, в самом деле, развала такой красивой системы рабства, созданной предками. Как говориться, ничего личного, только бизнес. Короче, Земля сама виновата, что оказалась такой хрупкой.

* * *

Третий день в душе у Сидорова жил червь. И грыз его. Умом, Алексей, конечно, понимал, что всё это мальчишество, но червь грыз всё нестерпимей.

Третий день Сидоров мотался по техническим библиотекам и копировал документы. Потом по складам, копировал образцы. И мучился.

Он очень хотел повоевать с немцами. Желание действительно было мальчишеским. Из детства. Из того, где во дворе пацаны играли в войну. Не в полицейских и воров, не в Гарри Поттера, а в войну. И не в абстрактную, а в ту, совсем недавнюю, с немцами. И никто не хотел быть немцем. А вокруг ходили дяденьки, совсем ещё не старые, которые воевали на той войне. Все мы родом из детства, и Алексей не выдержал.

Скопировал себе камуфляж, масхалат-КЗС, пилотку со звёздочкой, берцы, автомат ППШ, вещмешок, запасной диск к автомату, десять гранат Ф-1. Переоделся, отсканировал себя, копию сохранил, опять переоделся, в домашнее, боевое снаряжение развеял. Всё, теперь можно занимать место в переднем ряду и наслаждаться реалити-шоу. Эх, я такой боевой!

Алексей настроил абрудар на уже знакомую дорогу Слоним — Пружаны. Воевать четыре года до Победы в планах не было. Воевать сколько-нибудь долго, тоже не было желания. Внезапно появиться среди немцев с пулемётом и устроить мясорубку, претило, не маньяк же. А вот устроить партизанскую засаду и в честном бою, (ну, почти, честном, не придирайтесь), победить уже знакомого Гудериана — это было самое, то, по-пацански.

План был простой, остановить авто Быстроходного Гейнца гранатами, потом полить получившийся натюрморт из автомата и... и всё, а что ещё? Ну, для полнейшего спектра ощущений, подорвать себя гранатой. План — блеск. Алексей вздохнул, теперь или свисток не свиснет, или акула попадётся глухой. Это как всегда.

Громыхало. Свежепроявленый Сидоров огляделся. Прозрачный лесок, провонявший бензином с близкой дороги, пыльный и блеклый. "Да, в таком много не напартизанишь", — мелькнула мысль.

Однако нужно поторапливаться.

— Через восемь с половиной минут супостат проедет, — подсказал "зритель".

Сидоров перехватил автомат поудобнее, тяжёлый, зараза, и пошёл к видневшемуся между деревцами шоссе, на ходу снимая с плеча вещмешок с гранатами. Решил около дороги не ложиться, а просто стать за деревом. И обзор побольше, и гранаты кидать удобнее. Автомат на шею, гранаты в руки, запалы вкручивать. Нет, автомат на левое плечо, это тебе не АКМ, выю гнёт, только держись. Всё готово, ждём. Минуты ползут медленно. Это годы летят, а минуты ползут.

— У нас гости с тыла, — прозвучало в голове.

— Кто? — блин, так и знал, не дадут спокойно погеройствовать.

— Сейчас документы скопирую. Так, старшина Миронов и двое бойцов. Уже некогда у бойцов смотреть, они сзади к тебе подкрадываются. Метров десять, э... уже меньше.

И такая досада взяла Алексея на этого старшину, который так не вовремя объявился в ненужном месте, что он сказал громко и с горечью:

— Миронов! Мать твою наперекосяк и коромыслом по всем телятам твоего колхоза вместе с почтальоном теткой Глашкой! Если ты сорвёшь мне операцию, из тебя сделают чучело и поставят в Киеве, чтоб люди плевались!

— Затаились, — сказал голос в голове, — а вот и красавчик Гейнц.

На дороге возникло облако пыли, которое быстро увеличивалось. До цели метров двести, скорость пятьдесят, четыре секунды горит запал. Когда кидать? Фиг его знает, какая там формула?

Алексей выдернул чеку и бросил гранату. Потом сразу вторую. И спрятался за дерево.

Пока ждём, ещё в две гранаты запалы вкрутить, как раз время для этого.

Бухнуло раз, бухнуло два. Выглянуть из-за дерева, ага, кабриолет на обочине и дымит. А где пассажиры? Так и быть, вот вам ещё одна гранатка. Теперь уже прицельная.

Ну, что, пора смотреть результаты. А в голове-то, от близких взрывов, гудит.

Алексей перехватил автомат с левого плеча в правую руку и пошёл к машине. Нет, все-таки пистолетная рукоятка этому автомату нужна, а то рука выворачивается.

Последняя граната упала у самой машины и превратила всю левую её сторону в дуршлаг. Водителю сразу не повезло. Его убила ещё первая граната. Он так и остался сидеть за рулём. Мешок с костями.

А вот Гудериан снова подтвердил своё прозвище "Ураган". Он не пострадал от первых двух гранат. Его прикрыл своим телом водитель, и как только машина остановилась, он выпрыгнул, и залёг за машиной. А вот третью гранату он не просчитал, она рванула на дороге, и между колёсами сыпанул веер осколков. Мелкие осколки посекли ноги ниже колен, и руки ниже локтей. Ну, стоял человек на четвереньках, так и прилетело.

По дороге застучали сапоги — подбегали старшина и два солдатика. Алексей глянул на них и отвёл глаза: растерзанные и окровавленные, в обгоревших гимнастёрках и грязных бинтах, пограничники сорок первого года.

— Миронов! — позвал.

— Я, товарищ... — Миронов скользнул взглядом по пустым петлицам камуфляжа и нашелся: — ...командир.

— Миронов, в Слониме немцы, а сейчас по этой дороге наши будут ехать. Нужно их остановить и предупредить, а то попадут, как кур в ощип. Понятно? Выполняйте!

— А Вы?

— Миронов, то ты в плен меня собрался брать, то решил вопросами замучить...

— А откуда Вы меня знаете?

— Я всё знаю! А теперь вперёд, вон, грузовики подъезжают.

Колонна тентованных Зис-5, притормаживала и останавливалась.

Сидоров взял Гудериана за шкирку и потащил в лес. Он хотел растянуть удовольствие.

Но нельзя продлить того, чего нет. Не было удовольствия, не было драйва, адреналин не заставлял сердце гулко биться о грудную клетку. Всё было как-то пресно, спокойно, обыденно. А чего хотелось то?

О! Хотелось, что бы зазвенело в ушах, что бы все органы чувств обострились, что бы все нервы натянулись, как струна, а потом завязались в один большой упругий узел, словом, хотелось снова почувствовать себя в бою... как в молодости.

А получилось... как то нехорошо: спокойно подошёл к дороге, спокойно кинул три булыжника, а сейчас спокойно волоку человека по земле. А куда, собственно, я его волоку? Надо было пристрелить его там, у машины. В том то и соль. Застрелить в горячке боя, это одно, а просто подойти и выстрелить... Хоть бы он стрельнул из своего нагана, что ли, или, что у него там, вальтер?

Метров сто Сидоров протащил Гудериана по земле волоком. Привалил его к толстой березе и огляделся. Не очень густой перелесок, тем не менее, скрыл дорогу с урчащими машинами, и бегающими солдатами, и если бы не дальняя канонада, можно было почувствовать себя в одиночестве.

Алексей сел напротив Гейнца, и начал рассматривать его в упор. А чего собственно, стесняться, или кого?

Ранения у немца оказались легкими, посекло его неглубоко. Кровь сначала щедро смочила рукава и галифе, но сразу, видно, унялась, господин генерал даже не утратил горячечный румянец.

Так вот сидели, друг напротив друга, смотрели друг на друга и молчали. Вернее сказать, враг рассматривал врага.

Гудериан не выглядел испуганным, глаза не бегали, смотрели настороженно и цепко. И только правый угол рта некрасиво кривился, от боли, должно быть.

Сидоров вдруг ясно осознал, что не знает, с чего начать разговор с этим гитлеровцем. Допрашивать его, как военнопленного смысла нет, Алексей лучше его самого, знал все его буржуинские секреты. Торжественно объявить ему, что все его нынешние победы пойдут прахом и война закончится в Берлине? Зачем? Почувствовать превосходство? Унизить врага? Но врага можно унизить победой над ним. Так это когда ещё будет, а пока Красная армия разбегается. Уф-ф! Зачем же он всё это затеял?

— Скажите, Гейнц, — вдруг спросил Сидоров, — почему у вас такая позорная фуражка? У фенрихов получше бывают.

Тут надо бы сказать, что фуражка была по-прежнему на Гудериане, разве что покосилась и сидела набекрень. Причиной того, что она не слетела, была еле заметная тесёмочка, которая крепилась по обе стороны фуражки, и проходила под подбородком.

В этот момент ожил зритель из будущего: — Иди, забери у него пистоль. А то что-то он рукой у кобуры шурудит.

Сидоров вскочил с земли, сделал шаг левой ногой в сторону сидящего Гудериана, а потом правой ногой с размаху ударил его по предплечью правой руки. Удар отмахнул правую руку вверх и влево, Алексей нагнулся и подхватил из расстёгнутой кобуры немца уже почти вытащенный пистолет. Потом вернулся и сел туда же, где и сидел.

— Алё, шнеллер Гейнц, я задал вопрос! — Сидоров в ожидании ответа начал рассматривать трофей. "Маузер верке", — прочел надпись на стволе, — "Мод Аш Эс Це", — вот вы какой, товарищ маузер.

— Ну, так что, господин генерал, Вы решили утащить с собой в могилу тайну мятой фуражки?

— Ну, что ты прицепился к его фуражке? — сказал Сидоров-1, закругляйся, там, на дороге скоро война начнётся, иди, поучаствуй.

— На фуражку с жесткой тульей неудобно наушники от радиостанции надевать, — вдруг сказал Гудериан, потирая левой рукой ушибленную правую, — действительно, такую тайну глупо сохранять, во что бы то ни стало.

Сидоров, не ожидавший такого простого объяснения, хмыкнул: — Наушники? На фуражку? Оригинально...

В этот момент Сидоров-1 сформулировал ещё один вопрос и Сидоров-2 его озвучил:

— Скажите, генерал, как план Барбаросса вообще сочетается с военной классикой? Клаузевиц и Мольтке перевернулись бы в гробах, узрев такой план: три расходящихся удара. А? — Алексей с удовольствием наблюдал, как искажается лицо Гудериана и плывёт его взгляд, — Ну, ну! Генерал! Вы же прусский генерал, не раскисайте!

Гудериан пришел в себя быстро, он сглотнул и ответил: — Общие вектора движения групп армий значения не имеют. Разгром русской армии произойдет до теоретического разделения войск. Увеличение длины фронта с движением на восток тоже значения не имеет. Германская армия не выдавливает Красную армию в стратегическую глубину, а уничтожает её. Вы — немец?

— Что? Нет, я не немец. Ну, хорошо, Барбаросса предусматривает выход на рубеж Архангельск-Астрахань. Ну, допустим, вышли вы на этот рубеж, и что? Неужели вы думаете, что война сразу закончится, если вы достигнете Волги?

Гудериан уже не плыл. Размышлял и молчал. Говорить о том, что на этом рубеже немцы надеются встретить японцев, он не хотел. Это уже была военная тайна.

Включился Сидоров-1: — Слушай, давай заберём его сознание, и дома потом распотрошим в спокойной обстановке. Сейчас проявлю наушник.

— Точно! — Сидоров-2 обрадовался. В этот самый момент Алексей внезапно понял, почему он валандается с этим гансом, то есть с Гейнцем. Не застрелил сразу, и сейчас оттягивал неизбежно приближавшуюся развязку. Ему было ужасно интересно узнать взгляд с "той", противной стороны. Что думает тот, кто хочет победить Советский Союз и завоевать Россию? На что надеется? Как себе это представляет? Это же интересно, до... до покалывания в подушечках пальцев!

Наушник для скачивания сознания появился прямо на траве в перламутровом ореоле под ошарашенным взглядом Гудериана.

— Лови момент, пока он завис, надевай на него! — скомандовал Сидоров-1, — надо было ему руки связать, но уже поздно.

Сидоров-2 схватил с травы наушник, и, подскочив к Гудериану, круговым движением надел пластиковую раковину на ухо. Генерал дёрнулся, потянул руки к голове, но в ухо уже скользнул голубой лучик, и быстроходный Гейнц зафиксировался с отсутствующим взглядом.

Сознание скачивалось 12 минут. За это время произошло множество событий.

Во-первых, Сидоров слегка помародёрничал, сняв с ремня Гудериана пистолетную кобуру с запасной обоймой. Ну, понравился пистолетик. Хотел ещё сорвать на память железный крест, но, так и не ответив себе на вопрос "На хрена он мне?", не стал этого делать.

Во-вторых, второй раз за последний час, его пришёл брать в плен Миронов. Пришёл не с двумя бойцами, а с целым отделением и капитаном в придачу.

Предупреждённый Сидоров их уже ждал, удивлённый тем, как этот самый Миронов умудряется выбирать самое неподходящее время. Услышал он их ещё до того, как из-за деревьев появились первые крадущиеся фигуры. Десяток солдат растянулись цепью и, с шумом и треском сучьев валежника под ногами, пытались взять его в полукольцо. В середине шел Миронов с немецким автоматом наперевес, не иначе у водителя Гудериана забрал, и капитан Подопригора с пистолетом ТТ наизготовку. Хорошо, Сидоров-1 успел глянуть документы и подсказал фамилию капитана.

Когда расстояние между ними сократилось до десяти метров, Сидоров поймал взгляд Миронова, погрозил ему кулаком и приложил палец к губам, мол, "Тс-с!". Миронов что-то шепнул капитану, тот остановил бойцов взмахом руки, а Алексей призывно махнул им обоим рукой и опять сделал жест "Тихо!". Когда эти двое приблизились, Сидоров сказал им негромко: — У меня тут связь с Москвой, а вы как слоны ломитесь, — и прищурился насмешливо: — никак врасплох хотели застать?

Миронов внимательно посмотрел на заторможенного Гудериана с черной ракушкой на ухе и благоразумно промолчал. А капитан в ситуацию не въехал и ляпнул "домашнюю заготовку", то, что готовился сказать, когда шёл сюда: — Ваши документы!?

— Тяни время, ещё минуты три нужно, — сказал в голове голос Сидорова-1.

И Сидоров-2 начал тянуть время: — Капитан Подопригора, а Вы распорядились забрать документы из машины немецкого генерала? — и он кивнул на Гудериана, — нет? Ваше любопытство далее моих личных документов не распространяется? Хорошо, я представлюсь. Полковник Сидоров. Оперативный отдел штаба фронта.

О! Подтянулись.

Семён Миронов, старшина — сверхсрочник, среднего роста, круглолицый, голубоглазый, со скорбными стрелочками морщин у рта, которые не могла скрыть даже трёхдневная щетина, смотрел тяжело и спокойно. Он уже прошёл сквозь ужас первых боёв, стремительных и удручающих, и научился не удивляться всему, что он видел. Самое удивительное было то, что Красная Армия не пришла на помощь пограничникам и могучим ударом не отбросила врага с нашей территории. Круговерть первого дня запомнилась рёвом танков, утюживших окопы пограничников и наступившей потом тишиной. Немцы даже не послали пехоту, прочесать развороченные позиции. Спешили очень. И были правы. Из всей заставы выжили трое. Так и пошли на восток втроём, обходя рычащие бронированные колонны немцев и стараясь не высовываться на открытые места. Потом встреча с незнакомцем в странном обмундировании, удивительная его осведомлённость. Когда незнакомец представился, всё стало понятно. И его форма, и знания, и его уверенная манера командовать. Полковник поступал правильно, убивал врагов, и Миронов поверил ему.

— Всё, закачалось, снимай с него наушник, — сказал Сидоров-1.

Алексей встал, снял с Гудериана наушник, и приподнял на вытянутой ладони: — Забирай.

В голове хрюкнул смешок: — Ты что, издеваешься? Хочешь, чтоб я его скопировал прямо с твоей рукой? А проявлять как будем? Оно так и проявится, вместе с отрезанной кистью. Положи на траву.

Алексей оценил свою промашку, и положил наушник на траву, прибавив к нему кобуру с понравившемся пистолетом.

Притихшие Миронов и Подопригора молча глядели на манипуляции "товарища полковника".

Когда с игрушками было закончено, Алексей поднял автомат и посмотрел на Гейнца. Тот всё понял, оскалился и закрыл глаза. Молодец! Сидорову стало легко на душе, от того, что он не ошибся и сохраняет сознание, даже можно сказать, жизнь, достойного противника.

Длинной очередью, выстрелов в десять, Сидоров прервал жизнь Гудериана в этой истории, и повернулся к ничего не понимающим, Миронову и Подопригоре.

В этот момент в голове Сидорова раздался голос суфлёра: — Гансы потеряли Гейнца. Начался шухер. Из штаба 17-ой дивизии на эту дорогу выезжает разведбат на поиски. Три танка и четыре бэтэра, набитые фрицами под завязку. Идите, встречайте.

— У нас три танка и рота немцев на подходе, — объявил Алексей вслух, — что у вас из оружия? — и глянул на капитана.

Подопригора был в чистенькой форме, высокий, красивый, весь такой парадный военный, будто прямо со строевого плаца, ещё не обмятый войной, не пожеванный бомбёжками, и взгляд у него был ещё мирный и светлый. Капитан получил задачу занять со своим батальоном город Слоним, и удерживать его до подхода помощи. А если он уже захвачен немцами, то отбить его. Вот так, ни больше, ни меньше. Командир 1-го стрелкового батальона 612-ого стрелкового полка капитан Подопригора против командира 17-ой танковой дивизии генерал-лейтенанта фон Арнима. Но, Подопригора этого не знал, и был уверен, что с задачей он, непременно справится. Их полк стоял полевым лагерем в лесу, и странное дело, их пока ещё не бомбили. То ли у немцев сбой в командах произошёл, то ли их не обнаружили вовремя, но гул войны с запада прокатился слева-справа от полка на восток, связи не было, и полковой командир совершил обычную для того времени ошибку. Он решил атаковать коварного врага. Ну, принял решение, так, действуй! Полк в наступлении — страшная сила! Может задержать танковую дивизию на час. А это немало. Но командир полка решил победить всех врагов одновременно, и раздёргал полк побатальонно.

Командиру 1 стрелкового батальона капитану Подопригоре достался Слоним. Батальон, как и весь полк, был укомплектован полностью. Почти пятьсот человек. Кроме трёх полнокровных стрелковых рот, была ещё пулемётная рота со станковыми и крупнокалиберными пулемётами и противотанковый взвод с двумя 45-мм противотанковыми пушками! А в самих ротах было ого-го, сколько всего, ах, да, и миномётный взвод ещё был, с тремя 82-мм самоварами БМ-37, так что, можно сказать, капитан Подопригора был вооружён до зубов. Плюс боевой дух! Разгромить и уничтожить врага, малой кровью, на чужой территории, как обещал товарищ Сталин! Ура!!!

Только шло все как-то не так, как мечталось. Ворваться вихрем в город и разглядывать в бинокль сверкающие пятки улепётывающих врагов не получилось. Разбитая штабная машина с убитым немцем, злые пограничники, грязные и вообще... одетые не по уставу. Суровый старшина, остановивший его батальон и начавший командовать, всё это выламывалось из его представлений о войне, о порядке на войне, и роли его самого, капитана Игоря Подопригоры, на войне.

Пока капитан набирал в лёгкие воздух, раздумывая, что ответить, и отвечать ли, вообще, Миронов сказал: — Винтовки и гранаты РГД.

— Пулемёты есть? — Сидоров снова посмотрел на Подопригору, но так как тот, по-прежнему молчал, перевел взгляд опять на Миронова.

Тот пожал плечами: — Я не видел.

Алексей присвистнул: — С винтовками на танки? Хотя, из противопехотных гранат РГД-33, очень хорошие противотанковые связки получаются.

Подопригора вдруг понял, что эти два таких непохожих друг на друга человека уже командуют ЕГО батальоном. Вернее, решают, как его применить, как лучше его использовать. Этого он допустить, а главное, вытерпеть, не мог. Он сделал шаг вперед и сказал: — Товарищи, что здесь происходит? Я — командир батальона!

Странный полковник посмотрел на него удивлённо, мол: "Да, ну!?", и в глазах мелькнула смешинка. Он улыбнулся и сказал: — Капитан, не знаю, как у вас, а у нас идет война. Это вообще. А конкретно, прямо сейчас сюда едут немцы, чтобы всех нас убить. У вас, командир батальона, есть чем защищаться?

Вот это было понятно. Сразу бы так! Подопригора зачастил скороговоркой. БЧС, боевой численный состав батальона ему вспоминать было не нужно. Его он знал назубок.

— Ну, вот, — удовлетворённо произнес Сидоров, выслушав капитана, — у нас тут, оказывается, целая армия! Ну, что ж, пойдём воевать!

Батальон действительно оказался, подготовленным и тренированным. За 15 минут машины с дороги были убраны, роты заняли оборону по обе стороны шоссе. Противотанковые средства приготовлены для головных танков, пулемётная рота заняла позиции для огня по замыкающим бронетранспортёрам.

Алексей с тремя пограничниками залёг в неглубокой, продолговатой канавке, в расположении второй роты, примерно в центре обороны. Немцы не заставили себя долго ждать.

Низкий рёв моторов возник и навис над головой, задавив все звуки окрест. Pz-III скрежетали по шоссе быстро, лязгающий звук дрожал, и вибрировал в ушах, прижимая головы к земле. Враги были ещё далеко, но земля уже тряслась, и двигалась, и плыла прочь из-под прильнувших к ней человеческих тел, словно пыталась отползти от этого надвигающегося кошмара, большого, жаркого, вонюче-чадящего. Но множество рук, вцепившиеся в неё, свою последнюю защиту, молящих и надеющихся, не позволили земле отпрянуть и оставить их на произвол судьбы, она осталась, только всё резче вздрагивала и громче постанывала под непосильной тяжестью.

Первыми ударили сорокапятки, по головному танку. Над ним радугой вспыхнули снопы искр, но загорелся почему-то второй танк. Артиллеристы били первый танк в лоб и не пробили броню. А во второй танк полетела связка из трёх гранат и попала на корму. И надо было такому случиться, что на корме оказался открытым один из технологических лючков. Их там шесть штук, небольших лючков над двигателем. Ну, нужная вещь. Масло проверить в двигателе или там ремень генератора подтянуть. Вот и занимался механик-водитель своими двигательными делами, когда пришла команда "по коням!". Конечно, быстрей заводи, генералоберст Гудериан пропал. Вот и поторопился Шульц, или Гюнтер, не важно. Закрутил все "барашки" на лючках, но на одном не до конца. Да, что обманывать, почти не закрутил, так, наживил. А как поехали, "барашек" хрусть-хрусть в другую сторону, и открутился. Совсем. Лючок бряк-бряк. Да разве его услышишь в грохоте и лязге, и не прислушивайся, бесполезно. Вот в этот лючок и сыпанули осколки, которые не пожадничал взрыв из трёх гранат. А там внизу двигатель. Не простой двигатель, хороший. Очень хороший. Достаточно назвать фирму, выпустившую двигатель, и сразу понятно, что двигатель отличный. МАЙБАХ. Почувствовали, как торкнуло? Ага. Да только вспыхнул двигатель как свечка. Осколки гранатные-то раскалённые, а майбах бензиновый. Вы на бензозаправке пробовали закурить? Нет? И не пробуйте, по шеям надают, потому как бензин очень к зажигалкам, непотушенным окуркам и гранатным осколкам чувствительный.

Но это рассказывается долго, а на самом деле, бросок гранаты, взрыв, полыхнуло огнём, а потом танк взорвался, сдетонировали боеприпасы, и башня по широкой дуге улетела в лес.

А первый танк, как ни в чем не бывало, аккуратно расстрелял артиллерийские расчеты, и начал самозабвенно поливать лес из пулемёта. И третий танк туда же, в лес, из пушки и пулемётов.

С одним танком повезло, а с этими монстрами как справиться? У них по кругу броня 15мм. Попробуй, проковыряй! Артиллерийские снаряды должны были пробить, а не пробили. Или планида сегодня у этого танка была такая, счастливая, или руки у рабочего, который эти снаряды на заводе точил, не из того места росли.

Одновременно с нашей артиллерией вступила в бой пулемётная рота. Ротные пулемёты исхлестали "Гономаги" очередями, заставив остановиться. Попытавшиеся высунуться над бортами пулеметчики были сметены мгновенно. А потом вступили в дело пулемёты крупного калибра. Три 12.7мм ДШК аккуратно прострочили БТРы вдоль бортов и... и всё. Оба борта навылет. Не будем заглядывать через дырявые борта в кузова, зрелище не для слабонервных. А потом перенесли огонь на танки. Пуля ДШК, размером с указательный палец взрослого человека пробивает 15мм стальную броню высокой твёрдости на расстоянии... 500 метров. А тут... вон, ребята из 1 роты, гранатой докинули.

Сидоров смотрел во все глаза, и всё равно не успевал всё заметить, и от этого немного сердился. Получалось, так, как он и хотел, адреналин и всё такое... Он расстрелял из автомата один диск, вставил второй. Немцы всё-таки из "Ганомагов" просочились на волю, и теперь огрызались из подлеска. ДШК покончили с оставшимися двумя танками быстро и аккуратно. Панцеры даже не загорелись. Просто, перестали стрелять и шевелиться.

Подопригора поднял людей. Нет, не в атаку. На кого там, в атаку бегать? На зачистку. Из кустиков ещё постреливали.

Вокруг начали вставать бойцы, потерь почти не было. Сидоров тоже поднялся и подумал, что в "той" истории этот батальон, не предупреждённый и не остановленный вовремя, на полной скорости выехал к Слониму, прямо перед танками фон Арнима, и был расстрелян за несколько минут. Об оставшихся в живых сведений не было.

Алексей поднялся по насыпи на шоссе и очень удивился, увидев вместо асфальта просёлочную дорогу, покрытую толстым слоем пыли. Он, маленький, пятилетний, не старше, идёт по этому просёлку, и босые ноги зарываются в пыль по самые щиколотки. Это приятно ощущать, тёплую, мягкую пыль, которая почему-то очень горячая, и он бежит к полоске тени, от телеграфного столба, наискосок пересекающую дорогу. В тени ногам немного легче, но Солнце за спиной горит совсем нестерпимо и он бежит дальше, к следующей полоске тени. И вдруг там, в конце дороги, он увидел свою маму, живую, совсем молодую, такую, какой она была, когда её Алешке было пять лет. Мама стояла в летнем белом сарафане, она улыбалась Алёше и призывно махала ему рукой. Алексей побежал со всех ног к маме, боясь, что она исчезнет, или уйдет, не дождавшись его. Но мама его дождалась, она присела, оправив платье, и распахнула руки, и маленький Алёшка влетел в её объятия, узнав родной запах, задохнувшись от счастья, и теряя сознание, выдохнув: — Успел!

Когда сознание убитой копии погасло, и связь оборвалась, Сидоров ещё долго смотрел в монитор, наблюдая как над "ним" стояли с каменными лицами пограничники и Подопригора. Полковник Сидоров был убит прямо в сердце практически последним выстрелом из леса.

Потом солдаты откопали братскую могилу и похоронили всех вместе, и его, и артиллеристов, и ещё троих из первой роты. Потом, походя, без душевных терзаний, расстреляли десяток пленных. Некогда было терзаться. Потом нагрузились оружием, построились, и Подопригора повёл их в лес. Великая Отечественная война только началась.

Глава 7 Гордино

Купидон целился в левый глаз. Петров закрыл левый глаз и открыл правый. Купидон начал целиться в правый глаз. Купидон был толстенький и похож на молодого кабанчика, которого съели позавчера, только голова была прям, как на октябрятском значке. Такой же херувимчик. Только наглый и бессовестный. Целился во всякого, кто на него смотрел, а из одежды имел только лук с золотой стрелой. Это был ближний купидон, над самой кроватью. На потолке их красовалось четыре, по одному на каждый угол, но этот, ближний, казался самым наглым.

Петров закрыл глаза, чтобы не видеть эту срамоту, и понежился на перине: — Хорошо-то как!

Какое блаженство, валяться на мягкой перине, проснувшись не от трезвона будильника, и не от звонка мобильника, а просто потому, что выспался.

Три дня Иванов таскал их по усадьбе и окрестностям Гордино. И, ладно бы возил на машине, или в карете, в конце концов, так нет, верхом на лошадях. Скажем честно, Петров чувствовал себя на лошади, не очень уверенно. Не то, что Сидоров. Этот гарцевал и улыбался. Александр тоже улыбался. Ага, первый день. А на второй... Болели ноги, руки, спина, копчик, проще было перечислить, что не болело. Иванов сжалился, и второй день они ездили в бричке. Третий день снова верхом, и странное дело, было уже не так больно. А сегодня утром, так и совсем здорово.

Копии проявились в окрестностях усадьбы Гордино ранним утром. Иванов рассудил, что хоть в Москве и был вечер, Петров и Сидоров встали после ночных бдений поздно, и были отдохнувшие.

Он встречал их на бричке, в небольшой лощинке, на полпути от имения к станции Вязьма. Дождавшись того, что проявляемые ожили, и завертели головами, оглядываясь, он замахал им руками и закричал: — Сюда скорей!

Друзья в ускоренном темпе преодолели два десятка метров по скошенному полю и забрались в бричку. Иванов щёлкнул вожжами, лошадь дёрнула, пассажиры попадали на мягкие кожаные сидения, и экипаж бодро покатил по просёлочной дороге, почти ровной, между желтых полей с торчащей жесткой стернёй.

Не мудрствую лукаво, Николай решил легализовать друзей таким нехитрым способом. Привезти якобы, с московского поезда. Через Вязьму проходил поезд Москва — Смоленск. Проявить прямо в доме — это вызвать недоумение среди дворни — откель, мол, взялись сии господа. А так, все увидят приезд, и вопросов не будет.

Между тем, быстрая езда (какой же русский её не любит), простор (поля до горизонта), энергетика лошади (это не объяснишь словами, запах мускулистого тела и исходящую от него силу, почувствовать нужно), упругий ветер в лицо, привели друзей в восторженное состояние.

Сидоров вскочил на ноги, и еле удерживая равновесие в подпрыгивающей коляске, расправил руки, как крылья, по ветру и запел — закричал:

— Ты лети с дороги птица!

Зверь с дороги, уходи!

Видишь облако клубится!

Кони мчатся впереди!

Уже на второй строчке Иванов и Сидоров начали хохотать, а потом все вместе подхватили припев:

— Эх, тачанка, ростовчанка,

Наша гордость и краса,

Пулеметная тачанка,

Все четыре колеса!

* * *

До усадьбы домчали за четверть часа. С дороги, ведущей в село Гордино, свернули налево, на подъездную дорогу, ровную и ухоженную, и мимо выстроенных рядами плодовых деревьев, покатили к мелькающим в просветах постройкам. Главный дом был такой же, как его видели там, в другой жизни. Помпезный и музейный. Только вблизи уже видны были деяния времени, прошедшего после ремонта. Забрызганный грязью во время дождя цоколь, оббитый угол, не иначе, как телегами, да рядом с входом была устроена коновязь, и стояли несколько фыркающих лошадей. Очень красивых, как отметил про себя Петров.

К подъёзжающей бричке кинулся мужичок в камуфляже и такой же, форменной кепке. Подхватив лошадь под уздцы, он укоризненно сказал Иванову:

— Что ж Вы меня не разбудили, Ваше благородие, зачем Вам самим утруждаться?

Иванов кинул ему вожжи и ответил: — Да какие труды, Сява? На станцию смотался, друзей привёз. Вот, прошу, любить и жаловать, Александр Артемиевич и Алексей Вячеславович. А это Савелий, бодигард мой и вообще, незаменимый человек.

Александр и Алексей рассеяно тому кивнули, вертя головами и осматриваясь, а Сява, то есть Савелий, встал во фрунт и громко представился: — Сто семьдесят пятого Батуринского полка фельдфебель Савелий Казаков.

Савелий был усат, краснощёк, и серьёзен от собственной значимости.

Сидоров улыбнулся: — Вольно, фельдмаршал, не напрягайся, мы все в запасе, будь проще.

— Есть быть проще! — отозвался Сява, а Петров хмыкнул: — Неужели Лужков собственный полк заимел?

Иванов повёл их в свой замок, по пути рассказывая, показывая и отвечая на вопросы.

В вестибюле за простым конторским столом сидел парень, худощавый, такой же пятнистый, который, увидев входящих, встал, но ничего не сказал, а только "ел глазами" Иванова. Понятно, охрана.

Половину вестибюля занимала помпезная мраморная лестница, ведущая на второй этаж, в стиле "барокко", или "рококо". Во всяком случае, у Петрова только эти слова всплыли из подкорки. Хотя возможно, они всплыли не потому, что лестница принадлежала к этим стилям, а потому, что Петров только эти стили и знал, а может и не знал стили, а только слова эти слышал. Но, по любому, было красиво.

На втором этаже был только секретный кабинет с абрударом и склад артефактов из 21 века. И доступ туда был запрещён всем, под страхом мученической смерти.

Третий этаж стоял абсолютно пустой, даже без мебели. Ну, в самом деле, не разрушать же его, если пока не нужен?

Про второй и третий этаж Иванов сказал скороговоркой, и махнув рукой в сторону лестницы. Всё остальное помещалось на первом этаже.

Правое крыло поместья Николай назвал "жилым", левое крыло — "присутственным".

Сначала он повёл друзей в жилую половину, кивая на двери: — Моя спальня, гардеробная, твоя спальня, Саня, твоя, Лёша, дальше пустые комнаты, ванны, туалеты в конце коридора.

Потом открыл дверь гардеробной: — Заходим и переодеваемся. Тойот с ниссанами тут нет, транспорт — боевой конь, посему прикид должен соответствовать.

— А что у тебя народ такой весь военный, а Сява аж спецназовец? — спросил Петров, оглядывая открытые платяные шкафы, в которых на плечиках висела разнообразная одежда, от смокингов до спортивных костюмов.

— А что? — удивился Николай, — очень удобно. Я всех своих работников так одел. Дёшево и сердито. А то ходили, как бомжи, в чем попало. Сейчас шмотки дорогие. Крестьянин и женится, и помирает в одной поддёвке. В смысле, в одной и той же.

— А сам чего, как купец? — спросил Алексей, оглядывая Иванова, — О! И даже цепочка на брюхе имеется!

Действительно, Иванов был одет в тёмные брюки с тонкой белой полоской, заправленные в хромовые сапоги, синюю рубаху косоворотку, подпоясанную кожаным ремешком и однотонную с брюками жилетку. И цепочка имелась. С одной стороны цеплялась маленьким брелочком за пуговку, а другим концом ныряла в часовой кармашек.

— А я и есть купец, — улыбнулся Николай, — второй гильдии, между прочим.

— Что ж ты дворянство себе не купил? — ехидно поинтересовался Петров, — денег не хватило?

— А зачем? — удивился Иванов, — я тут сельским хозяйством занимаюсь. Эксперимент провожу. Зачем мне дворянство? Я даже в первую гильдию не лезу. Лишнее внимание ни к чему.

Пока друзья переодевались согласно эпохе и здравому смыслу, Николай обрисовал им общее положение в уезде и в его хозяйстве.

Сначала Николай не собирался долго задерживаться в этом времени и месте, просто было любопытно, потом, по мере оформления Великих планов, здесь, в Гордино, развернулся полигон, где Иванов пытался обустроить Россию э-э... в отдельно взятом уезде.

Легализацию он провёл авантюрно, что, впрочем, сработало. Сидя дома за абрударом, проявил свою копию в Москве, на окраине. Копия подрядила извозчика, отвезти её в центр, на Биржевую площадь. Дело было зимой, раннее утро, мороз, ветер, извозчик, закутанный по самые брови, копия в шубе, фиакр закрытый. Так вот, пока ехали, Иванов накопировал прямо на сидения десять мешочков с золотом. По десять килограмм каждый. Ага, сто кило золотого песка в холщовых мешочках. Где золотой песок взял? В Калифорнии, где же ещё. Просто, скопировал у старателей. У них не убыло.

Так вот, что дальше было. Уже по Маросейке проехали, по Ильинке едут, а лошадь тяжесть чувствует, не так резво копытами стучит, и извозчик оглядываться начал, мол, кто это там на запятки вскочил. Иванов даже заволновался, вдруг остановит посреди дороги, что с этим золотом делать? Ан, нет, пронесло, подкатили к Московскому купеческому обществу взаимного кредита. Банки так раньше назывались. Николай сунул вознице серебряный рубль, против 50 копеек, на которые сговаривались, и начал выкидывать мешки из фаэтона прямо к подъезду банка, на снег. Когда выскочил швейцар, разгруженное такси уже укатило, и Иванов ждал именно его.

— Давай-ка, братец, пособи, не обижу.

И начали они вдвоём мешки затаскивать в подъезд. Швейцара Иванов не обидел, серебряный рупь и ему достался. А там уже и офис-менеджер подскочил. Представился как-то очень весело, что-то вроде Апполон Бельведерович. Иванов не поверил, но вникать не стал, все время, называя клерка "милейший".

Московское купеческое общество взаимного кредита было банком кооперативным и создано немногочисленной, но авторитетной группой предпринимателей, представлявших интересы Московского Купеческого банка, для финансирования своих организаций. Получить в этом банке кредит человеку "со стороны", без имени и поручителей, было практически нереально, но в, то же время, банк работал с любыми физическими и юридическими лицами на предмет приема вкладов и ведения счетов.

Через четверть часа после прибытия Иванова в этот достойнейший банк, начался калейдоскоп улыбок и прекратился только поздним вечером, когда он наконец вырвался из этой затягивающей западни, и с облегчением растаял в снежной круговерти.

Прибыл управляющий, золото взвесили и утащили в хранилище. Пока Иванов ездил управляющему по ушам о том, о сем, где взял золото, причём не сильно и соврал, сказав, что золото из Калифорнии, пришёл штатный химик с анализами, и подтвердил, что это точно золото. Управляющий подобрел. Накрыли стол. Выставили штоф. Иванов заикнулся, что не прочь вступить в купеческую гильдию, для начала, самую маленькую.

Иванов даже не представлял, как он рисковал. Ну, то есть, как рисковал человек, который бы осмелился вот так, внаглую, припереться в банк, с кучей золота. Всё-таки, сказывалась неопытность в этом деле. Управляющему сразу не понравились уклончивые ответы подозрительного клиента о таможенных документах, о справках, об оплате налогов и акцизов. Иванов и не подумал об их необходимости. Управляющим был не кто иной, как Тимофей Савич Морозов, сын того самого Саввы Морозова, мануфактур-советник, купец 1-й гильдии, глава товарищества Никольской мануфактуры "Саввы Морозова сын и Ко", председатель Московского биржевого комитета, член совета Московского купеческого банка и прочая и прочая. Такого монстра провести овечьим блеянием было просто невозможно. Однако Иванову повезло. По первости, всем всегда везёт. В тот момент, когда достопочтенный Тимофей Савич размышлял, сколько Таможенный департамент отстегнёт ему за вскрытие такой крупной партии контрабандного золота, Иванов задал невинный вопрос. Он спросил, можно ли ещё в этот банк насыпать немного золотого песка, и сколько необходимо, чтобы стать акционером.

Купец взглянул на сидящего перед ним молодого человека слегка под другим углом. Тимофей Савич был дородным человеком под шестьдесят лет, седой как лунь, с окладистой и такой же белой бородой. Сорокалетний щупленький Иванов, запросто подходил под определение "молодой человек".

Начался серьёзный разговор, в результате которого они пришли к согласию, что, как известно, является продуктом полного непротивления сторон. Иванов пообещал не реже чем раз в квартал вносить в банк сопоставимые суммы, в ответ выслушал кучу взаимных обещаний. И про акционерство, и про гильдийство. Хитрый купец решил не спешить оповещать власти, в конце концов, никогда не поздно это сделать. А вдруг этот прощелыга и впрямь купается в золоте. Тогда какие претензии к банку и лично к уважаемому Тимофею Савичу? Не его это работа, контрабандистов ловить. Если уж умудрился сей молодчик протащить шесть с половиной пудов золота через всю Империю до дверей банка, то значит, так тому и быть. Подождём следующего поступления, а там и решать будем.

После взвешивания оказалось, что золота не ровно сто кило, а 104 кг. и 280 грамм. Иванов не стал заморачиваться точными весами, и взвешивал китайским безменом. Это потянуло, по текущему курсу на 191 тысячу 156 рублей и 71 копейку ассигнациями. Получив, таким образом, чековую книжку с номером счета, Иванов убыл из банка, заверив всех в своём всенепременнейшем почтении.

Ну, что скажешь, деньги это были большие. Даже, неприлично большие. Ну, с чем сравнить? Двухэтажный дом в Москве, где нибудь, на Пречистенке, продавали за пять тысяч. Вот и думайте.

* * *

Переодевшись, друзья пошли осматривать левое крыло усадьбы. Петров надел английскую клетчатую тройку, Сидоров оделся проще — рубашка и галифе. И все в хромовых сапогах, конечно. За время их отсутствия, в холле прибавилось народа. Кроме безмолвного охранника, присутствовал Сява и высокий, статный старик, в сером грубом плаще до колен и стоптанных сапогах. Лицо его было изборождено морщинами, седые брови кустились над внимательными глазами, выцветшими за многие годы жизни до василькового цвета.

Ожидающий распоряжений Сява молчал, а старик, комкая в руках, что-то, похожее на кепку, поклонился, и сказал глухо и солидно:

— Доброго здоровьица, Николай Сергеевич!

Не в пояс поклонился, но уважительно так, не сачкуя. Николай в ответ тоже поклонился и ответил: — И вам не хворать, Акакий Анисимович! Сейчас в Гордино поедем, по пути о делах и поговорим.

Старик степенно кивнул, и направился к выходу, а Иванов повёл друзей по коридору, показывать другую половину усадьбы.

Первая комната была караульная. Три койки, на одной спит детина, две другие аккуратно заправлены. У окна стол, на стуле сидит третий охранник, который, увидя вошедших, вскочил. Ага, бодрствующая смена.

Вторая и третья комнаты — секретарская и кабинет. Столы, шкафы, заваленные бумагами и книгами.

Потом ряд пустых комнат, в самом конце — столовая и кухня. На кухне суетились невысокая, худенькая женщина в белоснежном халате, и парнишка лет тринадцати. Поздоровавшись с ними, Иванов сказал:

— Агафья Егоровна, на завтрак меня не будет, попробую заскочить на обед, но не обещаю.

— Как же Вы без харча-то, Николай Сергеевич! — на полном серьёзе взволновалась добрая Агафья Егоровна, — вон вас, уже ветром качает! Не бережёте себя, кормилец Вы наш!

Петров и Сидоров выскочили в коридор, налившись смехом, и пробежав несколько шагов по коридору, подальше от кухни, грянули хохотом.

Иванов шел за ними и тоже посмеивался, разводя руками. Отхохотав, оба, и Александр, и Алексей уже открыли рты, чтобы высказать, все, что они думают по этому душераздирающему поводу, но Николай поднял вверх обе ладони, предваряя их слова, и сказал с укоризной: — Так не договаривались! Вы что, вечно ржать будете? Привыкайте.

На улице подошли к коновязи. Петров приотстал, и с опаской поглядывая на лошадей, наблюдал, что будут делать остальные. Иванов, Сява и даже старый Акакий Анисимович взлетели на своих коней разом, было видно, что это им привычно. Алексей поглядел на них, обернулся на Александра и попытался сотворить то же самое. Но левая нога подогнулась, и у него не вышло. Тогда он взялся обеими руками за седло, подтянулся и перекинул себя поперёк лошади. Немного поелозил на животе, перекинул ногу, и наконец оказался в седле. Поймал ногами стремена, взял в руки поводья и победно улыбнулся. Петров оценил оба способа и остановился на первом. Перекинул поводья через голову лошади, вдел левую ногу в стремя, и ухватившись руками за седло, подтянулся и встал в стремени. Дальше было легче. Перекинул правую ногу через широкий круп и поймал правое стремя. Уф-ф! Тоже наука!

— А почему все лошади коричневые? А... понятно, молчу, молчу.

Иванов покосился на Петрова, поджав губы, мол, не болтай, и ответил: — Не коричневые, а темно-гнедые, так масть называется. Это орловские рысаки, потомки легендарного Барса самого графа Алексея Орлова-Чесменского! Прошу любить и ценить.

Проехали по аллее, и свернули налево, на большую дорогу. Кони, а вернее жеребцы, Петров это рассмотрел, вели себя смирно и аккуратно, как будто понимали, что Александр едет на животном первый раз в жизни, и ему не по себе.

Между тем, Иванов продолжил рассказ, как он докатился до такой жизни. Акакий Анисимович деликатно припустил коня вперёд, чтобы не мешать, друзьям разговаривать.

— А кто этот старикан? — спросил Алексей, указывая ему в спину.

— Это староста села Гордино. Головастый. Я через него все проблемы в округе решаю. В смысле с крестьянами. А дедуля, между прочим, родился в год Наполеонова нашествия. Так вот... на чём я остановился? Ах, да. Не стал я, короче, ждать трёх месяцев, чуть не умер от нетерпения, и через месяц приволок в банк Морозову ещё сотню килограмм. Понятно, да. Вот тут, лёд тронулся. Оказывается для вступления в 1 гильдию нужно всего пятьдесят тысяч. Но я решил не высовываться и остановился на 2 гильдии — всего двадцать тысяч. Не заплатить, темнота, а иметь капиталов. Вот тут спросили паспорт. Пришлось домик в Москве купить, там прописаться, и по месту жительства получить паспорт. Да-да, прописаться, получить отметку в околотке. Такие правила. А с паспортом уже и прочие аусвайсы выправлять. Пока суд да дело, ещё месяц пролетел, я этим купцам ещё мешок золота. И говорю, мол, в этом году — всё! Следующие поступления ожидаются только через год, золотишко на клондайках намыть надо, это время требует. Дали другую чековую книжку, толстую, для солидных клиентов. С этой книжкой и ворохом других документов и рекомендательных писем приехал в Вязьму. Натурально приехал. Взял билет на поезд в Москве. Потом проклял всё на свете. Почему проклял? Это у нас там, глобальное потепление, а здесь в марте минус двадцать, это запросто. Нет, оделся я очень тепло, но совершенно неправильно: городское платье, высокие валенки, теплая шуба, длинный шарф. А что, по Москве все так ходили. Так вот я к чему. Холод в вагоне был неимоверный, сначала еще ничего, но часа через три начал я весь звенеть. Вагон-то второго класса. А отапливается только первый класс. Да не пожадничал я, просто я этого не знал. Короче, не выдержал, доплатил и пересел в отапливаемый вагон первого класса. Утром приехали на станцию пересадки, где пришлось ждать поезда несколько часов на вокзале. А вокзал тоже не отапливается. Кто такое придумал и построил? Представляете: ресторан в самом вокзале, расфуфыренная мебель, буфеты с бутылками, хрусталём сервированные столы, прислуга во фраках, и забортная температура, минус двадцать. Печек нет. Я только удивлялся, каким образом официанты не замерзают на лету. Ну, это ладно, напился горячего чаю, умудрился пообедать, погрелся, бегая по станции туда-сюда. Под вечер пришел поезд, на котором мы должны были ехать далее. Новые вагоны оказались еще хуже прежних, маленькие вагончики, вроде четырехместных карет с дверьми по обеим сторонам. Представьте себе, что в сильный мороз вы сидите в маленькой будочке, продуваемой на скорости, да еще ладно бы, народу было много, надышали бы, так нет, это был первый класс, и я ехал один.

— Подожди, — прервал его Петров, — если это первый класс, он же должен отапливается.

— Ага, отапливается! — Иванов возмущённо натянул поводья, — на станциях под сидушки, кладут какие-то грелки, которых хватает на полчаса. Приедем на станцию, положат грелки, отъедем, и остановимся в поле. И стоим, стоим... Целую ночь так мучились. На рассвете приехали на большую станцию, где опять пришлось ждать поезда. Опять холодный вокзал, опять бесконечное чаепитие и холод. В туалет сходить — отдельная песня. Поискал на станции, вроде нет. Выхожу на перрон, стоит начальник вокзала, в форменной шинели, в красной шапке. Спрашиваю, так, мол, и так, "Где?". А он мне в ответ: "Везде, где угодно!".

Да хватит ржать! Слушайте дальше. В Вязьму я приехал с температурой за сорок.

Николая снова прервал взрыв хохота.

— Так от чего температура, от того что трое суток в туалет не ходил? — сквозь смех простонал Алексей.

— Да нет, простудился, — Иванов засмеялся, — это я удачно скаламбурил.

Петров обеими кулаками вытер выступившие на глазах слёзы и повернул раскрасневшееся от смеха лицо к Иванову: — Давай, дальше смеши.

— Дальше развеял себя больного и проявил себя здорового. А что было делать, в уездную больницу ложиться? Рассказы Чехова вспомните. Ладно, слушайте дальше.

В Вязьме заявился сначала к Василию Владимировичу Лютову, купчине первой гильдии, у меня к нему было рекомендательное письмо от Морозова. Лютов этот самый крутой в Вязьме, льном торгует, свой Торговый Дом, местный олигарх. Ну, и главный по благотворительности в Вязьме. Я ему сразу чек на десять тысяч, мол, Вяземским детишкам на молочишко, и так, осторожно, а не продается ли в окрестностях недвижимость в виде дворянского гнезда. Хочу, говорю, осесть, после бурной молодости, птенчиков завести. Гнёзда были, в количестве аж четырёх штук, Гордино — самое близкое к Вязьме. Вот и всё. Оно было в залоге у "Общества поземельного кредита". Отдали почти дёшево.

А сейчас посмотрите налево, уже виден скотный двор.

Незаметно за разговором, закончился с левой стороны дороги сад, и открылось широкое пространство, занятое скошенными полями. Метрах в ста от дороги находился полевой стан, очень похожий на колхозную или совхозную ферму.

— Анисимыч! — окликнул старосту Николай, — ты, наверное, поезжай, потихоньку, мы тебя догоним, только заеду на скотный двор.

Староста придержал лошадь, поравнялся со всеми и неторопливо ответил:

— Дык, решать скоро надобно, Николай Сергеич, ночью из уезда нарочный был. Как бы греха не было...

— Да что случилось — то?

— Нарочный был, говорю, из уезда. Беглый у нас объявился. С арестантской команды сбежал. Вот я и говорю. Как бы шалить у нас не начал, или красного петуха кому не пустил. Беда будет.

— Что ж ты раньше молчал!?

— Дык, раньше время терпело. А я так думаю, мужиков поднимать надо. К вечеру должны споймать.

Иванов подумал, посмотрел на восходящее солнце, потом на старосту, и сказал:

— Так поднимай. Магарыч будет.

Анисимыч отрицательно помотал головой: — Нет, из чести сделают. Беда каждого может коснуться. Главное, чтоб от тебя, Николай Сергеич, исходило.

— Хорошо, езжай, зови на толоку, скажи, я просил, и магарыч будет. Да, еще вот что. Как поймаете, мне сначала покажите.

Староста степенно кивнул и тронул жеребца прямо по дороге, а Иванов поворотил налево, на подъездную, к хозяйству, дорогу. Петров и Сидоров потянули поводья за ним.

— Что за "толоку"? — спросил Петров.

— Э-э... Ну, это так говорят. Собирайте народ на толоку. В смысле "на толковище". Разговаривать. Какие ещё слова не поняли? Спрашивайте, буду объяснять. Я-то уже привык, и не выделяю анахронизмы.

Сидоров подал голос: — А что такое "из честИ"? — он сделал ударение на последнем слоге, так же, как и услышал.

— Это значит "из-за крестьянской чести". У крестьян своя честь есть. Как и совесть, и благородство. В общине, кроме работы "на себя", бывает, нужно сделать работу на благо общества. Или по-соседски помочь. Например, ударила молния, сгорел дом, вся община выходит и за неделю складывает новый дом. С хозяина только магарыч, то есть, поляну накрыть. Потому, как не крестьянин виноват, а Бог молнией шарахнул. Сегодня тебя, завтра меня. Все под Богом ходим. Сегодня я тебе помогу, завтра ты мне. Или плотину вон прорвало. Из чести пришли и выправили. И сегодня тоже, всех касается.

— Слушай, а что он к тебе пришел? Ты же не помещик, и крепостное право отменили, — спросил Петров.

— Я как раз помещик. После Положения помещики все равно остались старшими на местах.

— До какого "Положения"?

— До отмены крепостного права. "Положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости". Э... матчасть учить надо! Кстати, это недавно было. Всего двадцать три года назад.

Иванов посмотрел на друзей и усмехнулся: — Видно ещё не дошло? Как бы вам объяснить, вот считайте, там у нас две тысячи восьмой, двадцать три года назад это тысяча девятьсот восемьдесят пятый.

Петров и Сидоров переглянулись. В их понимании — 1985 год был не так уж и давно, их молодость.

Иванов, заметив эффект, добавил: — Три года назад убит Александр II, Русско-турецкая, сидение на Шипке — шесть лет назад. В Гордино три ветерана, один без ноги, и двое не вернулись, две солдатки с детьми... Да, почти начало времён. Но! — Иванов поднял указательный палец вверх, — Маркс свой "Капитал" уже написал. Семнадцать лет как. Саша Ульянов в прошлом году закончил гимназию. Вождю мирового пролетариата четырнадцать лет. Батоно Сосо пять лет. Вот и ориентируйтесь.

Петров с Сидоровым задумались, ориентируясь.

Между тем, подъехали к хозяйству. Иванов начал объяснять, указывая рукой то на одну, то на другую постройку.

Усадьба занимала возвышенность над окружающими её полями и речкой. Саму усадьбу, крестьяне называли "Красный двор", там, за основным зданием был ещё каретный сарай, ну куда без гаража, даже в 19 веке. Вокруг Красного двора раскинулся, уже упомянутый сад, приведённый Ивановым в относительный порядок, а сразу за садом, вблизи "столбовой" дороги, расположились хозяйственные постройки, оставшиеся ещё от старых хозяев. Место это было выбрано удачно, от Красного двора, через сад, напрямик, не более версты, поэтому Николай ничего, кроме хлебного амбара не стал переносить, только отремонтировал и достроил недостающее. Зернохранилище пришлось переносить из соображений санитарии и гигиены. Мука и рядом навоз — сами понимаете.

Когда Иванов приехал первый раз смотреть усадьбу, конечно, прослезился, но шустрый стряпчий, приехавший с ним, заверил, что в Вязьме в наличии умельцы, которые сделают не только, как было, но ещё и краше. Так и произошло. Одна артель всё лето приводила в порядок господский дом. Плюс из Москвы прилетели отделочники и изукрасили поместье лепниной, согласно текущей моде. Иванов только вздыхал. Наглые купидоны и розочки из известняка были в моде.

Одновременно с этими, трудились ещё две артели. Самое первое, что заказал Николай, была водонапорная башня, поставленная на высоком берегу речки Михрютки. Кирпичный цилиндр, диаметром три метра, вздымался на семиметровую высоту, и был чуть выше господского дома. Потом со станции привезли рельсы и уложили поверх башни. Приехавшие жестянщики на верхотуре, из жести склепали бак объёмом... ну, большой бак. Диаметр — две с половиной сажени, высота — три четверти сажени. Кому не лень, считайте, ага... Дюжина жестянщиков — лудильщиков две недели киянками гремела и воняла канифолью. Вокруг бака пришлось построить защиту из толстых досок, потому, что в первые же дни, кто-то пальнул в него из ружья, и пришлось заделывать дыру. От этого бака к речке протянули трубу, на речке сколотили маленькую пристань-помост и поставили насос с паровым двигателем. Минипаровоз был совсем не "мини", здоровая дура, и Иванов вовсю сдерживался, чтобы не поставить дизель. Но... взял за правило, артефактами не сорить, и неукоснительно это выполнял.

Водонапорная башня успешно работала в летнее время. На зиму воду пришлось сливать. Однако все очень даже оценили барскую придумку. Но об этом позже.

Далее на скотном дворе отремонтировали конюшню, старый барин был изрядный лошадник, и конюшня была просторная и удобная. Построили два хлева для крупного скота, овчарню для овец, и свинарник. Вместо одного затянувшегося колодца, отрыли два новых, глубоких, под холмом, в низинке.

Поставили избу для скотника и обширный сарай для рабочего инвентаря. В последующем на рабочем дворе постоянно что-то достраивалось, переделывалось, жизнь кипела. По мере найма работников, строились им избы.

Как я уже сказал, старый амбар для хлеба Николай забраковал, его разобрали. Вернее, доразобрали, наполовину его еще раньше растащили. На расстоянии версты от рабочего двора был построен небольшой элеватор силосного типа, с помещениями для обработки зерна и четырьмя кирпичными круглыми силосами, диаметром три метра и высотой семь. Строила та же артель, что и водонапорную башню, много объяснять не пришлось. При необходимости, можно было пристроить ещё силосы, место имелось. Примыкала к элеватору мельница с паровым приводом. Зернохранилище огородили высоким частоколом и организовали хороший подъезд.

Как раз в тот момент, когда Иванов показывал рукой на большую избу с дымящейся трубой, из неё вышли человек пять мужиков, небольшого роста, худые, но все в камуфляже. Завидя всадников, скидывали пятнистые кепки, здоровались. Последний, вышедший из дома, растолкал впереди стоящих и подошёл, кланяясь.

— Это мои скотники, — объяснил Иванов и кивнул мужичку, — здравствуй, Осип. Ну, что?

— Все, слава Богу. Корм задали.

— Хорошо едят?

— Отлично.

— Ничего не телилось? Ничего не котилось?

— Ничего, только Ховра белобокая телилась.

— А! Благополучно?

— Слава Богу. Схолилась как следует. В маленький хлевок поставили.

— Телочку телила?

— Телочку — буренькая, белоспинная... Ничего телочка.

— Сегодня, что, дрова возить будете?

— Дрова. Позавтракали, запрягать будем.

— Ну, ступай.

— Придете телят поить?

— Не знаю, сейчас в Гордино поеду.

— Поить без вас?

— Пои, да смотри, больше кружки на теленка не давать.

— Знаю, знаю.

— Хоть они там разорись, а больше кружки не давать.

— Знаю. А Белянку нужно запустить — воля ваша.

— Рано еще.

— Самую малость дает.

— Ничего, пусть бабы подаивают.

— Доют, да плохо дает.

— Ничего. Я скажу, когда запустить.

— Воля ваша.

Осип ещё раз поклонился и пошел к коровникам. Работники потянулись за ним.

Петров потрясённо сказал: — Слушай, Кольша, ты же из сельского хозяйства раньше знал только то, что булки на деревьях растут! Ты где таких умных слов набрался, купец второго ранга?

О-о! — грустно ответил Иванов, — нет повести печальнее на свете, чем сказ о фрилансЁре в прошлом веке. Ладно, поехали в Гордино. Успеем здесь ещё полазить.

Они поворотили коней, и неторопливой кавалькадой тронулись обратно на главную дорогу.

— Барин! Николай Сергеевич! — на крыльцо большой избы выскочила женщина небольшого росточка, в белом халате, и с поварёшкой в руках, — неужто не зайдёте, кормилец Вы наш! А у меня на завтрак щи с бараниной, не побрезгуйте, кормилец!

Иванов ответил с полуоборота, не останавливая коня: — Не могу, Авдотья, нарочный к сотскому ночью прискакал, некогда, не обессудь...

Петров посмотрел на женщину, на Иванова, потом опять на женщину, просительно сложившую руки на груди, и когда отъехали, недовольно сказал: — Слышь, кормилец, ты, что такой невежливый с женщиной?

Иванов передёрнул плечами и нехотя ответил: — Нельзя по-другому. Останусь здесь, обижу Агафью. Они потом сцепятся. Было уже. Все хотят меня накормить.

— Может, они тебя женить хотят? — подковырнул Петров.

— Нет, они замужние. Авдотья жена Осипа, старшего скотника, вы его видели, а Агафья жена Ивана, сотского.

К разговору подключился Сидоров: — А "сотский", это кто?

— Это внештатные помощники полиции. Следят за благочинием. Подчиняются полицейскому уряднику. Запоминайте. Выше идёт становой пристав, потом уездный исправник. Этот главный в уезде, совмещает административную и полицейскую власть. Подчиняется губернатору. Есть ещё уездный начальник. Но он по полномочиям ниже исправника. Он начальник только для крестьян. Хех! Вот для кого я кормилец, так вот для этих перцев. По соточке в месяц каждому отправляю, чтобы не лезли, олухи, в мои дела.

— Что-то я ещё хотел спросить, — Петров пощёлкал пальцами, — да Лёха перебил. А! Вспомнил! Вот называют тебя кормильцем, а все, кого мы встретили, тощие, какие-то. Что-то непонятно.

— Так ведь голодают. То есть голодали.

— Так сейчас в России голод?

— Нет, не голод. Голод, это когда от недостатка еды массово умирают. А сейчас года не голодные. Неурожайные, да, это бывает, вот как прошлый год. А от голода умирают редко. Чаще всего дети. В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови, то есть до нового урожая. А прошлый год был неурожайным, рожь уродилась плохо, яровое совсем пропало, так что большею частью только семена вернули, корму — вследствие неурожая яровой соломы и плохого урожая трав — мало, а это самое трудное для крестьян, потому, что при недостатке хлеба самому в миру можно еще прокормиться, Христа ради, а лошадь в мир побираться не пошлешь. Плохо, в прошлом году было так плохо, что хуже быть не может. Самые первые христарадники пошли уже в октябре. А весной совсем мрак. И это не голод. Я не слышал, чтобы много было смертей.

— Подожди, подожди! — вскричал Петров, — это как — "В урожайные годы не хватает хлеба"? Я не понимаю! Россия кормит хлебом всю Европу! Это во всех учебниках написано! Ты что-то путаешь!

— Ничего я не путаю. Да, хлеб продают за кордон, в основном в Германию. Хлеб поставляют южные чернозёмные губернии, степь, как здесь говорят, и большие землевладения, производящие товарное зерно. А у нас нечерноземье, и простой крестьянин хлеба не продаст ни за что, хотя бы у него был его избыток, а тем более не продаст по осени. Смысл продавать осенью, если весной цена выше. И если, продав пеньку, лен, семя, коноплю, он может уплатить подати, то хлеба продавать не будет, даже если бы у него скопился двухгодовой запас. Он будет кормить скот, свиней.

Хлеб продают хлебные олигархи. И деньги оставляют за бугром. Ничего не напоминает?

— Напоминает. Всё равно непонятно, если хлеба не хватает, то, как же живут, что едят?

— Так и живут. Христарадничают, в хлеб всякую гадость толкут, типа лебеды и продают труд. Будущего года. Думаешь, помещики как хозяйствуют? Крепостных отобрали, но крестьянам так мало дали земли, что мужики не могут прокормиться на этих наделах, и сами вынуждены идти работать на барина.

— А сколько земли дали?

— В зависимости от качества земли. У нас по четыре десятины, на югах — около трёх, самое большее получили государственные крестьяне, по шесть десятин.

Сидоров поднял руку, привлекая внимание: — Ребята, можно слово сказать? Вы мне скажите, что мы здесь будем делать? Что за эксперимент ты тут творишь, Николай? Ты решил, как Иисус, накормить всех голодных? Коля, прости, я немного далёк от сельского хозяйства, что вот лично мне, например, делать?

Иванов посмотрел на Сяву, до этого тенью следовавшего за ними и ответил: — Лично ты мог бы организовать хорошую крышу. Не бандитскую, а военную. Сделаем тебя генералом, купим под тебя соседнее имение, продаётся, кстати, и будешь тут всех шугать. Енералов тут вельми как уважают. После того, как весной меня убили, я завёл себе телохранителя, но Сява хорош против лесных татей, а против татей в эполетах... Вы, что на меня вытаращились? Меня зимой конкретно заказали. За что, за что... За то, что, кормилец. Крестьян зимой кормил, кашу с мясом варил кубометрами, и крестьяне Гордова не пошли наниматься к соседу, работать. У него земля осталась необработанная, он и разорился. Его поместье и купим Лёше. Конечно, свет клином сошелся. Именно свет клином и сошелся на гординских мужиках. Все окрестные крестьяне примерно распределены, лишних нет. Как убили? Из ружья. Дуплетом, из двух стволов. Исполнителя потом Сява пристрелил, а с заказчиком что сделаешь? Слишком много смертей — лишнее внимание привлекать. Вот продаст имение, укатит в Питер, потом подумаем, что с мерзавцем делать.

Петров, подозрительно посмотрел на Сяву, и вполголоса спросил: — Слушай, ничего, что он слушает, мы ведь о разном болтаем. И о будущем.

Савелий, обладающий хорошим слухом, усмехнулся, не поворачивая головы, а Иванов ответил:

— А он тоже оттуда.

— Откуда, оттуда? — по инерции ляпнул Петров.

— Сява, запевай нашу, любимую! — скомандовал Иванов.

— Есть, господин штабс-капитан! — браво ответил Савелий, и запел, попадая в такт топота копыт:

— Брала русская бригада

Галицийские поля,

И достались мне в награду

Два кленовых костыля.

— Из села, мы трое вышли,

Трое первых на селе.

И остались в Перемышле

Двое гнить в сырой земле.

С удовольствием глядя на растерянные лица друзей, Иванов подхватил припев:

— Карпатские вершины

Далекий край орлов.

Глубокие долины

Могилы удальцов.

Глава 8 Савелий

После своего убийства средь бела дня, ну и что, что вечер был, теперь, что, как свечереет, из дома не выходи? Так вот, после такой наглой, и беспринципной заказухи, Иванов задумался, о своей безопасности. Конечно, его безопасности в 21-м веке, варнак из 19-го не угрожал, но тенденция! Да и неприятно, когда убивают. Срочно нужен телохранитель. И не за деньги, а за совесть. Преданность, как и здоровье, не купишь. Уважение не выпрашивается и не выбивается, уважение заслуживается и зарабатывается. И Николай решил отправиться за телохранителем на войну. Отправился, разумеется, Спортсмен. Возраст, сами понимаете.

О своём участии в Первой Мировой войне Николай рассказывал кратко, несмотря на настойчивые просьбы друзей не скупиться на подробности. Легализоваться в момент, когда вся Россия взметена мобилизацией, получилось легко и просто. Из Москвы каждый день уходили эшелоны на запад. В документах, отправляющихся на фронт офицеров, очень редко указывалась конкретная должность, на какую он назначался. Такие прямые назначения были в основном у старших офицеров, а у младших в предписании, обычно, указывалось — "В распоряжение штаба такого-то соединения". Из дивизий и корпусов подавались донесения, что мол, некомплект командиров взводов — столько-то, командиров рот — столько-то. Вот и направляли, например, в 10-ю дивизию 116 командиров взводов, а в 11-ю дивизию — 48 командиров рот. Уже на месте, офицеры распределялись по полкам и батальонам.

Понятна ситуация? Офицером больше, офицером меньше. Хотя, нет, если "меньше", штабы будут требовать ещё, а если "больше", ни в жизнь не отдадут лишнего. Хе-хе. Это когда ж на войне офицер лишним бывает?

На это и был расчет, который оправдался. Говорить, что форма и документы были безупречны, не нужно? Ну да, с его-то возможностями...

В Курске, в штабе 44-й пехотной дивизии поручика Иванова, вместе с десятком других офицеров отправили в Глухов, в 175-й пехотный Батуринский полк.

— Вот там я и встретился с Савелием, — окончил свой рассказ Николай, — а, ну еще до штабс-капитана дослужился.

Мд-а... Этак и всю жизнь можно описать так: родился и умер, ну ещё женился.

Ну, не хочет сам рассказывать, тогда дадим слово его прямому начальнику. Вот что записал в своём дневнике исполняющий обязанности начальника штаба второй пехотной бригады генерального штаба капитан Тишин.

=20 августа 1914г.= 20-го августа вечером, я получил приказание командира 44-ой дивизии отправиться в штаб 2-й бригады, где, за убылью полковника Симагина и капитана Ростоцкого, не оставалось ни одного офицера генерального штаба, и вступить во временное исполнение должности начальника штаба бригады.

Уже в темноте я отправился туда верхом, в сопровождении своего драгуна Левченко и казака из штаба бригады. Пришлось проехать верст десять, все время лесом. Сначала мы ехали на север проселочной дорогой. Прошли верст пять. Лес становился все гуще и глуше. При свете луны таинственно и зловеще обрисовывались справа и впереди какие-то обрывы и буераки. Казак доложил, что, если бы мы ехали днем, то увидели бы много мертвецов.

— Страсть, сколько здесь накрошено людей! — сокрушался он.

Мы ехали по району вчерашнего боя 2-й бригады.

Потом мы повернули на запад, к полотну железной дороги, и ехали уже без дороги, пользуясь какой-то пешеходной тропинкой, чуть видной при свете луны, пробивавшемся сквозь ветви огромных деревьев. Местами между ними серели трупы. Человеку, проведшему всю жизнь в культурных условиях Петербурга, становилось жутко...

Вскоре показалось строение — будка железнодорожного сторожа у полотна дороги. Здесь-то и ночует штаб 2-й пехотной бригады.

Все, кроме часового, спали мертвым сном. С помощью сопровождавшего меня казака, я нашел среди спящих, строевого старшего адъютанта штаба, исполнявшего, после ранения Ростоцкого, обязанности начальника штаба. Бледное, измученное лицо ничего со сна не понимающего, переутомленного человека. С трудом понял он, что я временный начальник штаба, и кроме того, что я привез приказ командира дивизии на завтра.

Кругом храпят мне совершенно незнакомые люди, даже не знающие, что я здесь и что я — их начальник. Да, так спят после пережитых ужасов... Пока старший адъютант штаба, переписывал под копирку приказ командира дивизии для отправки его в подразделения, и разыскивал среди спящих каких-то стрелков для связи, я умудрился лечь на узенькой скамейке, стоявшей у окна, и заснуть.

Разбудили меня мои незнакомые подчиненные, когда уже рассвело. Чем-то поили, вроде чая. Дали поесть хлеба. Вообще, проявили прямо-таки трогательную заботу.

Первое впечатление от штаба бригады было неопределенное. Все измучены, грязные, небритые. Очень серьезные, ни шутки, ни смешка — видно пережито, слишком много. Но отношения простые, дружеские, и между собой, и даже со мной. Но при этом — полная дисциплина.

Чувствовалось что-то, еще мне незнакомое, то трудно передаваемое, что характеризует фронт, настоящий боевой фронт, и отличает его от больших штабов и тыла, то, что отличает настоящее, будничное, и притом опасное дело, от воображаемых, будто бы важных, крикливых, и полных смешных фанаберий светских канцелярий.

Приказ, что я привёз ночью, требовал двигаться днем в открытом пространстве между железной дорогой и лесом. Но это было совершенно невозможно. Где-то впереди, высоко, висел в воздухе немецкий привязной аэростат, и наблюдал за всем нашим тылом. Многочисленная легкая и тяжелая артиллерия противника громила наши окопы, и засыпала снарядами весь тыл, особенно деревни и места наших батарей, стоявших недалеко от штаба бригады. В воздухе стоял сплошной гул канонады, нарушаемый более резкими звуками приближающихся снарядов и грохотом близких разрывов.

Что делалось в полках — можно было себе только представлять.

Уже вчера, как мне рассказали, в 175-ом Батуринском полку почти не оставалось офицеров. Там в полку очень плохо: части полка разбросаны по извилистой опушке леса, связь между ними трудна. О некоторых ротах нет сведений. Нет уверенности, что противник не захватил уже некоторые выступы леса. Командир полка, полковник Коцебу, контужен, и хоть и остается в строю, но, в сущности, управлять полком не может. Между тем, если противнику удастся овладеть опушкой леса, то положение бригады станет очень тяжелым, чтобы не сказать — катастрофическим: оборона внутри леса слабыми разрозненными частями невозможна, и немцам легко будет обойти бригаду и выйти в тылы дивизии.

Вот та картина, которую нарисовали мне офицеры.

Рассказал и я то, что знал в штабе дивизии — еще два дня надо рассчитывать только на свои силы.

Затем началось отвратительное томление под огнем без дела. Каждую минуту слышалось приближение тяжелого снаряда. Все настораживались: в нас, или мимо? Слава Богу — мимо. Через минуту опять. Разрыв очень близко. Кто-то вышел посмотреть. Через два двора от нас, начинает гореть хлев. Немного отвлеклись, появлением командира Батуринского полка, полковника Коцебу. Его ввел в комнату, под руку, стрелок.

— Ваше высокоблагородие! Простите, я не вижу где вы, — заговорил Коцебу, глядя незрячими глазами, — я не в состоянии командовать, ничего не вижу, не могу читать и писать, голова и руки трясутся... Сдал полк Архангельскому... все равно я только обуза для адъютанта.

Его подвели к столу и посадили. Все стали успокаивать. Подали чашку чая... Рука дрожит, не может удержать чашки. Слезы безудержно текут по воспаленному красному лицу.

— Я не трус, я честный офицер, но адъютант говорит, что только мешаю. Архангельский все же штаб-офицер. Он видит и слышит. А я... я... я...

Напоили из рук, как ребенка, чаем, успокоили, как могли, и стрелок увел его "в хозяйственную часть" полка, где-то здесь же, в этой деревне...

Вскоре после этой сцены канонада значительно усилилась в стороне Батуринского полка.

Мы выходили из халупы и безнадежно смотрели на черную полосу леса в версте от нас. Там был, по-видимому, ад. Часто взлетали столбы чёрного дыма от германских разрывов или белые дымки их шрапнелей, бесконечное эхо разносило звуки десятков разрывов.

К ночи начало стихать. В штабе стали ждать известий из боевой линии.

Известия были не веселы. Ряды продолжают редеть, в полках нет совсем резервов. Офицеров почти не осталось. Точный подсчет людей невозможен.

Долго не было известий из Батуринского полка. Наконец и они поступили. Впрочем, это нельзя было назвать известием — это был печальный факт. Перед штабом, из темноты, появилась группа солдат. Впереди нее четыре стрелка несли на самодельных носилках убитого подполковника Архангельского. За ними шел и полковой адъютант. Из их бессвязных слов мы узнали, что к штабу прибыл весь 175-й Батуринский пехотный полк, в числе одного офицера и 12 нижних чинов! Остальные погибли... Лес нами оставлен...

Из рассказа адъютанта вырисовалась такая картина. Уже с утра связь с отдельными частями полка нарушилась. Общее очертание лесной опушки представляло собой, два больших выступа в сторону противника на флангах полка.

Первый батальон держал восточный выступ. Третий — западный выступ. В середине, у опушки, находился второй батальон и штаб полка. Когда полковник Коцебу был уведен в штаб бригады, то во всём втором батальоне, и в штабе, в живых оставалось два офицера и несколько стрелков.

Около полудня канонада усилилась. Сотни немецких "чемоданов" взрывали землю на опушке леса, и особенно в глубине выступов на флангах. Штаб полка предполагал, что там уже никого в живых не осталось. Но вдруг от восточного выступа, со стороны первого батальона, выбежал вперед, в сторону противника, человек, размахивая над головой винтовкой, с навязанным на нее белым платком, за ним из леса бежала группа людей, подняв винтовки, с платками на штыках.

Германская артиллерия сразу замолкла. Наступила тишина. Сдающиеся, беглым шагом уходили в сторону противника, по открытому полю.

Вдруг, среди наступившей тишины, с опушки противолежащего, западного выступа, донеслась отчетливая команда:

— Рота! Пли! — и выдержанные залпы винтовок.

Несколько таких залпов и... пытавшихся сдаться не стало. Затем все смолкло, а потом снова начали грохотать немецкие разрывы.

Подполковник Архангельский послал одного из бывших у него стрелков, кругом, лесом, узнать, какая рота стреляла, и кто из офицеров командовал. Стрелок не вернулся. Между тем германский огонь все усиливался. Шрапнельной пулей был убит Архангельский. С нашей стороны исчезли всякие признаки жизни...

Когда, в сумерках, огонь умолк, адъютант стал обходить ближайший участок опушки, но, кроме массы убитых, никого не нашел. Тогда он решил с единственными 4-мя стрелками, которые были с ним, идти к штабу бригады и вынести тело Архангельского. По дороге, в лесу, они встретили еще 8 стрелков, которые отходили с разных мест опушки (были разных рот) и все уверяли, что там живых не осталось, а офицеров уже с утра не было в живых ни одного.

В тылу находился еще один взвод 175-го полка при обозе. И это было все, что осталось от полка, от тысячи человек! Конечно, некоторое число стрелков могло еще бродить в лесу. Но, можно было констатировать факт, что 175-й Батуринский полк перестал существовать... Я сам опросил всех уцелевших людей, и картина гибели полка установилась окончательно. В числе опрошенных, не оказалось ни одного человека 9-й роты и приходилось считать, что эта рота погибла целиком.

Не помню уже теперь подробностей тех ужасов, которые передавали эти немногие счастливцы о гибели своих офицеров и своих рот. Фантазировать же не хочу. Пусть только сухие, но достоверно сохранившиеся в памяти факты свидетельствуют об этом страшном дне Батуринских стрелков.

Но погибших было не вернуть, и следовало подумать о тех, кто еще держался. Конечно, немедленно было донесено в штаб дивизии. Телефон с ним работал исправно.

Командир дивизии принял какие-то экстренные меры к скорейшему подходу подкреплений.

Пока же этот темный лес, полный трагедии, лежал у нас на восточном фланге, брошенным. Можно было думать, что, вслед за уходом последних защитников, опушка леса будет занята германской пехотой. Дальнейшее же углубление в лес, выведет ее на фланг, и тыл нашей бригады, а то так и прямо на штаб дивизии.

Жуткий был вечер...

= 25 августа 1914г.= Трудный был день. Вечером решили лечь спать. Надо выспаться: Бог знает, что еще предстоит штабу среди ночи и в ближайшие дни!

Я лег на солому у входной двери. Солома пахла гнилью, от двери тянуло сквозняком. Подложил под голову папаху. Наконец заснул тяжелым сном. И снилось мне, что сижу в креслах, в Мариинском театре в Петербурге. Как уютно и чисто! Голубой бархат. Теплый воздух дует со сцены. Аромат хороших духов. Нарядные дамы в ложах... Поднимается занавес. Я сразу узнаю, что идет: это предпоследнее действие оперы "Сказание о граде Китеже и деве Февронии". Вот он — дремучий, страшный лес. Кучами лежат тела убитых. Дева Феврония идет между ними, ищет своего жениха. Вот и он появляется из-за деревьев, в княжеском одеянии. Руки сложены на груди. Вокруг головы неземное сияние. Горло перерезано, кровь льется на грудь... Феврония бросается к нему. Их дуэт начинается ее пронзительным криком:

— Ваше высокоблагородие! Ваше высокоблагородие!

Кто-то наступил мне на ногу. Я вскакиваю... Прибавляю свету в лампе. На пороге какой-то стрелок.

— Начальник бригады здесь?

— Я начальник штаба бригады, — отвечаю.

— Так как же это возможно, ваше высокоблагородие, что пять дён не даёте пышшы? Да разве же есть возможность так терпеть? — грубым голосом и без всякого чинопочитания заявил вошедший.

— Кто ты такой?

— Старший унтер-офицер Савелий Казаков.

— Какого полка?

— 175-го Батуринского. Ротный сказывает, что держать позицию он больше не сможет, если вы жрать не дадите!

— Какой ротный?

— Да как старого ротного убило, так девятой ротой поручик Иванов командует.

Мы все поднялись. Начали являться мертвецы.

— Да где же твоя рота?

— А где же ей быть, как не на позиции, там, на краю леса. Уж восемь дён там лежим!

Из дальнейшего опроса выяснилось, что когда 21 августа из леса вышли остатки полка, 9-я рота, находившаяся в самой передней части западного выступа леса, приказа об отходе не получила, и до сих пор обороняет свой участок. Убиты почти все офицеры. Из всей роты остается 67 человек, да взводный командир, поручик Иванов, контуженный в живот днищем разорвавшегося снаряда. Патроны на исходе. Люди пять дней абсолютно ничего не ели...

Так вот отчего германцы не вошли в лес!

=1 сентября 1914г.= Дивизия перешла в наступление. Много пленных. Опрашивал взятого в плен германского капитана генерального штаба фон Эрлиха, который начальствовал штабом германской дивизии, державшей оборону против нас. Я спросил его, отчего они не заняли леса. Он ответил, что в штабе, 22 августа, было собрание германских начальников для решения этого вопроса, и возобладало мнение, что с русской стороны здесь военная хитрость. Русские держат выступ леса (поручик Иванов), а ушли с более дальних частей опушки, стоит же только втянуться в лес, как они с трех сторон перейдут в наступление.

Какой поучительный пример для военного человека! Вернее, сколько здесь поучительных примеров.

Геройское упорство одной роты выполнило задачу целого погибшего полка. Важна не непрерывность линии обороны, а прочное удержание узлов сопротивления. В бою ничем нельзя пренебрегать: если бы твердый в исполнении своего долга поручик Иванов не перестрелял своих же, малодушных, сдававшихся в плен, то противник узнал бы от них, в чем дело, и германское совещание начальников вынесло бы, вероятно, обратное решение.

Кстати, ещё одна картинка, характеризующая, только, что упоминавшегося, поручика Иванова, слышанная позже, от стрелков его роты. При занятии позиций поручик приказал отрыть окопы, что вызвало нарекание командира роты. Который заявил, что сидение в окопах — признак трусости. На что поручик сказал, что если здесь все погибнут, то некому будет участвовать в параде победы в Берлине. И приказал своему взводу копать. Во время обстрела германцами, в этих окопах пряталась вся рота. А командир роты из гордости не соблаговолил спуститься в окоп, и погиб одним из первых.

За оборону лесной опушки поручик Иванов был награжден орденом Св. Георгия 4 ст., представлен к званию штабс-капитан и получил под команду 9 роту, а 67 уцелевших стрелков его роты пожалованы Георгиевскими крестами.

Впредь командир дивизии генерал-лейтенант Добротин здоровался с этой ротой не иначе, как словами: "Здорово, Георгиевская рота!"

* * *

Вот такой вот взгляд со стороны. Тут нужно отметить, что унтер-офицерский состав командованием тоже был поощрён. Старшему унтер-офицеру 1-го взвода 9-ой роты Савелию Казакову присвоили звание фельдфебель. Если сказать по-современному, был заместителем командира взвода, стал старшиной роты. Ну, и Георгиевский крест, конечно. Савелий готов был за своим взводным, а затем и ротным, и в огонь, и в воду. Да, и вся рота в рот глядела. И ветераны, и пополнение.

Задача была выполнена. Савелий как никто другой подходил на роль телохранителя. Можно было эвакуироваться. Но, Николай всё откладывал. Сначала придумывал для себя всякие отговорки, а потом понял, что не может просто так, взять и исчезнуть, бросить всех тех, с кем породнился под перекрёстным арт-огнем. Мы в ответе за тех, кого приручили, не так ли?

А потом был тот страшный ночной бой.

Намеченный план наступления 21-го армейского корпуса, в общем, соответствовал обстановке, и был основан на правильном решении. В идею этого плана было заложено отвлечение сил противника фронтальным наступлением 2-ой бригады и нанесение решающего удара по флангам германцев: 1-ой бригадой 44-ой дивизии справа, и 1-ой бригадой 33-ей дивизии слева. Для 2-ой бригады задача была наиболее тяжелой, ибо противник занимал господствующие высоты, а наступать надо было по открытой местности.

На рассвете немцы, в целях срыва готовящейся атаки русских, открыли сильный фланговый артиллерийский огонь по району сосредоточения 21-го корпуса, не давая возможности ее частям занять исходные позиции.

Наша артиллерия, несмотря на то, что атака была назначена на 9.00, начала артиллерийскую подготовку тоже только в 9 часов, это сорвало начало атаки и позволило немцам провести артиллерийскую контрподготовку. Начиная с 9 часов, в течение всего дня наша артиллерия вела интенсивный огонь, причем ее основной задачей было подавление артиллерии противника.

Вначале огонь велся без достаточной организации наблюдения, лишь с 14 часов были выставлены артиллерийские корректировщики, после чего начался систематический обстрел высоты 119,7, вынудивший замолчать четыре немецкие батареи, препятствующие наступлению частей 2-ой бригады.

Начав атаку только после 16.00, части 2-ой бригады понесли большие потери от артиллерийского и пехотного огня противника с высоты 119.7 и со стороны леса севернее ее.

Огневая система противника оказалась не подавленной нашим артиллерийским огнем, который велся на протяжении всего дня. Поэтому части бригады продвигались очень медленно, и к 22 часам вышли на рубеж: 175-ый пехотный Батуринский полк — западный склон оврага, идущего от леса на высоту 119,7, 176-ой пехотный Переволоченский полк — восточные скаты высоты 104,8.

Получив в 22.30 от командира корпуса приказание о прекращении действий, части, наступавшие справа и слева от 2-ой бригады, остановились и начали приводить себя в порядок. Между тем вследствие отсутствия связи, части 2-ой бригады продолжали наступать на высоту 119,7.

По инициативе командира бригады на высоту 119,7 была послана разведка, которая установила, что немецкие части отведены за обратный скат высоты для варки пищи в котелках (походных кухонь у германцев не было). Считая, что это является наиболее удобным моментом для того, чтобы застать противника врасплох, командир бригады решил продолжать атаку, но только без стрельбы, с расчетом на внезапность.

На правом фланге бригады, наступал 175-й пехотный Батуринский полк, который по решению командира бригады наносил главный удар в лоб на высоту. Левее, уступом назад, наступал 176 пехотный Переволоченский полк. План ночной атаки имел одно важное преимущество: он обеспечивал быстроту и внезапность, и поэтому сулил успех даже без перегруппировки.

Около 23 часов Батуринский полк, наступая без стрельбы, штыковой атакой уничтожил немецкое боевое охранение, выставленное на гребень высоты германскими частями, ушедшими обедать. Продвинувшись вперед еще на 200 м, стрелки вышли к артиллерийским позициям германцев, где захватили врасплох всю прислугу, перебили ее и — овладели орудиями.

После некоторого замешательства части германской ландверной дивизии пытались контратаковать Батуринский полк, уже занявший высоту 119,7, но подошедший Переволоченский полк помог отбить эту атаку, и части 2-ой бригады приступили к созданию системы обороны вокруг каждой из трех захваченных вражеских батарей. Понимая, что немцы будут продолжать попытки отнять потерянную артиллерию и позиции, командир бригады принял срочные меры по вывозу захваченных орудий в тыл и затребовал помощь...

...Но этого наши герои уже не видели.

Вы слышали, когда нибудь, как бегут сто человек? А тысяча?

Сорваться в атаку готовились почти две тысячи солдат. Два полка. И тишина.

Иванов поднялся из оврага, посмотрел влево-вправо. Рота как один вскочила за ним. Далеко не видно, ночь, но по сгустившемуся воздуху, он почувствовал, что поднялась вся бригада. И пошли, сначала медленно, разгоняясь, затем мерно и тяжело, почти в ногу, ускоряясь в едином порыве: добежать, долететь, успеть до того, как замерцают звёздочки оживших германских пулемётов. Винтовку чуть вверх, чтобы не пропороть впереди бегущего, и вперёд, вперёд. Кто-то отстаёт, но основная масса неудержимо катится всё ближе и ближе к немецким окопам. Вот уже и пулемёты не помогут. Самые первые спрыгнули в траншею, заработали штыками, только видно, как мелькают приклады. И всё молчком, только хриплое дыхание и хеканье. Лавина солдатских тел затопила первую траншею, и по ходам сообщения быстро-быстро начала растекаться вглубь. Иванов бежал быстро, спортсмен, как-никак, но всё равно его опередили, и когда он спрыгнул в траншею, здесь всё было кончено. Несколько тёмных, в ночи, скорченных на дне окопа силуэтов — вот и всё, что осталось от боевого охранения. Кинулся по ходу сообщения дальше. Вот незадача. Окоп боевого охранения глухой, не связан с другими окопами. Придётся опять выскакивать на открытое пространство. Надо, так надо. "Вперёд!" — шёпотом, но, чтоб все слышали. И опять бег в темноте и в тишине. "Вашбродь! Никак пушки!" — это Казаков, и тоже шёпотом. Вот тут и грянуло! Истошный вопль немца, утробный рык запалённых бегом людей, понявших, что можно больше не таиться. Можно не сдерживать дыхание, можно... теперь всё можно, только вернуть тишину нельзя.

Грянули первые, заполошные выстрелы в упор, но поздно, слишком поздно. Добежали, ударили в штыки. Крик, вопль, один, большой, на всех. Мат, какое "Ура!". "Ура", это для хроники, в штыковой — остервенелый рык. Иванов отбросил револьвер, и на бегу подхватил винтовку только что упавшего стрелка. Сява не отстаёт, следует тенью, оберегает. Вот он, бруствер артиллерийской батареи, взбежал на него, а внизу, в траншее, уже свалка. И вой, нечеловеческий, звериный, предсмертный. Туда, вниз, выискивая чужие мундиры. Раз, первый готов, штык вошёл немцу в бок, ноги подкосились. Выдернул штык, обернулся, двое сцепились, немец к нему спиной, на! прикладом по затылку. Стрелок, стряхнувший со своего горла руки обмякшего немца, Сява, что ли, хрипит: "Премного благода... сзади!!!". Присел-развернулся-выбросил винтовку штыком вперёд, снизу вверх. Треск разрываемого мундира и "О-о-а" — немец поймал штык на вдохе. Вроде всё. Быстрей, дальше, по траншее, вдоль батареи. Но, уже без него справились. Штыковая атака — мгновения. Вот у второго орудия немец прибит штыком к деревянному снарядному ящику. Ещё жив, дрыгает ногами, стрелок с такой силой его ударил, что не смог выдернуть штык, и просто отстегнул его от винтовки. А немец ещё живой, чёрными пальцами елозит по скользкому, окровавленному лезвию, торчащему из живота, пытается вытащить. Дальше, дальше. А вот двое лежат, наш и на нём немец, не шевелятся. Дальше. Сява не отстаёт, слышно его хриплое дыхание у плеча. Вот и конец артиллерийской позиции. Опять открытое место. Вперёд!

Прости, что я не добежал, до вражеского дота

За сто шагов в прицел попал чужого пулемёта

Прости...

Тело стало непослушным, а земля такой близкой и мягкой, и горько запахла полынью. Тёмное небо посветлело, стало белым и, нестерпимо вспыхнув, погасло. Так они и лежали рядом, попавшие под кинжальную пулемётную очередь, штабс-капитан и верный фельдфебель, исполнив, всё, что были должны. Миссия завершена.

* * *

Широкая ровная дорога, по сторонам скошенные поля, солнышко пригревает, бабье лето. Хорошо! Лошади спокойно идут в ряд, стремя к стремени, не мешают разговаривать. Правда, Сява на полкорпуса отстаёт, субординация, ёклмн.

— Ты хоть медальку заработал, на царской службе? — спросил Сидоров.

Иванов хотел отнекаться, но Сява не позволил:

— Так что прошу прощения, господин штабс-капитан Георгиевский кавалер.

Александр и Алексей очередной раз переглянулись.

— Да ну его, я уже устал удивляться, — махнул рукой Сидоров.

Петров кивнул и спросил: — А как ты Савелия проявил? Что сказал, как объяснил?

— А ты у него самого и спроси, — Иванов повернул голову в пол-оборота и Сява, уловив желание командира, сделал движение шенкелями, — Сява, расскажи, как ты проснулся в раю.

Сява крутанул левой рукой кончик уса, и сказал: — Да как же не подумать, что в раю? Заснул, значит, в землянке, проснулся в светлице. Всё белое, ангелы летают. А ещё их благородие подходят со стороны окна, весь в небесном сиянии, и говорят: — Воскресай, раб божий Савелий, нас ждут великие дела!

Лошади запрядали ушами от громкого смеха.

— А потом Николай Сергеич всё мне и рассказал, а я всё и понял. Я что, неграмотный? Я четыре года в церковно-приходскую школу ходил. Дьячок у нас строгий был, спуску не давал. Так что про квантовую теорию поля я всё понял.

От громкого хохота взлетели вороны со жнивья.

Савелий почти обиделся: — Как есть говорю, её бо, не вру, — и перекрестился.

Петров замахал одной рукой, другой вытирая выступившие слёзы: — Ради Бога, Савелий, это мы не над тобой, это над собой. Вот как надо — четыре класса ЦПШ и с квантами на "ты", а мы, дураки, по пятнадцать и больше лет штаны протираем и бестолковые. Поля сдать — не поле перейти!

— Да, поля у нас бескрайние, — поддакнул Савелий, — за день можно и не перейти!

Теперь хохотали все вместе.

* * *

— Ладно, господин штабс-купец, с вами всё понятно, — сказал Петров, когда все успокоились, — однако меня терзают смутные сомнения по поводу правомерности разорения Вами нашего любезного соседа, как его...

— Максаков Гвидон Ананиевич, — ответил Николай, поймав вопросительный взгляд Александра.

— Гм..., — Петров тяжело задумался. Потом продолжил: — Какое добротное, домотканое, посконное и сермяжное имя, может, так ему и надо?

Иванов пожал плечами: — Да я этого паскудника давно бы пристукнул, говорят, до "Положения" был зверь — полицмейстером в молодости где-то служил, можно, значит, представить себе, что за птица, и вытягивал все соки из крестьян, мучил на работе, барщина семь дней в неделю, на себя только ночью. Эксплуататор в чистом виде, без всяких либеральный примесей. Да там семья, не хочу брать на себя ответственность. Пусть сам мучается.

— А что там с семьей?

— Четыре дочки, младшей двадцать пять, все незамужние. И все похожи на папашу.

— У-у-у, — Петров поскучнел, — это серьёзно. А ответственность за них ты уже на себя взвалил. И на нас тоже. Сидел бы у себя дома, трескал накопированную чёрную икру, и не было бы греха. Они бы спокойно дожили до революции. А так... Надо к ним заехать, посмотреть в глаза, определить степень свинства товарища милиционера. Сейчас как принято, сначала созваниваться, или без спросу ходят в гости?

— Да вон, Сява, визитку отвезёт. Когда поедем, завтра? Ну, так сегодня вечером и отвезёт. Без спросу можно заехать, только для того, чтобы даме ручку поцеловать, да засвидетельствовать почтение. А если желаете, что бы приём оказали, тогда заранее.

Петров кивнул: — Давай, пусть будет приём. Потренируемся на этом менте, чтобы потом в приличном обществе афронты не коллекционировать. И всё-таки, и всё-таки... Николай, давай-ка рассказывай, как так получилось, что из-за тебя помещик разорился. Давай с самого начала и подробно.

Если с самого начала, то нужно начинать с крепостного права. Иванов и начал. Только ехать до Гордино оставалось всего ничего, поэтому получился экспресс-экскурс в политэкономию.

До 1861 года существовала известная система. Помещик в своем имении был властелином определённого количества рук, имел в своем полном распоряжении рабочую силу, которой мог управлять, как хотел. При крепостном праве помещик, устраивал обыкновенно свои отношения с крестьянами так: крестьянам было отведено некоторое количество земли, которая так и называлась "крестьянской землёй". Крестьяне сами распоряжались этой землёй, вели на ней свое хозяйство, и за это выполняли все работы на помещичьих полях, отбывали так называемую "барщину". Зная точно количество рабочих рук и их производительность, будучи полновластным распорядителем этих рук, помещик мог вести свое хозяйство продуктивно и с прибылью. Помещик не был заинтересован, чтобы крестьяне голодали. Поэтому достаточно взвешенно определял долю барщины в рабочем графике крестьянина. Доходы с помещичьей усадьбы позволяли неплохо жить многим поколениям помещичьих отпрысков, помещик, в свою очередь, был обязан заботиться о своих крестьянах.

С уничтожением крепостного права вся эта система обрушилась. Хозяйство страны должно было принять какие-то новые формы. Те, кто задумывал и проводил эту реформу, были люди умные и прогрессивные, знакомые с историей передовых стран того времени, поэтому предполагалось, что помещичьи хозяйства станут со временем некими латифундиями, вокруг которых будет кристаллизоваться новая общественно-хозяйственная форма жизни государства. Капиталистическая форма. Сельскохозяйственное предприятие виделось высоколобым вершителям судеб подобием мануфактуры, где работают на владельца пролетарии, не имеющие за душой ничего, кроме своих цепей. России, встававшей на капиталистический путь развития, требовались миллионы рабочих. Для работы на заводах, на фабриках, на... землях новых сельхозкапиталистов. Необходимо было, сделать так же, как сделали во всей остальной просвещенной Европе. Крестьян ограбить, согнать с земли, законами о бродяжничестве, и шеренгами виселиц вдоль дорог, загнать их в цеха, и на плантации. В результате получились бы крупные сельхозпредприятия в 10-20-30 тысяч десятин (гектар) на которых работают сельскохозяйственные рабочие-пролетарии, живущие в хрущёбах, простите, компактно проживающие в многоквартирных домах. Ничего не напоминает? Правильно, получились бы, обычные совхозы.

Так вот, освободить крестьянина без земли не рискнули, и вышел грандиозный ПШИК.

"Рабочий" — звучит гордо! Нас так учили. Но по мне, звучит не "гордее", чем "рабовладелец". Кому как. И как когда. А вот "БАТРАК" всегда на Руси звучало как оскорбление и ругательство. ВСЕГДА. Батрак — не хозяйственный человек, нерадивый хозяин, потерявший или не способный приобрести земельный надел, недоумок, плошак, лентяй. В современном мире есть одно схожее понятие — бомж. Человек без квартиры, то же, что и крестьянин без земли. Вот лично Вы, рискнули бы у всех дорогих Р-россиян, отобрать квартиры? Вот и у царских вельмож оказалась кишка тонка против Крестьянина. И российский крестьянин остался Хозяином. Большевики потом, через 70 лет, исправили, конечно, ошибку царских сатрапов, но в 1861 году, хотели как лучше, а получилось, как всегда.

Казалось, что все продумали правильно. Крестьяне получат небольшой земельный надел, который притом будет обложен высокой платой, так что землепашец не в состоянии будет с надела прокормиться и уплатить налоги, а потому должен будет наниматься к помещику, и работать на помещичьей земле. Та же барщина, только в профиль, и называется батрачина.

Помещики получат выкуп за "крестьянскую землю", которая станет называться "крестьянским наделом", хозяйство у них останется такое же, как и прежде, с той только разницей, что вместо крепостных крестьян будут работать вольнонаемные батраки. То есть, их же крестьяне, но работающие не из-под помещичьего кнута, а потому, что кушать хочется.

Все это казалось просто, да к тому же думали, что хозяйство будет идти еще лучше, чем шло прежде, при крепостном праве.

Вначале, было сделано много попыток завести чисто батрацкое хозяйство, с безземельными батраками, которые постоянно жили в помещичьем хозяйстве, но все эти попытки не привели к желаемому результату. Количество обезземеленных крестьян, бросивших хозяйство, было слишком мало для того, чтобы поставлять постоянный контингент батраков для помещичьих хозяйств, и к тому же непрерывно поглощалось фабриками, заводами, городами, в которых бушует промышленная революция.

На выручку помещичьим хозяйствам пришло — но только временно — то обстоятельство, что крестьяне получили малое количество земли и, главное, должны были слишком много платить за нее. Земли у мужика мало, податься некуда, нет выгонов, нет лесу, мало лугов. Всем этим нужно "раздобываться" у помещика. Нужно платить подати, оброки, следовательно, нужно достать денег.

На этой нужде и основалась российская система помещичьего хозяйства. Помещики стали вести хозяйство, сдавая земли на обработку крестьянам с их орудиями и лошадьми, сдельно, за известную плату деньгами, выгонами, лесом, покосами и т. п. Но обрабатывающие таким образом земли в помещичьих хозяйствах крестьяне, сами хозяева, сами ведут хозяйство, и нанимаются на обработку помещичьей земли только по нужде. Человек, который сам хозяин, сам ведет хозяйство и только по нужде нанимается временно на работу, — это уже не батрак, и на таких основаниях ничего прочного создать в хозяйстве нельзя. Есть нужда — берет работу, и дешево берет, нет нужды — не берет и задорого. Чтобы иметь рабочих на страдное время, нужно закабалить их с зимы, потому что, раз поспел хлеб, уже никто не пойдет в чужую работу: у каждого поспевает свой хлеб. Все помышления мужика-хозяина клонятся к тому, как бы, не закабалиться в работу, быть свободным летом, в страду, он все претерпевает, лишь бы сохранить свободу для своего хозяйства. Вся система нынешнего помещичьего хозяйства держится, собственно говоря, на кабале крестьянина — хозяина. Есть при имении хорошие выгоны, покосы, или возможность иным, чем затеснить крестьян, "ввести их в оглобли", "надеть хомут", крестьяне берут помещичью землю в обработку, нельзя затеснить — не берут. Дошло до того, что даже ценность имения определяют не внутренним достоинством земли, а тем, как она расположена по отношению к крестьянским наделам и насколько затесняет их, знаменитые "отрезки", над ними рыдает вся Россия. Нет хлеба, нет зимних заработков — берут у помещика работу, закабаляются с зимы, уродился хлеб, подошли хорошие заработки — никто не нанимается. Какое же тут может быть правильное хозяйство? Мужик постоянно стремится освободиться от кабалы, он работает в помещичьих хозяйствах только временно, случайно, закабаляясь по нужде.

Одолевает или не одолевает мужик, а все-таки, в конце концов, подрывается помещичье хозяйство. Одолел мужик — он сам увеличивает хозяйство, не одолел — он уничтожает хозяйство, бросает землю и уходит в город. И в том, и в другом случае помещик остается ни с чем. Поэтому-то помещичьи хозяйства год от году начали сокращаться, уничтожаться, и землевладельцы переходят к сдаче земель в аренду на выпашку. Если же которые хозяйства и держатся — на два, на три хозяйства в уезде батраков хватает, — то это чистая случайность, ничего прочного в них нет, и будущности они не имеют. Без чистого батрака не может быть правильного, прочного хозяйства.

Представьте себе завод, каждый рабочий которого дома имеет свой собственный персональный станок, и работает в основном на нем. Если не нашёл заказ на свой, домашний станок, то тогда идет на завод, работать на станке в цеху. Много ли наработал бы такой завод? Вот так и помещик.

Положим, что помещик — хозяин толковый, все науки знает, поля свои по всяким умным "Агрономиям" наладил, хлеба у него буйные, травы шелковистые, скоты по полям ходят тучные, но все это великолепие выстроено на песке. Вот у крестьян урожай. И не пришел крестьянин хомут на шею надевать. И пошло всё хозяйство у помещика-умницы прахом. Некому работать.

Мужик-то сам хочет быть хозяином, а батраком быть не хочет. Но у крестьян нищенский, кошачий надел. Крестьяне не могут жить "наделом", работа на стороне, и на полях бывшего помещика для них неизбежна, к ней они тяготеют не как вольно договаривающиеся, а как невольно принуждаемые. Кто же, имея свое хозяйство, свою ниву, свои хлеба, добровольно оставит свой хлеб осыпаться и пойдет убирать чужой хлеб? Ведь время страды — всего две недели. А ведь в этом идея и смысл реформы 1861 года. Этакое перетягивание каната.

Отдать землю крестьянам, чтобы из их рядов выросли свои Морозовы, Путиловы, Мамонтовы, Рябушинские, капитализм — так капитализм, тоже не решились. А помещиков куда девать, дворян? Реформу-то дворяне писали, и крупные землевладельцы. Рубануть по суку, на котором сидишь — это, какое гражданское мужество надо иметь? Поэтому, и получился — пшик.

* * *

В Гордино в прошлом году был неурожай. Первые христарадники пошли побираться в октябре. Только "христарадничать", для крестьян стыдно. Крестьянин говорит "пойти в кусочки". "Кусочек" — это кусочек хлеба, подаваемый голодному. Если взять буханку чёрного хлеба, кирпичик такой, отрезать с торца ломтик, а потом ломтик разрезать пополам, то получится искомый "кусочек". В советские времена такие кусочки горкой лежали в общепитовских столовых. Отличие только в толщине. Несчастные советские граждане швырялись кусочками толщиной в палец, а счастливым гражданам Российской империи подавали в протянутую руку кусочек, чуть толще листа бумаги.

Кусочки подают в каждом крестьянском дворе, где есть хлеб, — пока у крестьянина есть свой или покупной хлеб, он, до последней ковриги, подает кусочки. В конце декабря пошли сплошным потоком: идут и идут, дети, бабы, старики, даже здоровые ребята и молодухи. Голод не свой брат: как не поеси, так и святых продаси. Совестно молодому парню или девке, а делать нечего, — надевает суму и идет в мир побираться. В прошлую зиму пошли в кусочки не только дети, бабы, старики, старухи, молодые парни и девки, но и многие хозяева. Есть нечего дома, — понимаете ли вы это? Сегодня съели последнюю ковригу, от которой вчера подавали кусочки побирающимся, съели и пошли в мир.

"Побирающийся кусочками" и "нищий" — это два совершенно разных типа просящих милостыню. Нищий — это специалист, просить милостыню — это его ремесло. Он, большею частью, не имеет ни двора, ни собственности, ни хозяйства и вечно странствует с места на место, собирая подаяние. Нищий все собранное натурой — хлеб, яйца, муку и пр. — продает, превращает в деньги. Нищий одет в лохмотья, просит милостыню громко, иногда даже назойливо, своего ремесла не стыдится. Нищий по мужикам редко ходит: он трется больше около купцов и господ, ходит по городам, большим селам, ярмаркам. В сельской местности настоящие нищие встречаются редко — взять им нечего. Совершенно иное побирающийся "кусочками". Это крестьянин из окрестностей. Побирающийся кусочками одет, как всякий крестьянин, иногда даже в новом армяке, только холщовая сума через плечо. Соседний же крестьянин и сумы не одевает — ему совестно, а приходит так, как будто случайно без дела зашел, как будто погреться, и хозяйка, щадя его стыдливость, подает ему незаметно, как будто невзначай, или, если в обеденное время пришел, приглашает сесть за стол. В этом отношении мужик удивительно деликатен, потому что знает, — может, и самому придется идти в кусочки. От сумы, да от тюрьмы, не зарекайся. Побирающийся кусочками стыдится просить и, входя в избу, перекрестившись, молча, стоит у порога, проговорив обыкновенно про себя, шепотом: "Подайте, Христа ради". Хозяйка идет к столу, берет кусочек хлеба, и подает.

У побирающегося кусочками есть двор, хозяйство, лошади, коровы, овцы, у его бабы есть наряды. У него только нет в данную минуту хлеба, когда в будущем году у него будет хлеб, то он не только не пойдет побираться, но сам будет подавать кусочки, да и теперь, если, перебившись с помощью собранных кусочков, он найдет работу, заработает денег и купит хлеба, то будет сам подавать кусочки. У крестьянина двор, на три души надела, есть три лошади, две коровы, семь овец, две свиньи, куры и проч. У жены его есть в сундуке запас ее собственных холстов, у невестки есть наряды, есть ее собственные деньги, у сына новый полушубок. С осени, когда еще есть запас ржи, едят вдоволь чистый хлеб. Придет нищий — подают кусочки. Но вот хозяин замечает, что "хлебы коротки". Едят поменьше, не три раза в сутки, а два, а потом один. Прибавляют к хлебу мякины. Есть деньги, осталось что-нибудь от продажи пеньки, за уплатой повинностей, — хозяин покупает хлеба. Нет денег — старается призанять, нет — идёт в кусочки. Иной так всю зиму и кормится кусочками, иногда, если в доме есть запас собранных кусочков, подают из них.

Кстати, это есть информация к размышлению. В какой ещё стране мира полуголодный человек отдаст последний кусок хлеба голодному, зная, что завтра пойдёт просить милостыню?

Если же и кусочками не прокормиться, нет зимней работы, неурожай в округе и подступает голод, вот только тогда, крестьянин идёт к помещику занять хлеба под работу следующего года. Прочувствовали ситуацию?

А помещику куда деваться? Где по-другому взять рабочих? Он бы рад быть добрым хозяином, и вполне возможно, готов платить хорошо, и быть может, хозяйствовал бы так, что не знала бы голода Русь... Бы, да кабы. Поставлен он в такие условия, что как не крути, — он "кровопивец и мироед". Чем хуже крестьянину, тем лучше ему. Теперь понятно, почему полыхали по всей России дворянские гнёзда?

Появился в Гордино Иванов, у которого не кончились "кусочки", крестьянам хорошо, а у Максакова остались не поднятыми 2000 десятин пашни, не скошены 200 десятин лугов. Что семья его будет есть? Что будет есть его скот? А Иванов обо всём этом, сначала, даже не подозревал. Сыграл стереотип нормального человека: голодный должен быть накормлен. Крестьян он накормил. И разорвал пищевую цепочку. Зерно с Максаковских полей тоже ведь где-то ждали, на него рассчитывали. А на мясо Максаковских бычков, которых нечем было кормить и пришлось забить, никто не рассчитывал, и цены на мясо в уезде рухнули, а в губернии ощутимо поползли вниз.

Петров слушал Иванова и всё больше мрачнел. Ситуация оказывается, была близка к критической. Электронный гений, штабс-капитан и Георгиевский кавалер оказался полным профаном в экономике. Надо думать.

У околицы села их встречал староста.

Глава 9 Колумб

Хороший ноутбук купил себе Петров. Такой, какой хотел. Диагональ монитора — 20 дюймов! Цвета — блеск! Дизайн — шик-модерн! Все игры летают на максимальных настройках! Запускаешь сотню программ, и не тупит! Мечта!

Как же хотелось Петрову выкинуть его в окно! Прямо через стеклопакет! С досады! Он даже отвернулся, чтобы не вводить себя в искушение.

— Ах, поганец! Мало того, что какие-то копии отправляются в деревню, ласты парить, а его, "настоящего", оставляют корпеть над документами и схемами, так ещё и издеваются! Он же явственно услышал, как эта хамская копия, его же копия, подумала: "А Вас, папа Карло, я попрошу остаться!" Вот так и подумала, перед тем, как растаять вместе с копией Сидорова.

Возмущению Александра не было предела. А кому жаловаться? Он опять посмотрел в монитор. Совет на сидоровской кухне закончился. Копии, отправляемые в Гордино, развеяны. На экране Лёшка Сидоров сиротливо смотрел в окно. Наверное, ему тоже в деревню хочется. Нет, ну, почему, я? Может создать копию и посадить работать вместо себя?

Петров с трудом взял себя в руки. Копии тоже не понравится сидеть за компьютером и работать: лазить по архивам и копировать документы. Это же будешь ты. Ты сам. В первую очередь рабочая копия возмутится тем, что она "рабочая". Александр вздохнул. Ладно, будем работать. Народное хозяйство, говорите? Может с транспорта начать? Можно и с транспорта. Паровозы, пароходы, паробеги, паропрыги... Хе-хе... Паролёт!?!?..

* * *

Третий день у Петрова на душе было неспокойно. Свербит и свербит.

Все мы люди взрослые и рациональные, мы привычно закованы в броню необходимости, мы делаем только то, что нужно. Совершить безумный поступок мы не способны. Никому из нас не придёт в голову после работы, убежать в Америку, что бы сражаться вместе с Чингачгуком, или на выходных поднять пиратский флаг, в каком нибудь Флибустьерском дальнем море. И всё-таки...

Разве у Вас никогда такого не было? В суете, в круговерти повседневных, важных, серьёзных дел, в просвете, между грязных городских стен, мелькнут вдруг Алые паруса. Среди марева выхлопных газов и раскалённого асфальта пахнёт солёным морским воздухом, напоённым ароматами неведомых цветов с далёких, не открытых ещё островов. В потоке серых, уставших, безразличных лиц вдруг залихватски подмигнёт единственным глазом, улыбающийся Вам, одноногий бармалей, с попугаем на полосатом плече. На секунду пропадут небоскрёбы, автомобили, городской гул, в уши плеснёт морской прибой, зашумят на ветру пальмы, а попугай, сидящий на плече одноногого, и одноглазого, проникновенно Вам скажет: "Пиастр-ры, кар-рамба!". И стукнет сердце, и зажмурится душа в предвкушении чего-то волнующего из далёкого детства.

Вот и Петров не выдержал. Да что же это такое! Вот она, машина времени! Пожалуйста, можно всё! Можно отправиться куда угодно! Выкурить трубку мира с Последним из Могикан, купить пирожок с зайчатиной у Алексашки Меньшикова, вместо Гагарина крикнуть "Поехали!". А тут заставляют канцелярией заниматься. Нет, никто не спорит, это тоже необходимо. Но ведь и сильный человек имеет право на маленькую слабость. Иначе, какой же он сильный, если не может иметь?

Петров такую слабость имел. Он любил море. Юношеская восторженность давно сменилась привычной уверенностью, что лучше моря-океана нет ничего на свете. А мечта осталась. Заветная. Увидеть, как Колумб открывает Америку. А ещё лучше, поучаствовать. Например, крикнуть с марса — "Земля!".

Рациональный человек внутри Петрова сопротивлялся этому безумству, долго, полтора дня, а потом махнул рукой, и принял в авантюре самое деятельное участие.

* * *

Оказалось, что найти кораблики Колумба в открытом океане не проще, чем иголку в стоге сена. То ли, указывая время и координаты, Христофор Доменикович крепко соврал, то ли ось Земли с того времени изогнулась, но три часа поиска ни к чему не привели. Что интересно, от острова Гомера три каравеллы отошли, так сказать вовремя, на рассвете 6 сентября 1492 года. А дальше начинались чудеса. Уже через сутки корабли невозможно было найти на маршруте. Это задело Петрова за живое, и он закусил удила. Александр по образованию не был штурманом, как не крути, технарь он и в Африке технарь, но курс навигации им, в своё время, читали, и он по уши погрузился в широты, долготы и магнитные склонения. Бесполезно.

Потом зашёл с другой стороны. Где тот первый остров, который открыл Колумб? Остров, на которые указывали все энциклопедии, оказался, совсем не тем. 12 октября на нем ничего не происходило, и 13 октября тоже. Петров заметался по близлежащим островам и, слава Богу, нашёл. Остров, рядом с которым оказались каравеллы, находился в 70 милях к юго-востоку от того, который вошёл в историю. Ну, такое бывает. Петров сохранил координаты, и скачками по часу начал отматывать время назад. Дело пошло веселей. Всего пару раз рыскнув по курсу, кораблики шли практически по прямой. Допрыгав до вечера предыдущего дня, Александр начал размышлять, как же лучше выполнить задуманное.

Ещё на Гомере Петров рассмотрел корабли, экипаж и нашёл матроса, который 12 октября 1492 года, в два часа ночи заметил землю. Самым большим из трёх кораблей была Санта Мария. Длина почти 23 метра, ширина — почти 8 метров. Много это или мало? С чем сравнить? К примеру, все ездили на поезде, так вот, пассажирский вагон на метр длиннее. Правда, в три раза уже. Каравелла — этакая половинка грецкого ореха при взгляде сверху. Два других корабля были поменьше.

Петров, как истинный моряк, сначала увлёкся. Средневековые корабли, полностью снаряжённые к длительному походу, завораживали. Полностью установленный такелаж восхищал. Одни только названия чего стоят, Фор-бом-брам-брам-стень-фордун, Крюйс-бом-брам-рей, Грот-бом-брам-стень-стаксель. Ветер в парусах и Весёлый Роджер, романтика, одним словом.

На кораблях чистенько, так, палубы драят, от киля и до верхушек мачт везде все просмолено и навощено, проконопачено и вычищено. Из добротного холста сделаны свежевыкрашенные паруса, с нашитыми крестами святого Яго, покровителя Испании, новые и прочные якорные цепи и канаты свёрнуты в аккуратные бухты, до блеска начищены металлические части, каждая мелочь заботливо и аккуратно пригнана к месту. Молодцы!

Только вид матросов, мама мия, банда пиратов. Одеты кто в чём, единой формы нет, загорелые, босоногие, жилистые, физиономии отвратные. Говорят заковыристо, угадываются только отдельные слова. Знания лингвиста так далеко не распространялись. На кораблях всего пара отдельных кают, для капитана и штурмана, должно быть. Где спят остальные, непонятно. Трюмы набиты бочками, ящиками, мешками и мелкой живностью. Петров видел клетки с петухами и несколько овец.

На "Пинте" всё время стучали топоры, что-то ремонтировали. И на остальных судах, тоже не дремали, постоянная беготня, канаты тянут, паруса разворачивают-сворачивают. Гомон. Работают люди. И постоянный скрип. Деревянные суда неистово скрипели.

Колумб сидел в капитанской каюте на Санта Марии. Сосредоточенное лицо, в обрамлении кудрявых волос, глаза навыкате, густые брови в разлёт, мясистый нос, сжатые до синевы тонкие губы. Сурьёзный мужчинка. Лиловый камзол, белоснежная рубаха, бархатные штаны заправлены в полосатые чулки, на ногах — туфли с большими пряжками. На столе разложены карты. Заворачивающиеся края прижаты тяжестями — бронзовыми статуэтками. С ним в каюте двое франтов. В малиновых колетах, коротких штанишках и чулках. Со шпагами. Эти двое что-то недовольно выговаривали Колумбу. Тот в ответ хмурился и односложно отвечал. Петров немного послушал эту свару, — Скандалите? Ну-ну, — и полетел на "Пинту", разыскивать Родриго де Триана, матроса, первым увидевшего землю. Дело, я вам должен сказать, оказалось не простым. "Родригов" оказалось трое. Матросы называли друг друга по именам. Кто из них де Триана? У кого спросить? На счастье появился начальник, который начал на всех рыкать, и называть матросов не по именам, а по фамилиям (или по прозвищам?). Это был коренастый, приземистый, пучеглазый человек лет тридцати, с кривыми ногами, обветрившимся красным лицом цвета грязной моркови, и с осипшим от ругани и простуд голосом.

Петров кинулся листать справочники. Так, орёт шкипер. На "Пинте" шкипером был Франсиско Мартин Пинсон. Вот только шкипер одного Родриго называл Кесада, другого Бермехо, третьего Мендоса. Снова в справочники. Так, другое имя Родриго де Триана — Хуан Родригес Бермехо. Вот ты какой, первооткрыватель. Будем знакомы. Высокий, стройный, правильные черты лица, лохматый, совсем ещё молодой, всего 23 года, но уже обожжённый солнцем и морскими ветрами, опытный моряк. Петров поймал ракурс и сфотографировал его, на память.

* * *

Тут ведь дело, какое? Сам ведь не проявишься на корабле, и не полезешь в "воронье гнездо", кричать "Терра!". Поэтому Петров решил подселить своё сознание в тело Родриго. Опять же загвоздка в языке. Не отмолчишься. Сотоварищи мигом поймут, что дело нечисто, сочтут за умалишённого и бросят, связанного, в трюм. Нужно аккуратно сознание закачивать, не 100 процентов, а 70 или 80. Чтобы знания Родриго не стереть. Тогда всё получится. Помолясь усердно Богу, в смысле Николе-угоднику, покровителю моряков, Александр начал задуманное.

В седьмом часу вечера, перед самым заходом солнца, Христофор Колумб дал знак всем кораблям сблизиться и сказал речь. Для начала, он воздал хвалу Господу, который ниспослал ему и всем милости в плавании, и дал им такое тихое море, такие добрые и приятные ветры, такую спокойную погоду — без бурь и волнений — и избавил от всего, что обычно выпадает на долю тех, кто плавает по морям. Далее он выразил уверенность и надежду на благость господню в будущем, которая даст им до срока землю, и убедительно просил он своих людей, чтобы этой ночью отправляли зорко вахту на баке и чтобы были они настороже и высматривали землю тщательней, чем ранее это делалось. Потому, что он, вполне полагаясь на господа, абсолютно уверен, что этой ночью они находятся очень близко от земли и, быть может, даже увидят ее. И каждый должен приложить все старания в бдении, чтобы увидеть землю первым, ибо этому человеку, помимо королевской награды в 10000 мараведи, обещает он дать шелковый камзол. Петров инстинктивно всё понял. Во-первых, читал эту речь, а во-вторых, что ещё мог сказать Колумб. Потом поблагодарил всех за внимание, и каравеллы вновь легли на курс.

Родриго де Триана выпала в эту ночь "собачья вахта", с 00 часов до 4 утра. Поэтому он, съев два сухаря, завалился спать с восьми вечера. Матросы на "Пинте", как и на других судах, спали, где придётся. На мешках, на ящиках, полусидя, прислонившись к переборке. Родриго заснул, положив голову на мешок с какой-то крупой. Вот рядом с ухом, на мешке, Петров и проявил наушник-передатчик. Так, вот, аккуратненько, прямо таки удачно. И голубенький лучик скользнул в ухо, так, как надо. Но, не бывает всё хорошо. Буквально за несколько секунд до окончания сеанса, судно мотнуло в сторону, голова Родриго дёрнулась, и контакт нарушился. Эх, чуть-чуть оставалось. Ну, может быть, и сойдёт. Петров заключил наушник-передатчик в параллелепипед и развеял. Получилось неудачно. Чуть больший объём задал, чем нужно было, задел мешок. Из отверстия 10 на 10 сантиметров хлынул поток бобов, мешок перекосило, голова Родриго скатилась со стуком на деревянную палубу, и он проснулся. Петров быстро подключился. Мало. Мало закачалось. Половина, или даже меньше. Сил, принять на себя управление телом, не хватало. Увы.

Матрос, схватился руками за голову, вытаращил глаза и кинулся бежать. В трюме горел единственный, подслеповатый, масляный светильничек, только-только различать очертания груза, да не наступить на спящего человека. Родриго кинулся по трапу, наверх, на палубу. Можно себе представить, что он сейчас чувствовал, когда перед ним проносились образы 21 века. Петров вполглаза смотрел в монитор, и вёл матроса абрударом, а сам всё пытался перехватить инициативу. Воля Родриго была сильней и он, выскочив на палубу, пробежался по ней к корме, и вдруг, наткнувшись на ограждающий деревянный бортик, споткнулся, и, разевая в беззвучном, от ужаса, крике, рот, полетел за борт. Петров, в растерянности, повертел абрударом: Алё, люди, человек за бортом! Но на корабле, всё было тихо, никто спринтерского броска товарища Родриго не заметил. А кто заметит? Все или спят, или смотрят вперёд, награда за обнаруженную землю нешуточная.

Тут самого Петрова захлестнул смертельный ужас, передаваемый из сознания в Родриго. Вот только что ты спокойно спал в родном корабле, сухом и надёжном, и вдруг оказываешься в ледяной воде, и не важно, что здесь тропики. Вода тебя обнимает и тянет за собой, в глубину, большую, чёрную, бездонную, а мимо проходит твой корабль, твой дом, твоя жизнь, проходит медленно, но неудержимо, уже безучастный к тебе, к твоей судьбе, и ничего нельзя изменить. Ужас растёт с каждым ударом сердца, с каждым захлёбывающимся вдохом, его щупальца обхватывают ноги, руки, тянутся к сердцу, и ты знаешь, как только дотянутся, и сожмут, это конец. Среди судорожных взмахов рук, среди отчаянного желания глотнуть воздух, среди сумятицы мыслей Петров вычленил главное:

— Sáncta María, Máter Déi, óra pro nóbis peccatóribus, nunc et in hóra mórtis nóstrae...

Толмач в голове услужливо перевёл:

— Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей...

Родриго молился. А Петров вспомнил, как Сидоров рассказывал. В Афганистане, когда только-только ввели войска, наши политумельцы забрасывали кишлаки листовками, прокламациями. В них на правильном дари, и на правильном пушту, дехканам рассказывалось, как хорошо они будут жить в Демократической республике. Только эти листовки никто не читал. Подберёт афганец листовку, глянет, и тут же выбрасывает. Долго не могли понять, в чём дело. Но, в каждом народе есть свой Павлик Морозов. Объяснил он недогадливым шурави, что читать можно, только освящённые именем Аллаха, письмена. А у них, в листовках, что? "Товарищи крестьяне!" Тьфу, срамота, прости Господи, то есть, прости Аллах. Наши репу почесали, наступили себе на коммунистическую гордость и начали предварять листовки сурами из Корана. Аллилуйя! А если под сурой не материалы двадцать очередного съезда, а картинка, где бравый сарбоз храбро тыкает АКМом со штыком в Анкл Сэма, то о-го-го! Ими все дуканы обклеены были.

И сказал Петров де Триану: — Покорись, несчастный, Деве Марии, ибо избран ты для великого дела, открыть новые земли и новую паству для воцарения господа нашего Иисуса Христа на новых, прежде языческих землях! Аминь, мать твою!

Вы будете смеяться, но Родриго покорился. То ли язык понял, то ли на уровне сознания сообразил, что выхода другого нет, но послушно перестал трепыхаться, и лёг на спину. Океан был спокойный, крупные южные звёзды, казалось, заглядывали в душу и прибавляли изрядный градус мистики. "Вот так лежи и жди, а Дева Мария тебя спасать будет". Петров отключился от Родриго и метнулся в Южный порт. На любом плавающем корыте есть спасательный круг. Обычный, пенопластовый. Скопировать, и быстрей назад. Удалось скопировать круг только с металлическими леерами, на которых он висел. Ну, да, разберутся.

Чёрт, куда он делся? Сколько меня не было? Минут десять? А, вот, отнесло в сторону. Хорошо, ночь светлая. Я ещё удивлялся, как он в два часа ночи в десяти километрах землю углядел.

— Лови круг, — Петров снова подключился к сознанию в матросе. Спокойно, Родриго, это Дева Мария тебе знамение шлёт. Дева Мария обещала спасти, значит спасёт. Всё по-пацански, дева сказала — дева сделала.

Де Триана ухватился за только что переставший мерцать спасательный круг и перевёл дыхание.

— Дева Мария, а как теперь на корабль вернуться? — спросил Петров-в-Родриго, — а то Америка так и останется неоткрытой.

— Пока не знаю. Может подводный буксировщик вам проявить. На таком скутере вмиг догоните.

— Заметят и амба.

— Тогда ласты, сам плыви, корабли ещё недалеко. М-м... постой, а если проявить вас прямо по курсу кораблей? Заберётся он сам на каравеллу?

— Заберётся. Сильный парень. Там канаты на корме свисают.

— Тогда не дёргайтесь, копировать буду. "Родриго, Дева Мария хочет, что бы ты лежал на воде спокойно и закрыл глаза". Хм. Слушается. Вот, что крест животворящий делает.

Петров задал для копирования большой параллелепипед с человеческой фигуркой посредине и принялся ждать. Глянул на часы. Надо же, с момента начала "операции" прошло всего ничего. А по ощущениям, несколько часов. Дилинькнула программа, оповещая о завершении копирования. Петров догнал абрударом каравеллы, прикинул скорость хода, время проявления, и, вынеся точку рандеву на милю вперёд, включил копировщик. Уровень горизонта немного не угадал, поэтому копия Родриго де Триана, проявилась в полуметре под водой. Для тренированного матроса это пустяк, так что можно сказать, все получилось.

Петров слетал назад, развеял Родригов оригинал, и подключился к сознанию свежепроявленной копии.

— ... богамать. Ещё раз для бестолкового Родриго Дева Мария повторяет: скоро твой корабль пройдёт рядом, и нужно на него взобраться, чтобы исполнить предначертанное. Нет, это не демоны, и не происки дьявола. И не морская ведьма. Не будешь слушать — прокляну и утонешь. В рай не возьмут. Лично позвоню Святому Петру и скажу, что в меня не веруешь. Всё, вот корабли, хватай конец, лезь наверх.

Каравеллы подходили величаво, разрезая носами воду, которая ярко светилась, словно расплавленное серебро. Наполненные ветром паруса рвались вперёд. Петров залюбовался и сделал снимок. Красиво!

Лазил по канату Де Триана мастерски. В пять секунд он был на палубе. Но стресс давал о себе знать, ноги дрожали, и Родриго, обессилено опустился на палубу, привалившись спиной к переборке. Стали слышны голоса. Не сразу, постепенно, до Петрова дошло, что он понимает, о чем говорят люди за тонкой деревянной стенкой. Тут, скорей всего, помогал не "штатный" толмач, а матрос. Чужие слова, проходя сквозь призму сознания Родриго, кроме перевода, получали смысловую нагрузку.

Петров заглянул абрударом в каюту. В ней трое. Один, уже знакомый, Франсиско Мартин Пинсон, шкипер "Пинты", или как тогда говорили, маэстре. Второй, капитан корабля, Мартин Алонсо Пинсон, отец шкипера, такой же с виду, только старше на двадцать лет. Третий, Кристоваль Гарсиа Сармьенто, штурман, или, по-другому, пилот. Низенький, худющий, чернявый и носатый.

Говорил штурман: — По моим расчётам, мы прошли уже 760 лиг, но дон Кристобаль упорно утверждает, что не пройдено и 700.

Шкипер: — И днем и ночью все, кто бодрствует, не перестают ни на минуту роптать, и обсуждают, каким образом можно вернуться в Кастилию. При этом люди говорят, что было бы самоубийством рисковать своей жизнью, чтобы следовать безумным замыслам какого-то чужеземца, который готов принять смерть, лишь бы только сделаться большим господином. Я с трудом удерживаю людей.

Капитан слушал, насупясь. Шкипер продолжал: — Некоторые заходят еще дальше, говоря, что лучше всего сбросить его в море, если он будет упорствовать, настаивая на продвижении вперед, а затем объявить, что он упал в море, когда определял высоту Полярной звезды квадрантом или астролябией. Ведь так как он чужеземец, мало найдется людей или совсем таковых не будет, кто потребует к ответу содеявших подобное, но зато найдется бесчисленное множество таких, кто будет утверждать, что подобный конец уготован был ему богом по заслугам за дерзость.

Капитан проговорил в раздумьи: — В первом разделе инструкции, которая была получена капитаном каждого корабля при выходе от Канарских островов, сказано, что в том случае, если будет пройдено 700 лиг и земля открыта не будет, они должны будут в дальнейшем продвигаться морем, лишь до полуночи, а затем повернуть назад. Понятно, что адмирал занижает пройденные лиги, я сам бы так делал, но, что если, действительно, он ошибается? Тогда нас ждёт неминуемая смерть. Припасы на исходе. Сделаем так. Завтра утром я нанесу визит дону Кристобалю и разрешу вопрос с лигами. И если он согласится, что пройдено 700 лиг, будем действовать по инструкции.

Склянки пробили полночь. С марса спустилась тень вперёдсмотрящего, отстоявшего вахту.

"Родриго, с Богом, Дева Мария смотрит на тебя!", — де Триана вздрогнул от раздавшегося в голове голоса, и, вздохнув, полез по верёвочной лестнице наверх.

— Ты там не переборщи, Алиен, возьмёт и сиганет головой вниз, прямо на палубу, будет тебе и Америка, будет и свисток. Осторожней рули пращуром, это я тебе как Дева Мария говорю, — предостерёг Петров засланца.

Марсовая площадка, или по-матросски, "воронье гнездо", было на самом верху мачты. На такой высоте мачтовое бревно было совсем тонким, диаметром сантиметров в пятнадцать, и раскачивалось с таким энтузиазмом, что дух захватывало. Сама площадочка была до того маленькой, что вдвоём стоять уже было невозможно. Родриго сел, обхватив руками мачту, и свесив ноги вниз. Наверху было ещё светлей, чем внизу, серебристые в ночи паруса отсвечивали фосфорным блеском, горизонт ясной чертой делил мир на две части. Осталось ждать.

* * *

В кухне, где сидел с абрударом Петров, вдруг стало светло. Стоявшая на пороге Татьяна, которая включила свет, с удивлением спросила: — А что ты в темноте сидишь?

Петров, замешкавшись, поставил на мониторе заставку, и обернувшись, ответил: — Да, вот, засиделся. А сколько времени?

— Девять уже. Дети пришли, пора ужин накрывать. А где ты сейчас лазаешь?

— Нигде я не лазаю, — Петров сделал округлые глаза.

— Да ладно, я уже здесь пять минут стою, наблюдаю.

Петров самодовольно улыбнулся жене: — Через два часа я буду открывать Америку!

Татьяна тихо засмеялась, подошла, и любя, погладила Сашу по голове, взъерошив жесткие волосы: — Ты не наигрался еще в пиратов, мой Колумб?

Александр обнял её нежно и поцеловал: — Давай вместе откроем Америку?

На кухню ввалились два парня: — Ма, есть что пожевать? Привет, па!

— Вот сейчас поужинаем, и все вместе будем открывать Америку, — улыбаясь, сказала Татьяна, открывая холодильник.

Сыновья были под стать отцу, высоченные, симпатичные, только старший, Саша, почти блондин с пепельно-русыми волосами, а младший, Андрей, жгучий брюнет. Саша полностью брил лицо, а Андрей носил мушкетёрские усики и бородку. Девчонкам, что ли, так больше нравилось? Братья переняли от отца спокойную, слегка насмешливую манеру общения, никогда не ссорились, считая компромисс лучшим изобретением человечества. Саша после окончания университета пошёл работать в юридическую фирму, где уже подрабатывал, будучи студентом, был на хорошем счету как специалист, и ему доверяли вести некоторые корпоративные дела. Андрей писал диплом, готовясь, в следующем году, закончить институт, и уже год вёл бухгалтерию двух фирм. Мальчики были при деле.

— После ужина готов открыть всё, что угодно! — заявил Саша. Андрей кивнул.

— Рассказывай, — Татьяна начала расставлять тарелки, — пора мальчикам всё знать.

Петров вздохнул. Да, пора. Когда-то это нужно сделать. Почему бы, не сейчас?

Он начал с того, что рассказал об удивительном открытии, сделанном дядей Колей Ивановым и о событиях, которые произошли за последнюю неделю.

Конечно, они не поверили. И правильно. Я бы тоже не поверил. Саша вставил пару язвительных реплик. Один раз он хмыкнул, что мол, дядя Коля начитался альтернативной фантастики, а когда отец прокрутил им записанный ролик со взрывом планеты, сказал: "Ничего, хорошая компьютерная графика".

В завершении рассказа Петров продемонстрировал банковские карточки. Андрей, повертел карточки в руках и спросил: — А вы их проверяли?

Саша, на карточки внимания не обратил, смотрел недоверчиво и с усмешкой, потом улыбку убрал и серьёзно спросил: — Вы что предлагаете, всё бросить и вернуться на сто лет назад, в глушь и дикость?

Петрову стало неуютно, потому, что в глубине души, где-то под мозжечком, он тоже так считал.

Но Иванов был настроен отправиться туда во чтобы то ни стало и, самое главное, угроза апокалипсиса, заставила Петрова подбирать слова.

Во-первых, — начал он загибать пальцы, — дикость России в начале ХХ века, это миф. Россия стояла в одном ряду с развитыми странами. Во-вторых, сейчас дикости мало, что ли? Что вообще ты называешь дикостью? Сейчас, вот этот самый момент, половина России печки углём топит или дровами.

— Мам, а ты что думаешь? — Саша повернулся к матери.

Татьяна покачала головой: — Не знаю, сына, — потом обвела взглядом их крошечную кухонку, — вряд ли будет хуже, чем здесь.

Александр задумчиво произнёс: — Сюрреализм какой-то. Вы так говорите, как будто действительно существует машина времени. Дядя Коля вас разыграл, а вы сразу кинулись планы строить.

— Саша, всё было на наших глазах! — возмутился Петров.

— Ну да, Копперфильд тоже на глазах у всех летает.

— И два миллиона тоже ради прикола?

— Андрей правильно спросил, карточки-то вы проверили?

— Проверяли, вот, ноутбук на эти деньги куплен.

Саша подумал, и сказал: — Становится интересно. Чего это дядя Коля миллионами швыряется? Надо разобраться, что там за царь такой! Как бы на него взглянуть?

— Николай должен позвонить. До этого никак.

— Ну, вот тогда и будем решать, кстати, а какую Америку мы собирались открывать? — подытожил Саша, и отодвинул тарелку, — спасибо, мам.

За разговором и не заметили, как все поели. Татьяна принялась убирать со стола, а Петров подвинул к себе монитор и сделал приглашающий жест: — Садитесь поближе, Фомы неверующие, покажу вам машину времени в действии. Он убрал заставку и подключился к своему сознанию в Родриго де Триана.

— Как дела? — вслух спросил Петров для начала, и маленькая фигурка, прижавшаяся к мачте на головокружительной высоте, помахала рукой. Ого! Пожалуй Родриго окончательно уверовал в Деву Марию, и нашёл общий язык со вселившимся сознанием.

Петров глянул на хронометр абрудара: — Без двадцати два. Небольшая экскурсия по каравеллам и будем открывать Америку. Боковым зрением заметил, что сыновья придвинулись поближе, и, вроде бы, заинтересовано. Александр полетал вокруг кораблей, обогнув паруса, спустился на палубу Санта Марии, заглянул в трюм, и вернулся на марсовую площадку "Пинты".

— Ну, что, видите что-нибудь? — спросил вперёдсмотрящего (или вперёдсмотрящих?).

— Нет, пока, а сколько там натикало?

— Да, уже пора, может встать нужно? Дальше будет видно?

Фигурка на марсе медленно поднялась, и вдруг ночную тишину разорвал громкий крик: — Терра! Терра!

Родриго стоял одной ногой на площадке, держась правой рукой за мачту, дрыгал другой ногой над бездной, а левой рукой тянулся к горизонту и кричал во всё горло, радостно и ликующе: — Земля! Земля!!!

Нет, не Родриго, это Саня Петров, молодой романтик, стоял на скользких дощечках "вороньего гнезда", и подпрыгивая от возбуждения, и распиравшего грудь восторга, кричал на весь мир: — Земля! Земля!!!

По-русски! Наплевать, что внизу подумают! Это же счастье! Какое же это счастье, когда сбываются детские мечты! Детские, которые не меркантильные, не мелочные, без задней, подлой мысли, детские, чистые и светлые! Ради этого стоит жить!

Но счастье не может быть вечным. Через несколько секунд внизу на кораблях загомонили, вспыхнули факелы, паруса поползли вниз. Каравеллы ложились в дрейф.

Петров подвёл абрудар к раскрасневшемуся и восхищённому лицу Родриго и сказал: — Дон Родриго, не желаете дать эксклюзивное интервью двум не верящим своим глазам джентльменам, уверенным, что сказок не бывает?

Родриго де Триана улыбнулся улыбкой Петрова, и сказал прямо в экран: — Саша, Андрюша, всё что я вам, то есть, папа вам рассказал — правда! Только меня гложет один вопрос — мне что, до самой смерти в этом теле болтаться? Тело ещё тридцать три года проживёт! Так не договаривались. Дева Мария, придумай что нибудь!

— Лови!

На марсовой площадке замерцал проявляющийся наушник. Родриго-Петров взял его, и надел на ухо. Через несколько минут связь с Родриго прервалась. Сознание Петрова было стёрто. Родриго повертел в руках странную штуковину, непонятно как оказавшуюся у него на ухе и с размаху швырнул её в океан.

Петров посмотрел на не отрывающих взгляд от монитора сыновей, и сказал: — Отвечаю на вопросы. Пожалуйста, в порядке живой очереди...

Вечер вопросов и ответов плавно перетёк в ночь вопросов и ответов, и всё это безобразие прекратила возмущённая Татьяна, в третьем часу ночи разогнавшая всех спать.

* * *

Ранним субботним утром, пока все мужчины спали, после ночных посиделок, Татьяна Петрова поехала к Иванову.

— Коля, — решительно сказала она, — закачай мне дополнительные сознания!

Иванов рассмеялся.

— Танечка, — сказал он, — ты в своём уме? Мужские сознания в женщину! Психика разрушится и всё, сойдёшь с ума.

Татьяна сердито прищурилась: — Давай сделаем копию и попробуем на ней! И не отговаривай меня!

Иванов поразмыслил, что если женщина чего-то очень требует, ей надо это дать, иначе она возьмёт это сама с непредсказуемыми последствиями. Лучше уж под его контролем, и он повёл Татьяну в кабинет.

Копия была готова через полчаса. Она критически оглядела Татьяну, взяла из рук Иванова наушник и села в кресло-кровать: — Начинай!

— Подожди, — сказала Татьяна Иванову, — что ты собираешься закачивать, какие сознания?

— Нас троих, а кого ещё?

— Императора!

— Танечка, ты собираешься стать императрицей? — Иванов всерьёз обеспокоился.

— Нет, я хочу знать империю не хуже императора.

— Татьяна, ты не сказала, что ты задумала!

— Закачивай! Если всё получится, скажу!

На Иванова требовательно смотрели уже две Татьяны и он, вздохнув, добавил файл Николая Александровича в список закачек.

Когда голубой лучик погас, копия Татьяны уже спала.

Первая Татьяна сказала: — Пусть спит, я поехала домой. Завтра позвонишь и скажешь результат. Только Петрову ни слова! Вызови мне такси.

Проводив Татьяну, Иванов вернулся в кабинет, разложил кресло-кровать, и накрыл спящую копию, (или Татьяну?) пледом.

Татьяна Петрова (или копия?) проснулась через час. Обвела взглядом кабинет, убедилась, что кроме неё в нём никого, и села за компьютерный стол. Настроила абрудар на подъезд своего дома в Москве и дождавшись, когда Татьяна (Первая, наверное), возвращающаяся домой, вошла в подъезд, развеяла её. Затем снова прилегла на кресло-кровать и стала смотреть в потолок. Осознать предстояло многое.

Иванов подошёл к кабинету и, подумав, постучал.

Татьяна открыла ему уже собранная, готовая ехать домой.

— Доброе утро, Коля!

— Э-э, доброе. Хотя уже давно день. Танечка, как ты себя чувствуешь?.

— Замечательно! Вызови мне такси.

— А...?

— Ту Татьяну я развеяла. Я что-то не так сделала?

— Нет, но...

— Вызови такси.

После обеда Петров позвонил Иванову. Трубка сразу раскалилась.

— Ты что наделал! — орал Петров, — ты зачем накачал Татьяну нашими долбанными сознаниями?! Ты совсем обалдел, гений чёртов!!!

— Она очень просила, — пытался Иванов вставить слово.

— Идиот! Кретин! — не унимался Петров, — ты из моей жены монстра сделал! Сейчас приеду и закопаю тебя!

— Приезжай и закопай, чего орать-то?

Было слышно, как Петров швырнул мобильник об стенку. Связь прервалась.

* * *

В воскресенье Иванов принимал работы в новом доме. Прораб водил по комнатам, пахнущим краской, и заглядывал в глаза. Ну, что сказать, более-менее, жить можно. Иванов расплатился и обзвонил друзей. Сидоров прилетел первый, бегал по комнатам и цокал языком. Рабочие сделали перегородку, и теперь дом можно было назвать двухквартирным. Ирине тоже всё понравилось, и они решили переезжать уже на следующий день. Ирина на работе уже подала заявление об уходе и дорабатывала последние дни. Вопрос о переводе Даши в ближайшую школу решили не затягивать, и на следующей же неделе забрать её документы из прежней школы.

Петров приехал насупленный и, пряча глаза, начал извиняться за несдержанность. Иванов поддержал игру, сам стал извиняться, только Татьяна ходила и насмешливо улыбалась.

Три дня ушло на переезд. В среду собрался монархический совет.

Глава 10 Трактир

В задумчивости подъехали наши друзья к околице села Гордино, где их уже встречал староста Акакий Анисимович. И когда уже Иванов хотел с ним заговорить, на сельской улице показалась шумная толпа народа, впереди которой вели связанного человека.

Это был пойманный беглый арестант: молодой человек, невысокий, изможденный и испуганный. На нем серого цвета, просторная, грубая куртка и такие же шаровары, порванные, как и куртка, во многих местах. Бледное, узкое лицо блестит крупными каплями пота, впалые глаза беспокойно бегают, связанные сзади в локтях руки бессильно сжимаются в кулаки. Он идет, понуждаемый толчками, и кричит:

— Вы не смеете меня бить... Не смеете вы, тёмные люди! И без вас есть, кому меня бить! Отпустите меня!

Но провожатые, озлобленные, что у них пропала, благодаря беглецу, лучшая часть дня для работы по хозяйству, не убеждаются его воплями и продолжают награждать его тумаками.

— Добро, добро! — раздается в толпе, — ужо, барин тебя на все четыре стороны отпустит, а теперь пошевеливайся-ко, поспевай!

Процессия остановилась, не дойдя пяти метров. Воцарилось молчание. Пойманный затравлено озирался, наши друзья с интересом его рассматривали.

— Что-то не похож он на варнака, — с сомнением проговорил Иванов, и спросил у стоящих за арестантом конвоиров: — Не натворил ли чего?

Вперед выступил крепкий мужик, и, комкая картуз в руках, ответил: — Нет, барин, не успел. Он тут недалечко, на бережку сидел. Дашутка, Степанова дочка, по грибы в лес шла, так он ее ограбил, хлеб, слышь, отнял. Она и навела на него. А так не безобразил.

— По какой статье сидеть изволите, милейший? — обратился к пойманному Иванов.

Тот молчал, только шумно дышал, и стрелял глазами в разные стороны, пытаясь найти способ освободиться.

— Уголовный или политический? — тогда в лоб спросил Иванов.

Арестант плеснул в него таким презрительным взглядом, что Николай даже чуть откинулся в седле, как от удара. Ничего себе. Точно, политический. Варнак-уголовник не играл бы в лорда Байрона.

Иванов начал рассуждать вслух: — "Земля и воля" вроде уже скисла, "Чёрный передел" тоже, а... "Народная воля"! Никак, господин народоволец, собственной персоной?

При этих словах беглец выпрямился, гордо вскинув голову, и хрипло произнес: — Не вам меня судить, царские холопы!

Крестьянская толпа, услышав такое, глухо ухнула и надвинулась на арестанта.

Иванов поднял руку: — Спокойно, мужики! Ведите его на Красный двор, я потолковать с ним хочу. Сдадите его охране, потом на скотный двор зайдите, скажите Авдотье, чтобы магарыч выставила.

Мужики пошли не все, выделили из своих рядов троих помоложе, и, наказав магарыч принести сюда, в село, начали расходиться.

— Поедем, Акакий Анисимович, — сказал Иванов, — покажем нашим гостям Гордино.

Небольшая кавалькада неторопливо тронулась по главной и единственной улице.

— Ничего, так, большая деревня, — крутя головой, высказался Сидоров.

— Не деревня, село, — поправил его Иванов, — видишь, церковь, значит село. Нет церкви — деревня.

Лошади с хрустом ступали по дороге, покрытой толстым слоем белой речной гальки. Улица была достаточно широкой, чтобы разъехались две телеги, обрамлена канавами-водостоками, и небольшими палисадниками перед разновеликими избами. Пространство между домами закрывали заборы с воротами и калитками. Изба, как никто другой, говорила о достатке живущей в ней семье. Большая и просторная громко свидетельствовала о большой трудолюбивой семье, маленькая и скособоченная, понурясь, шептала о нерадивом хозяине или отсутствии хозяина как такового. Однако все избы были старой постройки, сложены до Положения. Получив свободу от крепостного рабства, крестьяне, что-то не очень разбогатели. Раньше помещик, своей волей мог выделить лес на постройку дома, а теперь крестьянину каждое бревно нужно было купить. А где ж их взять, денег на дом, если на хлеб не хватает? Вот и жили гординцы в старых домах, построенных дедами при крепостном праве, а новые были не по карману. Сил хватало только на поддержание наследства в приличном виде, а некоторым и это не удавалось. И за четверть века, некоторые избушки, с прогнившими венцами, покосились и выглядели плачевно.

— А сколько человек живёт в селе? — спросил Сидоров Иванова.

— Э... затрудняюсь точную цифру... Акакий Анисимович, сколько сейчас народу в Гордино живёт?

Староста пожевал губами и начал считать, загибая пальцы: — От того, что в прошлом годе считали, отнимаем, кто умер: Ефим, Ардалион, Марфа, да народились...

— Да кто на заработках, короче трудно так, сразу сказать, — перебил его Иванов, — всего в селе триста двадцать дворов. В прошлом году свадеб не играли, не на что было. В этом году двойная порция свадеб ожидается. Во многих дворах по несколько семей живут. Сыновья выросли, женились, а выделиться и поставить свою избу не могут, не на что. Когда я приехал, мы с Анисимовичем сделали перепись населения, так называемые, ревизские сказки, по ним весной подать платили, а сейчас сведения устаревшие.

— А тогда, сколько было? — не унимался Сидоров.

— Тогда около семисот тягл было, это мужиков, они тянут, им и подати платить, и женщин примерно столько же. Их вообще-то не считают. Я, когда ходил по дворам, переписывал, очень мужиков удивлял. Спрашиваю, как жену зовут.

— Баба моя, — отвечает.

— Ну, имя у неё есть?

— Ну, Ненила.

— А по отчеству?

— Вот ещё! По отчеству её величать! Баба, она и есть баба.

— Здесь до эмансипации, как и до Пекина, расстояния одинаковые, — завершил рассказ Иванов, — молодых девок, вообще, особо не ценят. Это про них поговорки сложены: "Дешевле пареной репы", "За пару — грош". Хотя они и работают с утра до ночи. Привыкайте. Гламур-лямур тут не в моде. Люди выживают.

— Дорогу дресвой ты посыпал? — спросил Петров.

— Чем? — удивился Иванов.

— Ну, галькой вот этой. Везде земля, а тут прям проспект.

— Я, — самодовольно улыбнулся Николай, — тут грязища была, телеги по оси садились. Посоветовался вон с Анисимычем, я тогда в ценах не особо разбирался, так он надоумил. Одна копейка за воз, и мужики за неделю с речки тысячу ходок сделали, привезли и рассыпали-разровняли. Всего десятка, и каков результат!

— А что же из чести не сделали? — насмешливо спросил Петров.

Сидоров засмеялся: — А это особенности национальной психологии. Мужик задним умом силён. Думали, что просто чудит барин. Я потом, как-нибудь расскажу, как тут баре до Положения чудили. А народ всё помнит, вот и подумали, что очередной затейник появился.

Они выехали на обширную площадь, строения вокруг которой образовывали довольно правильный круг, и остановились. Площадь имела некоторый уклон влево, к речке. Справа, на возвышенности стояла миниатюрная церковь с одной маковкой. Храм был побелен ослепительно белой извёсткой, купол блестел новенькой медью, и выглядел красивой игрушкой среди почерневших от времени изб. Впрочем, новостройки тоже были. Слева и справа от церкви белели новыми, ошкуренными брёвнами, два одноэтажных дома, каждый метров двадцать длинной, со многими окнами, с крыльцом и входом посредине. Налево от площади, вниз, сбегала к речке неширокая дорога, которая начиналась от большой, черной избы с коновязью и большой бочкой с водой, поилкой для лошадей.

Иванов начал, как заправский гид.

— Господа, посмотрите направо, Вы видите приходскую церковь Николая Чудотворца с приделом Пророка Илии. Слева от неё Вы можете наблюдать будущую сельскую школу, справа — будущую сельскую больницу. Господа, посмотрите налево, вы имеете счастье лицезреть типичный образчик местного общепита под названием "Харчевня".

— Кстати, об общепите, — встрял Сидоров, — я бы заморил червячка.

Петров его поддержал: — Вот именно, господин Георгиевский кавалер второй гильдии, у вас в кабаках карточки "Виза" принимают?

— В нашей столовой таможни нет, пускают без виз, — заверил его Иванов, и они подъехали к местному "Яру". Спешившись, вся компания направилась ко входу.

— Только не забудьте перекреститься на образа, — предостерёг друзей Николай.

Савелий принял лошадей, и, захлестнув уздечки за деревянную перекладину, тоже пошел за ними.

— Милой, и любезной, и дражайшей моей родительнице, матушке Арине Филипповне, от сына вашего Митрофана, в первых строках моего письма, посылаю я Вам свое заочное почтение, и низкий поклон от лица и до сырой земли, и заочно я прошу у Вас Вашего родительского мир-благословения и прошу Вас, матушка моя, просить Господа Бога обо мне, чтобы меня Господь не оставил на чужбине. Ваша материнская молитва, помогает весьма. Еще милому и любезному моему братцу поклон и всем родственникам поклоны..., — громко читал стоявший за прилавком белокурый крепыш, с блестящими глазами и энергичными жестами. Его внимательно слушали две невысокие, худенькие крестьянки, одна в возрасте, другая помоложе.

Увидев входящих, крепыш сунул им недочитанное письмо и поспешил навстречу гостям.

Женщины, увидев Иванова, поклонились: — Здравствуйте, барин.

— Вахмистр, Вы невежливы, дочитайте дамам письмо, потом подойдёте, — жестко сказал трактирщику Иванов.

Остановленный на полдороге трактирщик смущенно пробормотал: — Прощения просим, — и вернулся дочитывать письмо: — А так же жене поклоны, детям, теще и пропиши ты мне, как ты живешь, и насчет выборки льна не было ль тебе какого-нибудь препятствия, уплатил ли тебе барин мои остатные деньги, или вычел за харчи, еще уведомь меня, как твое дело насчет детского пособия...

Друзья и староста прошли вглубь харчевни, и сели за большой, начисто выскобленный стол. Чуть позже к ним присоединился Савелий.

— Ты что, и трактирщика с Первой Мировой приволок? — вполголоса поинтересовался Петров.

— Нет, — улыбнулся Иванов, — Кирилл — самый, что ни на есть нынешний уланский вахмистр, бессрочноотпускной. Под Плевной ранен, у генерала Черняева воевал.

— Что же он, такой герой, и в содержатели гадюшника подался?

— Ну, не скажи... Трактир сейчас выполняет множество нужных функций. Во-первых, клуб. По вечерам тут народ собирается. А где ещё? Телевизоров нет, мужик дела по хозяйству сделал и сюда. Во-вторых, почта. Письма почтальон по домам не разносит, приносит сюда. Адрес у всех один: село Гордино, дома номеров не имеют. Да и грамотных на селе, раз-два и обчёлся. Здесь и читают письма. Сюда и газеты привозят, я выписываю "Русский Инвалид" и "Московские ведомости". Хотел ещё "Земледельческую газету" выписывать, так сказать, профильную, но почитал её в уезде, брр, такой бред пишут, и не стал. Такая вот изба-читальня. Опять же новости из уезда и губернии, все тут. Какой же это гадюшник? Все свои. Да и не пьют мужики много. Кто пить начинает, долго не живёт. Это жёстко. Естественный отбор.

Петров огляделся повнимательней. Половина таверны занята печью, стойкой, полками, на которых расставлена посуда, для посетителей установлены чистые столы, тяжёлые и прочные, лавки по длине столов, в красном углу — образа. На полках за стойкой разнокалиберные и разноцветные штофы с напитками.

— Савелий, — обратился Петров к фельдфебелю, — ты, у нас человек разбирающийся, просвети-ка насчёт местного ассортимента.

— Чем торгуют, — подсказал Иванов.

— Так всё просто, вашбродь, — ответствовал Сява, поняв, что от него хотят, и начал тыкать пальцем в бутылки: — Вино, простое вино, зеленое вино, акцизное вино, водка сладко-горькая, водка очищенная, бальзама. А еще баранки, пряники, конфетки.

Петров поморщился: — Ну, для того, чтобы нажраться, есть всё, даже леденцы для закусона, а просто поесть есть что-нибудь?

Вахмистр-трактирщик закончил читать письмо, и отдал его женщинам. Те стали благодарить, а он, махнув рукой, мол, не стоит, подошёл к столу гостей.

— Здравия желаем, Николай Сергеевич, будь здоров, Акакий Анисимович! — и отвесил уважительный поклон остальной честной компании.

— Кирилл, чем сегодня попотчуешь? — спросил Иванов.

Уланский вахмистр был невысок, но крепок, розовощёк, как и положено, слегка кривоног, одет в белоснежную рубаху и почти чистый передник.

— Щи имеем с солониной, с бараниной, жирные, вкусные, каша тоже есть, гречневая, с салом, — начал перечислять Кирилл, — ещё пироги есть с гречкой и творогом, хлебные лепёшки ржаные и кисель картофельный, сладкий.

— Неси, неси, — замахал рукой Иванов, — на всех неси, что-то мы проголодались.

— Ничего себе, — удивлённо произнёс Петров, — у меня только от названий слюнки потекли, а сколько стоит это удовольствие?

— Кирилл нас будет пытаться бесплатно накормить, но мы заплатим. Акакий Анисимыч, насколько наш обед потянет?

— По пятачку, если без вина.

— Почему без вина? С вином.

— Если не до беспамятства, то полтинник.

Петров, барабаня пальцами по столу, негромко спел:

— Царь был дурачок,

Хлеб стоил пятачок...

Иванов вскинулся на него: — Рот закрой!

Сидоров тоже осуждающе покачал головой:

— Ты в восьмидесятом году ходил к мавзолею орать, что Брежнев дурак? Нет? А сейчас что расхрабрился?

Иванов покосился на старосту и сказал негромко: — Анисимыч, ты же ничего не слышал?

Староста усмехнулся: — Это ваши дела, барские, мне в них лезть несподручно. Конечно, ничего не слышал.

— Следи за языком, а то раз, и уже поёшь "По диким степям Забайкалья". С этим строго.

— Было б строго, "Аврора" бы не стрельнула, — съязвил Петров, и поднял руки: — Сдаюсь, сдаюсь...

Иванов погрозил ему пальцем, и, повернувшись в сторону прилавка, сказал:

— Кирилл, и вина не забудь. Акцизного.

— А это что за пойло? — раздражённо спросил Петров, злясь за выговор.

— А, — махнул рукой Иванов, — это не то вино, что у нас. Откуда здесь виноградники. Это просто водка. Акцизная, значит "Казённая", произведена на государственном, казённом заводе, самая приличная здесь. А "водкой" сейчас называют самогонные настойки.

Тем временем трактирщик, доставал ухватом из русской печи чугунки и ставил их на стол: чугунок со щами, чугунок с кашей. Потом принёс глиняные миски, деревянные ложки, и на подносе глиняные кружки с киселём. Навалил прямо на столе горкой пироги, и ржаные лепёшки. Услышав про вино, водрузил на стол квадратную бутылку зелёного стекла, горлышко которой было перетянуто пёстрой, бумажной лентой — акцизной. И выставил гранёные стаканы, на вид, стограммовые.

Разливать щи подскочил Савелий. Первым миску со щами получил Иванов, себе Сява налил последнему, чувствовалась выучка. Разлил профессионально, поровну. Иванов поднял тост:

— Господа, пью за успех нашего безнадёжного дела! Пусть у нас всё получится, и нам за это ничего не будет!

Чокнулись, выпили. Дальше каждый наливал себе сам, в меру желания и возможностей. Щи были жирные, в гречневой каше мясо встречалось чаще крупы, а кисель, хоть и картофельный, но, как и обещалось, сладил. Наелись так, что не было желания вставать из-за стола.

— Что-то уже не верится в те ужасы, о которых ты рассказывал. Про голод и всё такое, — похлопал себя по заметно округлившемуся животу, Петров.

— А водка хорошая, — посмотрев на свет бутылку, сказал Сидоров, — и пьётся хорошо, и с трёх стаканов, как огурчик себя чувствую.

Иванов отодвинул от себя опустевшую миску, и сказал заговорщицким шепотом: — Я вам открою военную тайну, только вы никому не рассказывайте. Эта водка и наша — две разные вещи. Нашу гонят из опилок, а эта из пшеницы.

— Опять не сходится, — Петров, видимо, решил не отступать, — жрать нечего, а пшеницу на водку перегоняют.

— Ты всё пытаешься мыслить государственной категорией, — ответил Иванов, — да, во всем государстве голода нет, а вот именно эта крестьянская семья, голодает. А что далеко за примерами ходить. Слышали, Кирилл письмо читал? Этого Митрофана прошлой весной в солдаты взяли, где-то на Кавказе служит. Кормильца забрали, а ни пенсии, ни пособия не дали. Так вот, встречаю как-то его мать. Остановились.

— Здравствуйте, барин, — кланяется.

— Здравствуйте. Откуда и куда?

— В "кусочки" ходила. У невестки была. Мальчик-то помер.

— Как помер?

— Помер. Есть нечего. Ну, да оно лучше, все же жить легче.

Я чуть не упал. Представляете? Ребёнок умер, и это воспринимается как избавление от лишнего рта. А ты говоришь — "Не верится!". У Максакова был хлеб, только не задаром, а за работу. А мужика в армию забрали, некому взять в долг хлеба и малец умер. Может, и обошлись бы в прошлом году без меня, раньше ведь обходились, просто всё это лето на Максакова бы работали, а свои наделы — побоку. И опять без хлеба. А так, Максаков свой хлеб, оставленный для крестьян, сдал на винокурню, а крестьяне все лето на себя пахали, даже все общинные земли, заброшенные, подняли. Удачный год — и урожай, и много посеяли ржи, и много скосили сена — кормов для животных много.

— А с Максаковым всё-таки нехорошо вышло, — вставил Петров.

— Не я виноват, вот тому, кто придумал такую систему, или-или, тому бы... и пооткручивать, всё, что откручивается.

— Это ты зря, система формировалась веками...

— Да я не про времена царя Гороха, я про "Положение", когда было заложено противостояние. Семнадцатый год вырос из семечка, посаженого в шестьдесят первом. Не было бы конфликта, Владимир Ильич спокойно бы умер от сифилиса в Вене. Может даже, и в двадцать четвёртом году.

— Я тебя понял, — Петров оценивающе глянул на Иванова, — и как ты хочешь исправить положение? На данный момент, как я понял, всё в завале. Весь мир насилья разрушить тебе почти удалось, не до основанья, слава Богу, а что затем?

— Для этого мы и пригласили Акакия Анисимовича. Он уже много раз мне помогал.

Староста спокойно слушал "барские" разговоры и не встревал. Он обедал без вина, и сейчас потихоньку попивал киселёк. Услышав последнюю фразу Иванова, поставил кружку на стол и согласно кивнул.

Иванов повернулся к старосте: — Анисимыч, сколько сейчас земли приходится на ревизскую душу?

Староста ответил сразу: — Одна десятина и сто семьдесят сажон.

— Минуточку, у нас все ходы записаны, — "включил мозги" Петров, — ты же говорил, по четыре десятины давали.

— Правильно говорил, — улыбаясь, покивал головой Иванов, — по четыре и давали. В 61-м году. А родилось мужичков с того времени? Сейчас не так, как у нас: двое родились, трое умерли. Ныне наоборот. Плюсуй женский пол. Их не считают, но они тоже живут и едят.

— Вот оно что, — хлопнул себя по коленям Сидоров, — один раз дали на общину и всё, как хотите, так вертитесь?

— Именно, и вот что интересно, разрешили каждые 8-12 лет делать так называемый "передел" наделов, то есть пересмотр количества земли в зависимости от изменения тягловых душ в семье. Но общее количество земли-то не меняется. Своеобразный "Тришкин кафтан". Постоянное число делим на всё большее количество мужиков. Крысиные хвостики и получаются.

Иванов достал из внутреннего кармана жилетки несколько стандартных листов бумаги, сложенных вчетверо, и разложил их на столе.

— А вот что в Положении, — Николай постучал пальцем по бумагам, — написано по этому поводу, пункт 8, — и с выражением прочитал: — Помещики, наделив крестьян землёй, в постоянное пользование, не обязаны впредь, ни в каком случае, наделять их каким бы то, ни было, сверх того, количеством земли. Конец цитаты.

— Ну-ка, ну-ка, что за хретотень? — Петров потянулся к бумагам.

— На, изучай матчасть, — Николай пододвинул к нему пару листков, — Лёша, тебе дать?

— Не, мне не надо, — отрицательно качнул головой Сидоров, — я, и так тебе верю, что все они жулики.

— Ладно, а теперь самое главное, держитесь за воздух, — Иванов кивнул на старосту, — они ещё крепостные.

Сидоров непонимающе на него посмотрел, а Петров, углубившись в чтение, фразу не дослышал: — Что?

— Читай, читай!

Петров дочитал и с силой втянул воздух через зубы: — Ссс...собаки! Анисимыч, выкупленные наделы в селе есть?

Староста внимательно посмотрел в глаза Петрову и отрицательно качнул головой.

— А куда вы на барщину ходите?

— Стоп, стоп, не спеши, барщина три года назад заменена оброком, — пояснил Иванов.

— А оброк сколько?

— Восемь рублей с тягла, — степенно ответил староста, — да подушной подати один рубль пять копеечек, да с каждой десятины двадцать пять копеечек.

— Это он про налоги. Подушный берётся со всех, и с женщин тоже, и земельный налог.

— Про налоги потом, — Петров отмахнулся, — налоги платить надо, — а вот про землю интересно. Восемь рублей нынешних, это сколько наших?

— Брежневских?

— Не тупи, ещё Павловские вспомни. Наши, современные.

— В чем тебе пересчитать, в золоте?

— Хоть в рваных... носках.

— Не скажи, по-разному получается. Для правильного подсчёта среднюю корзину придумали.

— Какая корзина, какое золото? — Петров нетерпеливо постучал пальцами по столу, — по хлебу давай посчитаем.

Иванов перевернул листик с текстом Положения, и достал карандаш.

— Бородинский у нас стоит плюс-минус пятнадцать рублей четыреста грамм, один фунт. Сколько фунт ржаного печёного хлеба стоит, Анисимыч?

— Четыре копеечки.

Иванов почёркал на листе: — По хлебу нынешний рубль — 375 наших, восемь рублей — три тысячи.

— В месяц?

— В год.

— Фу! — шумно выдохнул Александр, — немного, в принципе. Может и не стоит лезть на броневик?

— Плюсуй ещё столько же остальных налогов, и получишь, сколько платит семья.

— Ну и что? Сколько там получатся? Я за коммуналку больше плачу.

— А почему ты с собой сравниваешь? Твой уровень — примерно надворный советник, получает жалованья около ста рублей в месяц. Так надворные советники и не голодают.

— А у крестьян сколько получается?

— Не смеши. Кто же это посчитает? Нет статистики. Только в кусочки ходят и дети умирают.

— Понятно, Анисимыч, сколько гектар сможет обработать крестьянин?

— Сколько десятин поднять? — поправил привычно Иванов.

Староста немного подумал: — Если две лошади, то за посевную десятин пять поднять сможет.

— Вот я и хочу, — медленно проговорил Иванов, — взять свою землю, добавить землю Максакова и дать крестьянам. Где-то по пять десятин и будет. И посмотреть, что выйдет.

— Сразу могу сказать, что выйдет, — Петров поиграл желваками на щеках, — выйдет боком эта затея. И закончится судебным процессом.

Он поднял руку, останавливая готового возразить Иванова: — Ты подумай вот о чем. Система, как я понял, заключается в следующем. Россия аграрное государство. Основное поступление валюты от продажи зерна. Земля под товарное зерно у помещиков. В комплект к помещичьей земле идёт крестьянин, который должен её обрабатывать. А ты берёшь, и выбиваешь краеугольный камень из-под здания империи. Из-за одного кирпичика государство не рухнет, но пришлёт бравого поручика с командой не менее бравых гвардейцев, который прекратит это безобразие, а старосту погонит в Сибирь, чтобы другим неповадно было. Ты пойми, что вывозится не лишний хлеб, а необходимый для пропитания. Гординская община готова поставлять товарное количество хлеба, сопоставимое с тем, что поставлял Максаков? То есть выращивать столько зерна, чтобы хватало и самим, и на продажу государству, в объёмах, которые нужны государству? Тогда гуд. А если нет? Под монастырь мужиков подведёшь.

Иванов молчал, постукивая карандашиком по столешнице.

Петров продолжил: — Почему большевики согнали всех в колхозы? Уж никак, не для удобства подсчета налогоплательщиков. Государству всё равно, сто тысяч или сто миллионов учетных карточек. Лишнюю сотню клерков посадить за конторские счёты — плёвое дело. Всё дело в том, что единоличник не даёт товарное количество товара. Это альфа и омега экономики. Единоличники хорошо справляются с малыми объёмами. А для больших объёмов, нужен конвейер. С разделением труда. Что я вам рассказываю, сами же понимаете. Сколько автомобилей единоличник выточит напильником из куска железа? А с конвейера каждые пять минут спрыгивает какой-нибудь кадиллак.

Петров глотнул из кружки, и погрозив Иванову пальцем сказал: — Максаков прогорел из-за тебя, молись, чтобы списали на "невидимую руку рынка". Дойдёт наверху, что ты тут в Иисуса Навина играешь, хана. Нужно выбирать золотую середину, и волков накормить и овец сохранить. А шашкой махать — много ума не надо, все машут, а толку?

Иванов кивнул: — Согласен. Предлагай.

— Первое. Срочно урегулировать вопрос с Максаковым. Хоть целуй его в ж... жёсткую небритую щёку. Выкупать его имение не торгуясь и ещё приплатить за беспокойство. Чтобы не трезвонил. Завтра же утром едем к нему. Савелий, не забудь сегодня отвезти визитку. Это на тебе, не подведи. Второе. Максаковские и твои земли, — Александр кивнул Николаю, — не раздать крестьянам, а продать сельскому сообществу, общине. Всё по закону. Вот пункт 34 Положения: "Сельское общество может также, на основании общих законов, приобретать в собственность движимое и недвижимое имущество. Землями, приобретенными в собственность независимо от своего надела, общество может распоряжаться по своему усмотрению, разделять их между домохозяевами, и предоставлять каждому участок, в частную собственность, или оставлять сии земли в общем владении всех домохозяев". Реальных денег, конечно, не брать. Но в документах писать цену рыночную.

— Я ещё выкупные платежи за их землю хотел внести, — перебил его Иванов.

— Прямо сейчас — ни в коем случае. Через год, не раньше. Будет подозрительно. И землю купили, и платежи внесли... Откуда деньги, Зин? И через сообщество надо. Ты вообще, чего светишься? Одной смерти мало? И самое главное, уговорить крестьян запахать межи. Анисимыч, что скажешь?

Акакий Анисимович, в начале разговора сидевший с безучастным и скучающим видом, пропуская мимо ушей незнакомые "барские словеса", когда разговор касался земли и крестьян, слушал очень внимательно. Теперь же он поглядывал на Петрова, все более встревожено.

— Запахать межи? — удивлению старосты не было предела, — помилуйте, барин, а как жить-то потом?

— А сейчас что, живёте? Сейчас-то существуете.

— Так ты колхоз предлагаешь, — с ноткой разочарования произнёс Иванов.

— А что ты морщишься? — рассердился Петров. Человечество ничего лучшего не придумало. Колхоз, коммуна, артель, кибуц. Не нравится название — придумайте другое. Главное, чтобы было сбалансировано. И обществу, и государству. Анисимыч, сколько нужно земли для ведения приусадебного хозяйства?

Староста чуть заметно пожал плечами: — Кому как. От работников зависит. Есть руки — и триста, и пятьсот сажон под огороды займут, а нет, так и нет.

Иванов пояснил: — В колхозах давали от половины до трёх четвертей гектара.

Петров нетерпеливо взмахнул рукой: — Ну, не будем мелочиться, назначим по десятине. Это сначала будет казаться много. А потом понаставят теплиц... Аппетит приходит во время еды. Анисимыч, вот что ты скажешь про такой вариант? Для ведения подсобного хозяйства — десятина рядом с домом, а остальная земля без межей во владении общества?

Староста чуть успокоился, но всё равно чувствовалось напряжение: — Помилуйте, барин, а как же хлеб потом делить?

Петров снова рассердился: — Анисимыч, что ты заладил: "Помилуй, помилуй". Я тебя что, на плаху волоку? Не сговоримся, уедем от вас. А вы дальше младенцев хороните.

— Минуточку, не так быстро, — сказал Иванов, — у них и так по десятине с хвостиком. Что ты обобществлять собрался? Общей пахотной земли, после раздачи всем по десятине, остаётся чуть-чуть. По два-три надела у немногих.

— По несколько наделов в хозяйстве потому, что взрослые сыновья не выделились, — вдруг сказал Анисимыч.

Друзья с удивлением посмотрели на него. Неужели лёд тронулся?

— Если мужики выделятся, у каждого получится по одному наделу, — продолжил староста, — и передел наделов можно провести. Прошлый в одна тысяча восемьсот семьдесят первом годе был, от Рождества Христова. Я так думаю, нынче на надел менее десятины придётся.

— А что, красиво получается, — повеселел Петров, — конфликт из-за земли отменяется. Только я не могу понять, если земли у мужиков так мало, что же Иосиф Виссарионович в колхозы сгребал?

— Товарищ Сталин восстанавливал статус-кво, нарушенный в семнадцатом году, — ответил Иванов, — после Февральской крестьяне поделили помещичью и казённую землю, и в восемнадцатом собрали гигантский урожай. Правительство решило закупать хлеб у крестьян за свеже-напечатанные фантики. Крестьяне не согласились, и потребовали твёрдую валюту — золото. Золото молодому советскому правительству самому нужно было, и пошли по деревням продотряды с продразвёрсткой. Ну, это я отвлёкся. Понятно, да. Землю крестьянам реально дала буржуазная революция. Сталин вернул всё взад, оставив гектар на приусадебное хозяйство. Тот самый гектар, который у крестьянина и был, от царя-батюшки.

— А общинную землю как вместе пахать? — опять спросил Анисимыч, видно было, что старосту всёрьёз зацепила перспектива, — как считать, кто сколько наработал?

— А действительно, как считать, трудодни ввести? — быстро спросил Иванов.

— Если ставится задача обмануть, тогда да, трудодни, — кивнул Петров, — а для того чтобы правильно и честно было, деньги придуманы. Вот, представьте себе, есть некое крестьянское сообщество, назовём его Артельное Крестьянское Общество...

— Гордино, — подсказал Николай.

— Не пойдёт, — не согласился Александр, — в общество могут входить несколько населённых пунктов, может возникнуть путаница. Нужно нечто нейтральное, например "Белая берёза". Итак, имеем АКО "Белая берёза". Которое является владельцем, сколько там земли у нас получается? Ну, не важно. Руководит этим АКО Правление, выбранное Сельским сходом. АКО выступает в роли работодателя для крестьян Гордино и какие, там ещё деревеньки?

— Машино и Пашино, — подсказал Иванов.

— Вот именно. Расценки рыночные. АКО нанимает крестьян на работы и платит им деньги за выполненную работу. После сбора урожая продаёт им то, что им надо, по себестоимости или с минимальной наценкой, остальное реализует на рынке и платит налоги. Так должно получиться.

— Что скажешь, Анисимыч? — спросил Иванов.

Староста зябко передёрнул плечами.

— Анисимыч, я понимаю, дело не сиюминутное, но всё равно, решать надо. Вам месяц на говорильню с мужиками. Через месяц проведём сход. К этому времени все должны быть в теме. Задавать вопросы можете приходить хоть каждый день. Главные плюсы для крестьян — это погашение выкупных платежей и увеличение земли в общине, в общем пользовании, — Петров не заметил, как в запале стал пристукивать кулаком по столу, и посуда стала звякать.

Николай с удивлением наблюдал, как вечно недовольный и бравирующий нигилизмом Александр с энтузиазмом подключился к его эксперименту.

— Анисимыч, — сказал Иванов, — ты же сам мне рассказывал историю про братьев Васильевых. Если кратко, то пока был жив отец, три женатых брата жили все вместе в большом отцовском доме, работали все сообща на четырёх наделах и не то, что не голодали, считались зажиточными, имели много голов скота, и никогда в кусочки не ходили. Отец умер, жёны братьев начали зудеть, скандалить, и заставили провести раздел. Теперь три нищих двора. Живут кусочками.

— Опять не сходится, — поддел Петров, — то женщин в грош не ставят, то они рулят напропалую.

Иванов засмеялся: — Бабе цена грош, да дух от неё хорош. На самом деле, всё достаточно уравновешенно. Если мужик ответственен за всё, и всегда работает "на семью", то баба делит работу на "семейную" и "на себя". Летом она работает "на семью", зимой "на себя". Её обязанность одевать мужа и детей. Она прядёт, ткёт полотно, шьёт одежду. Деньги, полученные от продажи лишнего полотна и заработанные ею на сторонних работах, это лично её. Дома нет хлеба, не плачены подати, а у неё могут быть деньги, и муж не смеет позариться. Бабий сундук — это ее неприкосновенная собственность, и если муж, возьмет что-нибудь из сундука, то это будет воровство, за которое накажет и суд. Муж, когда крайность, может конечно, попросить у жены, но только в долг, с обязательным возвратом, иначе это произведет бунт на всю деревню, и все бабы поднимутся, потому что никто так ревниво не охраняет свои права, как бабы. А искусство "пилить" — это в крови. Так что бесправность женщины пропорциональна бесправности мужчины. Не меньше её, но и не больше. Это тоже надо учитывать. Мужики могут согласиться на наше предложение, а бабы скажут "нет", и все сорвётся. Для женщин пряник тоже нужно придумать. Я вот построил приходские школу и больницу. Ещё бы детский садик сообразить, с яслями. Какие ещё мысли?

Староста кашлянул. Все повернулись к нему.

— Я так разумею, — неторопливо сказал Акакий Анисимович, — дело это новое, непривычное. Маленькие артели у нас много работают. Строительные, или рубщики леса. А такую большую артель, чтоб всё село... Такого не бывало.

— Почему не бывало? — нахмурился Иванов, — в Дерюгино мужики лужок у купца Родькина прикупили. Все вместе косят, и спокойно копны делят, не дерутся.

— Так-то оно так, — покряхтел староста, — так то лужок. А земля... Всё равно придется каждому нарезать...

— Нет, — ответил ему Петров, — не каждому. Нужно сформировать рабочие бригады. Допустим, десять человек. Этой бригаде нарезается пятьдесят десятин. И полный круг обработки земли. Деньги начисляются каждому крестьянину за каждую выполненную работу. Выплаты как угодно, хоть ежедневно, хоть в конце. Это навскидку. Если хорошо подумать, можно выработать приемлемый вариант. И ещё. Алексею надо не в генералы подаваться, а стать главным механиком. Взять на себя сельхозинвентарь. Сеялка-веялка не сложнее бэтээра. Наше АКО будет под такой лупой, что легализация генералов и маршалов будет невозможна. Скромней надо быть.

— А себя кем видишь? — спокойно, без издёвки спросил Сидоров.

— Счетоводом. Без правильной бухгалтерии прогорим, — ответил Александр, — вот, читаем статью 113 Положения: "Прочие должностные лица, как-то: смотрители магазинов, лесные и полевые сторожа, смотрители богоугодных и общественных заведений, волостные и сельские писаря, и т. п. назначаются, по усмотрению общества, либо по выбору, либо по найму. В последнем случае могут быть назначаемы и посторонние лица хорошего поведения". АКО "Белая берёза" наймёт счетовода и механика очень хорошего поведения. А крышей всей этой лепоты придётся стать тебе, Николай. Тебе идти во власть. К какой волости относится Гордино? — спросил Петров старосту.

— К Вяземской, знамо.

— Так ведь Вязьма — уезд?

— Вязьма — столица Вяземского уезда, — пояснил Иванов, — а вокруг него — Вяземская волость. Как Москва и Московская область.

— Ага, так вот, нужно выделиться в отдельную Гординскую волость. Вместе с двумя деревеньками в нагрузку. Кстати, откуда они взялись, эти деревни?

— Да Гордино пыталось почковаться, во времена, лучшие, чем эти. Да ничего не вышло.

— Понятно. Гордино с деревеньками по размеру подпадает под категорию "волость". Николай, тебе нужно срочно ехать в губернию и сорить деньгами. Без крутой бумаги, что Гординская волость есть факт, лучше не возвращайся. А потом, я надеюсь, "кормильца"-то выберут в волостные начальники?

— Волостные старшины. Подожди, — в который раз притормозил Николай, — ещё ничего не решено с мужиками. Анисимыч вон молчит многозначительно.

— Да, — староста кивнул, — буду разговаривать с мужиками. И еще вот какая закавыка, чтобы молодой мужик выделился, изба нужна. Николай Сергеич, если поможете лесом...

— Не вопрос, — махнул рукой Иванов, — рубите у меня в лесу, на твоё усмотрение. Ты народ знаешь, тебе и карты в руки. Хорошо, с землёй более-менее устаканили. Со скотом что будем делать?

— А что со скотом? — удивился Петров, — как я понял, всё упирается в корм. Содержи у себя под боком столько, сколько позволяет родная десятина, и сколько купишь травы. Зачем какое-то специальное лимитирование? Это дело будет само регулироваться. У нас тут район хлеборобный, а не животноводческий, можно даже общественного стада не держать.

— А навоз? — усмехнулся Иванов, — хозяин навоз из-под своей скотины повезёт на свою десятину, а не на общее поле. А навоз — это урожай.

— Ну, и кто мешает завести колхозное стадо? Или как будет правильно — "АКОвское"?

— "АКОвское", "АКовец" — звучит двусмысленно, — включился Сидоров, — у меня отец воевал против АКовцев, — и посмотрев на удивлённые лица друзей, пояснил: — АК — польская Армия Крайова, воевала против нас.

— Ах, вот ты о чём, — протянул Петров, — ну, Лёша, посуди, сейчас-то её нет, и по-видимому не будет вообще. Этак шарахаться от каждой ассоциации... — он покрутил головой, — понимаешь, выражение "голубые ели" сейчас означает красивые ёлки, и больше ничего, — Петров расхохотался.

— Точно, — Николай тоже засмеялся, — например, слово "коммунист" сейчас не ругательное. Коммунизм пока еще только призрак, и бродит где-то по Европе, к нам сюда ещё не заглядывал. Как и свастика. Она тоже пока еще только символ благоденствия и плодородия — солнцеворот. Под этими знамёнами ещё не успели дров наломать. Не верите? Кирилл, принеси-ка рушник.

Кирилл принёс длинное, домотканое, льняное полотенце. Чисто белое посредине, на хвостах расшитое красным затейливым узором. В узор были вплетены маленькие и большие свастики, заворачивающиеся вправо и влево.

— Ха! — удивлённо воскликнул Сидоров, — надо же, фашистское полотенце!

— И "фашист" слово приличное. Убедились? — Иванов отдал полотенце не менее удивлённому трактирщику, — а вот "социалист" — слово вполне уже с нагрузкой. Социалисты-бомбисты уже успели рвануть Александра II. Один такой нас в усадьбе дожидается, — Иванов хлопнул в ладоши, — итак, подведём итог.

В течение пятнадцати минут Николай на листочке набросал примерный план по пунктам, кто и что делает. Прочитал его вслух. Возражений и дополнений не было.

— Кирилл, сколько с нас? — позвал трактирщика Иванов.

— Ваше благородие, — появился за стойкой вахмистр, — не обижайте, всё за счет заведения.

— Жену и детей корми за счет заведения, — Николай хлопнул серебряным рублём по столу, — спасибо, всё было вкусно.

Поднялись и вышли из харчевни. Староста со всеми раскланялся и отправился по своим делам.

— Поехали домой? — спросил Иванов друзей, — у нас там пленный, его нужно уже сегодня отправить в уезд. А хотелось бы переговорить с ним. Интересно, как он докатился до такой жизни.

Друзья расселись на лошадей и направились по главной улице Гордино в сторону усадьбы.

Глава 11 Париж

В среду, после переезда, собрался монархический совет.

Впрочем, произошедшее за эти дни действо, с натяжкой можно было назвать переездом. В понедельник пригнали из мебельного супермаркета здоровенный фургон с новой мебелью, и до полуночи собирали и расставляли её в новом доме. Во вторник перевезли с квартир личные вещи, бросив видавшую виды старую мебель на произвол. Короче, с удовольствием уменьшили счета на банковских карточках, и с энтузиазмом носились по комнатам, расставляя и распихивая.

Между тем, в этот день, за ужином, Император сказал Иванову:

— Николай Сергеевич, не могли бы Вы позвонить Вашим друзьям и вызвать всех завтра утром на аудиенцию? Мне самому крайне неловко звонить, это всё-таки Ваши друзья.

— Конечно, Ваше Императорское Величество, сейчас же позвоню.

— Николай Сергеевич, мы с Вами прекрасно понимаем, насколько нелепо звучит такое обращение в двадцать первом веке, но ведь Вы и Ваши друзья собираетесь отправиться в век девятнадцатый, поэтому, чтобы не отвыкать-привыкать и не попадать, впросак в будущем, в смысле — в прошлом, думаю целесообразно оставить все, так как есть.

— Согласен с Вами, Ваше Императорское Величество, и позвольте уточнить, кого Вы имели в виду, говоря "собрать всех"? Меня, Петрова и Сидорова?

— Нет, я имел в виду обе семьи, в полном составе, вместе с детьми.

— Хорошо, Ваше Императорское Величество, во сколько?

— В десять часов.

Иванов кивнул: "Будет сделано".

* * *

Вечерний звонок Иванова застал Сидоровых врасплох. Если Петровы ждали его, то у Сидоровых разговор с дочерью был впереди.

Дарья была похожа на мать, брюнетка с большими тёмными глазами, в которых пряталась насмешливая искорка, и с милыми ямочками на розовых щёчках. К переездам за свою недлинную жизнь она привыкла, и восприняла этот как обычный, очередной. Сидоровы в своей Дашеньке души не чаяли, и поэтому старались, по возможности, оберегать её от всех жизненных проблем. Вот и сейчас, Алексей, свой рассказ о произошедшем, как мог, сглаживал, тщательно подбирая слова, и страдальчески морщился, когда приходилось говорить страшные вещи.

Дарья слушала спокойно и внимательно, только улыбалась и поглядывала на мать, ожидая, наверное, что та засмеётся и скажет, что папа пошутил. Но мама не засмеялась, напротив, достала из сумочки кредитную карту и молча, положила на стол, и это все уже не было похоже на шутку.

— А кем мы там будем? — спросила Даша, — графьями, князьями или крестьянами? — и, не удержавшись, засмеялась.

— Почему обязательно графьями? — удивился отец, — ты вспомни, что было со всеми графьями в семнадцатом году. А крестьянствовать мы не умеем. Так что там, так же как и здесь, будем служивыми. Служить будем Родине.

— А как же школа, мой аттестат?

— Дашенька, так ты здесь окончишь школу, не волнуйся. Туда, — Алексей почему-то показал пальцем в потолок, — отправятся наши копии. А когда окончишь школу, сознания синхронизируем. Нынешние одиннадцать классов никак не меньше, чем гимназия, я думаю, ты там сможешь поступить в университет какой-нибудь, тот же Санкт-Петербургский. Сдать экстерном выпускные экзамены в гимназии, и поступить в университет.

— Я могу подумать или выбора у меня нет?

— Боюсь, что нет. Я же говорю, что здесь скоро жизнь закончится. Ты же взрослая, должна понять.

— Да, понимаю, а с подружками я смогу проститься?

— Зачем? Здесь всё останется по-прежнему. До... до катаклизма. Завтра Император собирает совещание. Мы должны быть. Утром позвони в школу и скажи, что не сможешь прийти.

— Я сама позвоню классной, — сказала Ирина, — придумаю что-нибудь.

* * *

Петровы и Сидоровы вышли из дома в половине десятого. Идти было всего ничего, и через несколько минут они уже были у Иванова. Николай провёл их в зал на первом этаже, и рассадил по диванам и креслам. На все вопросы ответил "Потом", и пошел за Императором.

Дарье Император понравился сразу. Такой Император не мог не понравиться шестнадцатилетней девушке. Николай вошёл в белом мундире с золотыми эполетами, голубая лента через плечо, на груди несколько звёздных орденов. Сидоров вскочил, приветствуя Государя, за ним встали и все остальные, всё-таки люди были вежливые.

— Ваше Императорское Величество, — сказал Иванов, — разрешите представить Вам... И назвал всех по-очереди. Дашенька Сидорова, которую представляли последней, сделала книксен и зарделась.

Николай поздоровался со всеми поклоном головы и сказал: — Дамы и господа, примите мою благодарность за то, что проявили желание помочь мне исправить то ужасное положение, в каком оказалась Российская Империя ныне. Я осознаю всю свою ответственность за произошедшее в двадцатом веке и выражаю уверенность, что смогу это исправить с Божьей помощью. А так же с Вашей помощью, уважаемые дамы и господа. Но есть одно затруднение. Вы не являетесь подданными Российской Империи и Государя Императора. Юридически вы все подданные и граждане другого государства. Для того чтобы на вас распространялись права и обязанности подданных Российской Империи, и я мог принять Вашу помощь, вы должны принять присягу на верность подданства Российскому Государю Императору. Дело это добровольное, не желающих я неволить не вправе. Николай Сергеевич, раздайте присяжные листы, пожалуйста.

Петрову стало кисло на душе. Он ожидал спокойного разговора по душам, знакомства и всего такого прочего, а Император взял быка за рога — вздумал приводить их всех к присяге. Сейчас пацаны как взбунтуются, особенно, старший. Как выдаст: "Ты кто такой?". И Кольша, гад, не предупредил!

Как раз в это время Саша Петров пытался собрать воедино разбегающиеся мысли. Но они все-таки разбежались, и осталась одна: "Обалдеть!".

Между тем, Иванов раздал мужчинам по листочку, а потом взял пухлый томик со стола и увесистый крест, потемневший от времени:

— Это Евангелие и крест Государя Императора Александра Александровича, они были с ним в момент кончины.

Затем он взял Евангелие с крестом в левую руку, в правую листок с присягой, и изредка в него поглядывая, начал говорить слова присяги:

— Я, Иванов Николай Сергеевич, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и законному Его Императорского Величества Всероссийского престола Наследнику, верно и нелицемерно служить, и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови...

Иванов читал текст присяги, а Император с интересом разглядывал своих новых подданных. Во-первых, для всех присяга была неожиданностью. Впрочем, у старших удивление только мелькнуло в глазах. У младших такой выдержки не было, и они растеряно переводили взгляд с Иванова на Императора. Саша Петров, когда шел сюда, был настроен очень скептически и решительно. Он был готов развенчать самозванца, и осмеять дядю Колю. И вот растерялся...

Дашенька Сидорова залилась румянцем, и не сводила лучистый взгляд с Императора.

Николай сам почувствовал волнение. Он сам присягал в 16 лет, в день совершеннолетия, и помнил тот волнительный день, сурового отца и улыбающуюся мать. Ему пришлось присягать даже дважды. Первая присяга была для Великого Князя, в которой он клялся в верности Основным Законам Империи о престолонаследии и об Учреждении Императорской Фамилии, а вторая присяга, собственно, верноподданного. Боже, как тогда он был счастлив и горд.

— ...и таким образом весть и поступать, как верному Его Императорского Величества, подданному благопристойно есть и надлежит, и как я пред Богом и Судом Его страшным в том всегда ответ дать могу, как сущее мне Господь Бог душевно и телесно да поможет. В заключение же сей моей клятвы целую Слова Евангелия и крест Спасителя моего. Аминь, — закончил Иванов, поцеловав Евангелие и крест.

Затем взял ручку со стола и размашисто расписался под текстом присяги.

Вторым присягать подошёл к столу Сидоров. "Какая это присяга на моём веку, — думал он, — пожалуй, третья, первая была Советскому Союзу, потом Демократической России, а, нет-нет, тогда не присягали, заключали договор с командиром части, вот смех. Теперь вот Российской Империи, хотя, страна-то одна", — утешил он себя, и начал читать текст присяги.

Саша Петров пришел в себя, и скептический ум заработал с удвоенной быстротой. Балаган? Не балаган? Что за присяга? Отказаться? Конечно, отказаться! Что за ерунда! А меня спросили? Что за маразм? Откуда они взяли этого ряженого? Совсем с ума посходили! А отец будет принимать? Будет, наверное. Что делать? Встать и уйти? Или устроить скандал? А что Андрюха думает? Блин, читает эту фитюльку, что сунули в руки, про себя, и даже шевелит губами от усердия. Они все сошли с ума? Может, это я тронулся, а они все нормальные? Бред какой. Чёрт, даже виски заломило...

Саша пытался вырваться из логического тупика и понимал, что первый раз в жизни не знает, как поступить. С одной стороны, если это, правда, и это настоящий царь, то да, может и стоит принести ему присягу. Государственная служба это предполагает. Может, то, что рассказывал отец, и правда. А с другой. Если это ряженый, и через секунду предки начнут хохотать и подтрунивать, как ловко они развели молодых лохов? Зачем? Непонятно. О, и отец пошел читать этот бредокс. Ну, хоть кто-нибудь бы хихикнул, ну, хоть кто-нибудь... Уж тогда бы я... Что я? Тогда я бы разнёс бы их всех своим сарказмом, я бы им показал, как насмехаться... Все серьёзные, как... Как где? Как на принятии присяги? Что же делать? Минуточку, этого же не может быть, потому, что не может быть никогда. Вечного двигателя не существует. Машины времени не существует. Это аксиомы, оспаривать которые не просто неприлично, это небезопасно. Сочтут умалишённым. Что же тут творится? Старичкам надоели компьютерные игры, и они решили сыграть в ролевую игру? Ладно, допустим. Подыграть им, что ли? Что мне стоит? Ничего не стоит. Сделать им приятное? Можно. Хотели бы посмеяться, нас бы с Андрюхой вперёд запустили присягать. А может всё правда? В принципе, никогда не поздно заорать: "А царь-то, не настоящий!" Что они на меня все смотрят? Отец вернулся на своё место. А, мне, что ли, идти уже? Ну, ладно, толкиенисты предпенсионного возраста, на "слабо" меня не возьмёте! И Саша с независимым видом вышел на середину комнаты.

Обилие незнакомых, труднопроизносимых слов, незнакомые обороты речи, превращали чтение текста в сплошные мучения. Однако на запинания никто не отреагировал, никто не засмеялся, не глянул насмешливо. В отместку за моральные терзания, и назло всем, Саша подписался под присягой не своей витиеватой подписью, которой обычно подписывался, а аккуратно вывел свою фамилию печатными буквами. Докажите теперь, что это я писал!

Андрей прочитал присягу почти скороговоркой. "Как же, потренировался, верноподданный, — ревниво подумал Саша, — а что дальше?"

После принятия присяги Андреем, Иванов сложил подписанные присяжные листы в папочку, а Император сказал:

— Благодарю, Вас, господа, прошу садиться.

— Одну минуту, — Татьяна Петрова сделала шаг вперёд и спросила: — А женщины что, присягу не принимают? Женщин на государственную службу не берут?

Император Всея Руси замялся. И под пристальными взглядами множества вопросительных и любопытных глаз даже слегка покраснел.

— Это не принято, — неуверенно проговорил он, — А Вы хотите поступить на службу? В качестве кого?

— Это не важно, — упрямо сказала Татьяна, — главное, чтобы не было препятствий в дальнейшем.

Император оглянулся за поддержкой к Иванову. Тот слегка пожал плечами и вздохнул. Что тут посоветуешь?

— Хорошо, — решился Николай Александрович, — Николай Сергеевич, у нас есть ещё один чистый бланк?

Саша Петров восхитился, про себя, разумеется: "Ай, да, маман! Лихо царя поддела!"

А потом до боли прикусил себе язык. Он что, уже и сам поверил, что перед ним ЦАРЬ?

Татьяна тоже запиналась, но справилась, и поставила маленькую, аккуратную подпись под своим листком.

После того, как последний листок с присягой был уложен Ивановым в папку, Император сказал ещё раз:

— Благодарю, Вас, господа, прошу садиться, — и сам сел в кресло в углу, лицом ко всем.

Когда все устроились, он продолжил:

— Несмотря на большевистскую пропаганду, Российская Империя не была отсталым государством. Россия шла вровень с развитыми державами мира, но, признаюсь, управление империей было организационно не на высоте. Этим воспользовались определённые силы в некоторых странах и в самой империи. Это я беру на себя. От вас прошу следующее. Каждый должен взять на себя часть той работы, которая позволит империи совершить качественный рывок в развитии. Всё, что найдёте, интернет и абрудар дают такую возможность, документы, описания, инструкции скачивайте, образцы копируйте. Не старайтесь собирать только новое, суперсовременное. Компьютеров там ещё нет. Но в России достаточно светлых голов, чтобы оценить технику тридцатых, пятидесятых годов и развить её дальше. Особую ценность составляют учебники средних школ, программы ВУЗов всех специальностей, учебники и монографии. Только не современные, так сказать, учебники Сороса, а советского периода, по которым Вы учились. Времени осталось очень мало, и этим будут заниматься те, кто останется здесь. Копии в девятнадцатый век нужно отправлять немедленно. Чтобы было побольше времени для легализации и адаптации, пока здесь...хм... Первые несколько лет у них будет поддержка отсюда, а потом придётся рассчитывать на свои силы. Думаю, это удобней всего сделать завтра утром, со свежими силами. Я возвращаюсь в Ливадию, Вы все отправляетесь во Францию. По легенде, вы — американцы. Паспорта Североамериканских штатов на Ваши подлинные имена готовы. Утром 1 октября в Гавре швартуется пароход "Драммонд Касл", рейс из Норфолка. В момент выхода пассажиров проявим Вас в одном из коридоров, и Вы сойдёте с парохода. Пассажиров на пароходе две с половиной сотни, в суматохе никто из экипажа на Вас не обратит внимания. Лучшего момента для натурализации не придумать. Сегодня нужно еще подготовить всем платье, соответствующее времени и багаж. Мы отправляемся в 1 октября 1894 года.

Иванов удивлённо поднял брови: — Простите, Ваше Императорское Величество, разве не в 20 октября?

— Нет, Николай Сергеевич, до кончины нашего любимого Папа, мне нужно еще кое-что сделать. Итак, продолжаю. В Гавре Вас встретят, чтобы не было проблем с французскими властями. Нашему послу во Франции, барону Моренгейму, Артуру Павловичу, я телеграфирую прямо из Ливадии. У наших фельдъегерей стоит аппарат Бодо. Ваша цель прибытия в Российскую Империю — личное приглашение Императора Александра Александровича. Поэтому в нашем консульстве Вам без вопросов засвидетельствуют паспорта, то есть поставят визы. Ваша задача приехать в Москву 21-22 октября, когда станет известно о смерти Папа. Поселитесь в апартаментах, самых лучших, разумеется, средства у Вас есть. Мы с траурным поездом будем в Москве 30 октября. Вот тогда я и поселю Вас в Кремле. Там, под охраной, и развернёте свою лабораторию будущего. Сразу непременно получите Российское подданство. Я имею право даровать подданство высочайшим указом. Николай Сергеевич, Вы что-то хотите спросить?

— Да, Государь, а разве не в Санкт-Петербурге?

— Столица Российской Империи будет перенесена в Москву. Кремль перестанет быть проходным двором, я превращу его в режимный объект. В Москве не скучайте, изучайте быт, говор, привыкайте к названием улиц, в театр сходите. В Большом сейчас ремонт, а вот в Малом дают "Орлеанскую деву". Блистает Мария Николаевна Ермолова в роли Жанны Д`Арк. Думаю, не пожалеете.

Итак, если вопросов больше нет, одеваемся и пакуем багаж. Завтра будет не до этого.

— Один вопрос! — Иванов поднял руку, как ученик за партой, — вернее сообщение. Вместо меня поедет моя молодая копия. Под удивлённо-вопросительными взглядами он вышел из комнаты, и через минуту возвратился со Спортсменом.

— Какого ч... — вырвалось у Петрова.

Иванов Спортсмена никому ещё не показывал и его демарш вызвал целую бурю эмоций. Только Император знал о нем. Сначала получилась сценка из "Ревизора", затем все загалдели.

Базар прекратил Сидоров, повысив голос: — Я тоже так хочу!!!

Петров, быстро просчитав ситуацию, сказал Императору: — Ваше... э... Императорское Величество, мы берём тайм-аут на сутки. Встретимся завтра утром, — и направился к двери. Остальные Петровы поспешили за ним.

Сидоров сложил в голове, два плюс два, и тоже откланялся со своим семейством.

Когда они остались вдвоём, то есть, втроём, Иванов посмотрел на Императора, и виновато развёл руками.

* * *

На следующий день, утром, к дому Иванова подходила весёлая компания молодых людей. Петрова и Сидорова вполне устроил возраст в районе тридцати лет, а вот с женщинами пришлось повозиться. Вчера Татьяна и Ирина сначала заявили, что не согласны ни на что, кроме как на 18 лет, и только укоризненные взгляды детей заставили их поднять планку до 25-и. И ни на секунду больше! Так или иначе, к вечеру старших Петровых и старших Сидоровых было по два комплекта. Проблему перенаселения решили радикально. Обе новорождённые пары прыгнули в автомашины, и умчались ночевать на старые квартиры, на прощанье, помахав ручкой и чему-то безудержно смеясь. Утром вернулись такие же весёлые, и почему-то не выспавшиеся. Хорошо, хоть вовремя, а то Петров-старый в этом был как-то не уверен.

Ворота им открыл Спортсмен. Старый Иванов решил не высовываться, чтобы не смущать аргонавтов, сидел в комнате с Императором, и был на контроле.

В одной из спален он развесил по стенам зеркала, поставил столик с абрударом и получился такой импровизированный будуар. Спортсмен провёл в эту комнату женщин, а сам пошёл в кабинет, где собрались мужчины.

Татьяна села за монитор и спросила: — С чего начнём?

— Может с нижнего белья, и сразу будем укладывать в чемоданы, — сказала Ирина, — сверху положим платья, чтобы меньше мялись.

— С белья, так с белья, — согласилась Татьяна, и настроила абрудар на большой магазин Луи Виттона на Елисейских полях в Париже.

— Хочу фильдеперсовые чулочки, — смеясь, сказала Даша, — с подвязками.

Увы, магазин предлагал только белые чулки и панталоны, всевозможных цветов и размеров.

— Кажется, персидскую нить персы ещё не изобрели, или французы не додумались изготавливать из неё чулки, — задумчиво сказала Татьяна, просматривая прилавки магазина.

— Я такое надевать не буду! — решительно заявила Дарья, показывая пальчиком на панталоны с оборочками.

— Дашенька, стринги в девятнадцатом веке не в моде, — сказала мама Ира и кивнула Татьяне, — копируй, только размеры нужно подобрать.

Нужные размеры нашлись, и женщины окутались шелком и кружевами.

— Что-то мне это напоминает, — сказала Татьяна, рассматривая себя и подруг в зеркалах, — я поняла, французский бордель, как его в кино показывают.

— Таня, что ты такое говоришь при ребёнке! — напустилась на неё Ирина.

— Молчу, молчу, давайте теперь верхнюю одежду смотреть.

— А куда все это складывать, — Даша осмотрела комнату в поисках чемоданов.

В магазине Луи Виттона нашлись и чемоданы.

Татьяна скопировала один: — Такой пойдёт?

— Ого, — Дарья попробовала его поднять, — да он и пустой, тяжёленный!

Ирина тоже попробовала, и сказала Татьяне: — Они все такие, что ли?

— Все. Делают из тонкого дерева и обшивают кожей. Пластика пока нет.

Даша обошла вокруг чемодана: — Как же мы их понесём? Может, носильщиков наймём?

Татьяна кивнула: — Действительно, в каком кино вы видели, что дамы сами багаж таскают?

Ирина поразмыслила: — Да, я не видела. Хотя, нет, подождите. С парохода придётся самим всё выносить. Носильщики появятся только на пристани.

Татьяна улыбнулась: — У нас за стенкой вон — пять носильщиков! Мужики! — Она постучала ладонью в стенку, — поможете дамам чемоданы нести?

В дверь деликатно постучали.

— Нельзя! — хором крикнули все три дамы, — мы не одеты!

Хотя были одеты с головы до ног, правда, в кружева.

Ирина подошла к двери.

— Чего шумите? — раздался из-за двери голос Иванова.

— Что вы решили с чемоданами? — спросила она, — какие-то они очень неподъёмные даже пустые.

— Мы решили взять два чемодана жёстких, положим в них один абрудар и прочую аппаратуру, остальное — в мягкие дорожные сумки.

— Понятно, спасибо, — сказала Ирина.

Татьяна, которая всё слышала, скопировала три вместительные сумки.

Бельё уложили на дно и занялись платьями.

Решили, что пока достаточно двух комплектов: платье дорожное и платье вечернее.

Выбрали дорожные платья типа "клёш", но отказались от корсетов. Татьяна скопировала себе кофейный цвет, Ирине — синий, Даше — голубой.

Принялись за вечерние туалеты. Гора одежды угрожающе росла.

Потом Татьяна спохватилась: — Девочки, а что мы мучаемся. Давайте оденемся в простые дорожные платья, сверху — плащи-пелерины, а всё остальное купим в этом самом бутике, — и она постучала ноготками по монитору.

— А ведь точно, — подхватила Ирина, там и носильщики уже будут, и багажа имей, сколько хочешь.

Дело пошло веселей. Начали гладить, отпаривать и развешивать на плечиках.

Всего багажа вышло две сумки, Ирина положила Дашины обновки к себе.

Всё, оказавшееся лишним, развеяли, и сели к монитору, рассматривать, чем парижанки украшали себя в 19 веке.

Мужчины сразу отказались от кальсон и нательных рубах. Накопировали современных трусов, маек, носков и вопрос закрыли.

Костюмы выбрали английские, с белыми рубашками, из верхней одежды — двубортные пальто.

Багаж паковали из расчёта один мужчина — два баула с учетом женских вещей. Спортсмен ещё раз сходил к женщинам и уточнил, сколько мест у них получается. У женщин было две сумки, у мужчин получилось три и ещё два чемодана с агрегатами. Всё сходилось. Можно было отправляться в путешествие.

Пришли женщины, забрали у мужчин одежду и потащили её тоже наглаживать.

Когда поздно вечером, усталые и довольные, расходились по домам, Император предупредил, чтобы все выспались. Выспались? Ну-ну...

* * *

Капитан лайнера "Драммонд Касл" Уильям Пирс мог побиться об заклад, что этих людей видит впервые, хотя всех своих пассажиров знал в лицо. Они вышли на спардек из коридора первого класса и уверенно направились к трапу. Пять мужчин и три женщины. Уильям Пирс стоял на мостике и с удивлением наблюдал, как к сошедшим с трапа незнакомцам подошёл человек в русском дипломатическом мундире и заговорил с ними. Затем подал знак, к ним подъехали три пролётки, и началась погрузка багажа.

В это время дипломат собрал у пассажиров паспорта и подошёл к группе стоявших тут же таможенников. Те сделали полагающиеся отметки, и пролётки одна за другой тронулись с причала. Бравый капитан Уильям Пирс ещё больше бы удивился, если бы увидал, как эта загадочная группа появилась прямо из воздуха в салоне первого класса, через пару минут после того, как его покинули офицеры французской таможни. Но бравого капитана отвлекли, и он забыл о загадочных пассажирах.

* * *

Строго говоря, пройти самостоятельно французскую таможню с двумя чемоданами непонятных приборов шансов не было. Но всё обошлось.

Когда Петровы и Сидоровы утром пришли к Иванову, оказалось, что копия Императора уже отправилась в Ливадию. Николай заверил, что военный атташе, поднятый среди ночи, должен успеть в Гавр к 11 часам пополудни, для встречи личных гостей Императора Александра Александровича.

Иванов для начала организовал прощальный завтрак для всех, потом засланцы отправились переодеваться.

Перед копированием Иванов раздал паспорта и деньги. По тысяче французских франков. Это примерно 375 рублей. По тем временам очень солидная сумма. Годовой доход мелкого служащего.

Для копирования перешли в зал. Женщины со шляпными коробками и мужчины с чемоданами занимали немалый объём и копировать их, ничего не задевая, получалось только в просторном зале. Каждый по очереди выходил в центр и Иванов включал копировщик. Потом развеял лишние копии, и началось перемещение. Иванов настроил абрудар на "Драммонд Касл" и включил повторитель. Вся оставшаяся в 21 веке компания сгрудилась у монитора, наблюдая, как их копии начали самостоятельную жизнь.

* * *

Военный агент Российской Империи во Франции, (военный атташе, если кто не понял), полковник Российской службы граф Валериан Валерианович Муравьёв-Амурский был человеком неординарным. Он обожал оккультизм, спиритизм и прочие мистики. Когда его поднял среди ночи Николай Николаевич Гирс, советник посольства, рассказал о телеграмме из Санкт-Петербурга и передал просьбу барона Моренгейма немедленно выехать в Гавр, встретить неких американцев, он тотчас приказал лакею закладывать лошадей. Ночь, срочная депеша от самого Императора, загадочные американцы, всё это ему очень понравилось.

В Гавре он был, когда пароход только начал швартоваться. Валериан Валерианович сразу отправился к руководству порта, предъявил документы и получил право забрать гостей Российского Императора без досмотра.

Дипломат сразу определил, кого он встречает. С парохода они сошли самые последние, одеты с иголочки, глазами шныряют по сторонам, что мужчины, что женщины, очень таинственные. По-русски говорят как-то необычно, может это американский акцент? Хотя Валериан Валерианович по долгу службы встречался с американцами, у этих был какой-то особенный выговор.

Из Гавра в Париж ходил пассажирский состав, и Муравьев-Амурский заранее заказал билеты в первый класс. На перроне, куда их привезли пролётки, мужчины отстранили подскочивших носильщиков и сами занесли свой багаж в вагоны. Валериан Валерианович окончательно убедился, что гости не простые.

В Париж поезд прибыл под вечер. Граф Муравьёв-Амурский устроил гостей в "Hôtel S-te Marie", находящейся по адресу: rue de Rivoli, 83.

Удостоверившись, что они разместились, попросил подъехать завтра утром в посольство для засвидетельствования паспортов и, пожелав спокойной ночи, откланялся.

* * *

Утром следующего дня Иванов проснулся с ощущением, что связи с домом нет. Нет связи с 2008 годом. Это слегка встревожило. Вчера связь была объёмная. Очень помог Император, подсказывающий, что делать и куда идти. Император говорил вслух, его слышали все, стоящие и сидящие у монитора в кабинете Иванова и транслировали в сознание своих дублей, отправленных в год 1894. Всю дорогу от парохода в Гавре и до гостиницы в Париже, перемещенцы чувствовали себя в большой толпе. Они слышали разговоры в кабинете Иванова, разговаривали сами, и это действовало успокаивающе. Что не говори, в такую переделку наши друзья попадали впервые, хватало волнений. И ощущение принадлежности к большой компании придавало уверенности в себе.

В гостинице заняли три больших номера. В одном поселились Сидоровы, во втором Петров с женой, в третьем Иванов с сыновьями Петрова.

Ложась спать, связь решили не прерывать, мало ли что может случиться. Всё же первая ночь в прошлом.

И вот связи не было.

В номер постучал и сразу вошёл Сидоров: — Утро доброе или не очень? Связи-то нет...

— Не паникуй, — Иванов встал и начал одеваться, — сейчас включат, наверное.

В 9 часов утра связи ещё не было и все собрались в номере у Иванова. Нужно было ехать в посольство.

— Нельзя оставлять вещи без присмотра, — сказал Иванов, — ещё не хватало быть ограбленными. Нашим милым дамам придётся остаться. В посольстве можно сказать, что дамы плохо себя чувствуют после вчерашнего. И позавчерашнего, так сказать, на корыте через океан, тоже не шутка.

— "Дамы чувствуют себя плохо после вчерашнего" звучит многозначительно, — засмеялась Ирина Сидорова.

— И что, мы будем вечными охранниками? — возмутилась Татьяна Петрова.

— Хочу Париж посмотреть! — поддержала дам, Дашенька Сидорова, — я никогда не была в Париже!

Иванов всех успокоил. Он сказал, что в Париже они пробудут достаточно времени, в гостинице будут дежурить по очереди, и все успеют погулять по Парижу. Вот только связи нет, это напрягает.

В русском посольстве на улице Гренель наших перемещенцев встретили очень уважительно, очень быстро оформили все документы, про дам даже не спросили. Молоденький письмоводитель поинтересовался, когда господа намереваются следовать дальше, что бы заказать им билеты на "Nord-Express", который следовал по маршруту Париж — Берлин — Санкт-Петербург. Иванов спросил, нет ли прямого, до Москвы. Ему объяснили, что поезд один, но на пограничной станции Вержболово вагоны, следующие до Москвы, прицепляются к московскому паровозу. Это было хорошо, не придётся перетаскивать багаж.

— Сколько дней в Париже пробудем? — спросил Иванов у друзей.

— Смотря, сколько этот паровоз тарахтит до Москвы, — ответил Петров.

— Четверо суток.

— Мда... Я настраивался на две недели... Может, в Берлине остановку сделаем?

— А что в Берлине есть туристического? Лучше здесь по всяким нотр-дамам походить. Плюс не забывай про багаж. Меньше таскать — целее будет.

— Тогда заказывай на шестнадцатое число, что ещё остаётся?

Сидоров кивнул, молодые Петровы пожали плечами. Вопросов не было.

Билеты на экспресс им обещали привезти в гостиницу.

Когда друзья вышли из посольства, связи с домом ещё не было.

В гостинице их с нетерпением ждали дамы, которые командно-административным волевым решением, граничащим с произволом, охрану вещей перепоручили Саше и Андрею.

Видя невыносимые страдания на лицах молодых людей, Иванов рассмеялся, и сказал, что он сам остаётся, а все остальные могут идти в город. Только убедительно попросил дам драгоценности не покупать, их можно скопировать в Москве. Плюс привлекать преступный элемент Парижа не стоит. Иностранцы покупают одежду — это в порядке вещей, золото и драгоценные камни — совсем другое дело.

Оставшись один, Иванов перенес все вещи к себе в номер, закрыл дверь на ключ и завалился на кровать. Нужно было обдумать причины отсутствия связи.

Проснулся он от стука в дверь. Вернулись путешественники.

— Иванов, у тебя деньги есть? — спросила Татьяна, входя в номер, — а то мы все свои потратили.

— Как потратили? — поразился Иванов, — на эти деньги можно год жить!

— Это тебе только кажется, — со вздохом сказал Петров, вошедший следом, — но ты знаешь не всё. Они потратили и наши деньги!

Иванов с расширенными от удивления глазами наблюдал, как гостиничные служки начали заносить в номер коробки, коробки, коробки...

Весь вечер ушел на примерки и переодевания. Мужчины тоже купили по паре костюмов.

Иванов с облегчением думал, что очень хорошо, что взял с собой сто тысяч на непредвиденные расходы. Просто он не ожидал, что такие расходы начнутся в первый же день. Разворачивать абрудар и копировщик в дороге он не планировал.

Вечером связи не было. Иванов уже понял, что что-то пошло не так. Неужели он ошибся, и от изменения в прошлом меняется будущее? Но, чёрт возьми, что, же Император сотворил такого за один день? Может на будущее повлиял сам факт их перемещения? Мысли роились в голове. Первым порывом было немедленно ехать в Россию, узнавать, что случилось. Потом подумалось, что Император Александр III ещё жив и их легитимность пока под вопросом. А что, собственно произошло, что не так? План их возвращения в Россию имеется? Да. Вот и будем его выполнять. Иванов, таким образом, уговорил себя и слегка успокоился.

* * *

Утром следующего дня Иванов был разбужен ворвавшимся в номер Сидоровым.

— Спишь? — закричал Сидоров, потрясая в воздухе пачкой газет, — вот почему связи нет!

Иванов схватил газеты. Пробежал глазами "Ле Тан", "Ле Темпс".

— Ничего не понимаю, куда смотреть-то?

— Да вот же, — Сидоров сунул ему под нос "Мангеймер Цайтунг", — читай!

"БЕРЛИН, 2-го октября. УЖАСНАЯ ТРАГЕДИЯ! Из Дармштадта сообщают: вчера умерла принцесса Алиса Виктория Елена Луиза Беатрис Гессен-Дармштадтская, четвёртая дочь великого герцога Гессенского и Рейнского Людвига IV и герцогини Алисы, любимая внучка английской королевы Виктории, невеста Наследника Цесаревича Русского Императора! УЖАСНАЯ ТРАГЕДИЯ!"

Вот почему нет связи! Николай убил невесту! Любимую! Этого просто не могло быть! Неужели нельзя было по-другому? Или он сошел с ума? И поэтому нет связи? У Иванова было ощущение, что его мозг взболтали столовой ложкой.

— Он, что там, с ума сошёл? — Сидоров нервно пробежался по комнате. Похоже, они подумали об одном и том же.

Зашёл Петров: — Лёша, твои вопли слышны на улице, что случилось?

— Случилось?— завопил Сидоров, — на, читай, этот засранец замочил девку!

— Тише, тише, полиция прибежит! Какой засранец, какую девку, — Петров взял из рук Иванова газету.

Прочитал, почесал затылок: — Круто! А я его хлюпиком считал.

Потом перечитал заметку ещё раз и сказал: — Это у кого из нас он такому зверству научился, не у тебя ли, воин-интернационалист?

Сидоров выпучил глаза: — Что? Ты в своём уме?

— Не знаю, не знаю, — Петров уселся в кресло, — это ты у нас любитель убивать мирных жителей в сопредельный странах.

— Слыш, пацифист, я женщин не убивал! — Сидоров сжал кулаки.

— Вы ещё подеритесь, горячие финские парни, — Иванов встал с кровати и начал одеваться, — Саня, ну что ты болтаешь? Причем тут Лёша.

— Вот почему он загнал нас во Францию, задолго до смерти отца. Алиса 10 октября должна была приехать в Ливадию. А теперь не приедет. Круто!

Постучались и вошли женщины.

— Мальчики, какие планы на сегодня? А что вы такие насупленные? Что случилось?

Петров молча, протянул им газету.

Прочитав, Ирина охнула, Татьяна нахмурилась, Дарья не поняла и растерянно захлопала ресницами.

— Добро пожаловать в девятнадцатый век! — сказал Петров, — наш обожаемый монарх кокнул свою невесту! Никому домой, ещё не захотелось?

— Отвратительно! — сказала Ирина с возмущением, — не зря его прозвали "Кровавым".

— Может она сама...того..., — с сомнение произнесла Татьяна, — мало что могло случиться...

— Оно и случилось, — Иванов кивнул, — связи нет как раз со второго числа.

Петров посмотрел на Иванова: — Что же будем делать?

— Ничего, — ответил Иванов, — всё по плану, едем в Россию.

— Но зачем, зачем он это сделал? — Ирина сжала в кулачке кружевной платочек.

— Это как раз понятно, — Петров встал из кресла и прошёлся по комнате, — чтобы на ней не жениться! Зачем ему истеричка, к тому же гемофилийная.

— Какой ужас! — Ирина прикрыла платочком рот, потом гневно топнула ножкой, — ну и не женился бы, зачем убивать!?

— А как по-другому не жениться? Шестого апреля, всего полгода назад, они помолвлены. Хода назад нет. Сказать "я передумал", не получится. Скандал, позор на весь мир. Что делать жениху? Вот он её и пристукнул.

— Какой ужас, — повторила Ирина, — какой ужас!

— А ведь он её любил, — сказала Татьяна, — очень сильно любил, уж поверьте мне! Что же он пережил, что бы решиться на такое?

— Ипатьевский подвал он пережил, что же ещё! И две революции. Мало? И весь двадцатый век пережил! Достаточно? Его не ругать надо, а пожалеть.

Иванов удивлённо посмотрел на Петрова: — Ты никак его защищаешь?

— Не защищаю, а жалею! Тяжела она, шапка Мономаха. Нам не понять. Ещё неизвестно, как бы мы повели себя в такой ситуации. Думаю, ещё не одна голова в империи покатится, да и не только в империи. Слишком высоки ставки.

— Всё равно, убивать женщин — неправильно! — Сидоров несогласно помотал головой, — что это ему даст? Если он теперь такой крутой мэн, то может наплевать на истерики жены, и гнуть свою линию. Разве что другая родит ему здорового наследника? Чистейший эгоизм, причём тут интересы империи?

— Ну, не знаю. Династический брак, это всегда альянс государств. Посмотрим, кого он в жёны выберет. Думаю, что это будет очень скоро.

* * *

В обед Сидоров сбегал к консьержу за газетами, и приволок их целую охапку. Смерти Алисы Гессен-Дармшдатской были посвящены заметки практически во всех газетах. Заголовки кричали: "Страшная трагедия в Дармштадте", "Гессен в трауре", "Россия в трауре", "Наследник Российского престола неутешен" и даже "Весь цивилизованный мир содрогнулся". Иванов отложил французские газеты, и взялся за немецкие. Понятно, французы перепечатывают у немцев.

Немецкие газеты сообщали, что Гессенская принцесса, 22-х лет отроду, умерла в ночь с 1 на 2 октября, во сне. Видимых повреждений обнаружено не было. Врачи констатировали разрыв сердца. Похороны по лютеранскому обряду назначены...и так далее.

Во французских газетах было то же самое, но более сентиментально и с подробностями, явно придуманными.

Из посольства принесли билеты, на "Nord-Express", на 16 октября.

Иванов поднялся: — Пойду, поброжу по городу Парижу, а то в номере я что-то засиделся, — и кивнул Сидорову: — Пойдёшь со мной?

— Пойду. А вас я попрошу остаться! — Сидоров развернулся, к вскочившим было, младшим Петровым, — останетесь с женщинами, что-то на душе у меня не спокойно.

— Опять дембилизмом занимаетесь, дядя Лёша, — прогундосил Андрей.

— Дембилизм, это когда рядовой Андрейка моет парижскую мостовую зубной щёткой, а сейчас — задача сохранить вещи и уберечь женщин, товарищ часовой. Вдвоём из номера не выходить, всегда кто-то один должен оставаться. Здесь наше всё, и аппаратура, и деньги.

Сидоров пропустил вперёд Иванова, и вышел из номера. Прошли к Петровым, постучали.

— Открыто, — отозвалась Татьяна.

— Танечка, можно мы Саню у тебя украдём? — Иванов сделал знак Петрову, мол, собирайся.

— Куда пойдёте? — спросила Татьяна.

— Пойдём, Париж попугаем, хотя, чем можно испугать Париж?

* * *

Филера Иванов заметил, когда они выходили из "Хотела". Не обратить на него внимания было сложно. Франт — клетчатый костюмчик, плащик, огромный чёрный зонт с ручкой-загогулиной, котелок на голове, под котелком — острые усики, стоял на углу гостиницы. Всё бы ничего, но он внимательно читал развёрнутую газету на вытянутых руках, несмотря на порывы осеннего ветра.

Николай засмеялся, вслед за ним засмеялись и Александр с Алексеем.

— Ему бы очки, — сказал Петров, — и я бы подумал, что он из контрразведки Буркина-Фасо.

— Ну, и зачем ты АбкакАл контрразведку Буркина-Фасо? — смеясь, спросил Иванов.

— Потому, что в Буркина-Фасо контрразведки нет, да самой Буркина-Фасо тоже, хм...или самого?..

Они свернули на Le boulevard de Sébastopol. Сидоров закрутил головой: — В какой кабачок завернём?

— Ни в какой. Мы на войне!

— Конечно, на войне! Где наркомовские граммы?

— Иди, дыши парижским воздухом, говорят, он тоже пьянит.

— Ладно, тогда давайте заглянем к мэтру Крюшо, очень мне его плюшки прошлый раз понравились.

— Лёша, то, что мы с тобой прошлый раз ели у этого сантимЭтра, называется "круассаны".

— Вот именно, вторая часть слова мне чего-то не нравится, поэтому, давайте обзовём их плюшками. Поехали.

Они остановились, выглядывая таксиста на кабриолете. Усаживаясь в подскочившего лихача, Иванов глянул назад, и увидел знакомого франта, тоже голосующего у дороги.

— Э-ге-ге, ребята, да за нами хвост, — сказал он друзьям, — Буркина-Фасо не дремлет.

Петров дал вознице франк: — На бульвар Капуцинок.

Сидоров, севший сначала лицом вперёд по ходу движения, пересел, чтобы смотреть назад.

— Какие мысли? — спросил Петров.

— У меня мысль одна, — Иванов с удовольствием разглядывал Эйфелеву башню, которая возвышалась над ними и медленно уплывала назад, — ваша попытка скупить весь Париж за один день не осталась не замеченной. Лёша, доставай свою базуку, будем отстреливаться.

— Придумал! — Петров хлопнул ладонью по кулаку, — давайте заманим этого клоуна в подворотню, где мы проявлялись, и хакнем его. А потом пойдём к Крюшону.

— Вот кто у нас киллер! — обрадовался Сидоров, — ещё фамилию не спросил, а уже "хакнуть". Ещё на меня бочку катил!

— Вот-вот, — поддакнул ему Иванов, — и поведайте нам, господин капитан второго ранга, почему за вами гоняется контрразведка Буркина-Фасо?

Так, незаметно за разговорами, они прикатили на бульвар Капуцинок. Проезжая мимо знакомого бистро, Сидоров толкнул возницу в спину. Коляска остановилась и они вышли.

Медленно прошли мимо бистро, в зеркальных витринах которого отразились и они, и фланирующая публика, и их преследователь. Завернули в переулок, потом ещё раз.

Рассредоточились по углам и притихли.

Филер выбежал прямо на них. Иванов сделал подножку, Петров навалился сверху всей своей массой, Сидоров вывернул руки. Всё, как когда-то в школе. Сила молодых тел пьянила.

Иванов сунул руку франту во внутренний карман, пошарил, достал бумаги и стал рассматривать.

Сидоров за волосы поднял голову поверженного, посмотрел ему в глаза и подмигнул: — Вот так-то, брат мусью!

— Отпустите его, он русский, — сказал Иванов, полистав документы пленного, — капитан Костромин Иван Никифорович, помощник военного агента, прошу любить и жаловать.

— Ну вот, на самом интересном месте, — с сожалением сказал Петров, встал сам, рывком поставил незадачливого капитана на ноги.

Сидоров подобрал слетевший котелок и подал пленнику: — Ай-яй-яй, нехорошо разбрасываться казённым имуществом.

Теперь Иванов рассмотрел его вблизи. Молодой, ещё нет тридцати, практически ровесник, голубоглазый, румяный, вид на себя напустил гордый, хотя и дышит тяжело.

— Господа, пытошная переносится в кофейню за углом, здесь чересчур разит французскими кошками, — сказал Иванов, и пошёл вперёд. Остальные направились следом.

Мэтр Крюшо оказался на месте и предоставил новым клиентам столик в углу заведения. Пока все рассаживались, мэтр стоял рядом, ожидая заказ.

— Скажите, мсье, — спросил Сидоров, Вы давно владеете этой кофейней?

— Моя семья владеет этим бистро более ста лет! — с гордостью ответил польщенный вопросом мэтр Крюшо.

— Тогда Вас зовут Крюшо, не так ли?

— Мэтр Крюшо к Вашим услугам! — поклонился француз, — но откуда Вы узнали?

— О, это старая история! — залился соловьем Сидоров, — мой дед, старый казак, мне рассказывал, что когда он был в Париже в 1814 году, самые лучшие круассаны в Париже были у достопочтимого Крюшо на бульваре Капуцинок!

Крюшо расцвёл: — О, благодарю! Мне мой дед тоже рассказывал о русских казаках! У него остались самые лучшие воспоминания о них! И, разумеется, круассаны у меня всё такие же, самые лучшие в Париже.

Крюшо метнулся в глубину бистро и через мгновенье приволок большущую корзину с круассанами. Следом прилетел служка с большим подносом с кофейными приборами.

— Приятного аппетита, Господа, Ваша похвала мне очень приятна!

Когда Крюшо удалился, Петров шёпотом спросил Сидорова: — Ты что, второй раз на халяву решил оторваться?

Иванов пододвинул чашечку с кофе капитану: — Угощайтесь, Иван Никифорович, круассаны действительно, великолепные.

Но Иван Никифорович решил не угощаться. Капитан положил руки на колени и начал внимательно разглядывать потолок бистро, игнорируя происходящее за столом.

— Чего это он? — спросил Сидоров, уплетая круассаны.

Петров глянул на пленника и кивнул: — Ну, конечно, а что вы хотите? Поймали, пообещали пытошную, а теперь круассанами вздумали кормить. У него сейчас знаете, какие мысли? "Купить плюшкой хотите? Не дамся, гады!". Следите за ним, чтобы язык себе не откусил.

Сидоров захохотал.

Иванов тоже засмеялся и сказал: — Кушайте, Иван Никифорович, пытать Вас никто не собирается. И так всё понятно, Валериан Валерианович проявил любопытство, отправил Вас присмотреть за иностранцами.

Но Костромин решил держаться до конца. На круассаны не позарился, на кофе даже не взглянул.

Петров, всё так же насмешливо глядя на капитана, сказал: — Ужасно любопытно, кто его инструктировал и вообще, кто его обучал разведке и контрразведке. Оторвать бы этому спецу... э... дипломатический иммунитет. Только подозреваю, что никто.

— Он же не филер полицейский, — резонно заметил Иванов, — он офицер при военном агенте, почти дипломат...

— Да военный атташе — самый главный шпион! — воскликнул Сидоров, — и кадры у него должны быть самые, что ни на есть, шпионские. А не гвардейские офицеры, которых учили умирать на поле боя. Специфика диаметрально противоположная.

— Вот — вот! Не побеждать на поле боя, а умирать на поле боя. Такие вот, и шли, на анкины пулемёты, с папироской в зубах, — Петров заметил, что Костромин уже не интересуется лепниной потолка бистро, а смотрит на него в упор. Неужели пробило? Петров решил добивать.

— Что ж, Вы, господин капитан, поставленную задачу не выполнили? Для слежки вырядились так, что вас за версту определить можно, документы подлинные с собой взяли, чтобы Вас мгновенно можно было вычислить. Да ещё бегать за нами вздумали? Оказались бы на нашем месте, какие нибудь парижские "ле бандиты", и привет семье, похороны за казённый счёт. И ещё нос воротите, гонор свой показываете. Не стыдно?

Иванов понял замысел Петрова, и поддержал: — Русский офицер, присягу давал, обещал жизнь отдать за Веру, за Царя, за Отечество! А чуть не погиб по глупости в парижской подворотне!

— Шпионить не умеет, следить не умеет, но орёл! — поддакнул Сидоров, подливая себе в чашечку из кофейника.

Костромин играл желваками, скрипел зубами, сжимал кулаки на коленях, но молчал.

Иванов вдруг пожалел его. Поиздевались и хватит. Завтра можно съездить к Муравьёву-Амурскому и объясниться.

— А давайте отпустим его, — Иванов взял из корзины круассан, — сидит тут, круассаны не ест, кофе не пьёт, плохие слова про нас думает!

Сидоров кивнул, Петров усмехнулся.

Иванов положил документы перед Костроминым: — Не задерживаем Вас, Иван Никифорович, мы-то думали, какой-то жулик за нами топает, ограбить хочет.

Вот тут Костромин всерьёз оскорбился. Даже побледнел, бедный. Но сдержался, забрал документы, встал, и быстро вышел из бистро.

— Передавайте привет Валериану Валериановичу! — вслед ему сказал Петров.

— Смотри-ка, какой гордый, не поддался, — с уважением протянул Сидоров, — но в слежке вахлак вахлаком. Но всё равно, мне этот Костромин понравился.

Мэтр Крюшо опять отказался взять деньги, но Сидоров непреклонно положил на стол золотую десятифранковую монету. Поддержал, так сказать, казачью традицию. Крюшо всплеснул руками и запричитал, что это очень много, потом убежал и принёс ещё одну корзину круассанов, упакованную в вощёную бумагу. Сидоров не устоял и забрал её с собой.

* * *

Вернувшись в гостиницу, сразу у портье заказали в номер кофе. Много кофе.

— Девушки, а мы французские плюшки принесли, круассаны называются, — громогласно провозгласил Сидоров, торжественно внося в номер Иванова корзину.

Номер Иванова превратился в кофейню, в двух других номерах, в которых проживали женщины, не было никакой возможности собраться, всё свободное место было занято развешанными платьями и завалено коробками.

После того, как Петров, постоянно перебиваемый Сидоровым, рассказал об их приключении, Иванов сказал: — Нужно завтра съездить к этому Муравьёву, который Амурский, выразить наше "фе". Тоже мне, пинкертоны доморощенные...

Татьяна Петрова тихо произнесла: — Не надо к нему ездить.

Иванов глянул на неё: — Почему это?

— Ну, не надо. Масон он. Связь с ним может повредить. Лучше не надо...

На полу замерцал небольшой прямоугольник.

Сидевшая в кресле Даша Сидорова ойкнула и поджала ноги.

Петров, засмотревшись, поставил чашечку на бортик блюдца и пролил кофе на скатерть.

— Фу ты, прости господи, всё не могу привыкнуть к этим выкрутасам, — сказал он, извиняясь.

Иванов поднял с пола проявившийся листок бумаги. Это было послание от Николая Александровича из Ливадии, который наблюдал за ними через абрудар.

Прочёл про себя, потом вслух: — Татьяна Александровна права. Воздержитесь от любых контактов. Наблюдение за вами игнорируйте. Николай.

Помолчал, оглядел всех и сказал в пространство: — Вас поняли, Ваше Императорское Величество. А почему нет связи с базой, не скажете?

Ответа не последовало.

Глава 12 Ливадия

Проявившись в Ливадии, то есть синхронизировав сознания, в ночь на 1 октября, в час с четвертью пополуночи, Николай, первым делом, рванул к фельдъегерям, которые обитали во флигеле солдатской казармы, где был размещён полк охраны — 16 Стрелковый Императора Александра III полк.

Сонный телеграфист очень удивился, что Наследник — Цесаревич лично прибыл давать телеграмму, но сделал всё быстро и без лишних вопросов. Был разбужен шифровальщик, который управился с шифровкой за десять минут. Напрямую в Париж, конечно, телеграмму отправить было нельзя. Только через Министерство иностранных дел. Телеграмма была не государственной важности, о встрече в Париже неких иностранцев, и когда Цесаревич попросил, что бы подпись была поставлена самого Императора, телеграфист не стал указывать на недопустимость подобного, без личного подтверждения Государя. К тому же он, конечно, был в курсе того, что Император болен, и телеграмма ушла, как повеление Самого.

В Санкт-Петербурге дежурный телеграфист принял эту неурочную телеграмму с грифом "Весьма срочно" и разбудил Директора Канцелярии Министерства иностранных дел, Владимира Николаевича Ламсдорфа. Ламсдорф одновременно являлся и Начальником шифровального отдела. Расшифровав телеграмму, Владимир Николаевич не стал беспокоить престарелого министра, Николая Карловича Гирса, а разбудил его сына, Михаила Николаевича Гирса, советника министерства иностранных дел. Михаил Гирс, вникнув в дело, отправил телеграмму в Париж своему старшему брату Николаю Гирсу. Тот, расшифровав телеграмму, прочитал её послу России во Франции Артуру Павловичу Моренгейму. Моренгейм в ответ отправил его к графу Муравьёву-Амурскому.

Так необходимая поддержка "американцев" была обеспечена.

* * *

Вернувшись в Малый дворец Наследника, Николай заперся у себя, развернул абрудар с копировщиком, и подготовил к закачке файл с сознанием Иванова. Затем взял наушник-передатчик с пультом управления, прошёл в комнату к брату Георгию, и легко потряс его за плечо.

Георгий проснулся, увидел Николая и хриплым, спросонья, голосом спросил:

— Ники, что случилось?

Николай ловко надел на него наушник передатчика и нажал кнопку на пульте. В ухо Георгия скользнул голубой лучик.

Через несколько минут Георгий снова глубоко спал.

Утром, когда Георгий проснулся, Николай сидел у его кровати.

— Ники, что это? — Георгий сжал пальцами виски и сморщил лоб.

— Это будущее, Жоржи, — сказал Николай, жалея младшего брата и страдая вместе с ним, — теперь ты знаешь, что будет в будущем.

— Но ведь это ужасно! — воскликнул Георгий, смотря на Николая и не видя его. Перед его мысленным взором проносились страшные видения ХХ века.

Николай обнял его и так они сидели долго, очень долго.

Потом Георгий отстранился и сказал:

— Я должен умереть через пять лет? Но я хочу жить!

Николай взглянул на него: — Это можно исправить, но ты должен мне помочь.

— Я готов! — Георгий соскочил с кровати, и начал спешно одеваться.

Георгий Александрович был младше Николая на 4 года. Похожий на него, Георгий был выше ростом и ему прочили карьеру морского офицера. Вполне возможно, это его и сгубило. Туберкулёзом он заболел после возвращения из плавания по Белому морю. Простыл на мостике корабля, а какие тогда лекарства?

Николай задумал скопировать 18-летнего Георгия, до его заболевания, и закачать в него нынешнее сознание, на максимальной мощности. Разница в 4 — 5 лет в их возрасте не особенно заметна. Даже если и обратят внимание, что Георгий какой-то не такой, что с того? Результат важней последствий.

Братья прошли в комнату Николая и заперлись. Сначала сняли копию с сознания Георгия. Тот терпеливо вытерпел все манипуляции брата. Далее, объяснив вкратце, что кому нужно делать, Николай начал проявлять заранее скопированного здорового брата. Спящего, естественно. Георгий с мистическим ужасом наблюдал, как он сам появляется из ничего. Но не сплоховал. Когда мерцание прекратилось, навалился на проявленную копию сверху, не давая ей дёргаться, и позволил правильно надеть наушник. Очень скоро, два Георгия с любопытством разглядывали друг друга.

— Становись на середину, — сказал Николай "старому" Георгию. Тот беспомощно оглянулся на свою копию.

"Новый" Георгий поощрительно ему кивнул: — Так надо. Начинаем новую жизнь.

* * *

— Нужно подключать Сандро. Они с Ксенией опять на своих раскопках, подъедем туда и поговорим. Пора вербовать союзников. Один в поле не воин, и даже два... — сказал Николай Георгию после завтрака.

Удивительно, но почти никто не заметил подмену. Только Мама сказала: — Жоржи, ты сегодня отлично выглядишь, видно морской воздух на тебя хорошо действует.

Но в Ай-Тодор они поехали только после обеда. Сначала Николай с Георгием отправились в Ялту и поднялись на броненосец "Двенадцать Апостолов", который в данный момент стоял в Ялтинской бухте. Командир корабля капитан 1 ранга Павел Матвеевич Григораш был удивлён прибытию высоких особ, и смущён, что не выставил почётный караул, но Николай успокоил его, сказав, что он с визитом неофициальным, и сразу перешёл к делу. Николай попросил слесарей для установки железных дверей в подвале. Григораш вызвал одного кондуктора, из старослужащих, и приказал следовать за Великим Князем, чтобы на месте определить объём работ и материалов.

Потом братья вернулись в Ливадию и поставили задачу бравому унтеру, где и какие двери ставить. На его вопрос, к какому сроку нужно всё исполнить, Николай нахмурился и ответил:

— Двери должны были стоять ещё вчера!

Кондуктор упорхнул.

Следующий визит Николай нанес в полк охраны. Приказал запланировать дополнительный пост.

— Пошли на берег, — вдруг предложил Николай Георгию, — день чудесный, прогуляемся.

— Мы же собирались в Ай-Тодор! — удивился Георгий.

— Пойдём на берег, не могу я сейчас видеть счастливые лица.

Они пересекли лужайку, прошли по извилистой тропинке через заросли роз, и спустились с невысокого берега. Прибой ласково лизал камни, и они медленно пошли вдоль берега по галечнику. Николай с Георгием долго ходили по берегу и разговаривали, согласитесь, было о чём. Совсем близко от берега в сторону Севастополя прошла белоснежная парусная яхта, расцвеченная флагами. Николай присмотрелся и прочел название: "Форос".

Братья поднялись по крутому склону, и подошли к дворцу с другой стороны.

* * *

В Ай-Тодор, на раскопки, они отправились верхом. Александр Михайлович был сыном Михаила Николаевича, родного брата Александра II Освободителя, и приходился цесаревичу двоюродным дядей, хотя и был с ним почти одного возраста. Сандро, как его называли все близкие, был женат на родной сестре Николая, Ксении. Проживали они недалеко от Ливадии, в одном из сдаваемых домов. Тогда такие минидворцы еще не называли коттеджами, но строили и сдавали желающим уже вовсю.

Недалеко от маяка братья увидели несколько человек крымских татар-землекопов, и среди них Ксению и Сандро. Они производили раскопки, и за несколько летних месяцев нашли около 60 древнегреческих монет.

Ксения, увидав братьев, замахала им рукой. Приблизившись, поздоровались.

— Сандро, ты мне нужен по очень важному делу, — сказал Николай, — отпусти людей и поехали. Прости, Ксюша, тебя куда проводить, домой или к нам?

— Лучше к Папа поеду, дома одной скучно, — ответила Ксения, не сводя взгляда с Георгия.

Когда вернулись в Ливадию, Ксения пошла в Большой дворец, а мужчины отправились в Малый, и заперлись в комнате Николая.

В течение часа братья рассказывали Сандро обо всём, что с ними приключилось. Потом пошла демонстрация аппаратуры. Самое большое впечатление на Сандро произвел расстрел царской семьи. Было видно, как он наливается яростью.

После того, как красноречие Николая и Георгия иссякло, Сандро решительно сказал: — Давайте наушник, я готов!

И стало их трое.

— Пойдёмте, — сказал Николай, когда Сандро перестал мотать головой, и его взгляд принял осмысленное выражение, — надо посмотреть, как движется работа. И Сандро прогулка не повредит.

У входа в подвал стояли вооружённые солдаты, прибыл караул.

Из подвала доносился грохот железа. Работы заканчивались. Две железные двери выглядели внушительно. Матросы вставляли в двери замки, и заклёпывали их здоровенными молотами.

Николай поблагодарил их, и дал каждому серебряный рубль. Матросы сказали хором: "Премного благодарны", и поднялись из подвала.

Оставшись вдвоём с кондуктором, Николай спросил его, где ключи и забрал их. Потом не стал мелочиться, и дал исполнительному унтеру десять рублей. Все были довольны. Затем Николай поднялся наверх, и сдал бункер под охрану караулу.

Можно было начинать работать.

* * *

Пришли из дворца и позвали обедать. Приём пищи в 9 часов вечера назывался обедом, и не прийти означало огорчить отца. Братья и Сандро поспешили во дворец.

Отца за столом не было, он принял ванну и уже отдыхал. Сразу после обеда Николай хотел уйти, но местный прихлебатель, поручик Шателен начал расставлять фотографический аппарат на треноге, и пришлось остаться. Пока фотограф возился со своими фотопластинками, сестра Ксения усадила его рядом с собой за фортепиано, и заставила играть в четыре руки. Глядя на счастливое лицо сестры, слыша заразительный смех младшей сестрёнки Оленьки, чувствуя взгляд матери, полный нежности и гордости за него, Николай подумал, что не прав. Ему нужно видеть эти счастливые лица, ему нужно видеть эти родные лица именно счастливыми. Он уже сделал эти лица несчастными один раз. Второго раза он не допустит.

Наконец фотографический монстр был готов, и Шателен начал пыхать магнием.

Когда всё закончилось, Николай пожелал всем спокойной ночи, поцеловал руку Мама, и пошёл к себе. Зайдя в комнату и закрыв дверь на ключ, Николай опустился в кресло перед письменным столом и задумался. Нужно было принимать решение.

Страшное решение, которого он панически боялся. Всё его существо протестовало и противилось ему. Николай понимал, что, так как есть, это путь в бездну. И ему и миллионам людей. Молох революций и войн не пощадит никого. Империя должна избавиться от всего, что тянет её в этот омут. От того, что прямо или косвенно, работает на разрушение Российского государства. Империя должна выжить во вражеском окружении, выстоять в борьбе и победить. Империя должна... Он должен... Потому, что как ни крути, Империя — это ОН. И он должен избавиться от всего, что может помешать ему. Он должен избавиться от глупых министров и трусливых генералов, лицемерных священников — ханжей, от бездельников — дворян и ворюг — чиновников. Он должен разбудить Россию, спящую тяжёлым сном, и поднять на поверхность всё умное, талантливое и честное, в котором утонет горластое и жадное дворянство, чьё злобное недовольство кроется в том, что Русский Император отнял у них крестьян, и прекратил рабство на Руси. Организованный террор против династии и государственных сановников — это месть помещичьих деток, у которых отобрали рабов. Эти недоросли, ни к чему не способные, быстро прокутившие выкупные деньги, ставшие в России "лишними людьми", жгуче ненавидели Россию и Российскую власть. А больше всего в жизни они ненавидели Русского Царя. За то, что он лишил их "обломовщины", потомственной синекуры, когда они могли всю жизнь не делать ничего, а иметь всё.

Николай достал из нагрудного кармана медальон с маленькой фотокарточкой девичьей головки. Его Аликс. Он любил её больше жизни. Он миллион раз представлял, как поведёт её под венец. Ему было плохо без Аликс, он вел с ней бесконечные мысленные разговоры и придумывал, что бы она ему отвечала. Он просиживал часами на берегу моря, и ждал её писем... Он ждал её 10 лет. Они познакомились, когда ему было 16, а ей всего 12. Все эти 10 лет чувство влюблённости, зародившееся почти в детстве, крепло и выкристаллизовывалось во всеобъемлющее, всепоглощающее чувство преданности, любви и обожания. Нет, конечно, у него были до этого женщины, их ему регулярно подсовывал дядя Сергей, московский градоначальник, последней вот, была Малечка Кшесинская, заводная штучка. Заводная в прямом смысле, её тридцати двум фуэте на пуантах рукоплескали залы, но после обручения с Аликс, с ней и остальными пассиями было решительно покончено. Малечке Папа купил дом, и выплатил сто тысяч наличными, что бы она успокоилась, и перестала в салонах называть невесту наследника-цесаревича "подлой Алиской".

Что было, то прошло.

И вот, нужно было принимать решение. Расстаться с Аликс. И не просто расстаться, а прервать их счастье самым радикальным, самым изуверским способом.

Всё это время, с момента его копирования, и получения послезнания, Николай мучительно искал выход из безвыходного положения. Он не мог жениться на Аликс, и не мог не жениться.

Не мог жениться, потому, что эта проклятая ведьма, королева Виктория Английская, бабка Аликс, наградила всех своих потомков гемофилией. Женщины этой болезнью не болеют, только являются носительницами болезни, и передают её своим потомкам по мужской линии. Поэтому-то в ТОЙ, первой истории, его сын Алексей болел этой болезнью, и дочерей Российского Императора никто замуж не брал, боясь, что они будут рожать больных детей.

И не мог на ней, не жениться. Во-первых, они были помолвлены, и расторгнуть помолвку не мог никто. Во-вторых, он её сильно любил...

Николай достал фотографию Аликс с детьми, 1915 года. Эта фотография была передана Императору в Могилёвскую ставку, когда он принял на себя Верховное Командование русской армией. Аликс хотела его поддержать, и специально сфотографировалась с детьми, чтобы порадовать его вдали от дома.

Он провёл пальцами по фотографии, по детским лицам, так на него похожим. Ольге 20 лет, почти столько же, сколько Аликс сейчас. А самой Аликс почти столько же, сколько сейчас его Мама.

Николай почувствовал, что у него сейчас разорвётся сердце. Он встал, открыл окно и закурил. За окном шелестела листва сада, издалека слышался шум прибоя. Воздух был напоен ароматом роз и винограда.

Если бы Россию не начали рвать на куски, и извне, и изнутри, можно было бы решить вопрос спокойно, в рабочем порядке. Больной наследник, неспособный принять бразды правления Великой страной не являлся тупиком. Был Георгий, был Михаил. Но в бушующем море бессмысленно менять паруса. Вспомнилось, как бедный, больной мальчик, его сын Алексей, хотел строить корабли...

Внизу, под окном, затопали сапоги. Смена караула. Два часа ночи.

— Не прощу, — сказал в темноту за окном Николай. Перед глазами поплыли лица членов Временного правительства, потом Большевистского...

— Не прощу, — повторил, — никого не прощу. За Аликс, за Ольгу, за Таню, за Машу, за Настю, за Алёшу, за себя, за миллионы убитых, замученных, умерших и не родившихся... Не прощу!

* * *

Поиск осложнялся, во-первых, тем, что была ночь, во-вторых, города Европы в конце XIX века была совсем не освещены. Тем не менее, введённые координаты позволили сразу отыскать Дармштадт, дальше было проще. Главная улица города, Бергштрассе, вывела к замку Югендгейм. Порыскав по залам, коридорам и комнатам, он нашёл безмятежно спящую, и улыбающуюся во сне Аликс.

* * *

Утром Георгий заглянул в комнату к Николаю. Его не было, постель не разобрана. Георгий спустился вниз. От вчерашней хорошей погоды не осталось и следа. Серая хмарь висела над всей округой. Тяжёлые, холодные капли осеннего дождя скупо падали на землю при полном безветрии. На море стоял абсолютный штиль. Тихо-тихо и только кап, кап, кап.

Георгий подошёл к двери в цокольный этаж.

— Николай Александрович там? — спросил он. Часовые согласно кивнули.

Дверь была заперта изнутри. Георгий постучал кулаком. Звук получился очень неубедительный. Дверь была сделана на совесть, железо не дребезжало. С таким же успехом можно было постучать по бетонной плите.

— Стучи прикладом! — приказал Георгий часовому.

Грохот ударов разнёсся по подвалу. Уже лучше. Через минуту крякнул замок, и дверь приоткрылась.

Увидев Николая, Георгий отшатнулся. Почерневшее лицо, ввалившиеся глаза и скорбные складки у губ, изменили Наследника-Цесаревича до неузнаваемости.

Николай, молча, пропустил Георгия в комнату, и запер за ним дверь.

— Ники, что случилось... — начал Георгий и замер, разглядев седые виски брата.

— Пойдём, — неживым голосом ответил Николай.

Они прошли в дальний угол, и Георгий увидел разложенную на полу аппаратуру.

— Жоржи, здесь нужно поставить столы, стулья, провести телефон, — тихо сказал Николай, — займись этим. Пусть принесут, потом мы с тобой сами занесём.

Видя, в каком состоянии находится брат, Георгий не посмел приставать с расспросами и, кивнув, вышел из подвала.

Вскоре прискакал нарочный из Ялты с экстренной телеграммой из Дармштадта о смерти Алисы.

Все последующие события Георгий запомнил вспышками в сумасшедшем круговороте лиц, слов, слёз. Их с Николаем родители, Император Александр III и Императрица Мария Фёдоровна долгое время были против Аликс, как невестки, но пламенная любовь Ники и его преданность любви снискали уважение даже у сурового Самодержца Всероссийского. Было дано "добро", и Ники с Алисой весной обручились. Уже здесь, в Ливадии, Николай несколько раз просил у Папа разрешение на приезд Аликс. И разрешение было дано. Мало того, чувствующий скорую кончину, Император лично подписал приглашение, и Аликс должна была вот-вот приехать.

Теперь же её смерть вызвала естественную реакцию горя по почти родственнице. Николаю пришлось принимать многочисленные соболезнования. В Ливадию один за другим прибывали фельдъегеря с пакетами, потянулись коляски с визитёрами. Родственники, друзья и соседи по поместьям, чиновники из Ялты и Севастополя, все считали своим долгом выразить своё соболезнование Николаю и Царской семье. Бесконечные панихиды растянулись до самого вечера.

* * *

После обеда в Ялту из Севастополя пришёл пароход "Эриклик", который привёз знаменитого протоирея Иоанна Кронштадского.

Отец Иоанн сразу по прибытию в Ливадию прошел к Императору, и после долгого разговора с ним отслужил обедню.

Николай встретился с ним, только в конце дня, когда все собрались к вечернему обеду.

Подойдя под благословение, он удивился перемене, произошедшей в отце Иоанне.

Только что он благословлял Ксению. У него было благодушное, умиротворённое настроение, которое одухотворяло его лицо, глаза, светились бесконечной любовью.

И вдруг, увидав Николая, весь подобрался, улыбка исчезла, взгляд стал глубоким и настороженным. Николай оторопело смотрел в глаза Иоанна Кронштадского, и с ужасом видел, как у того исчезают зрачки и из глаз льётся пронзительная синева, глубокая, как омут. Отец Иоанн дрогнувшей рукой перекрестил Николая и прошептал молитву:

— Благий Человеколюбце! Иже тварь единым словом соделавый, и из нея человека создавый, посети же неизреченным Твоим человеколюбием, падшаго раба Твоего, яко да не погибнет до конца дело руки Твоея...

Император за обедом выглядел угнетённым, кушал плохо, и с сочувствием поглядывал на Николая.

А у Николая стучало в висках: "Падшаго раба Твоего! Падшаго раба Твоего!".

Об отце Иоанне ходили легенды о его святости, прозорливости и способности творить чудеса, но ведь это только легенды... Николаю стало страшно. Он был готов к борьбе, но что в этой борьбе может погубить свою душу, не задумывался. После обеда отец Иоанн дал Николаю знак следовать за ним. Они пришли в маленькую комнатку, которую отвели протоиерею. Предлагали обширные апартаменты, но тот отказался.

Отец Иоанн оглядел Николая с головы до ног и тихо произнёс: — Эка вас много, — потом прищурился, как будто хотел лучше рассмотреть, — и иудей есть? — брови пастыря дёрнулись вверх в удивлении.

Николай дрогнул. Он что, закаченные сознания разглядел? Невероятно! А кто иудей-то? Ну да, конечно, толмач — лингвист!

Иоанн Кронштадский помолчал, потом заговорил, глядя поверх головы Николая: — Вы, учёные мира следующего, разглагольствующие о высоком предназначении, но для Бога Вы самые последние, и отверженные по духу мятежа, и непокорности властям. Посылаю я Вас к яслям Вифлеемским, отбросьте вашу гордость перед вашим Творцом и Спасителем, и единственным истинным Учителем, и смиритесь перед Тем, Кто принес на землю мир от Отца небесного и благоволение человекам. Не забудьте, что Он говорил о мятежных гордецах, что Он есть камень, на который кто упадет, разобьется, а на кого он упадет, раздавит его.

При этом отец Иоанн не смотрел на Николая, даже повернулся к нему в пол оборота.

У Николая зашумело в голове. Это к кому он обращается? Господи, помилуй!

— Да, чрез посредство державных лиц Господь блюдет благо царств земных, и особенно благо мира Церкви Своей, — Иоанн Кронштадский теперь в упор смотрел на Николая своими небесно голубыми глазами, — не допуская безбожным учениям, ересям и расколам обуревать ее, и величайший злодей мира, который явился в последнее время, антихрист, не сможет удержаться среди нас, по причине самодержавной власти, сдерживающей бесчинное шатание, и нелепое учение безбожников. Да, Царство Русское колеблется, шатается, близко к падению. Если в России так пойдут дела, и безбожники и анархисты-безумцы не будут подвергнуты праведной каре, и если Россия не очистится от множества плевел, то она опустеет, как древние царства и города стертые правосудием Божиим с лица земли, за свое безбожие и за свои беззакония. Россия мятется, страдает и мучится от кровавой внутренней борьбы, от неурожая земли и голода, от безбожия, безначалия и крайнего упадка нравов. Судьба печальная, наводящая на мрачные думы. Но Всеблагое Провидение не оставило Россию в этом печальном и гибельном состоянии. Оно праведно наказует, и ведет к возрождению. Ныне судьбы Божия праведные совершаются над Россией...

Отец Иоанн передохнул и продолжил: — Господи, Ты видишь хитрость врагов православной веры, и церкви Твоей, и их рвение одолеть ее! Положи им конец, да умрет с этими людьми все лукавое дело их!

Николай поёжился про себя: "Никак Святой Отец благословляет головы рубить? А что тогда зверем смотрел?"

Разошедшийся отец Иоанн вдруг прервался на полуслове и, сурово глянув в глаза Николаю, как в душу заглянув, сказал строго: — Верни Солнышко!

Этого Николай никак не ожидал. Он почувствовал себя прозрачным. Выходило, что Святой старец просветил его душу до дна, и знает всё. Как? Откуда? Определил одним взглядом?

"Солнышком" звала его покойную Аликс матушка в детстве, и Аликс под большим секретом об этом ему рассказала. В России об этом никто, кроме него, не знал.

Николай дрогнул и опустился на колени.

— Отче, спаси душу! Не в силах я...

— Отчего не в силах? — отец Иоанн подошел к коленопреклонённому Николаю, и положил лёгкие старческие руки ему на голову.

В голове у Николая прояснилось, тупая тяжесть прошла, и появилось забытое чувство покоя, радости и освобождение от чего-то большого, тяжёлого и чёрного, что давило душу.

— Отчего не в силах? — ласково повторил отец Иоанн, — всё в руце твоей, и сила и любовь.

Николай понял, что он сейчас сделает. Он пойдёт, и не позволит Аликс умереть. Он вернётся назад во времени и остановит свою руку, занесённую над Аликс. И будь, что будет! Бог с ней, с этой болезнью, или чёрт с ней, он построит Великую Империю вопреки всему!

— Негоже поминать имя его, при таких светлых намерениях, — ответил отец Иоанн, словно прочитав мысли Николая, — а про царскую болезнь не беспокойся, будет у тебя здоровый наследник и не один. Ты, главное верь и молись. И я помолюсь, — добавил он и хитро улыбнулся.

В свой бункер Николай летел как на крыльях.

* * *

Второй раз утро 2 октября Николай встречал на ногах. Он так и не прилёг за ночь. Сомнения в правильности совершаемых им действий измочалили нервы, и молодой император находился в полнейшем смятении чувств. Можно ли верить обещаниям отца Иоанна, или это обычный поповский трёп? Как Иоанн сможет победить гемофилию, нарушение на генном уровне? Откуда он знает, что наследник родится здоровым? Заметят или нет смерть Алисы? А если заметят, то как объяснить, что теперь она живая? Император он или кто, если простой поп может ему указывать, что делать? Он Император или подлый убийца женщины?

Николай ходил по комнате, курил, размахивая руками, и стряхивал пепел куда придётся. Он задавал себе вопросы, отвечал на них, и тут же возражал себе. Вопросы громоздились один на другой, ответы не удовлетворяли, Николай всё больше погружался в пучину отчаяния.

Очень вовремя раздался стук в дверь.

— Ники, ты здесь? — раздался голос брата.

Николай открыл дверь. Георгий ступил на порог и отшатнулся.

Почерневшее лицо, ввалившиеся глаза и скорбные складки у губ, изменили Наследника-Цесаревича до неузнаваемости.

— Ники, что случилось... — начал Георгий и замер, разглядев седые виски брата.

— Жоржи, в подвале нужно поставить столы, стулья, провести телефон, — тихо сказал Николай, — займись этим. Пусть принесут, потом мы с тобой сами занесём.

Видя, в каком состоянии находится брат, Георгий не посмел приставать с расспросами и, кивнув, вышел из комнаты.

* * *

После обеда в Ялту из Севастополя пришёл пароход "Эриклик", который привёз знаменитого протоиерея Иоанна Кронштадского.

Отец Иоанн сразу по прибытию в Ливадию прошел к Императору, и после двухчасового разговора с ним отслужил обедню.

Местные жители, узнав о приезде Иоанна Кронштадского, устроили паломничество из Ялты и окрестных деревень. Отец Иоанн не стал чиниться, вышел к ним и отслужил молебен.

Николай встретился с ним, когда вся их троица поднялась из бункера к вечернему обеду.

Подойдя под благословение, Николай опустился на колени и прошептал: — Спасибо, отче! Благословите!

Отец Иоанн ласково погладил его по голове и перекрестил.

— Чувствую и знаю твои переживания, царевич, — сказал он, — Да укрепит тебя Бог Святым Духом Своим, и да не смущаешься ты впредь, никогда в своих дерзаниях служить Ему.

Император за обедом выглядел бодрее, хорошо кушал и с удовольствием обозревал свою большую семью.

А Николай, глядя на Святого Отца, у которого было благодушное, радостное настроение, а глаза светились бесконечной любовью, вспоминал вчерашнюю страшную ночь.

Когда он, дав страшную клятву отомстить за свою любовь, повернулся от окна, в дверях стояла его улыбающаяся копия. И Аликс осталась жить.

После обеда отец Иоанн дал Цесаревичу знак следовать за ним. Они пришли в маленькую комнатку, которую отвели протоиерею. Предлагали обширные апартаменты, но тот отказался.

Отец Иоанн оглядел Николая с головы до ног, и пятикратно перекрестил.

Иоанн Кронштадский помолчал, потом заговорил: — Кто посаждает на престолы царей земных? Тот, Кто Один от вечности сидит на престоле огнезрачном, и Он, один в собственном смысле царствует всем созданием — небом и землею, со всеми обитающими на них тварями. Царям земным от Него единого дается царская держава, Он венчает их диадемою царскою. Он один поставляет царей и преставляет их, посему Царь, как получивший от Господа царскую державу от Самого Бога, есть и должен быть Самодержавен. Отчего же, царевич, призвал в наперсники мечтательных конституционалистов и парламентаристов? От Господа подается власть, сила, мужество и мудрость царю управлять своими подданными. Государь сам приближает к престолу достойных помощников, имеющих Божию, правую совесть и страх Божий, любящих Бога и Церковь Его, которую Он Сам основал на земле, и удаляет от престола всех, у коих сожжена совесть, в коих нет совета правого, мудрого и благонамеренного.

Николай заскучал. И поднял руку, как на уроке.

— Отче, дай слово молвить.

— Молви, коли есть что, — отозвался отец Иоанн, улыбаясь.

— Люди, о коих ты отозвался как о конституционалистах, в том не виноваты. В этом моя вина, что не сохранил самодержавие. Само провидение Божие позволяет мне искупить этот грех. Почему же мне гнать достойных сынов Отечества, желающих послужить ему? Они приподняли не только завесу грядущего, они указали тех, кто останется верен престолу и государству Российскому в годы кровавой смуты. Они не указывают путь, по которому следует идти, они показали лишь путь, гибельный для России.

— Отрадно, коли так, Бог призывает вас к этому великому делу — благоустроения и умиротворения Отечества, — отец Иоанн задумался, затем спросил вкрадчиво: — Молодой Государь тщит себя горнилом, способным пережечь скорби и беды Святой Руси?

Николай обозлился: — Может быть, Святой Отец, может быть!

Отец Иоанн уловил настроение Николая, и примирительно поднял перед собой две ладони.

— Россию куют беды и напасти. Чрез них Россия обретает своё величие.

— Вот-вот, отче! Русские гибнут и гибнут во имя величия, а живут другие!

— Не мне судить царей земных! Меня более беспокоит упадок веры и нравов.

— Упадок веры и нравов весьма и весьма зависит от холодности к своим паствам многих иерархов и вообще священнического чина. Обрели защиту государства и почивают на лаврах. Синод не способен навести порядок в силу своей коллегиальности и как следствие безответственности. Необходимо восстановить Патриархат. Я, как нынешний глава церкви, то есть будущий глава церкви, вижу своим преемником Вас, Святой Отец.

Пришло время удивляться Иоанну Кронштадскому.

Он нахмурился и ухватился за крест на своей груди: — Православная церковь в России самая консервативная из всех церквей христианского мира в смысле соблюдения всех догматов, канонов, уставов и нравственных правил. Ни одно нововведение никогда не вторгалось в Русскую церковь. Она истинный дом постоянства и установившихся обычаев, она истинная гавань и убежище для всех тех, кто решился идти правильным путем спасения...

— А кто вводит нововведения? Токмо возвращаемся к истокам. Вот и отреставрируйте этот дом, чтобы все ахнули! Чтобы дьячков не презирали, а отцов Церкви не ненавидели. А денег дам.

* * *

После этого разговора многие видели, как отец Иоанн одиноко гуляет по парку, разбитому вокруг Ливадийского дворца. Или отец Иоанн был у умирающего Императора или гулял по дорожкам парка. Губы его шевелились. Он то ли молился, то ли спорил с кем то, останавливаясь и поднимая голубой взгляд в голубое небо.

Глава 13

Друзья сели на лошадей и неторопливо направились по главной улице Гордино в сторону усадьбы. День клонился к закату, на улице прибавилось народу. Встречающиеся на пути мужики и бабы кланялись, Иванов раскланивался с ними в ответ.

Петрова поразило количество ребятишек, стайками носящихся по улице. Детей было много. Чумазые и в тряпье, но стремительные и ясноглазые, местные гавроши носились по улице, играя в свои игры, а завидев всадников, подбегали, и с детской непосредственностью разглядывали незнакомцев.

— Ты уверен, — спросил Петров Иванова, — что та избушка, которую ты построил под школу, вместит всю эту ораву?

— Знаешь что сказал Пётр Первый Меньшикову, когда тот начал хаять первую газету "Ведомости", которую отпечатал Пётр? Газета была действительно, не ахти. Размер — примерно наш стандартный лист, без полей, напечатана неудобочитаемым церковным шрифтом, одним словом — слёзы. Так вот, Меньшиков начал трындеть, а Пётр ему и говорит: "Дурак, радуйся малому, и большое придёт".

За околицей "проспект" закончился. На лошадях сиделось уже не так вальяжно.

— Алё, товарищи АКОвцы, — сказал вдруг Сидоров, — я вот послушал ваши наполеоновские планы, и у меня вопрос. Если сейчас каждую десятину пашет один мужик, а у вас пятьдесят десятин пашут десять человек, то что будут делать сорок остальных в это время?

Некоторое время ехали молча.

Отвечать начал Иванов: — По большому счёту, лишних крестьян ждут на заводах и фабриках. Мы можем несколько человек занять в животноводческом комплексе, — он оглянулся за поддержкой к Петрову.

Тот кивнул: — Молодец Лёха! Правильный вопрос задал. В моих глазах ты вырос от механика до начальника транспортного цеха. Народ не лишний. Безработицы не допустим. Нужно развернуть переработку сельхозпродукции на месте. Ну, не знаю, не вникал ещё. Что мы можем? Консервы, макароны, сухари сушить, рога и копыта заготовлять, для нужд мундштучной промышленности.

— Маслобойню можно организовать, мельницу паровую к элеватору пристроить, — в раздумье проговорил Николай.

— А что там с техникой? — спросил Алексей, — трактора уже есть в природе?

— Нет, — отрицательно качнул головой Иванов, — пока всё ещё на конной тяге. Но сельхозмашины есть. В природе. А здесь и плуг роскошь. Сохой пашут. Бери это всё в свои руки. Определи, что есть сейчас на мировом рынке. Абрудар и гугл тебе в помощь. Только не копировать. Заказывать и пусть привозят. Всё должно быть легально. За зиму можно укомплектоваться.

Петров покивал согласно и сказал: — Я вот что ещё подумал. Тебе, Коля, не в губернию надо ехать, а решить всё сначала на уездном уровне. Начальники очень не любят, когда им подкидывают проблемы, лучше ехать с готовыми документами, чтобы просто подсунуть на подпись. К тому же я не уверен, что административное деление — прерогатива губернии, может, и в столицу придётся смотаться. Но, в любом случае, вопрос нужно вначале провентилировать в Вязьме. Наверное, нам нужно ехать вместе, одна голова хорошо, а две...

— ...урод, — закончил за него Сидоров, — Вы что, одного меня оставляете? Нехило устроились!

— Это ты нехило устроился, — перебил его Александр, — всё пытаешься за нами спрятаться. Сиди дома, и учи технические возможности нынешней машинерии. Вернёмся, экзамен тебе устроим. Директор гаража должен знать калибр сеялки и скорострельность сноповязалки. А ты не знаешь, с какой стороны подойти к паровому двигателю. Позор на все джунгли!

* * *

Задержанного арестанта бдительные охранники привязали к коновязи крепкими верёвками, крест-накрест. Один из них стоял рядом, и сопровождал каждое его резкое движение пинком, остальные два сидели на стульях по обе стороны от коновязи, и настороженно наблюдали за объёктом охраны.

— Я вот хочу, и боюсь спросить Вас, господин штабс-капитан, — сказал Петров, когда они подъезжая к усадьбе, увидели эту картину, — а охранников Вы где взяли? Или в Вязьме ЧОПы есть?

— Нет, — засмеялся Иванов, — это местные. Батрачеством жили. Ну, я их и нанял в батраки, в военизированные. Я объяснил Анисимычу проблему, он отобрал в селе два десятка подходящих, молодых и здоровых, и привёл сюда. Устроили кастинг. Отобрали шесть человек. Сява им курс молодого бойца провёл, объяснил правду жизни, вот и служат, по трое, посменно, сутки, через сутки.

— А сколько платишь? — спросил Сидоров.

— Договорились на шестьдесят рублей в год, по пятёрке в месяц. И ещё Агафья их кормит. Казённый харч, как тут говорят. Очень довольны.

— Довольны, говоришь? — задумчиво проговорил Петров, — то есть ты хочешь сказать, что пятёрка в месяц — это круто?

— Не месяц, полмесяца. Они дежурят — день, через день.

— Нет, месяц. Если считать двенадцатичасовой рабочий день, то они у тебя каждый день работают.

— Хм... Ну да, правильно.

— И это их устраивает?

Иванов кивнул: — Да, устраивает. Я и обмундирование дал. Им в селе все завидуют. Не понимаю, ты к чему клонишь?

— Если шестьдесят рублей в год — это круто, и им завидуют, значит средний доход крестьянина за год ещё меньше? Давай посчитаем. Оброк — восемь рублей. За одну десятину — двадцать пять копеек. Подушный налог — рупь с пятаком. Сколько в среднем детей в семье?

— Ты сам видел — сейчас детей много. И десять есть.

— Давай, будем считать умеренно. Детей пять. Значит подушного налога с семьи набегает семь рублей и тридцать пять копеек. Плюсуем.

— Пятнадцать шестьдесят, — подсказал Сидоров.

— С крестьянина не только оброк и налоги берут, — проговорил Иванов, — есть ещё сборы во всякие внебюджетные фонды. На полицию, на дороги. Придумают в уезде или губернии какую нибудь затею и собирают. По пятаку, по гривеннику. К тому же, не забывай, со стариков тоже подушный налог берут. Вот и платит крестьянин за родителей. Да если детей не пять, а больше? Так что, смело считай двадцать рублей.

— А если больше двадцати? И доход меньше шестидесяти? Это сколько, под сорок процентов? — Петров прищурился, — Три рубля в месяц на семью. Если покупать только хлеб, то по две с половиной буханки в день. На десяток человек. Сто грамм хлеба в день на человека. Насколько я помню, в блокадном Ленинграде пайки больше были, — он замолчал, потому, что они подъехали к коновязи.

— Развяжите его и ведите в столовую, — приказал Иванов охранникам.

Те ловко отвязали арестанта и повели в дом. Наши друзья спешились, Сява принял коней под уздцы, а Николай сказал ему: — Один остаётся у входа, двоих поставь у окон, а сам будь у дверей в столовую. Только не заходи.

В вестибюле Иванов сказал друзьям: — Подождите здесь, я сбегаю наверх, к абрудару. Поищу, нет ли чего интересного на этого зэка в архивах.

* * *

Анфилады комнат. В открытые настежь двери видна строгая роскошь золоченой мебели. Статуи. Хрустальные люстры, портретные шеренги, и застывшие на постах караульные финляндцы. В тишине гулким хрустом отпечатываются шаги. Из комнаты в комнату, через залы Зимнего дворца, чеканно идет император Александр II Освободитель. Высок, и немного тучен. Талия стянута корсетом, искусно вделанным в мундир. Лицо непроницаемо. Холодные глаза остзейца. Бакенбарды срослись с усами, прикрывая щеки. Перед каждой дверью шаги замедляются. Караульные обращаются в изваяния. В комнатах и залах тихо и пустынно. Если и покажется чья-либо фигура, то, заметив шагающего монарха, моментально исчезает. Или это только кажется? В последние годы Александру кажется многое. Он уже не верит никому. Миновав караульных, с трудом удерживается, чтобы не оглянуться. В кабинете, за огромным письменным столом сидит час, другой, сжав руками виски.

Несчастное царствование! В газетах продажные борзописцы расточают фимиам "освободителю", умиляются любви, которую он внушает народу. Любви! Он должен внушать страх, как покойный батюшка его, в бозе почивший император Николай Павлович. Тот умел. Да, "золотой век царей" канул в прошлое. Если раньше их и убивали, то во имя других императоров. Прабабка Екатерина Алексеевна даже шутить изволила, объявив в манифесте, что муж ее, император Всероссийский Петр III Федорович скончался от "апоплексического удара с острыми геморроидальными коликами в кишках".

А сейчас? Вон Кропоткин — князь, а водится с чернью, социализм проповедует. Давно ль Герцен слал ему благословение, теперь же зовёт Русь к топору!

Три покушения Александр Николаевич уже пережил.

И за что его так ненавидят? Крестьян освободил. Помещиков за крестьянскую землю озолотил. Что им ещё надо?

Александр встает и снова строевым шагом марширует из комнаты в комнату.

* * *

Издавна славится не только в Тамбовской губернии, но и по всей Империи уездный городок Липецк. Живописные берега речушек и рек окаймляют маленький, чистенький городок с 16-ю тысячами жителей и несколькими фабриками, двумя ярмарками, духовным училищем и женской прогимназией. Но не живописная природа, и даже не петровские древности города привлекают сюда с конца мая многочисленных больных, и страждущих паломников. Минеральные источники железисто-щелочных вод, открытые еще в XVIII веке, — вот главная приманка и достопримечательность Липецка.

Август 1879 года выдался жаркий. Каждый день поезда Орловско — Грязинской дороги высаживали на липецкой платформе десятки курортников. Они разбредались по городку в поисках пансионов к вящей радости местных обывателей, снимали дачи, и сразу же спешили к источникам. Как и на всяком курорте, у источника одни пили воды и принимали ванны, другие жуировали. Толпа больных и здоровых была самая разношерстная. В лесах и рощах близ Липецка звучали песни, смех участников пикников и увеселительных прогулок. Лунными ночами на темных улицах мелькали светлые платья дам, надрывались лаем собаки, ошеломленные нашествием чужих людей.

Раскол в партии народников назревал, надвигался со всей очевидностью и неизбежностью. Даже среди руководителей "Земли и воли" уже не было ни единства теоретических взглядов, ни тем более общности мнений по поводу методов и средств ведения революционной борьбы. Сначала они работали дружно, увлеченные общей идеей. Потом стало ясно, что в партии две фракции, два направления и, несмотря на братскую дружбу, они разойдутся.

Борьба интеллигентов, а не народа — вот выводы, к которым пришли Морозов, Халтурин, Желябов в результате долгих размышлений и жарких споров. Сделать революцию могут и одни заговорщики, без участия народа. В момент, когда старый политический режим рухнет, некультурный народ не сможет взять в свои руки управление страной, поэтому революционеры должны захватить власть, и декретировать народу новые свободные учреждения. Значит, к социализму один путь — от заговорщицкого терроризма через диктатуру революционной интеллигенции.

Представители другой фракции, Лев Тихомиров, Георгий Плеханов, Александр Попов не разделяли эту точку зрения. Они стояли за продолжение старой, "мирной" программы поселения в народе и социалистической агитации в нем. У Плеханова был готов обширный план агитации в рабочей и крестьянской среде.

Раскол был неизбежен.

Николай Морозов, Игнатий Гриневицкий, Степан Халтурин и Николай Рысаков приехали в Липецк из столицы одним поездом, на следующий день из Москвы прибыли Геся Гельфман и Софья Перовская, а из провинции один за другим — Николай Кибальчич, Андрей Желябов, Тимофей Михайлов, Николай Саблин.

Утро следующего дня вставало ясное, яркое, знойное. На улицах спозаранку появились курортники. Извозчики были нарасхват, веселые компании отправлялись за город, все улыбалось, пело вместе с природой.

Морозов и Гриневицкий прибыли первыми, как квартирьеры, на заранее условленное место встречи. Недалеко от загородного ресторана в овраге, поросшем густым лесом, белела широкая поляна, окаймленная высокими, но редкими соснами, без кустов. Она была очень удобна, так как к ней нельзя было пробраться незаметно, негде было и спрятаться, чтобы подслушать, о чем будут говорить собравшиеся. А они уже подходили, неся пиво и бутерброды. Расстелили широкий плед, принесенный Перовской, разлеглись на нем, разложили закуску.

Морозов развернул лист бумаги и начал читать программу новой партии "Народная воля":

— Наблюдая современную общественную жизнь России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна, вследствие царящего у нас правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому, всякому передовому общественному деятелю, необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно, иначе как с оружием в руках...

Собственно, эта была программа "Земли и воли", только без глупого упования на тёмный и безмолвный народ.

Потом Андрей Желябов произнес речь, блестящую, проникновенную, торжественную.

Это был смертный приговор Его Императорскому Величеству. Желябов говорил как беспристрастный судья, взвешивая, и анализируя все "за" и "против", напоминая притихшим слушателям хорошие стороны деятельности царя, его сочувствие крестьянской и судебной реформам. Затем дал яркий очерк политических гонений последних лет. Голос оратора звучал кандальным звоном, а перед воображением слушателей проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в сибирские тундры за любовь к своей родине, своему народу, вспухали неведомые холмики могил борцов за освобождение.

— Император уничтожил во второй половине царствования почти все, то добро, которое он позволил сделать под впечатлением севастопольского погрома. Должно ли ему простить за два хороших дела в начале его жизни все, то зло, которое он сделал затем, и еще сделает в будущем?

Слушатели, потрясенные трагическим вдохновением оратора, единодушно выдохнули: "Нет!"

— Пусть не мы, и не наше поколение борцов завоюют себе счастливую жизнь, но наш долг приблизить эту жизнь, в горячих схватках с царизмом отвоевать социальные и политические права рабочим и крестьянам, покончить с этим царством тьмы, где стонут и умирают миллионы наших братьев. Процессы следуют один за другим, казням нет конца, сибирские каторги и остроги уже не могут вместить всех узников. Глухая злоба против всего политического строя царской России вырастает в лютую ненависть к царю, олицетворяющему этот строй, возглавляющему все темные силы, ставшие на пути людей, ищущих справедливости! Смерть Александру Второму!

На поляне воцарилась тишина, то, о чем думали многие, теперь было сказано вслух. И эти слова уже нельзя было вычеркнуть, так как их никуда не вписали. Теперь можно было спорить только о методах. Но если нет, если отказаться от борьбы с оружием в руках, то стоило ли приезжать в Липецк? Ведь главный их враг — царизм, а его олицетворяет прежде всего царь, император, этот бутафорский "освободитель", который ручьями льет народную кровь.

Жара становилась нестерпимой, солнце ярко освещало поляну, тень от сосен укоротилась и редкими сероватыми бликами прикрыла хвою, рассыпанную по корням. В лесу слышался смех гуляющих, ауканье, от реки доносился задорный визг купальщиков. Молчаливая группа людей на солнечной поляне теперь выглядела странно. Они уже никак не походили на отдыхающих. Своими застывшими позами, напряженными лицами, эти люди напоминали скорее присутствующих на похоронах, онемевших над разверзшейся могилой.

Никто не решался первым нарушить молчание. Морозов поднялся с пледа и стал собирать бутылки. Все заспешили, помогая ему. Никто не закрывал первого заседания съезда новой партии, но всем было ясно, что главное слово сказано.

* * *

Причины "охоты на царя" устроенной "Народной волей", заключались не только в том, что император был уникальной фигурой, символом неразвитости российской политической жизни, ее недостаточной цивилизованности. Для любой страны, переживающей период коренных реформ и бурных перемен во всех сферах жизни, самым важным в общественной области становится политический центр, а самой разумной линией поведения — политика центризма. Это происходит вовсе не потому, что эта политика является совершенной и отвечающей интересам всех слоев общества. Дело в том, что без создания оберегаемого всеми общественными силами центра очень быстро происходит непродуктивное в своей основе столкновение крайне правых и крайне левых сил. Самое же безысходное при таком развитии событий заключается в том, что даже окончательная на первый взгляд победа тех или других не приводит к установлению спокойствия в стране. Рано или поздно за "сокрушительной" победой следует не менее сокрушительное поражение, приносящее стране новый политический кризис.

С другой стороны, истинный центризм не может быть метаниями из стороны в сторону в попытках соединить несоединимое. Он представляет собой поиск у правых и левых приемлемых конструктивных решений, способных привести общество к намеченной им цели и одновременно примирить в конкретной работе противоборствующие стороны. Политический центр становится щитом против экстремизма, неуемных социальных фантазий, которые не поддерживаются и не могут поддерживаться здравомыслящими силами. И он же защищает страну от мечтаний ретроградов повернуть историю вспять или замедлить ее ход. В политических битвах, кипевших в империи, Александр II попытался занять исключительное, уникальное положение — он хотел один олицетворять тот центр общественной жизни, который призван амортизировать действия крайне правых и крайне левых сил.

В результате он подвергся жестким и, как оказалось, смертельно опасным нападкам и с той, и с другой стороны. Политическая позиция в отличие от сакрального поста монарха отнюдь не является священной, и Александр Николаевич, попытавшись сделаться, помимо самодержца, еще и одним из политических деятелей России, стал на самом деле мишенью для своих противников. Сначала мишенью в переносном смысле этого слова, а затем и в прямом.

* * *

Во время удачного покушения на Государя Императора Александра II Освободителя, Николай Морозов ожидал своих сообщников на Инженерной улице, вырядившись в крестьянскую одежду и сидя в крестьянской подводе. Прождав больше часа после взрывов, он понял, что никто не придёт, и отправился на Тележную улицу 5, в квартиру Геси Гельфман. Здесь он узнал о результатах покушения, и, опасаясь ареста, в ночь с 1 на 2 марта 1881 года уехал из Санкт-Петербурга.

Во время следствия, арестованный на месте преступления участник покушения Николай Рысаков, самый молодой в организации, не выдержал давления следователей и заговорил. Были арестованы около двухсот участников "Народной воли". Пятеро организаторов и участников покушения — казнены.

Рысаков назвал и Морозова, но его не нашли. Николай перешёл на нелегальное положение, сменил документы и уехал на юг. Арестовали его через два года, при попытке организовать подпольную типографию в Одессе. При обыске, в квартире, нашли типографский шрифт. Нашли случайно. Обычно Морозов прятал шрифт в крынках с молоком. Очень удобно. Насыпаешь в глэчик шрифт и заливаешь молоком. И пришло же в голову этому жандарму испить молочка.

У Морозова тогда были документы на имя Игнатия Ельникова, под таким именем его и осудили на 5 лет каторги. То, что он имеет отношение к покушению на Императора, не дознались. Сбежал он на станции Вязьма, когда его этапом везли из Одессы во Владимировскую тюрьму, из арестантского вагона ночью, через отхожую дыру в полу.

Всю ночь он шёл, подальше от железной дороги, подальше от тюремщиков, и на рассвете вышел на берег неширокой речки, названия которой не знал. Уставший и голодный, Николай укрылся в кустах, под высоким берегом и предался невесёлым размышления.

Оказавшись в сельской местности, Николай почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. Как войти в деревню, как попросить помощи, он не представлял. Да и как начать разговаривать с простым крестьянином, с тем, ради которого он шёл на каторгу, но кого, в глубине души, считал тёмным, слепым, безгласным и бестолковым?

Николай Морозов никогда всерьез не интересовался деревней. Как принятую аксиому Николай повторял, что с победой революции земля отойдет крестьянам. Но что представляет собой крестьянская община, о которой до хрипоты, до взаимных оскорблений спорили его друзья, он представлял смутно. И это несмотря на то, что Николай перечитал всего Костомарова с его романтической идеализацией крестьянского быта. Никто из его друзей так хорошо не был знаком с историей революций 1789 и 1848 годов во Франции, как он, мало кто так внимательно изучал конституции европейских стран, но вряд ли можно было найти второго такого народника, кто так плохо разбирался в делах деревенских, как Морозов. Вот и сейчас, он был в растерянности.

Решив, что на берегу много не высидишь, он собрался духом, и направился по натоптанной тропинке в сторону собачьего лая, и петушиного пения. Но не пройдя и двух десятков шагов, Николай наткнулся на молоденькую крестьянку. Он не успел и слова сказать, как та вскрикнула, выронила корзинку, и опрометью бросилась назад, по тропинке в сторону деревни.

Обескураженный произошедшим, Морозов вернулся назад, на берег реки. В корзинке оказалось несколько грибов и краюха чёрного хлеба, завёрнутая в холстину. Очень хотелось есть, и он съел хлеб. Потом долго думал, но бессонная ночь дала о себе знать, и Николай не заметил, как уснул.

* * *

Иванов спустился в вестибюль довольный, размахивая несколькими листками бумаги.

— А улов то у нас, о-го-го! — сказал он.

Беглый арестант стоял в углу столовой под бдительным надзором Савелия и одного охранника. Руки его по-прежнему были связаны за спиной.

— Николай Иванович, — обратился к нему Иванов, — если Вы дадите честное слово борца за народное счастье, что не будете пытаться убежать, Вас развяжут.

Морозов, услышав своё подлинное имя остолбенел, сердце стукнуло через раз, но потом оправился, оглядел пятерых крепких мужчин, стоявших перед ним, и покривив губы в усмешке, мол, сколько вас на меня одного, хрипло произнёс: — Даю...

Савелий развязал его, и вместе с охранником вышел за дверь.

— Итак, Морозов, Николай Иванович, — начал Иванов представлять арестанта Петрову и Сидорову, которые с любопытством его рассматривали, — родился в 1853 году, в Вологде, в семье исправника, коллежского асессора Ивана Алексеевича и Александры Михайловны Морозовых.

С 1871 года учился в Петербургском институте инженеров путей сообщения, откуда был исключён и посажен в тюрьму, за революционную пропаганду. После освобождения вошёл в группу "Свобода или смерть", образовавшуюся внутри "Земли и воли". Идейный противник "Чёрного передела". Член Исполкома "Народной воли". Являясь "главным техником" организации, участвовал в подготовке ряда покушений на Александра II, в то числе, успешного — именно он изобрел, и изготовил, метательные снаряды с "гремучим студнем", которые были использованы Гриневицким и Рысаковым во время покушения на Екатерининском канале. После покушения 1 марта 1881 года следы теряются.

У Петрова были смешанные чувства. С одной стороны, народовольцы были примером самопожертвования во имя блага общества. Их именами называли улицы и площади. С другой стороны, это были террористы, которых любая уважающая себя власть, "мочит в сортире".

— Прошу садиться, — пригласил Иванов, и друзья сели к большому, овальному, обеденному столу.

Морозов остался стоять, смотря на Иванова непримиримо и с вызовом.

— Николай Иванович, — сказал Иванов, — я с друзьями сторонник Плеханова, и разделяю взгляды "Чёрного передела", хотя и не вхожу в него. Мы в этом уезде пытаемся осуществить передел земли в пользу крестьян. Мы не верим в революцию без участия народа. И не разделяем Ваши взгляды, в том, что можно захватить власть без революции. Вот убили вы с товарищами царя, и что? Самодержавие рухнуло?

Петрова слегка покоробило, что Иванов занёс его в сторонники Плеханова. Он вспомнил, какие пробки на улице Плеханова в центр, по утрам. Однако промолчал, давай, мели Емеля, посмотрим, что дальше будет.

Морозов на речь Иванова недоверчиво усмехнулся, и молча стал смотреть в окно, за которым прогуливался охранник.

Уже почти стемнело, пора было отправлять арестанта в Вязьму. Более долгую задержку в уезде не поймут. Иванов обозлился, и подумал: "Да ну, его, позвать Сяву, что ли? Ладно, ещё одна попытка".

— А Вы знаете, что вы сотоварищи взорвали императора, когда он ехал подписывать первую русскую Конституцию, написанную графом Лорис-Меликовым? Из-за вас, Россия вместо Конституции получила "Манифест о незыблемости самодержавия".

— Нет!!! Не может быть! — вдруг выкрикнул Морозов и подскочив к столу, обеими руками вцепился в столешницу. На него было страшно смотреть. Лицо побледнело как мел, глаза загорелись неистовым огнём. — Вы лжёте! — Он явно ничего не знал о Конституционном проекте Лорис-Меликова. Ну, конечно, "Манифест о незыблемости самодержавия" опубликовали, а "Конституция" так и осталась секретным документом.

— Почему это я лгу? — Иванов удивлённо поднял брови, — Может эта Конституция и не совершенная, Государственная Дума только с совещательными функциями, но тенденция. Не верит царь народу пока, так и вы не верите. Сами переворот решили организовать. Если бы не вы, в России был бы уже парламент. Несовершенный, но парламент. А это уже шаг к конституционной монархии.

— Откуда вы знаете? — выкрикнул вне себя Морозов.

— Что откуда знаю? — не понял Иванов, — Что будет конституционная монархия?

— Нет, про Конституцию!

— Ну, дорогой, я не могу этого сказать. Что такое "конспирация" Вы знаете? Впрочем, могу намекнуть. В Зимнем дворце не только придворные обитают. Там много обслуживающего персонала. Степан Халтурин, перед тем как взорвать Зимний, работал же там плотником? Вот и у нас есть там свой человек.

Теперь на Морозова было жалко смотреть. Как будто из человека вынули стержень. Он опустился на стул, и закрыл лицо руками.

Петров вполголоса спросил: — Слушай, он нас не сдаст полиции? А то, что-то, мы в самом деле, конспирацию похерили?

— Не думаю. Он идейный. Впрочем, я потом прослежу за ним, — так же шёпотом ответил Иванов.

Как тихо они не шептались, Морозов услышал их слова. И именно эти слова заставили его поверить этим непонятным незнакомцам. Он поднял голову, посмотрел сухими, воспалёнными глазами и тихо сказал: — Я вас не предам, товарищи. Отпустить меня вы не можете, слишком много людей меня видели, да? А если я напишу письмо, сможете передать?

Иванов кивнул.

Петров смотрел на народовольца, который быстрым, летящим почерком писал на листке бумаги, и в душе у него что-то сдвинулось, повернулось острым углом, и стало трудно дышать. Вот он, революционер, стоявший у истоков той власти, которая построила в России большие и светлые школы, просторные больницы, накормила и одела не избранных, а всех. А сейчас власть, у которой крестьянин-кормилец имеет сто грамм чёрного хлеба в день, гонит его на каторгу.

Петров наклонился к уху Иванова и сказал совсем тихо: — А никак нельзя его... ну, это... оставить?

Иванов глянул на него с интересом, и ответил : — Живьём нет, а вот сознание скачаем. Может и пригодится, — Потом прошёл на кухню, и сказал Агафье, чтобы она принесла ужин.

Морозов дописал письмо, свернул его вчетверо, и сверху надписал адрес. Увидев перед собой тарелки, благодарно кивнул и начал есть.

На просьбу Иванова надеть наушник, удивился, но, повертев его в руках, и не найдя в этом ничего опасного, подчинился.

Когда сознание скачалось, Иванов сказал: — Пора. Попрощаемся здесь, на улице слишком много глаз, — и подойдя к Морозову, пожал ему руку. Потом подошли Петров с Сидоровым, и тоже пожали руку Морозову. Молча. Потом позвали Савелия и он увёл арестанта.

Савелий сел в пролётку вместе с каторжанином, на козлы посадил одного из охранников. Через час, домчав до Вязьмы, он сдал Игнатия Ельникова уездному исправнику. Потом, на обратном пути, заехал в Калинкино, усадьбу титулярного советника Максакова Гвидона Ананьевича, передал виньетку Иванова, и получил приглашение для своих господ на завтра. Морозов не обманул. В полиции никому, ни о чём не рассказал. В Нерчинске заболел скоротечной чахоткой, и умер за год до окончания каторжного срока.

Глава 14

Время до приезда Алисы в Ливадию, было занято ликвидацией врагов. Днем приёмы, вечером до поздней ночи братья, устроившись в бункере, зачищали Европу и Россию от революционеров.

Париж, Лондон, Берлин, Вена, Цюрих... Георгий всматривался в лица разрушителей Российской империи, и всё пытался найти в них нечто зловещее и отталкивающее. Но нет, лица были самые обыкновенные. Благожелательные, улыбающиеся, самодовольные лица состоятельных господ, одетых с парижским шиком, с бриллиантовыми запонками и золотыми цепочками от часов. Они ходили, постукивая изящными тросточками по тротуарам, сидели в респектабельных ресторанах, читали газеты, и пили кофе за столиками многочисленных европейских кафе.

Ещё до перемещения, в доме Иванова, Император, под впечатлением гибели своей и империи, вносил в список своих врагов всех подряд, чьи фамилии мелькали в революционной хронике. Получился огромный список. Уничтожить такое количество народа, быстро и незаметно, было не реально. Потом, успокоившись, и многое обдумав, Николай начал делать исключения, и список уменьшился.

Исключил из чёрного списка тех деятелей революционного движения, кому было в 1894 году до 20 лет. Сознание определяет всё-таки бытие, и у этих юношей, которые в 1905 и 1917 полезут на баррикады, есть шанс стать нормальными гражданами Великой Империи. Потом Николай разделил список на "разрушителей" и "созидателей". Тех, кто активно боролся с царским режимом, а потом почивал на лаврах — отдельно, тех, кто проявил себя в чём-то, в управлении, в создании чего-то полезного — отдельно. "Разрушителей" получилось около сотни.

Была ещё одна трудность. Исчезновение иностранцев в Европе никого не волновало, кроме их близких, а вот в России могла подняться волна обвинений против охранного отделения в похищении. Поэтому если революционеров в Европе просто развеивали, в России ликвидацию маскировали под несчастные случаи.

Николай и Георгий трудились не покладая рук. Чёрный список уменьшался. 9 октября к вечеру, пришло известие, что Аликс уже в Симферополе и завтра с утра выезжает в Алушту.

* * *

Утро 10 октября началось с суматохи. Рано утром в Ялту из Одессы пришёл пароход "Саратов", на котором приехала, как выразился Георгий, "группа поддержки". Великий князь Владимир Александрович с супругой, Великой княгиней Марией Павловной и Великий князь Сергей Александрович.

На кухне закипела работа, у местных татар были закуплено невероятное количество цветов и фруктов, челядь кинулась украшать дворец. Ливадийский дворец, бывший дом Льва Потоцкого, выкупленный Императором Александром II у дочерей польского магната после его кончины в 1860 году, российский архитектор Ипполит Антонович Монигетти превратил действительно в роскошный дворец в мавританском стиле. Когда же его утопили в цветах, он стал воистину великолепным.

В половине десятого подали коляски, и Николай с дядей Сергеем, Великим князем Сергеем Александровичем, в сопровождении эскорта, отправились в Алушту, встречать Аликс. Принцессу Алису Гессен-Дармштадскую сопровождала её старшая сестра, Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, жена Великого князя Сергея Александровича, которая последнее время жила в Дармштадте.

В Алушту приехали в час дня и остановились в "Голубке", даче генерала Голубова, почти в центре города, на Кутузовской улице.

Практически не ждали. Аликс с сестрой подъехали к даче на коляске, и началась церемония встречи. Конечно, никаких объятий и поцелуев не было, но Николай чувствовал, что сердце у него колотится, как сумасшедшее. После всех переживаний и сомнений увидеть цветущую, ни о чём не подозревающую Аликс, взять её за руки, услышать её смех, было счастьем.

Николай хотел сразу ехать в Ливадию, но дядя Сергей сказал, что нехорошо дам морить голодом и усадил всех завтракать. Николаю было не до еды, он рассматривал любимое лицо, и не мог понять, как у него смогла подняться рука на его ненаглядную Аликс. Он чувствовал, что радость переполняет его, как будто все заботы и проблемы спали с плеч. Раньше он думал, что сильнее уже любить нельзя, и только сейчас начал осознавать, что любовь его только начинается.

Воистину, чтобы что-то понять в жизни, нужно потерять и обрести.

Наконец, расселись в коляски, заваленные цветами и виноградом, и тронулись.

Аликс с трудом говорила по-русски, и Николай перешёл на английский, чтобы не смущать невесту.

В Ливадии молодых встречали по-царски. Вокруг дворца стояли стрелки Его Величества в почётном карауле, у места остановки колясок — ковёр, цветы в больших вазах по всем коридорам.

Когда входили к родителям, Николай заволновался. Он знал, что с Мама у Аликс отношения сложатся не ахти, и очень хотел предупредить зарождение антипатии.

Первая официальная встреча прошла спокойно, Мама была доброжелательна, Папа очень рад, хоть и плохо себя чувствовал. Тем не менее, попросил оставить его с Аликс наедине и долго с ней беседовал.

* * *

Первым, кого увидел Николай, выйдя от отца, был отец Иоанн.

Отец Иоанн поднял руку в благословении, перекрестил Николая и тихо сказал:

— Всё готово к миропомазанию. Нужно спешить, царевич.

Николай удивлённо поднял брови: — Это к спеху? Разве не после...

— После уже было...и было поздно, не так ли? — отец Иоанн заглянул Николаю в глаза.

Николай в который раз заробел перед этим старцем. За ним чувствовалась сила, которая была выше понимания Николая и неподвластная ему. Оставалось только надеяться и верить, что эта сила дружественная.

— Как скажете, отче, как скажете...— ответил Николай.

Когда Аликс в окружении придворных дам, вышла во внутренний дворик дворца, Николай подошёл к ней. Аликс рассказывала о своём путешествии из Дармштадта. Николай поклоном извинился за прерванный разговор, и сказал:

— Аликс, отец Иоанн всё приготовил для миропомазания. Это должно произойти сегодня.

Аликс растерянно перевела несколько раз взгляд с Николая на Ксению и обратно, и застенчиво ответила:

— Ники, почему так спешно? Я...я не готова и устала...

Дамы деликатно отошли, чтобы не мешать.

— Аликс, любимая, — сказал Николай, беря руки невесты в свои, — отец Иоанн говорит, что это нужно сделать сегодня. От этого зависит здоровье наших детей...

Услышав "наших детей", Аликс залилась румянцем, но тут до неё дошёл смысл сказанного, и она смертельно побледнела.

Николай испугался, как бы его высоконаречённая невеста не упала в обморок. Но Аликс только сильно сжала его руки и закрыла глаза.

Когда она вновь взглянула на Николая, он поразился произошедшей перемене. Взгляд Аликс был надменным и решительным. Она гордо глянула на Николая и произнесла:

— Почему же мы до сих пор стоим здесь?

Николай оглянулся, нашел взглядом отца Иоанна и кивнул ему.

У протоиерея действительно всё было готово. Дворцовая церковь Воздвижения Честного Креста, исполненная в грузино-византийском стиле, сияла зажженными свечами и пахла горячим ладаном.

Крещение и миропомазание новообращенной рабы божией Александры Фёдоровны, как нарекли Аликс в православии, закончилось поздно вечером Святым Причастием Николая и Аликс, то есть Александры Федоровны. Александра, потому что Алекс, Фёдоровна — по традиции, в честь почитаемой Феодоровской иконы Божией Матери.

Выйдя из душной церкви под высокое звёздное небо, Николай вдохнул полной грудью свежий морской воздух, и у него от счастья закружилась голова.

— А венчание через год, не ранее...— произнес над ухом голос отца Иоанна, — не гоже в траурный год под венец вести суженую...и не спорь, царевич!

Николай обернулся, но сзади никого уже не было.

— Что такое сказал падре? — спросила Аликс.

— Знаешь, Солнышко. — ответил Николай, — а ведь мы оба "Вторые". И он повёл невесту в её комнату.

— Как это? — не поняла Аликс.

— А так. Супруга Императора Николая Первого, Каролина Прусская, тоже была наречена в православии Александрой Фёдоровной. И была Александрой Первой. Николай Первый и Александра Первая. А мы, получается, Николай Второй и Александра Вторая.

Аликс засмеялась счастливо и крепче сжала руку Николая.

* * *

Утром следующего дня Николай, Георгий и Сандро спустились в бункер. Здесь всё было подготовлено для работы. Столы с мониторами, удобные офисные кресла. В углу столик, укомплектованный чайником, кофеваркой и необходимой посудой.

— За дело! — Николай подкатил кресла к рабочим столам, и первый уселся перед монитором. — Попозже на завтрак что-нибудь сообразим, а сейчас за дело.

Все последовали его примеру.

Николай, однако, не революционеров начал выискивать, а сначала настроился на Пекин. Абрудар завис над Ихэюанем, дворцом императрицы Цыси. Николай залюбовался великолепным зрелищем. Вокруг раскинулся грандиозный сад с водоёмами, каналами, ажурными мостиками и беседками в неповторимом китайском стиле. Вход в парадные павильоны дворца предваряла прекрасная крытая аллея, каждый пролёт которой был украшен замечательными скульптурами и оригинальными картинами из императорской жизни. Николай повёл абрударом и полетел по коридорам дворца. Путь к покоям Императрицы Николай безошибочно определял по стоявшим у дверей стражникам.

— Фу-у! — вдруг вырвалось у него.

Георгий заглянул к нему в монитор и покраснел.

Сандро, глянув, с отвращением скривился: — Это что за живые картины?

Картина действительно, была на любителя. С пожилой женщиной занимался любовью старый толстый китаец, привязавший впереди себя совсем молоденького мальчишку.

— Это императрица Цыси с любимым евнухом развлекается, — ответил Николай и убрал картинку, — ничего, мы к ней ещё вернёмся.

Сандро перевёл взгляд с монитора на Николая: — А почему ты вдруг Китаем заинтересовался?

— Эта самая Императрица Цыси консервирует китайское общество. Там есть приличный человек, с кем можно иметь дело, Император Гуансюй. Цыси при нем регентша, но в 1898 она его свергнет и свернёт все его реформы. Этого мы не допустим. А пока пусть развлекается, время ещё есть.

Все вернулись к своим мониторам, а Николай полетел в Японию. Долго рассматривал порт в Сасебо, побережье у Такада, излучину реки Секи и Токийский залив. Помрачнел и пошел наливать чай. Потом накопировал продукты и сделал бутерброды.

После завтрака Николай отправился на Аляску. Оглядел город Ситку, форт Юкон, Жюно Сити. Города на Аляске, честно говоря, были одно название. Одна улица одноэтажных бревенчатых изб, вот и весь город. Николай открыл в отдельном окне карту со схемой золотоносных районов. Прикинул на местности. Нет, в ручном режиме не осмотреть. Нужно потом Иванова попросить скриптик соответствующий написать. Он знал, что это можно сделать, и лучше поручить работу профессионалу.

— Удивительно, — сказал Сандро, — Я всегда считал возмутителями спокойствия низы, рабочих и крестьян. Но во всём списке не нашёл ни одного рабочего, и ни одного крестьянина. И всегда думал, что против Русского Царя выступают инородцы. Просто удивительно, но девяносто процентов — природные русские, и какие! Столбовые дворяне и купцы первой гильдии. Просто боярский заговор какой-то.

— Так и есть, — хмуро кивнул Николай, — все фамилии из пятой и шестой части дворянской родословной книги. Только они просчитались. Они думали насладиться пожаром революции и спокойно вернуться к своим горностаевым шубам в свои родовые усадьбы. Однако шубы оказались украденными, а усадьбы сожженными.

— Ники, -сказал Георгий, — в списке по алфавиту мы к букве "Т" подходим. Я посмотрел, там граф Толстой Лев Николаевич значится. Ты не ошибся?

— Нет, конечно! Этот Лев Николаевич через несколько лет будет всеми восприниматься не как величайший литературный гений современной Poccии, а как апостол революции. Если на базарной площади юродивый крикнет "Долой царя!", его забросают гнилыми помидорами и сволокут в полицейский участок, а если сам Толстой кричит "Долой царя!", это совсем другое дело. Пойдут и свергнут. Так что, пусть уважаемый Лев Николаевич останется в памяти народной великим писателем, а не шутом гороховым, отлучённым от церкви. Кстати, этот список — ещё не всё. Много негодяев сидит в Шлиссельбургской крепости и на Сахалине тачку катают. Сразу после, ну, вы поняли, объявим амнистию всем политзаключённым. Заработаем очко в глазах мировой общественности, а потом передавим их в подворотнях.

— Николай, ты не слишком, — Георгий сделал неопределённый знак рукой, — в смысле — жестоко?

— Нет, — Николай посмотрел на него удивлённо, — почему жестоко? Это люди такие. Человечность воспринимают как слабость. Брешко-Брешковскую, которую назвали "Бабушка русской революции" жандармы пожалели и не высекли плетьми, хотя это было в решении суда, потом "вследствие болезни" каторгу заменили поселением, и что? Эта бабуля создала партию социал-революционеров, которые начали отстреливать государственных чиновников, как куропаток. Шесть тысяч убитых только за девятьсот пятый год. Не-е-т, это люди такие, такая кровь! Кстати про кровь. Её сынок, впоследствии служил у Геббельса, в министерстве пропаганды. Ещё есть вопросы?

Вопросов не было, работа продолжилась.

* * *

Император с каждым днем чувствовал себя всё хуже. Казалось, сила утекает из его могучего тела и остаётся только слабость и боль. Александр Александрович очень тяготился своим положением. Кроме физических мук его очень угнетало осознание того, что он доставляет своей семье столько хлопот и волнений. Всю жизнь он чувствовал себя большим, и сильным, и надеялся, что это будет до глубокой старости, но...

Слабость и боль подавляли. Сильный кашель мучил по ночам. После каждого обеда тошнило. Каждое движение причиняло боль. Смерть неумолимо заявляла свои права, и не было надежды на отсрочку.

Отец Иоанн, выйдя как-то от Императора, сказал тихо Николаю, скорбно прожимая руки к груди:

— Я мёртвых воскрешал, а Великого Царя не могу у Господа вымолить. Видно кончина его предрешена в предвечном Совете Пресвятой Троицы. Да будет на все Его Святая воля!

15 октября Император потерял сознание в уборной. Его уложили в постель и доктора запретили ему вставать. Но 17 числа, в годовщину злосчастного крушения поезда в Борках, он, могучий человечище, встал и выслушал панихиду на ногах.

18 октября Александру Александровичу стало совсем худо. Отец Иоанн его причастил и Император, почувствовав облегчение, проспал до вечера.

Ночью он почти не спал, а утром призвал к себе Цесаревича.

Когда Николай вошёл, Папа сидел в кресле — каталке у открытого окна и смотрел на олеандры, сбегающие по склону к берегу моря.

Император заговорил с трудом, но твёрдо, и даже можно сказать, сурово:

— Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти, и нести его до могилы так же, как нес его я, и как несли наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне врученное. Я принял его тринадцать лет тому назад от истекавшего кровью отца... Твой дед с высоты престола провел много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за все это он получил от русских революционеров бомбу и смерть... В тот трагический день встал предо мною вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую меня толкало так называемое "передовое общество", зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую подсказывало мне мое собственное убеждение, мой высший священный долг Государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать.

Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несешь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего Царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости. Выслушивай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести. В политике внешней — держись независимой позиции. Помни — у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн. В политике внутренней — прежде всего покровительствуй Церкви. Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства...— Государь тяжело закашлялся. Видно было, что длинная речь совсем его обессилела. Однако он продолжал:

— Я не посвящал тебя в государственные дела. Я думал у меня много времени, ты повзрослеешь, но... но Господь решил иначе... Прости меня...

Николай только теперь заметил, что по щекам его катятся слёзы. Он бросился к отцу, обнял его и прижал к себе.

* * *

Наступило 20 октября. Вся Ливадия окуталась сырым туманом, солёное дыхание близкого моря чувствовалось даже в помещениях. Императору стало не хватать воздуха, и послали за кислородными подушками. Николай выкатил кресло Папа на веранду. Он знал, что это последние часы и минуты отца и не отходил от него.

Около полудня Император попросил позвать отца Иоанна. Когда священник пришёл, Александр Александрович, не признававший обезболивающих средств, попросил его положить руки на свою голову и сказал: — Когда вы держите руки свои на моей голове, я чувствую большое облегчение, а когда отнимаете, очень страдаю, не отнимайте их.

На веранде постепенно собралась вся семья. Пришли врачи, придворные, прислуга. Все уже предчувствовали, что скоро произойдёт ужасное. Отец Иоанн причастил Государя.

Император Александр III умер так, как и жил, без звучных фраз и мелодраматических эффектов. Прочитал короткую молитву, поцеловал жену, положил голову ей на грудь и умер.

Все собравшиеся опустились на колени.

Николаю стало страшно. Вот теперь всё только начинается. Вот теперь всё всерьёз. Он — Император! К горлу подкатило нечто тошнотворное. Вот оно какое, бремя власти! Сверху давит плита, а внизу пустота, и надо держать!

Где-то в комнатах трижды, глухо пробили часы. Николай поцеловал белый лоб отца, потом руку его. Обнял и поцеловал мать. Вслед за ним потянулись остальные. Никто не плакал, не рыдал. Стояла оглушительная тишина, даже за окном смолкли птицы. Казалось, что густой туман, покрывший окрестности, приник и на веранду, и заполнил весь дворец.

Да, теперь Николай Император. Николай II. Так же, по очереди, все стали подходить и целовать руку ему. Уже плачущие. Горе прорвалось. Каждый в толпе присутствовавших при кончине Aлeксандра III понимал, что страна потеряла в лице усопшего Государя опору, на которой всё держалось. Как оно будет при Наследнике, никто не знал.

Последним к Николаю подошёл Георгий. Поцеловал ему руку и обнял. Николай почувствовал, что плечи Георгия вздрагивают и тоже заплакал. Детство кончилось. Они остались одни.

Вечер прошёл в слезах, в обсуждении вопросов траура и похорон. Около девяти вечера отслужили панихиду. Никто точно не знал, как и что делать правильно, единственное, в чём все сходились, что тело покойного нужно срочно везти в Петербург.

* * *

Ночью разыгрался шторм, море ревело и стонало, словно оплакивая почившего в бозе Императора.

21 октября, после утренней панихиды, Николай, Георгий и Сандро спустились в бункер. Список врагов империи был отработан. Николай и Георгий начали паковать аппаратуру. Сандро им помогал. Все оставшиеся вещи развеяли.

— Ну что ж, — сказал Николай, — теперь надо быстрее в Москву, нас там очень ждут. Сандро, займись транспортом. Нужно вызвать из Севастополя корабль с эскортом, и чтобы в Севастополе ждал Императорский поезд. Жоржи, возьми на себя общие сборы. Вернёмся мы сюда не скоро, не до отдыха будет. А на мне траурные мероприятия. Всё, за дело!

Когда Николай вернулся во дворец, его обступили дядья и каждый хотел с ним поговорить лично, с глазу на глаз. Особенно настаивали Великие князья Владимир и Сергей Александровичи. Николай заскучал. Он знал, что этот народ будет, по сути, растаскивать его власть, и гнуть его под себя, но не думал, что это начнётся в первый же день его вступления на престол.

— Хорошо, — сказал Николай, — я буду в кабинете Папа, заходите по одному, и будем говорить с глазу на глаз.

Но Владимир Александрович заговорил о его свадьбе с Аликс, а Сергей Александрович спрашивал, сколько дней планировать прощание москвичей с Государём.

Николай почувствовал благодарность к ним, что не оправдали его худших надежд. Сергею Александровичу, Московскому градоначальнику, он сказал: — Дядя Сергей, Папа из Америки выписал инженеров, очень нужных людей, он говорил, им нужно предоставить все условия для работы. Работа очень нужная, и секретная. Они сейчас в Москве, чуть-чуть Папа не застали. Я думаю, их нужно поселить в Кремле и поставить охрану, чтобы им не мешали.

— А какие работы? — быстро спросил Сергей Александрович.

Николай криво улыбнулся: — Я же сказал: секретные. Потом об этом поговорим.

Когда Великий Князь ушёл, Николай позвал Георгия.

— Жоржи, — сказал он, — кивая на стол, заваленный телеграммами от европейских владетельных князей и монархов, — что скажешь на такой кандибобер: наш дражайший кузен Вильгельм не собирается приезжать на похороны. У него видите-ли, смена правительства и он не может.

— Отговорка, — кивнул Георгий, — Бисмарк ему рассказал, что Папа его дураком обзывал, вот теперь мстит.

— И вот ещё. Вильгельм по своей инициативе отменил принятые в 1887 году, ещё Бисмарком, меры против русских фондов. Это когда Германский Имперский банк перестал принимать русские ценные бумаги в залог. Бисмарк хотел подорвать русский государственный кредит. Но сел в лужу. Выброшенные на европейский рынок русские бумаги сломя голову кинулись скупать французы, так что их цена даже подскочила. Да смерти Папа Вили было стыдно отменить это распоряжение, Папа ещё раз бы обозвал его дураком. А сейчас вот, пожалуйста, указ от 20 октября.

Николай поворошил бумаги на столе и взял в руки одну из них, показал Георгию.

Георгий улыбнулся.

— Кстати, Жоржи, ты жениться не собираешься? — Николай потянулся, и сплетя пальцы, хрустнул костяшками.

— А что, нужно срочно?

— Ага, желательно!

— Вот оно что, а я то, думаю, причём тут Вильгельм, -засмеялся Георгий, — Ну, говори, не томи, кого ты там мне выбрал?

— А не из кого выбирать. Есть одна единственная. И ту уже собираются за итальянца выдать. Я что вспомнил, все балканские князьки собираются на похороны, вот и Черногорский Никола телеграмму прислал, просит разрешения приехать. А у него дочь Елена на выданье, он её за Виктора-Иммануила планирует выдать. Нужно перехватить. Она на два года тебя младше, закончила наш Смольный, православная, что ещё нужно? Не уродина. Сам посмотри, — Николай протянул брату фотографическую карточку.

Георгий взял фото в руки, посмотрел, наклонил голову вправо-влево, закрыл левый глаз, потом закрыл правый — открыл левый и улыбнулся: — Ну, да, ничего, так.

Николай рассмеялся: — Было б "чего так", ты бы уже этой фоткой в меня запустил.

Через час, в Петербург ушла совершенно секретная телеграмма на имя министра иностранных дел Империи Николая Карловича Гирса.

"Не имею ничего против приезда князя Черногорского с дочерью Еленой. Следует доверительно ему сообщить, что приезд с дочерью более, чем желателен. От этого зависит финансирование на 1895 год. Николай".

Вы будете смеяться, но государство Черногория жило на русские деньги.

* * *

На следующий день, в девять часов утра, после траурной обедни, стрелки полка Его Величества вынесли гроб с телом усопшего Императора из дворцовой церкви. В Ялте уже ждали прибывшие из Севастополя корабли. Три километра, отделяющие Ливадийский дворец от пристани гроб несли на руках, сменяясь, стрелки, казаки конвойной сотни и гребцы с катера Его Величества. За ними пешком шла Императорская семья, прибывшие министры, придворные, чиновники из Ялты, дворцовая прислуга, местные жители. Оркестр играл похоронный марш. Многие плакали.

На пристани отслужили "усердную молитву", литию. Потом все поднялись на крейсер "Память Меркурия". Гроб с телом покойного установили на верхней палубе, на шканцах и покрыли большим Андреевским флагом. К гробу в почётный караул тотчас стали придворные. На мачте взметнулся Императорский штандарт.

"Память Меркурия" поднял якоря и медленно начал набирать ход. За ним тронулся траурный почетный эскорт, броненосец "Орёл", броненосец "Двенадцать апостолов", а также несколько кораблей поменьше.

В Севастополь пришли в пятом часу. Вся Черноморская эскадра выстроилась в линию и встречала усопшего императора приспущенными флагами и отопленными реями, склонив в знак печали горизонтальные перекладины на мачтах. Когда "Память Меркурия" начал входить в Севастопольскую гавань, над эскадрой взметнулся дым прощального салюта. Под пушечный гром крейсер вошел в Южную бухту и отшвартовался у Царской пристани. Георгий, стоявший в почётном карауле у гроба отца, насчитал тридцать один залп. Севастополь заволокло пороховым дымом.

На пристани опять прослушали литию и понесли гроб к императорскому поезду. Гребцы занесли его в вагон и состав тронулся. Остановились в Симферополе, отслужить панихиду и задержались, все хотели проститься с Императором. После этого Николай приказал не останавливаться, нужно было спешить в Москву. На каждой станции траурный поезд встречали толпы людей и путешествие грозило затянуться. И всё же останавливаться приходилось. Остановились в Борках, месте крушения императорского поезда в 1888 году, Харькове, Курске, Орле, Туле. Везде литии, плачущий народ, почётные караулы, местное начальство, войска шпалерами.

Николай сидел в купе с Аликс и понемногу вводил её в курс своих планов. Известие о необходимости отложить свадьбу на год она восприняла спокойно, с пониманием. Главное, она рядом с любимым Ники, а остальное пустяки. Николай решил пока не рассказывать ей про ХХ век, ему было мучительно стыдно, что он не спас свою семью и не сберёг свою страну и поэтому он сосредоточился на принципах социального развития России. Молодая двадцатидвухлетняя девушка с удивлением и восхищением смотрела на Николая, который разворачивал перед ней картину Великих преобразований Великой Империи. Особенно Аликс поразило то, что Николай отводит её немаловажную роль в своих планах и надеется на её помощь. Нелюбовь к царской семье со стороны столичных жителей, так сказать, отрицательный имидж, являлся немаловажным фактором свержения династии. В каком-то смысле, в феврале 1917 свергали не абстрактного "ЦАРЯ", а именно Николая II и Алису. Николай читал, что в Февральские дни студенты в Петрограде распевали во всё горло оскорбительные частушки в адрес его жены, самую приличную из которых он запомнил:

Надо Алисе ехать назад

Адрес для писем — Гессен-Дармштадт

Фрау Алиса едет "нах Рейн"

Фрау Алиса — ауфвидерзейн!

Самое первое, о чём просил Николай у Аликс, это выучить хорошо русский язык. "Холодный снобизм", с которым Аликс вошла в Историю, был отчасти связан с плохим знанием языка. Когда Аликс не понимала, что ей говорят на русском языке, застенчивость не позволяла ей переспросить, и она отвечала только высокомерным взглядом. В этом крылось неприятие Аликс высшим светом Санкт-Петербурга.

Это нужно было исправить. Отныне Николай разговаривал с Аликс только по-русски.

В дальнейшем будет назначен профессиональный педагог русского языка, с тем, чтобы через год Аликс свободно говорила и желательно без акцента.

Во-вторых, Алисе нужно было изучить быт и нравы русского общества, чтобы не делать непростительных, с точки зрения высшего света, ошибок.

В-третьих, Николай хотел, чтобы Аликс стала не только его женой и матерью его детей, но и другом и помощником. Этот год он отводил Аликс на изучение истории, географии и экономики России. Алиса выросла в Англии, при дворе бабушки королевы Виктории и о России имела весьма смутное представление.

И, последнее — чаще улыбаться. Надменно опущенные уголки рта никак не могут вызвать любовь у верноподданных.

Николай боялся, что такие чрезмерные требования вызовут возмущение у Аликс, но он ошибся. Алиса ехала в Россию со страхом и любопытством. Её страх был страхом перед новым и неизвестным. Теперь же Николай указал ей способ преодолеть страх и план действий по вхождению в роль Императрицы. Аликс не только не была против, но и схватилась за блокнотик записать всё, что говорил Николай, для памяти.

Николай говорил о банках, заводах, фабриках, крестьянах, купечестве, о Сибири и Средней Азии, о плотинах гидроэлектростанций и больших кораблях, о сверхзвуковых самолётах и космических кораблях. У Аликс кружилась голова.

Трое суток до Москвы пролетели незаметно. Аликс как-то по-другому начала смотреть на Николая. Во взгляде к любви прибавилось уважение и восхищение.

* * *

25 октября траурный поезд с телом усопшего Императора Александра III прибыл в Москву.

На перроне, уставленном шеренгами гвардии и заваленном цветами, поезд встречали Великий князь Сергей Александрович с женой Эллой и Великий Князь Михаил Николаевич.

Гроб из вагона вынесли гвардейцы и установили на колесницу. Тронулись. Вдоль улиц войска, тысячи народу, тишина и сдавленные рыдания. Так Москва в последний раз встречала Великого Императора. Напротив каждой встречающейся на пути церкви — остановка и лития. В Кремле гроб установили в Архангельском соборе. Московское духовенство всё в сборе. Панихида.

* * *

Петровы и Сидоровы стояли за шеренгой солдат и смотрели на проезжающий траурный кортеж. Как "чистую публику", их пропустили в первый ряд, и они с любопытством рассматривали эту пышную церемонию. Иванов остался в гостинице.

Наши путешественники во времени приехали в Москву 20 октября, как и просил Николай, и поселились в гостинице Метрополь. Приехали и заняли самые роскошные номера, благо гостиница была почти вся свободна. А на следующий день, когда разнеслась весть о кончине Государя, в гостинице было не протолкнуться. Все окрестные помещики съехались в Москву, боясь пропустить такое событие, как прощание с Императором.

Путешествие из Парижа в Москву прошло замечательно, если не считать постоянного дыма из трубы паровоза.

В Метрополе был электрический свет, и Иванов, проверив его АВОметром, поставил ноутбуки на подзарядку.

Все четыре дня, до прибытия траурного поезда в Москву, псевдоамериканцы ходили по городу и смотрели во все глаза. Старая Москва завораживала. Всё, что их современники могли видеть на ретро-фотографиях, черно-белых и пожелтевших, представало во всей многоцветной красе. Одежда горожан, стены домов, маковки церквей, всё было живым, насыщенным и ярким.

23 октября, поздно вечером, Иванов, включил абрудар и дождавшись, когда Николай вернулся от Аликс в своё купе, проявил у него на столе листок с их адресом в Москве. Николай взял листок со стола, прочёл и кивнул головой.

— Ждите. 25-го я в Москве, но будет некогда. А вот 26-го будьте все утром в номере, за вами приедут.

* * *

Когда траурная колесница проехала, народ начал расходиться. Наши друзья тоже направились в гостиницу. Завтра переезд, нужно собраться.

Иванов встретил их вопросом:

— Николая видели?

Да видели, видели. — ответил раздражённо Петров, — и не только Николая. И Алису видели.

— И что? — удивился Иванов.

— Да ничего, — Петров, сняв накидку, плюхнулся в кресло. — Я был уверен, что он от этой Алисы избавиться.

— Чего вдруг?

— Ладно, не будем об этом. Похоже, наш царёк начал последовательно наступать на все грабли, которые ему подсовывает его судьба. И его знание истории ничему не учит. Как бы нас впереди не ждала Октябрьская революция.

— Не кипятись. С таким настроением нам не победить.

— Нам? А что от нас зависит?

— Да всё от нас зависит. Можем его сознание твоим заменить? Хочешь?

Петров поднялся из кресла и с возмущением посмотрел на Иванова:

— Совсем с ума сошёл? Я что — Император? Помощник капитана судна ещё быстрее развалит страну, чем Преображенский полковник.

— Вот и успокойся.

Кульбит с временной петлёй, проведённый новоиспечённым Императором, не оставил в памяти наших героев воспоминаний о смерти Алисы. И никто об этом не помнил.

* * *

26 октября, в 8 часов утра, у гостиницы Метрополь остановились три кареты из каретного двора Московского градоначальника. Из первой выскочил молодцеватый гвардейский офицер и вбежал в парадный вход. Через некоторое время служки из гостиницы начали выносить невероятное количество чемоданов и коробок, и грузить в кареты на багажные места. Первым к каретам вышел Иванов, наблюдать за погрузкой, потом потянулись остальные. Наконец багаж был погружен, все расселись, и кареты покатили в сторону Кремля.

"Покатили в сторону Кремля" — сказано, конечно, очень громко. Вокруг Кремля все улицы были запружены народом, поэтому кареты сразу попали в самую настоящую пробку.

Тем не менее, минут за двадцать кареты доползли до Никольской башни, и проехав сквозь жандармское оцепление, въехали в Кремль. За стенами Кремля было посвободнее, и через минуту кареты остановились перед Потешным дворцом.

Великолепие и роскошь древних боярских хором поражало.

Дашенька Сидорова раскрыв рот, смотрела на сказочный терем, а потом, сглотнув, спросила шёпотом:

— Мам, мы что, будем жить в этом музее?

Все промолчали. Взрослые и сами были очарованы красотой белокаменной резьбы.

— Обалдеть! — Сидоров приподнял котелок и почесал лысину.

В Потешном дворце располагались комендатура Москвы и Великий Князь Сергей Александрович распорядился освободить на втором этаже правое крыло для "господ инженеров".

Николай пришёл к ним вместе с Георгием и Сандро после панихиды в Архангельском соборе.

За закрытыми дверьми они поздоровались с мужчинами за руку, дамам коротко поклонились. Георгий и Сандро, с любопытством разглядывали пришельцев из будущего.

— Сегодня 26 октября, а через пять дней, 1 ноября, похороны Папа. Второго я возвращаюсь в Москву. К этому времени Кремль должен быть очищен от посторонних лиц, в смысле, будут удалены государственные учреждения. Останутся только священнослужители, монахи Кремлёвских монастырей и охрана.

Он задумчиво посмотрел на Георгия. — Может монахов тоже? Нет, пусть пока остаются. До похорон резкие движения не поймут. Да и после не поймут, но я уже буду здесь. Вы, господа, как только этот дворец освободит дядя Сергей, то есть Московский градоначальник, начинайте устраиваться. Места достаточно. И накопируйте чистых "терабайтов", предстоят серьёзные дела, будем часто сохраняться.

* * *

На Николаевском вокзале, где ждал Императорский поезд, готовый выехать в Санкт Петербург, Николай завёл Московского градоначальника, Великого Князя Сергея Александровича в кабинет начальника станции, и, предварительно попросив всех выйти, сказал ему:

— Дядя Сергей, а Вас я попрошу остаться!

Великий Князь непонимающе поднял брови.

— Не понял...

— Дядя Сергей, ты остаёшься в Москве. Очень много дел. Первое — нужно вывести из Кремля все государственные учреждения, Московского Коменданта из Потешного дворца и Московский Окружной Суд из здания Судебных Установлений. В Кремле должны остаться только служители церкви. И это нужно сделать в течении двух — трёх дней. Всё — и архивы в том числе.

Великий Князь замахал руками:

— Ники, ты что? Это невозможно!

— Почему? Какие есть технические трудности?

— Ну....— Великий Князь неопределённо взмахнул рукой, а затем посмотрел Николаю в глаза: — зачем?

— А...— усмехнулся Николай, — невозможно не потому, что трудно, а потому, что Московский градоначальник не считает нужным.

— Ники, давай отложим этот разговор. У нас впереди похороны...

— Это у меня похороны, а не "у нас"! Я вернусь в Москву второго ноября, и если обнаружу в Кремле хоть одного твоего писаря, в Москве будет новый градоначальник!

Николай развернулся и, не попрощавшись, вышел из комнаты.

Великий Князь Сергей Александрович растерянно смотрел ему вслед.

С перрона послышался свисток паровоза, лязгнули колёса, и за окном поплыли вагоны.

А Сергей Александрович всё смотрел на закрывшуюся за Николаем дверь.

Вот это да! Ники без году неделя Император и уже ему угрожает! Ему, тому, кто выпил с ним немереное количество бутылок на гвардейских попойках! Ему, с кем ходил в шалманы и с кем...

Великий Князь задохнулся от бешенства!

Дверь в кабинет распахнулась. В дверях стояла запыхавшаяся Элла.

— Серж! Поезд ушёл без нас! Что ты стоишь?!

Сергей Александрович взял себя в руки.

— А мы не едем. — сказал он спокойно, — нас не пригласили.

Глава 15

В Калинкино, усадьбу титулярного советника Гвидона Ананьевича Максакова, наши друзья собрались прямо с утра. Петров прямо горел нетерпением, так ему хотелось увидеть кровопийцу-эксплуататора.

Родовые гнёзда помещиков, так же, как и крестьянские избы, многое говорили о своём хозяине.

В принципе, общий уклад дворянской жизни был везде одинаков, и разницу обусловливали лишь частные особенности характера тех или иных личностей. Главное отличие заключалось в том, что одни жили "в свое удовольствие", то есть слаще ели, буйнее пили и страдали тоской по "Предводительству", достигнув которого, разорялись в прах. Таким был князь Владимир Александрович Юрский, бывший владелец Гордино.

Другие, напротив, сжимались, ели с осторожностью, пили с оглядкой, скопидомствовали, держались в стороне от почестей, думали не о том, как прославиться, а о том, как бы иметь теплый угол, и в нем достаточную степень сытости.

Усадьба Гвидона Ананьевича не отличалась ни изяществом, ни удобством. Она была устроена прямо в деревне Калинкино, в лощинке, так теплее зимой, меньше задувает ветром, да и за крестьянами удобнее наблюдать. Господский дом одноэтажный, продолговатый, на манер барака, ни стены, ни крыша не крашены, такие же чёрные, как и избы крестьян, окна сдвижные, на французский манер, при котором нижние рамы поднимаются вверх и подпираются подставками. Слева от дома разбит маленький палисадник со стрижеными по-французски кустами, не иначе "модности" привнесли пленные французы, коих в этих местах, после Отечественной войны, было преизрядное множество. Сзади к барскому дому примыкает скотный двор с небольшим прудом, который служит водопоем, и поражает своей неопрятностью, и количеством вьющихся над ним насекомых. Рядом устроен незатейливый огород с ягодными кустами и наиболее ценными овощами: репой, русскими бобами, сахарным горохом, которые подаются в небогатых домах после обеда в виде десерта.

На рандеву поехали в коляске, вырядившись поприличнее, хотя Петров и морщился, разглядывая свой фрак в зеркале. В Калинкино наши друзья получили представление, какой была улица в Гордино, до появления в нем Иванова. Поперечные ямы и продольные рытвины заставляли бричку подпрыгивать и мотаться, как во время хорошего шторма. Тем не менее, Петров с любопытством разглядывал вторую, увиденную им деревню, и невольно сравнивал её с первой. Калинкино проигрывало Гордино по всем статьям. Избы меньше, грязи больше, пространство между изб забором не закрыто, поэтому можно было видеть убогую изнанку мужицкой жизни. Взору представали перекошенные телеги, снопики сена, поленницы дров, немногочисленные куры, роющиеся в навозе, и, самое главное, жители. Даже по наружному виду они отличались от гординцев. Они были и тощее, и малорослее, и казались более измученными, а одеты в совсем уж неприглядное тряпьё. А как испуганно они скидывали шапки, увидя барскую коляску! Петров не знал, что и думать. Лупят их каждый день, что ли?

Когда Савелий остановился у барского дома, Александр сначала не понял, что они уже приехали. К улице Максаковский дом стоял фронтоном, изба, как изба, только побольше, чем другие. Единственное отличие — у крестьян вход откуда-то со двора, а здесь — крыльцо с навесом и окошки чуть пошире. Никаких особенных украшений, портиков, колонн, балкончиков, не было и в помине.

— Это что? — спросил Петров, разглядывая деревянную черепицу и явно прогнувшийся конёк.

— Приехали, — усмехнулся Иванов, — а ты что хотел увидеть? Версаль? Есть и версали, но чаще всего вот так и живут. Это ещё считается более-менее. Одна усадьба, одна семья. Бывает, четыре-пять усадеб стоят рядом, буквально через дорогу. И это терпимо. А бывает коммуналка. Две семьи в одном доме. То ещё помещичье счастье.

— Врёшь! — не поверил Сидоров.

— Ещё не вечер. Поездите по округе, сами увидите.

— Опять ничего не понимаю, — замотал головой Петров, — в моём представлении, у помещика обязательно должна быть белокаменная усадьба с колоннами, слугами, тройками лошадей, а это что за сарай?

— Ну, если полистать наши глянцевые журналы, так все Дорр-огие Ррр-осияне живут в двухсотметровых студиях свободной планировки с видом на Кремль. Много ты читал репортажей из двухэтажек, которые немцы после войны построили, где из коммунальных удобств — только электричество? Это же неинтересно. Так и тут, все писатели, которых ты читал, описывали богатые особняки, кому придёт в голову описывать такую трущобу?

Вернулся Савелий и сообщил, что их ждут. Никто из хозяев не вышел, и гости, в недоумении, проследовали в дом.

Пройдя по темному коридору с колеблющимися полами, наши друзья вошли, в довольно светлую комнату, в которой бревенчатые стены были отёсаны, и казались выложенными из бруса. Когда-то эти стены были даже выкрашены, но древесина давно впитала краску, и теперь темнела пегими пятнами.

Всё семейство Максаковых было в сборе. Глава семейства, Гвидон Ананиевич, высокий, сухопарый старик, шестидесяти или около того лет, с рублёными чертами лица, был одет в синий вицмундир с ярко начищенными пуговицами, на шее — туго завязанный белый бант, в петлице — маленький красный крестик ордена Святого Станислава. Он стоял за большим обеденным столом, накрытым белоснежной скатертью и абсолютно пустым, сжав сухими костяшками пальцев высокую, резную спинку стула и неприязненно, опустив уголки рта, смотрел на вошедших. Дочери были ему под стать, высокие, неуловимо на него похожие, смотрящие так же сурово, одетые в строгие платья тёмных тонов, без излишеств и украшений. И только жена Максакова выделялась из этого гвардейского строя. Маленькая старушка робко пряталась за спины дочерей, и сначала её не было даже видно.

— Никогда-с и ни за что-с! — громко и торжественно провозгласил старик, когда Иванов, слегка смущенный арктическим хладом оказанного приёма, представил друзей и озвучил цель визита, — Вам я не продам-с!

"Вам" было выделено явно и не двусмысленно. Максаков пошёл на принцип. Продавать своё поместье разорителю он был не намерен. Наступило тягостное молчание.

И вдруг у Петрова в голове щёлкнуло, и он понял, за что можно зацепиться. Александр вздохнул и выступил вперёд.

— Уважаемый Гвидон Ананиевич, на самом деле, это я покупатель. Я моряк, много плавал в английских колониях, и вот решил остепениться, и осесть на земле. Я не знаю, какие у Вас отношения с господином Ивановым, но лично я узнал о том, что Вы продаёте имение, буквально вчера. Места здешние мне нравятся, и я с удовольствием купил бы Вашу землю за... сто тысяч рублей.

Иванов моргнул. Земля больше шестидесяти не стоила. Сам Максаков остался невозмутим. И по-прежнему молчал.

— Но это, разумеется, только за землю, — продолжил Петров, — за усадьбу, скотину и рабочий инвентарь столько же. Простите, большего не могу предложить, если Вы откажете, буду искать других продавцов.

Вот тут моргнул Максаков, а его дочери замерли. Тройная цена...

Александр решил ковать ситуацию, пока горячо: — Я готов выписать чек прямо сейчас. А в понедельник поедем в Смоленск, оформим купчую.

Максаков пожевал сухими губами и сказал: — Э... милостивый государь, не расслышал Ваши имя-отчество, Вы дворянин?

— Александр Артемиевич, к Вашим услугам. Нет, я из казацкого сословия, мой отец из Астраханских казаков.

Максаков удовлетворённо кивнул и ответил так: — Ваше предложение более чем неожиданно, э... Александр Артемиевич, я не готов ответить на него, — выдержал паузу, и закончил: — Чтобы всё обговорить, рад буду видеть Вас завтра, в любое удобное для Вас время. Честь имею!

* * *

— Круто! — сказал на улице Сидоров, — Этот Кощей что, нас выгнал?

Петров кивнул: — Типа того. Сильно Николя его обидел.

— Че-есть име-ею, — передразнил Иванов, — тоже мне, честный нашёлся. Где его честь была, когда он меня заказывал?

Петров хотел что-то сказать, но промолчал, и они полезли в коляску. Савелий щёлкнул поводьями, и экипаж покатил прочь от негостеприимного дома.

— Только я завтра не поеду, — сказал Иванов, — что я, мальчик для битья?

— А вас никто и не приглашал, — ответил Александр, — я один поеду. Только чек выпиши мне.

— По-моему, ты переборщил. — В раздумье проговорил Николай, — двести тысяч это очень большие деньги. Ты, наверное, ещё не прочувствовал масштаб цен. За эти деньги дворец купить можно.

Петров странно посмотрел на него и пощёлкал пальцами перед лицом:

— Алё, на шхуне! Капитан четвёртого ранга, ты себя слышишь? Причём тут дворец? Мы землю крестьянам покупаем. А что дорого, себе скажи спасибо.

Алексей Сидоров молчал, хмуро разглядывая проползающие мимо полуразвалившиеся крестьянские избы, потом спросил:

— Николай, а что тебя сюда занесло? Почему именно этот забытый богом уголок? Что, во всей России не нашлось местечка получше? Нищета какая-то беспросветная. Даже настроение кончилось.

Николай покосился на Алексея, а Александр подтолкнул его локтём в бок: — Колись, купец!

Иванов помялся и смущённо сказал: — Тут предок мой, по мужской линии. Вот я здесь и обосновался.

Это была новость. Петров и Сидоров своими предками ещё не занимались, не хватило времени.

— А кто он? — хором спросили друзья.

Николай ещё помялся и извиняющимся тоном ответил: — Священник местный, отец Гавриил.

— Ух, ты! — восхитился Петров, — а он знает? Ах да! Пардон. Вот почему храм в Гордино сияет, как пасхальное яичко! Поехали! Мы в церкви ещё не были. Савелий, крути штурвал, курс на церковь!

Савелий кивнул, но крутить штурвал было некуда, дорога на Гордино была одна.

— Слушай, — спросил Сидоров, — а почему у тебя фамилия Иванов, а не Попов?

Николай и Александр смеялись долго и заразительно, так, что вслед за ними начали смеяться и Алексей с Савелием.

Отсмеявшись, Николай сказал: — Ты что думаешь, все священники носят фамилию Попов? Нет, отец Гавриил в миру Платон Максимович Иванов. К тому же ударение не как у нас, на третий слог, а на второй, ИвАнов. С фамилиями всё не так просто. До Положения у большинства крестьян фамилий, в нашем понимании, не было. Вот есть Вася, и у него отец Федя, значит он Василий Фёдоров. Родился у Васи сын Петя, значит он — Пётр Васильев. Будете своих предков искать, столкнётесь с этой проблемой.

Коляска въехала в Гордино и захрустела колёсами по гальке. На улице — ни души.

— Куда это все подевались? — удивился Александр.

— В церкви все, наверное, — предположил Николай, — Церковь — одна из немногих развлечений в селе.

Он оказался прав. Вся центральная площадь перед церквушкой была запружена народом.

— А что за праздник? — спросил Петров Иванова.

— Саня, если мой пятнадцать раз пра— дедушка священник, это не значит, что я ходячий церковный календарь. Пойдём, узнаем.

Они спешились, а Савелий погнал коляску к харчевне, на парковку.

Людей было много, пара тысяч была точно. Иванова узнавали, расступались, и друзья прошли прямо к входу в церковь. Дальше был затор. Люди стояли вплотную друг к другу, и Иванов увидел стену из спин. Здесь и остановились. Из церкви доносился сочный бас, скороговорящий слова молитвы и стелился сладкий кадильный дым. Молиться в толпе очень просто, делай, что другие делают, и сойдёшь за умного.

Первый не выдержал Алексей. Минут через тридцать он заскучал и шёпотом спросил у Николая: — Долго ещё?

Тот неопределённо пожал плечами.

— Есть у молитвы начало, нет у молитвы конца, — тоже шёпотом поддержал Алексея Александр, — Надо отсюда выбираться.

Они вышли из толпы, рядом тут же материализовался Савелий. — Домой, — кивнул ему Николай.

— Я когда первый раз попал сюда, — начал рассказывать Иванов, когда они неспешно покатили в сторону усадьбы, — зашёл в церковь. А там полный разор. Небелено, некрашено. Только иконы блестят. Так, следы былой роскоши. Выходит священник, а на рясе заплатки. Вспомните наших попов на лендкруизёрах. Вот тут я и понял, что дела совсем ни к чёрту.

— А сколько у попа зарплата? — спросил Петров, — или как у них называется? Жалованье?

— Нисколько. Нет жалованья. Полная самоокупаемость и хозрасчёт. Есть надел сельского церковного прихода. Сорок десятин. Его обрабатывают, с него и живут.

— О! — оживился Александр, — да он богатенький. Почему же в заплатках? Экономит?

— А церковный приход это, — Николай начал загибать пальцы, — Священник — раз, дьякон — два, три дьячка — пять, и причётник — шесть. Бери и дели. А, вот ещё. Земля под храмом и под церковными постройками в этот надел входят. Да, больше, чем у крестьян получается, но и расходы на церковь целиком на церковном приходе. Эти ребята церковную землю не делят, обрабатывают сообща, настоящий колхоз, поэтому и говорят крестьяне с завистью: "попов пирог с начинкой, попова каша с маслицем". Понятно, да? Завидуют начинке в пироге и маслу в каше. Питаются попы, я имею в виду, всю приходскую братию, несравнимо лучше крестьян, в кусочки не ходят, но на новую рясу уже не хватает.

— Не понял, так что, это он бесплатно рулады выводит? — Петров мотнул головой назад.

— Да, бесплатно. Когда для всех — бесплатно. Если же поп служит у крестьянина дома, тогда это платно. Два или три раза в год попы обходят все дворы. Это не только у нас, это везде. На Святой, например, обходят все дворы прихода, и в каждом дворе совершают службы, смотря по состоянию крестьянина — на рубль, на пятак, зависит от продолжительности. Расчет делается сразу или по осени, если крестьянину нечем уплатить за службу на Святой. Разумеется, кроме денег, получают еще всякие продукты в подарок, млеко, яйки, и их кормят. Так как службы совершаются быстро, и за день можно успеть обойти дворов двадцать, то на Святой ежедневный заработок порядочный, но все-таки годовой доход в сумме ничтожный.

У нас есть ещё такая фишка. Водосвятие на скотном дворе. Процедура строго ежемесячная, как наезд санэпидемстанции. Ходят по всем хлевам, читают мантры и кропят святой водой. Что такое святая вода понятно? Нет? Водичка из серебряной посуды. Ионы серебра убивают всю заразу, и вода не цветёт. Про ионы никто не знает, а что вода долго чистой остаётся, заметили. Вот этой серебряной водой коров и брызгают. Да нет, про хлорку ещё не знают. Так вот, за совершение ежемесячного водосвятия на скотном дворе, я плачу в год три рубля, следовательно, за каждый приезд попам приходится двадцать пять копеек. Священник получает десять копеек, дьякон пятак, три дьячка по две с половиной копейки каждый. И остаётся две с половиной копейки, которые идут в общую кассу, есть у них общак, на всякий пожарный случай. Считайте, заработок каждого, в хлебном эквиваленте.

— Не могу поверить, что местные церкви такие автономные. Хоть какое финансирование должно, по идее, быть, — сказал Александр, — а развалиться церковь, так и будут развалины лежать?

— Финансирование есть. Только сюда деньги не доходят. Остаются наверху и разворовываются. Когда я начал тут разбираться, задался таким же вопросом. И вот, что узнал. В прошлом, 1883 году Святейшему Синоду из казны было выделено около десяти миллионов рублей. Из Синода на церковные приходы вышло меньше восьми миллионов. На ВСЕ приходы. Их в России около сорока восьми тысяч. Деньги дошли только до семнадцати тысяч приходов. В столице и крупных городах. Красиво получилось. Министерство, сотня бездельников, хапнула себе два миллиона, а три четверти приходов получили шиш. Вот где коррупция.

— Да, теперь мне понятно, — задумчиво сказал Петров, — почему, когда с русского православного царя срывали корону вместе с головой, русская православная церковь скромно промолчала. Потом-то да, опомнилась, пирог с начинкой лучше лагерной баланды, да было поздно.

Сидоров слушал, казалось, невнимательно, вертел головой, оглядывая окрестности, а потом вдруг спросил: — Что, есть крестьяне, готовые заплатить целый рубль за молитву?

— Есть, — ответил Николай, — только не за молитву, а за службу. Изгонять злых духов и приманивать добрых — это сейчас модно. Бывает, и больше платят. Есть в Гордино богатый мужичок, кулак, так он, я слышал, как-то трёшку заплатил.

— Почему кулак?

— Настоящий кулак, ростовщик-процентщик. У него есть деньги, которые он даёт в рост. Его землю, как и барскую, соседи-крестьяне обрабатывают, за долги, а он ходит руки в карманы. Таких как он, большевики с удовольствием раскулачивали.

— А где он деньги взял?

— Тайна сия вельми великая бысть. В наследство досталось, ещё до Положения. Может дедок на большой дороге промышлял, может папаня где-то стибрил. Но не честным трудом, это понятно.

Александр подозрительно посмотрел на Николая: — Так ты и ему на мозоль наступил?

— Да нет, вряд ли, — Николай нахмурился — ты на что намекаешь?

— Пока не на что. Ты его проверял?

— Нет.

— А зря.

Глава 16

Как не был Великий Князь Сергей Александрович оглушён резким тоном молодого Императора, он приказал немедленно собрать всех начальников департаментов.

Расслабленные тризной, московские чиновники никак не хотели собираться в Губернаторском доме на Тверской. Сергей Александрович приказал Московскому губернатору, действительному статскому советнику Александру Григорьевичу Булыгину, тащить всех, невзирая на степень опьянения.

Надо сказать, что у Великого Князя Сергея Александровича был чин "Московский Генерал-губернатор", в то же время существовал и просто "Московский губернатор". Надо полагать, не великокняжеского ума дело было управлять Москвой, для этого держали специального статского советника. Действительного. Того самого, кто впоследствии, в той, первой истории, разработает положения о первой Государственной Думе, которая получит название "Булыгинская".

Только к девяти часам вечера последнего начальника департамента под руки ввели городовые и усадили на стул. Бордовое лицо и глаза сопряжённые на переносице явно говорили, что он готов выполнить любое распоряжение начальства... но, не сейчас.

Великого Князя в Москве не боялись. Надо сказать, в то время вообще мало было страха перед Большим начальством. Нет, конечно, всякие Акакии Акакиевичи трепетали перед своими непосредственными, но на вершине иерархии страха не было. Московский градоначальник никого из своих ближайших подчинённых никогда не снимал с должности, и, Боже упаси, не отдавал под суд. Нерадивых чиновников или отправляли на повышение, или передвигали на другую должность, или торжественно провожали на пенсию. Скандалы заминались под всевозможными предлогами, в основном, чтобы не будоражить общественного мнения.

Сергей Александрович смотрел на московских вельмож, вытащенных из-за поминального стола, и размышлял о том, что сейчас он от этих полупьяных, пьяных и очень пьяных деятелей мало чего добьётся. Нужно переносить собрание на завтра. И ещё он подумал, что завтра они ему будут объяснять, что перенести два департамента из Кремля за три дня невозможно.

"Может плюнуть, и пусть всё остаётся, как есть? — мелькнула мысль. — Посмотрим, снимет меня Ники или нет?" В груди образовалась тяжёлая пустота. "А вдруг, возьмёт и снимет! Напишет Указ и Минни, Императрице-матери, не успеешь пожаловаться. Вон Сандро как вокруг него вьётся! И вообще, Ники последнее время сильно изменился. Уже не тот телёнок, что был раньше. Позора не оберешься!"

Сергей Александрович вздохнул поглубже, прогоняя образ улыбающегося Александра Михайловича, и оглядел собравшихся: не подслушал ли кто его мысли.

"А с другой стороны, — продолжал он размышлять, — что такого уж попросил Ники? Не приказал, попросил. Конечно же, попросил, как же иначе? Подобрать пару домов в Москве, и перевести пару телег бумаг, или один большой дом, мало ли таких в Москве. Выкупить, в конце концов, а деньги у Ники попросить. Интересно, что скажет Витте, министр финансов, когда молодой Император попросит выделить деньги на покупку домов в Москве?". Сергей Михайлович улыбнулся, представив, как министр финансов отказывает Самодержцу, потом улыбка превратилась в кислую гримасу. "Да о чём это я! Конечно, не откажет, зачем ему портить отношения с самого начала. К тому же это такие пустяки! Да Ники может взять деньги из своих Уделов, а потом долго вспоминать, что он, Сергей Александрович, не смог найти денег во всей Москве".

Московский градоначальник тяжело вздохнул. Покойный Император таких задачек не задавал.

Из пустоты под сердцем поднялась злость. Не на Ники, и даже не на Сандро. Сергей Николаевич разозлился на своих сановников. Это они во всём виноваты, не хотят исполнить волю Императора. Хотя, футы-нуты! Они ещё даже не в курсе дела! Но он знает, как они работают! Они будут два месяца обсуждать, потом полгода согласовывать, ещё месяц переезжать! А тут на всё про всё три дня!

Сергей Александрович стукнул кулаком по своему обширному столу.

— Завтра жду всех в девять часов утра здесь! Трезвых! Кто опоздает — лишится должности!

* * *

К великому изумлению Московского градоначальника, когда он вошёл в зал совещаний ровно в девять часов утра, все сидели на своих местах, перед каждым высилась стопка папок, а за спиной стоял секретарь. Они тоже почувствовали своим чиновничьим нутром, что что-то изменилось в их патриархальной жизни. Сергею Александровичу это понравилось. Раньше трудно было собрать всех, и ещё в такую рань. Рабочий день обычно начинался в одиннадцать часов пополудни, а после мероприятий, подобных вчерашнему, местные бонзы вообще не утруждали себя появлением на службе.

При появлении градоначальника все привстали, ожидая приглашения садиться. Ни его не последовало. Сергей Александрович не намеривался долго засиживаться. Он коротко передал распоряжение Императора, и определил план действий на ближайшие три дня. К исходу первого дня найти помещения для двух департаментов, к исходу второго — их освободить, к исходу третьего — переехать в них из Кремля. Было явственно слышно, как крякнул Комендант Москвы, а некоторые потянули из карманов платочки, вытирать испарину.

Тем не менее, всё так и произошло. Для Коменданта был найден особняк на Большой Дмитровке, с достаточным количеством комнат, который продавала вдова генерала Сухоткина. На следующий уже день грузились подводы, на которых мебель хозяйки перевезли в её подмосковное имение, а в это время в Кремле разбирали архивы и паковали имущество.

Для Окружного Суда освободили трёхэтажное здание в Крутицких казармах. Московский Уездный воинский начальник, полковник Виктор Михайлович Адамович не только был не против, но и сам этому всячески содействовал.

На третий день Потешный дворец опустел. Иванов ходил по гулким залам и прикидывал, как лучше установить стеллажи.

Во второй половине дня пришли монашки из Вознесенского женского монастыря мыть полы и дворец засиял.

Сергей Александрович, наконец, связал появление "американских инженеров" с переселением из Кремля государственных служащих. Это произошло в тот момент, когда ему доложили, что департаменты переехали, а в Потешном дворце остались только "гости Императора".

Московский градоначальник решил глянуть на них лично. Что это за "фрукты", из-за которых он столько переволновался.

* * *

Сначала "гости Императора" расположились в Потешном дворце скромно. Когда же дворец освободили, и Иванов пошёл считать комнаты, то быстро сбился со счёта. Всего на трёх этажах было больше тридцати помещений, включая и маленькие комнатки, и обширные залы. Тогда Иванов решил, что можно расселиться по свободнее. Мебели было в избытке. И какой мебели!

Сергей Александрович застал их за размещением в новых спальнях. Он поднялся на второй этаж один, без свиты. И натолкнулся на Иванова с Петровым, несших громадное кресло. Они узнали Великого Князя и, поставив кресло на пол, сдержанно поклонились.

Сергей Александрович, решив, что с американцами нужно говорить по-английски, и учитывая их статус, сказал:

— Welcome to Moscow! How are you fixed?

— I thank you, well, — ответил Иванов и перешёл на русский: — Можно говорить по-русски, мы русские.

Сергей Александрович слегка удивился: — Но вы американцы?

— Да, — ещё раз поклонился Николай, — Но мы русские американцы, разрешите представиться: Николай Сергеевич Иванов, инженер, а это мой друг и коллега Александр Артемиевич Петров.

Александр слегка наклонил голову.

Великий Князь хмыкнул: — Иванов и Петров, значит, может у вас и Сидоров есть?

Подошедший Алексей прищёлкнул каблуками: — Так точно, Ваше Высочество! Сидоров Алексей Вячеславович!

Сергей Александрович захохотал.

— Ну, молодцы! Рассмешили! — он достал носовой платок и вытер набежавшие слёзы.

Друзья не удивились. Такую реакцию они наблюдали с детства, поэтому просто вежливо улыбнулись.

На шум подошли все остальные. Их начали представлять Великому Князю.

Сергей Александрович поздоровался с молодыми людьми кивком головы, женщинам поцеловал ручки.

— Ну, хорошо, не буду вам мешать устраиваться, — Великий Князь покосился на стоящее посреди коридора кресло, — какие-нибудь просьбы есть, пожелания?

— Да, Ваше Высочество, — ответил Иванов, — в некоторых помещениях нужно поставить стеллажи для приборов, полки. Нужны плотники и материалы. Желательно завтра с утра, Его Величество Император поставил задачу к его приезду всё подготовить.

— О! И вас молодой Государь не забыл? — Сергей Александрович сочувственно улыбнулся. — Скажите, сколько чего нужно, чтобы я выделил деньги.

— Об этом не беспокойтесь, — Николай сделал останавливающий жест. — Мы сами расплатимся. Главное, чтобы плотники были хорошие.

Сергей Александрович кивнул и, попрощавшись, вышел. Иванов пошёл его провожать. На лестнице Великий Князь всё-таки не утерпел и спросил:

— Скажите, любезный Николай Сергеевич, а в какой области вы инженеры?

— Электроника. — Бухнул Николай и задержал дыхание.

Сергей Николаевич покосился на него и сказал: — Ну, секрет, так секрет.

* * *

На следующий день пришли плотники в рясах. Человек десять, все немолодые, степенные. Оказалось, это монахи из Чудова монастыря, расположенного здесь же, в Кремле. Старшим был маленький, пожилой монах с бородавкой на носу, звали его брат Силантий. Иванов провёл его по помещениям, выбранным под склады, объяснил, что от него требуется, и дал сто рублей на закупку материалов. Тот отправил четверых из своей команды в город, написав на клочке бумажки что купить.

Николай постучал в дверь к Петровым: — Идите в город, гуляйте пока, стеллажи поставят, начнётся работа, некогда будет. Отпуск заканчивается.

Петров открыл ему, и оказалось, что пока Иванов водил брата Силантия по третьему этажу, все уже оделись и находятся здесь. И при этом вид у них заговорщицкий.

Николай посмотрел на них подозрительно и спросил: — Куда это вы так резко собрались?

Александр сделал невинные глазки: — Ты же сам сказал: "Идите в город".

Ирина Сидорова засмеялась: — Нас мужчины ведут в "Яр".

Алексей пропел фальшиво: — "А ну, ямщик, гони-ка к Яру..."

Николай покачал головой: — Понятно... Всем копироваться. Давно что-то копии не обновляли...

Татьяна Петрова посмотрела в глаза Иванову: — Ты думаешь это опасно?

— Нет, конечно, — буркнул Иванов, — просто... просто, нужно обновить копии...

Через час, после того, как скопированные путешественники отправились в трактир, монахи привезли доски, гвозди, инструменты и работы по превращению дворца в офисно — складской комплекс, начались.

Конечно, стены не ковырялись. Стеллажи устанавливались на пол и к внутренней отделке не прикасались. Часов в восемь вечера пришёл брат Силантий и сказал, что пора шабашить, заканчивать на сегодня, и принёс сдачу со ста рублей. Три сотни шестиметровых досок толщиной пять сантиметров, обошлись по шесть рублей восемьдесят копеек за сотню, а пуд гвоздей в два рубля двадцать копеек.

— А когда закончите? — спросил Иванов.

— Да, завтра и пошабашим враз, чуток осталось, — брат Силантий приподнял скуфью и почесал лысинку, совсем, как Сидоров.

— И во сколько ты ценишь работу?

— Ну, барин! Меньше чем рупь на нос никак не получается. Работу сам видел — от души для души старались.

— А если я попрошу сегодня работу закончить, в смысле, к утру, чтоб готово было, а ты всю сдачу себе оставишь? Как ты на это смотришь?

Брат Силантий глубоко вздохнул, втянув воздух носом, подумал несколько мгновений, и сказал с расстановкой: — Я-то всегда готов помочь, но как обчество скажет, надо спросить.

— Ну, иди, спроси общество, скажи, эти полки нужны завтра утром, — Николай внутренне восхитился. Это ж надо! Просят рупь, предлагаю больше семи, а он: "с обчеством надо посоветоваться"! Молодец!

Силантий вернулся скоро, положил на стол ассигнацию в пятьдесят рублей, высыпал горсть мелочи и заявил: — Обчество согласное, закончим сегодня, только больше чем по два рубля на нос это не по Божески. — Кивнул и вышел из комнаты.

Иванов решил, что завтра утром пойдёт в их монастырь и пожертвует ему денег. Или нет, поставит Богу самую толстую свечку, в руку толщиной. Или нет, сделает и то и другое. А сейчас, наверное, нужно их накормить. Николай включил повторитель и накопировал продуктов. Потом развеял их. Пожалуй, не будут они есть эти суррогаты из XXI века. Вспомнил про друзей в "Яру" и решил заказать блюда из трактира. Потом подумал, что у них какое-нибудь церковное питание и решил спросить Силантия.

Брата Силантия он нашёл на третьем этаже, в одной из больших залов, заваленной досками и стружками.

— Да, — ответил на вопрос Силантий, — трапезу в обители мы уже пропустили. Я уж хотел в ближний трактир гонца посылать, благо копеечка от Ваших щедрот имеется.

— А что, сейчас никакого поста нет, всё можно вам есть?

Силантий широко улыбнулся: — Не-ет, нынче никакого поста, слава Богу!

— Ну, так не посылай никого, я сам пошлю. Только без вина, хорошо?

Силантий широко перекрестился: — Упаси Господь!

Иванов спустился к себе и настроил абрудар на "Яр".

Наши друзья сидели за большим столом с какими-то подозрительными личностями и пели "По диким степям Забайкалья". Ещё и раскачивались туда-сюда. На столе возлежал двухметровый осётр, из одного бока которого уже торчали оголённые рёбра. Сидоров стоял во главе стола и дирижировал ребром, выломанным из осетра. Николай покачал головой и полетел на кухню. На большом столе стояли готовые блюда, дожидавшиеся своей очереди отправки в зал. Иванов подивился их размеру. Самое маленькое — полметра в диаметре. Скопировав стол со всеми блюдами, Николай проявил его в коридоре второго этажа.

Аппетитный запах разнёсся по дворцу. Молотки смолкли. Спустившийся с третьего этажа Силантий изумлённо рассматривал всё это великолепие. Посмотреть было на что. Повара знаменитого ресторана держали марку. Если жареный поросёнок, то обязательно пучок петрушки во рту, а вместо глаз — маслины. Если глухарь, то обязательно со всем оперением. Если стерлядь — то ломтики — прозрачные.

Вслед за братом Силантием спустились остальные работники.

— Прошу! — Иванов сделал приглашающий жест, — Кушать подано.

Но никто не сдвинулся с места.

Николай посмотрел на Силантия: — Брат Силантий, в чём проблема? Берите стулья и подсаживайтесь, поросёнок стынет!

Силантий вздохнул и осторожно спросил: — Откуда сие диво, барин?

— Да пока вы наверху плотничали, — Иванов заторопился, уходя от скользкой темы, — пришли вот из трактира и накрыли, садитесь, садитесь, что стоите?

Силантий опять глубоко вздохнул, втянув благоухающий воздух носом, и сказал осторожно:

— Дык, барин, не расплатимся за такую красоту.

Иванов удивился: — А кто говорит, что вы должны расплачиваться? Уже за всё заплачено. Я вас приглашаю, вы мои гости, не стесняйтесь, садитесь и ешьте!

Николай решил подать пример. Он пододвинул стул к столу и оторвал от поросёнка ногу.

Силантий оглядел своих работников и сказал: — Ну, если в гости приглашают, да от чистого сердца, тогда грех отказываться. Пошли руки мыть.

Иванов со стыдом вспомнил, что он-то руки и не помыл. Но встать при всех и пойти мыть руки, когда уже все видели, как он хватался за пищу, не позволила гордость. Пусть все думают, что у него руки были чистые.

Монахи вернулись к столу, вытирая руки невесть откуда взявшимися чистыми тряпицами. Расселись чинно, тут Николай заметил, что на столе кроме блюд, ничего нет. Ни тарелок, ни бокалов. Он метнулся в комнату и принёс стопочку тарелок, вилки, ножи. Потом принёс бокалы. На столе оказалось несколько кувшинов с квасом.

— Ну же, налетай! — Иванов опять ухватил недоеденную ногу.

Однако никто не притронулся к еде, пока не прочли короткую молитву. Только после этого брат Силантий начал разливать из большой фарфоровой кастрюли щи с мясом в подаваемые ему по очереди тарелки.

Видя, как на него бросают любопытные взгляды, Николай поднялся.

— Брат Силантий, я пойду, у меня ещё куча дел. Оставлять ничего не надо, корми людей досыта, ты понял? А то опять скромничать будешь.

Силантий промокнул губы платком и сказал: — Тут нам многовато будет. Дозволь остатнюю толику братьям в обитель снести, коль всё нам ниспослано?

— Давай так договоримся, я завтра приду в вашу обитель и накрою вашим братьям такой же стол. А сейчас кушайте досыта и заканчивайте вашу работу.

Иванов пошёл к себе и настроил абрудар опять на "Яр". Нужно ещё других блюд накопировать, не кормить же одним и тем же.

В "Яре" дрались. Николай вздохнул. И это тоже Россия, которую мы потеряли. Вернее, это то, что осталось у нас от России, которую мы потеряли. Нет, первый раз правильно сказал.

Иванов присмотрелся. Петров и Сидоров, стоя спина к спине, крушили табуретками, ухватив их за ножки, чьи-то головы. Женщины, вцепившись в молодых Петровых, визжали и не пускали их в свалку. Николай полетел на кухню и скопировал стол готовых блюд. Блюда на этот раз были другие. Иванов остался доволен, и вернулся в первый зал, посмотреть, чем закончилась битва. Битва закончилась вполне предсказуемо, ввалились городовые и ввалили всем по полной. Николай понял, что надо вмешаться. Разборки в полиции не входили в его планы. Но каждого из наших драчунов держали по двое полицейских. Судя по растрёпанному виду молодых Петровых, они всё же вырвались от женщин и поучаствовали в битве. Да, проблема, не отрезать же руки и бока городовым. И это нужно сделать до выяснения личностей, то есть до разбирательства в полицейском участке. Однако до самых дверей участка преступников крепко держали под локти. Причём, если Петровы молчали, Сидоров не умолкал. Что только не услышали бедные городовые. И "Держиморды", и "Менты поганые", и "Всех перевешаем на столбах, как в семнадцатом". Момент наступил, когда их всех запихнули в камеру. Вот тогда Иванов их и развеял. Потом слегка подумал, и решил проявить их завтра утром. Сейчас копии выспавшиеся, что им делать, на ночь глядя. Всю ночь будут шарахаться, мешать монахам работать, а завтра будут варёные.

* * *

Ночь прошла в визжании пил и стуке молотков. Монахи закончили работу около пяти часов утра, и сразу пошли к заутрене. Иванов пошёл с ними. Отстоял, отслушал, открестился, всё, как положено. Поставил свечку. Толщиной в руку, конечно, не было, но толщиной в большой палец поставил.

Потом пошёл к настоятелю, пожертвовал сто рублей на обитель, и попросил разрешения накрыть для братьев — монахов стол в трапезной. Получив разрешение, сказал, что всё готово, но нужно забрать еду из Потешного дворца. Монахи час таскали блюда, а Иванов копировал поочерёдно, то первый стол, то второй. Наконец пришёл брат Силантий и сказал, что довольно, братия благодарит и будет век молиться за такого щедрого барина, а если что ещё понадобиться, только намекните, все будет в лучшем виде.

Иванов сварил себе кофе, поел сам, а потом проявил друзей.

Счастливые и довольные, с предвкушением поездки в "Яр", они проявились у Иванова в комнате. Ни слова не говоря, Иванов посадил их перед монитором, смотреть запись их вчерашних художеств.

— И что теперь? — хмуро спросил Петров, досмотрев до конца.

— Ничего, сидите тихо, и пока в город не высовывайтесь, хулиганы!— ответил Иванов, потом видя потускневшие лица друзей и пунцовые, от смущения, лица женщин, рассмеялся, — Никого не убили и, слава Богу! Через неделю о вас забудут.

— Вот что значит с монахами общаться, — буркнул Сидоров, — в каждом предложении три слова о Боге.

Иванов погрозил ему пальцем: — Не богохульствуй, отрок, и не возноси свой глас на того, кто спас тебя от геенны огненной!

* * *

А Санкт-Петербург в это время хоронил Императора.

Николай был неприятно поражён, насколько холодно петербуржцы отреагировали на смерть его отца. Европейские столицы были в трауре, Россия молилась и плакала, Москва вся в чёрном крепе, а Санкт-Петербург нет. В день прибытия, 27 октября, конечно, высшие чины, министры и сановники, встречали тело Государя в полном составе и войска были выстроены. Но простого люда было значительно меньше, чем в Москве, витрины торгующих, как, ни в чем не бывало, магазинов и лавок не затянуты крепом, на всём протяжении погребальной процессии Николай не услышал, ни одного рыдания и не увидел, ни одной слезинки. Министры чинно шли парами, потом колонна певчих, заунывно выводящих мелодию, затем быстро семенящее духовенство, потом на пышно убранной повозке вороные лошади везли гроб с телом усопшего.

На Невском проспекте один из гвардейских офицеров, стоящий во главе шеренги своих солдат, громко скомандовал: — Голову направо! Смотри веселей!

Николая передёрнуло. Он сжал зубы. Ну-ну...

Процессия прошла вдоль всего Невского проспекта, мимо Исаакиевского собора и Сената и, повернув, на Литейный мост, пройдя вокруг всего кронверка, начала заходить в Петропавловскую крепость через Петропавловские ворота.

Гроб установили в Петропавловском Соборе, и началась панихида.

В Аничков дворец приехали, когда уже стемнело. Мертвенный электрический свет заливал пустые, притихшие залы. Все устали, ведь весь день провели на ногах. Николай очень беспокоился за Мама, но Императрица-мать мужественно перенесла все испытания.

После позднего обеда, к девяти часам вечера, нужно было ехать снова в Петропавловскую крепость, на вечернюю панихиду. Николай поехал с Георгием и младшим братом Мишей, женщин с собой не взял, им и так сегодня досталось. Спать лёг далеко за полночь.

* * *

Николай проспал до одиннадцати утра следующего дня. Организм потребовал отдыха за все предшествующие волнения.

Георгий находился в спальне. Тихонько сидел у стола и листал газеты. Увидев, что брат проснулся, сказал:

— Слава Богу! Ещё немного, и мне пришлось бы тебя разбудить. Через час собирается Государственный Совет в полном составе, тебе придётся говорить речь.

— Как ты думаешь, сказать что-нибудь умное, или отделаться общими фразами?

— Ники, ГосСовет — это отстойник бывших министров и губернаторов. Из сотни человек там двенадцать действующих министров. Перед кем там метать бисер? Нужно сказать десять стандартных фраз. Кстати, текст уже написан.

Николай нажал кнопку электрического звонка, вызывающего камердинера.

Глава 17

В Калинкино Петров намеревался быть рано утром. Но после вчерашнего, так трудно было встать, что Александр нажал кнопку выключения будильника и проспал ещё часа два. Накануне друзья слегка расслабились. Агафья Егоровна зажарила молочного поросёнка. Скворчащий, с золотой корочкой, тающий во рту. Мм-м... Иванов не удержался, пошёл наверх и принёс упаковку баночного пива. И так хорошо в процессе сиделось, что за пивом пришлось ходить ещё не один раз. Вследствие чего, поздний вечер вспоминался фрагментарно. И что так развезло с пива? Нужно спросить, может, и покрепче что пили? Однако нужно ехать.

Максаков, в этот раз, встречал на пороге. Савелий остался в коляске, а Петров прошёл за Гвидоном Ананиевичем в зал. В комнате никого не было. Важные переговоры хозяин решил проводить единолично.

— Вы не передумали-с, милостивый государь? — для затравки спросил Максаков, сделав попытку улыбнуться, и пригласив садиться к столу.

— Отнюдь, — вспомнил Петров умное слово.

— Хорошо-с, — удовлетворённо кивнул старый барин и прищурился на Александра: — А скажите, милейший Александр Артемиевич, в каких отношениях вы с купцом, как бишь его, Ивановым?

— Он поверенный в моих делах, когда я плавал, он управлял моими капиталами, честнейший человек, должен Вам заметить, — выдал Петров.

— В самом деле? — искренне удивился Максаков.

— А у Вас какие-нибудь сомнения? — в свою очередь удивился Петров.

Максаков некоторое время раздумывал. Потом сказал осторожно: — Он беспардонно и панибратски якшается с крестьянами, хлеб раздаёт... м-м... даром, у меня сложилось мнение, что он, э-э-э... социалист...

Петров сделал брови домиком: — Уверяю Вас, дорогой Гвидон Ананиевич, Вы заблуждаетесь. Николай Сергеевич купчина высокого полёта, в Московских банках двери ногой открывает. Он не может быть социалистом. Если он закрутил какие-то дела с крестьянами, то значит, нащупал выгодное дельце. Кстати, вот, буквально, позавчера, он поймал беглого каторжника, политического, и сдал в полицию.

— Даже так? — Максаков задумался.

— Я как раз позавчера приехал, и видел это своими глазами! Да хоть в уезде можете справиться, подтвердят, непременно. Николай Сергеевич честный и добропорядочный, это он надоумил меня к Вам обратиться. Я как обмолвился, что мне здесь нравится, так он сразу и порекомендовал Ваше имение. Так и сказал: "Замечательный человек, Гвидон Ананиевич Максаков, продаёт поместье, очень рекомендую".

Максаков кряхтел и недоверчиво поглядывал на разливающегося соловьем Петрова.

— Так что, если Вы готовы продать, то я...

— Да, да, — прервал его Максаков, — я уже слышал. Готовы купить. Только у меня ещё вопрос имеется, и если Вы позволите... — он многозначительно взглянул на Александра.

— Разумеется.

— Вы хозяйствовать будете, или так, — Максаков презрительно скривился и пошевелил пальцами, — вложение капитала?

— Хозяйствовать.

— А раньше Вы хозяйствовали на земле?

— ...

— Я к тому, что не простое это дело. Я вот...

— Гвидон Ананиевич, я уже принял решение, — Петров решительно прервал старика, — и я с большим удовольствием, и глубочайшем уважением Вас выслушаю, если наш главный вопрос будет улажен. Ведь Вы ещё не сказали, продадите или нет мне имение.

— Продать-то, я Вам продам...

— Вот чек. Расписочку извольте написать.

Максаков закряхтел, и вышел из комнаты на минутку. Вернулся с бумагой, чернильницей и пером. Александр терпеливо ждал, пока он медленно, ежесекундно макая перо в чернила, витиевато и аккуратно пишет. Потом пододвинул по столу чек к продавцу и забрал расписку. Количество хвостов у букв зашкаливало, но разобрать было можно. Положив бумагу на стол, чтобы чернила просохли, Александр обратился Максакову: — А теперь, дорогой Гвидон Ананиевич, я в безусловном Вашем распоряжении.

Старик поёрзал, и спросил уже совсем другим тоном: — Когда переезжать изволите?

— Ах, Вы об этом? Не беспокойтесь. Завтра съездим в Смоленск, оформим купчую. Потом купите дом, спокойно переедете, а я пока в Гордино поживу. До Рождества, я думаю, управитесь?

Успокоенный Максаков удовлетворённо кивнул.

— Так что вы хотели мне сказать, уважаемый Гвидон Ананиевич? — широко улыбнулся Петров. Дело сделано. Можно и лясы поточить.

— Я хотел сказать, что если Вы будете хозяйствовать на земле, — начал Максаков, — то можете столкнуться с определёнными трудностями, о коих я хотел бы Вас предупредить.

— Я весь во внимании! — поощрил его Петров, действительно, никакая информация не будет лишней.

— Дело в том, что сейчас быть землевладельцем и самому вести хозяйство весьма хлопотно. Я не говорю о тех помещиках, кто посадил управляющего и живёт в городе, я могу лишь предупредить Вас, основываясь на собственном опыте. Надеюсь, то, что Вы услышите, поможет Вам первое время, а потом Вы сами поймёте, захотите Вы остаться или..., — Максаков сделал многозначительную паузу, но Петров не повёлся, и продолжал внимательно слушать.

— Все Ваши интересы будут сосредоточены на хлебе, скоте, дровах, навозе, лесе. Вы будете ложиться спать и думать о том, как поднять облоги и посадить клевер. Во сне Вы будете видеть стадо пасущихся на клеверной отаве холмогорок, которые народятся от бычка, которого Вы купите за бешеные деньги. Просыпаться Вы будете с мыслью о том, как бы прикупить сенца подешевле. И это не самое уморительное, — Максаков сказал слово "уморительное" без улыбки и смешка, Петров понял, что смысл слова — "мор", "смерть".

— Главное, — продолжал старый барин, — мужик. Мнения мужика насчет начальства так глупы и странны, что даже и сказать неловко. Знаете ли, как мужик насчет начальства думает? Не поверите! Мужик думает, будто начальство вовсе не нужно! При таких понятиях мужика для него не может быть ни лучшего, ни худшего начальства. Начальство — оно всегда худое. И как прикажете хозяйствовать, если работник ежечасно зверем смотрит? Неважно, батрачит он или круг в обработку берёт.

— Позвольте, Гвидон Ананиевич, — сморщился Петров, — а почему "начальник"? Отношения договорные, можно сказать, равные.

— Нет, — покачал головой Максаков, — к барину мужик относится не так, как к другому мужику, у мужика существует известного рода затаенное чувство к барину...

Мужику не под силу платить повинности, а кто их наложил? Баре, говорит мужик. Продают за недоимки имущество — кто? Опять баре. Давеча вон, мировой присудил мужика, за покражу двух возов сена, к трем месяцам тюремного заключения.

— За что тюрьма? — удивляется мужик.

— Закон такой есть.

— Помилуйте, где ж такой закон? Ну, сами посудите, по-божески ли это будет?

— Так в законе написано.

— В каком это законе? Кто ж этот закон писал? Всё это баре написали.

И так во всем. И требование недоимок, и требование поправки дорог, рекрутчина, решения судов — все от бар. Мужик не знает "законов", он уважает только какой-то божий закон. Например, если вы, поймав мужика с возом украденного сена, отберете сено и наколотите ему шею, — не воруй, — то это ничего, это все будет по-божески. А вот тот закон, что за воз сена на три месяца в тюрьму, — это написали баре мужику назло.

"Вот откуда, — мелькнула у Петрова мысль, — идут "понятия", прострелить обидчику башку, это по-божески, а заявить в милицию — не по-понятиям".

Живя в деревне, — продолжал между тем Максаков, — хозяйничая, находясь в самых близких отношениях к мужику, Вы постоянно чувствуете это затаенное чувство, и вот это и делает деревенскую жизнь невыносимой до крайности... Согласитесь, тяжело жить среди общества, все члены которого, к Вам, как к барину, относятся неприязненно. А какой я "барин"? У меня нет ни кучеров, ни поваров, ни лакеев, то есть всего, что составляет принадлежность старых барских домов. Эта "принадлежность" стала одной из причин разорения небогатых помещиков, не умевших после "Положения" повести свою жизнь иначе. Дом у меня, сами изволили видеть, не ахти, совершеннейшая, право слово, крестьянская изба. В немецком платье в деревне жить нельзя, я ношу валенки и полушубок. Вот по весне, курьёз приключился. Иду я со скотного двора, одетый в свой обычный хозяйственный костюм — зализанный коровами полушубок. Вдруг слышу колокольчик, по дороге едет возок, в нем губернский чиновник. Остановился и кричит мне:

— Эй, ты, поди сюда!

Я иду, не обращаю внимания. Он догоняет и ещё пуще кричит:

— Эй, поди сюда, не слышишь что ли? Что это ты не отзываешься, да ещё в шапке смеешь стоять? Вот я тебя!

— Позвольте, господин, — отвечаю, — если я Вам чем-то не угодил, то Вы можете жаловаться мировому судье, но кричать, здесь не извольте.

— Что! Ах ты с...

— А если ты не замолчишь и не перестанешь браниться, то я позову рабочих и мы тебя так...

— Да чье это имение? — спрашивает уже озадаченно.

— Моё.

— А Вы кто? — уже совершенно другим тоном. Я назвал себя. Такой вот конфуз. Но это я отвлёкся.

Так вот, самое трудное, с чем Вы столкнётесь, милейший Александр Артемиевич, так это сбор оброка. Получение оброков дело очень трудное. Кажется, оброк — верный доход, все равно, что жалованье, но это только, кажется. Попробуйте, получить оброк с человека, который ест пушной хлеб, который кусок чистого ржаного хлеба несет в гостинец детям... Конечно, получить оброк можно, стоит только настоятельно требовать, но ведь каждый человек — человек, и, как вы себя, ни настраивайте, однако, можете потерять хладнокровие, когда увидите, как рыдает баба, прощаясь со своей коровой, которую ведут на аукцион... Готовы на такое? Коли так, слушайте далее.

Больной прямо вопрос — потравы лугов и полей. Если Вы занимаетесь хозяйством как делом, в которое влагаете душу, Вы не сможете, легко относится к потравам. Ваши хлеба, Ваш лён, Ваш клевер будут Вам дороги до такой степени, что Вы ни за что не согласитесь с потравой, даже если Вам будут возмещать ущерб втрое. В самом деле, представьте себе, что Вы задумали что-нибудь новое, ну хоть, например, удобрили лужок костями, унавозили его, хлопотали, заботились, и вдруг, в одно прекрасное утро, Ваш лужок вытоптан и вытравлен. Крестьяне к потравам тоже относятся чрезвычайно строго. Известно, что крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб, он будет преследовать за потраву до последней степени, возьмет у бедняка последнюю рубашку, в шею наколотит, если нечего взять, но потраву не простит. Точно так же крестьянин признает, что травить чужой хлеб нельзя, что платить за потраву следует, и если потрава действительно сделана, то крестьянин заплатит, и в претензии не будет, если Вы возьмете штраф по-божески. Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности. Если можно, он пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, увезет чужое сено, все равно, помещичье или крестьянское. Если можно, то крестьянин будет травить Ваше поле — это без сомнения. Попавшись в потраве, крестьянин, хотя внутренне и признает, что за потравленное следует уплатить, но, разумеется, придет к Вам просить, чтобы Вы простили потраву. Будет говорить, что лошадь нечаянно заскочила, малец-пастух не доглядел или нечто подобное, в надежде, что барин, по простоте, то есть по глупости, как не хозяин, как человек, своим добром не дорожащий — известно, барин! — посердится-посердится, да и простит.

Известно, если барин прост, не хозяин, и за потравы не будет взыскивать, то крестьяне вытравят луга и поля, и лошадей в сад будут пускать. Почему же и не кормить лошадей на господском поле, если за это не взыскивается? Почему же не пускать лошадей зря, без присмотра, если это можно? Зачем же крестьянин станет заботиться о чужом добре, когда сам хозяин не заботится?

Я из опыта знаю, что если не брать штрафа, то вытравят и поля и луга, будут пригонять лошадей кормиться на мой луг или на мой овес, поэтому я всегда строго взыскиваю за потравы. А как денег у крестьян обыкновенно не бывает, да и я не желаю брать деньги, потому что, в сущности, штраф берется не для того чтобы заработать денег, а для страху, чтобы имели опаску, и лошадей зря не пускали, то лошадь, взятую в потраве, на некошеном лугу или в хлебе, я отдаю крестьянину, когда тот принесет в заклад что-нибудь: полузипунник, кушак, шапку. Осенью, когда у крестьян менее работы, я зову тех, чьи у меня лежат заклады, копать "за потраву" картофель или убирать огородное. Это считается по-божески.

Ещё должен Вас предупредить, Александр Артемиевич, чтобы Вы были осторожней с бабами. Во всех делах, где задет бабий интерес, бабы всегда осиливают мужиков, и тот, кто заводит какое-нибудь новое дело, чтобы иметь успех, должен, прежде всего, обратить внимание, насколько будут задеты бабьи интересы в этом деле. Потому, что вся сила в бабах, что и понятно для каждого, кто, зная положение бабы в деревне, примет во внимание, что первое, — Максаков загнул заскорузлый палец, — баба не платит податей, и второе, что бабу нельзя пороть. Оно, правда, и мужика нельзя выпороть без суда, но ведь устроить суд ничего не стоит. А бабу нельзя никогда. И они это знают. Однако баба работяща и жадна на деньги. Между мужиками еще встречаются такие, которые работают только тогда, когда нет хлеба, а есть хлеб, проводят время в праздности, слоняясь из угла в угол, между бабами — никогда. Баба охотно идет на работу, если видит себе в том пользу, потому что у бабы нет конца желаниям, и, как бы ни был богат двор, как бы ни была богата баба, она никогда не откажется заработать нескольких копеек. Баба всегда копит, уже маленькой девочкой она бегает за ягодами и грибами, если есть, кому продать их, и копит вырученные деньги на наряды — на платки, на кофты. Вырастая, она копит на приданое, и деньги, и полотна, и наметки, и вышивания. Выйдя замуж, баба копит на одежду себе, детям, мужу. Под старость баба копит себе на случай смерти: на гроб, на покров, на помин души. Имейте это в виду.

И последнее, что я хочу Вам пояснить, так это сильное развитие индивидуализма у крестьян, эгоизм, зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного — это всё повседневная жизнь. Допустим, нанимаю я копать канаву, издельно, с оплатой по вершкам — так они поделят всю работу на участки, и копают каждый свой. Или если должны за зимний хлеб поднять десятины под рожь или под яровое, то мужики, прежде всего, приходят делить землю на полдесятинники, четвертушки, осьмушки, соответственно тому, сколько кто взял хлеба. Делёж этот продолжается по полдня, потому что раздел земли производится с величайшею щепетильностью, части уравниваются чуть не до квадратных вершков, и притом при помощи одного только шестика. Крик, брань во время этого дележа страшнейшие, кажется, вот сейчас начнется драка. Разделив землю, бросают жребий, кому какой участок — потому жребий бросают, что участки хотя и равные, но земля не равна и местоположение не одинаковое, и каждый начинает пахать тот участок, который ему достался. Это совершенно нелепо и невыгодно. Пашня выходит нехорошая, много распахов и свалов. Я старался этого не допускать. И Вы поймёте, что это негоже. Гораздо сподручнее, когда пашется в ряд, тогда и сеять и убирать легче. Когда же настаиваешь на своём — это уже причина для неудовольствий.

— Позвольте, Гвидон Ананиевич, — закинул удочку Петров, — а я слышал, что крестьяне живут в общине, всё вместе работают, артельно, разве не так?

Максаков снисходительно покривился: — Крестьянская община, милостивый государь, это не пчелиный улей, в котором каждая пчела, не считаясь с другой, трудолюбиво работает по мере своих сил на пользу общую. Э! Если бы крестьяне из своей общины сделали пчелиный улей — разве они тогда ходили бы в лаптях? Понятное дело, что выгоднее работать артелью, и при одинаковом старании, то есть, если бы каждый работал так, как он работает на себя в одиночку, общее количество сделанной работы было бы больше. Но вот в чем дело, при разделе заработанного все получили бы тогда поровну, по числу работников, следовательно, тот, кто силен, умеет ловко работать, старателен на работе, сообразителен, получил бы столько же, сколько и слабосильный, неловкий, ленивый, несообразительный. Вот тут-то и камень преткновения, вот тут-то и причина раздора. Прежде, когда соседняя деревня косила у меня луга огульно артелью, все крестьяне на зиму были с сеном. Те, у которых было мало лошадей, даже продавали, а теперь каждый косит для себя, у иных сена много, а у других — мало или вовсе нет, а нет сена, нет и лошадей, нет хлеба. Одни богатеют, а другие, менее старательные, менее ловкие, менее умные, беднеют, и, обеднев, бросают землю и идут в батраки, где всякому найдется дело, где всякий годен за чужим загадом. И бабы никогда не пойдут на огульную работу. Они у меня лён мнут. Так в богатых дворах бабы все сильные, рослые, здоровые, сытые, ловкие. А у бедняков — заморыши. Сытые богачки наминают льна до полутора пудов, тогда как бабы бедняков, малорослые, тщедушные, слабосильные наминают в то же время по тридцать фунтов. И так везде и всегда.

Есть еще одно очень важное, имеющее огромное значение обстоятельство, которое часто бывает причиною бедности — это неспособность к работе, неспособность к хозяйству, неспособность только вследствие недостаточной умственности в известном направлении. Это обстоятельство чрезвычайно важное и еще более подтверждает необходимость и важность артельного хозяйства.

Иные думают, что достаточно родиться мужиком, с малолетства приучаться к мужицким работам, чтобы быть хорошим хозяином, хорошим работником. Это совершенно неверно. Хороших хозяев очень мало, потому что от хорошего хозяина требуется чрезвычайно много. Недаром сложены пословицы: "Хозяйство вести — не портками трясти", "Хозяйство водить — не разиня рот ходить", "Хозяин делает одну работу, видит другую, загадывает третью". И между крестьянами есть много таких, которые не только не могут быть хорошими хозяевами, не только не могут работать иначе, как за чужим загадом, но даже и работать хорошо не умеют.

Если, с одной стороны, возьмем дурачка, который не может нарубить дров, а с другой — отличного мужика-хозяина, у которого всякое дело спорится, который может загадывать работу на огромную артель, то между этими двумя крайностями существует бесчисленное множество степеней. Если, с одной стороны, полные дурачки редки, то так же редки и замечательные хозяева. Преобладают средние люди, и в числе их наибольший процент составляют люди, механически выучившиеся, вследствие постоянного упражнения с малолетства, более или менее хорошо работать, неспособные единично вести самостоятельное хозяйство, а способные работать только под чужим загадом, под чужим руководством. Конечно, умея работать, такой хозяин все делает по общему деревенскому плану: люди пахать — и он пахать, люди сеять — и он сеять. Но в частностях дело не спорится, нет хозяйственного соображения, некому загадать. И здоров, и силен, и работать умеет, а все не то. Поэтому и ходит в лаптях.

Петров вспомнил, что когда учился в институте, на одной из лекций преподаватель сказал, что способных к бизнесу людей не более пяти процентов от всего населения. Значит, не соврал.

Максаков открыл лежащую под рукой потрёпанную тетрадку: — Вот сведения по имению за последние десять лет. Извольте ознакомиться. И начал зачитывать цифры...

Петров слушал его, а сам напряжённо соображал, что не так в их с Ивановым плане. Ну, конечно, вся стройная система покоилась на одном постулате: "Крестьянина нужно срочно осчастливить". Спрашивать самого крестьянина, хочет ли он быть осчастливленным, в планах не было. А если он не захочет? Крестьянин далёк от общегосударственных проблем. Его интересует кусок хлеба сегодня, край — завтра, давать стране зерна, у него и в мыслях нет. Он хочет много земли не для того, чтобы страна разбогатела, а чтобы у него хлеба хватало до следующего урожая. Это предел чаяний, а все высоколобые измышления ему не доступны. Что же делать? Идти в народ? Разъяснять, пропагандировать? Какими словами? Лекции по научному коммунизму читать? Пойдёшь по этапу, и к бабке не ходи. Просто дать земли, так растащат по клочкам. Записать землю на общину — как заставить крестьянина на ней работать, если на той жалкой десятине, которая у него и так есть, он умудряется жить. Впроголодь, но жить. Зачем ему работать ещё и на общинной земле? Чем, какими перспективами можно увлечь мужика, чтобы он дал товарное зерно, если верх его мечтаний — чёрный хлеб без лебеды? Что придумать? Большевики придумали колхозы и трудодни...

Что-то такое особенное высмотрел в лице Петрова Максаков, потому что встал, прошёлся по комнате, потом подошел к столу, и слегка подвинул чек в сторону Петрова:

— Александр Артемиевич, если Вы передумали, можете деньги забрать. Я, как честный человек, должен был предупредить вас о трудностях, которые Вас ожидают. Если Вы измените своё решение, я в претензии не буду.

— Скажите, Гвидон Ананиевич, Вы, где решили поселиться? Я к тому, что если не далеко, то с удовольствием бы консультировался у Вас по различным вопросам. За плату, разумеется.

* * *

Как Савелий вернул его в Гордино, Петров не заметил. Всю дорогу голова была занята размышлизмами. Иванов и Сидоров встречали их колесницу у порога дома.

— Калинкино куплено, — сказал им Александр.

— Знаем, абрударом подсматривали, — ответил Николай.

— Значит, и слышали всё? И что скажешь, председатель сельсовета второй гильдии?

— А что ты хочешь услышать? Ничего нового для меня Максаков не сказал.

— Ладно, тогда вопрос для особо бестолковых. Пряники для мужиков ты приготовил, а если заартачатся, что будешь делать? Кнут продумал? НКВД нету. Жаловаться некому. Пошлёт тебя мужик на дальний хутор бабочек ловить, чем отстреливаться будешь?

— Не ссорьтесь, девочки, — сказал им Сидоров, — лучше объясните мне, почему этот недобитый эксплуататор из бочки так "ссыкает"? Ну, "с" в конце слов говорит?

Иванов засмеялся: — Это сейчас выпендрёж такой. "Да-с", "Конечно-с". Чтобы на импортный язык смахивало. Ес, Ес, ОБХСС.

Глава 18

Николай нажал кнопку электрического звонка, вызывающего камердинера.

Пока он приводил себя в порядок в туалетной комнате, лакеи внесли развешанный на плечиках мундир Лейб-гвардии Преображенского полка цвета морской волны.

Молодой император оделся и оглядел себя в зеркало. Это его первый выход в качестве ЦАРЯ. В зеркале отразился он и Георгий в форме капитан-лейтенанта Императорского Флота. Тот, поймав взгляд брата, кивнул ему и улыбнулся: — С Богом!

У главного подъезда Аничкова дворца их уже ждали кареты и свита. Расселись, поехали. В первой карете Николай, Георгий, Сандро и Ксения. Во второй Мама, Аликс, обер-гофмейстерина светлейшая княгиня Мария Михайловна Голицына и одна из фрейлин вдовствующей императрицы. Далее в каретах расположились остальные, согласно придворному рангу.

Наверное, про придворные ранги, этикет при Русском дворе и сам Русский Императорский Двор нужно рассказать немного подробнее.

Русский Двор был одним из самых блестящих в Европе. По своему великолепию он приближался к Версалю Людовика XIV. Но этикет, как, ни странно, был заимствован не у французов, а у Габсбургов. В 18 и 19 веках законодателем мод был отнюдь не Париж, а Вена.

Главной функцией Двора является поддержание престижа монарха. И, разумеется, ведение повседневной жизни царствующей семьи и окружения. Двор состоял из Императорской фамилии, и лиц, имевших придворные чины, придворные звания, военные свитские чины, а так же публики, называемой "Состоящие при Их Величествах и членах императорской фамилии". Во главе этой компании стоял министр Императорского Двора и Уделов, генерал-адъютант, граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, являвшийся также членом Государственного Совета.

Придворные чины разделялись на два класса. Первый класс состоял из обер-гофмейстера, обер-гофмаршала, обер-егермейстера, обер-шенка и обер-гофмейстерину, главную среди придворных дам.

Второй класс насчитывал около сотни человек: обер-церемониймейстеры, обер-форшнейдеры, егермейстеры, гофмаршалы. К этому классу принадлежали директор Эрмитажа и директор Императорских театров. И дамы: гофмейстерины Императорского Двора и Великокняжеских Дворов.

Имевших придворные звания: камергер, камер-юнкер, камер-фрейлина, свитская фрейлина, городская фрейлина, было много, более пятисот человек.

Военные свитские чины: генерал-адьютанты, свитские генералы и флигель-адьютанты, подсчёту поддавались с трудом.

Нужно упомянуть дам, не имеющих придворных чинов и званий, однако входивших в число придворных дам. Это "портретные" дамы и дамы ордена "Святой Екатерины" обоих степеней. Если со вторыми всё ясно, это дамы, награждённые орденом, про "портретных" нужно пояснить. Фрейлины имели императорский шифр — розочку с инициалами императрицы, украшенную бриллиантами и носимую на левом плече. Если по каким-либо причинам дать фрейлинский шифр было нельзя, давали шифр, где вместо императорских инициалов был портрет императрицы.

Замыкали придворную иерархию "Состоящие". Это камердинеры, медики, духовные лица, и просто те, кого хотели видеть при дворе.

Обслуживающий персонал, лакеи, повара, садовники и прочие, придворными не считались.

В момент вступления Николая Александровича на престол, Русский Императорский Двор насчитывал около полутора тысяч человек. Это число постоянно плавало. Кто-то уходил в мир иной, кто-то лишался благоволения монархов, кого-то взамен принимали на службу. Конечно, все эти люди не толпились ежечасно перед глазами Императора. Все вместе они собирались только по строго определённым поводам. Например, Большой выход Императора, свадьба или похороны члена Императорской Фамилии, Первый бал сезона. Во всех других случаях, посылались особые личные приглашения.

Содержался двор на деньги, приходящие из трёх источников. Во-первых, "Цивильный лист". Это была строчка в бюджете государства. Средства, выделяемые из бюджета страны на содержание двора государя, государыни и наследника. Кстати, самая маленькая сумма из трёх.

Во-вторых, "Уделы". Это было независимое от государственной казны учреждение, призванное освободить общий бюджет страны от расходов на содержание всей Императорской Фамилии. Уделы выплачивали ежегодно каждому великому князю, (и великой княгине), по 280 тысяч рублей. Экономической основой Уделов являлись земельные угодья, многие миллионы десятин пахотной земли и лесов.

И, в-третьих, "Кабинет Его Величества". Личная собственность Царя. Не много ни мало, Нерчинские и Алтайские копи, богатые золотом и драгоценными камнями.

Кроме этого, Великие Князья, входящие в Императорскую Фамилию, имели собственные земли, капиталы и драгоценности. Можно не сомневаться, товарищи не голодали. Но сейчас не об этом.

Ни один из придворных чинов не мог вступить в брак без разрешения Государя. Каждый придворный чин имел полагавшийся ему лично, согласно статусу, особый мундир, причём различались формы одежды: бальная, праздничная, обыкновенная и походная. Чем выше было положение придворного лица, тем больше было золотого шитья на мундире. У обер-гофмейстера не было ни одного шва без сверкающих арабесок и гирлянд.

Каждый придворный чин выполнял определённые обязанности. Обер-гофмейстер заведовал штатом, обер-гофмаршал следил за императорским столом, обер-егермейстер присутствовал при высочайших охотах, обер-шталмейстер сопровождал парадную карету Их Величеств, обер-форшнейдер следовал за блюдами, которые подносились Его Величеству во время Большого Коронационного обеда, обер-шенк подавал царю во время этого обеда золотой кубок с вином и возглашал: "Его Величество изволят пить!". Не работа, а мечта офисного планктона.

Этикет и церемониал Императорского Двора блюли обер-церемониймейстер и обер-гофмейстерина Двора Её Величества. Нужно отметить, что Император Александр III был совершенно равнодушен к вопросам церемониальной части. Что нельзя сказать о его отце, Александре II, который не допускал никаких упущений или послаблений в области этикета. При Александре Александровиче придворные, если можно так сказать, распустились. Например, основная масса придворных свободно игнорировала панихиды по Великим Князьям. Император об этом знал и смотрел сквозь пальцы. Дошло до того, что караульные офицеры приносили для себя стулья, чтобы сидеть в карауле. Такое при Александре II, конечно, было немыслимо.

В день, когда ожидалось первое появление молодого Императора, собрались все. Всем было интересно.

* * *

Кареты Царского поезда подъехали к Зимнему дворцу. Для каждой категории приглашённых лиц открывался свой подъезд. Для Великих Князей — Салтыковский, для придворных — подъезд Их Величеств, для гражданских чинов — Иорданский, для военных — Комендантский.

Кареты остановились у подъезда Их Величеств, и к ним подскочили шталмейстеры, в обязанности которых входило помогать вельможам, выбираться из громоздких колымаг. Николай вышел из кареты и огляделся. Шпалерами стоят Лейб-казаки в красных бешметах, синих шароварах и таких мохнатых папахах, что не видно глаз. У монолитной Александровской колонны с ангелом наверху, строй Лейб-гвардии Конного полка, белоснежные мундиры, на головах блестящие медные каски, смахивающие на пожарные. Николай вздохнул, и направился в подъезд.

Конец ноября, но солнечно. Да, солнечно, но конец ноября. Мужчины храбрятся, все в одних мундирах, а дамы уже в мехах. Горностаи, черно-бурые лисицы, но головы не покрыты, ибо на замужних диадемы, а у барышень — цветы в волосах.

На запятках некоторых карет — ливрейные лакеи, но им вход во дворец запрещён. В вестибюле верхнюю одежду принимают дворцовые лакеи, в мундирах, шитых галунами с государственным орлом, в белых чулках и лакированных башмаках. К каждой ротонде или накидке прикрепляется визитка владельца, и лакей вполголоса говорит, где именно будет он находиться с вещами.

Далее следует подняться по лестнице и разделиться. Чины церемониальной части зорко наблюдают за порядком. Кого-то поймать за рукав и направить в правильную сторону, кому-то указать на недопустимость того или иного — это их работа.

Придворные и приглашённые направляются в Николаевский аванзал, причём придворные занимают место в середине, а прочие располагаются вдоль стен. В принципе места хватает всем, площадь зала более тысячи квадратных метров.

В этот раз среди приглашённых были члены Государственного Совета. Высшие сановники Российской Империи, все при мундирах и орденах, стояли группками и вполголоса беседовали. Несколько особняком от всех стояли четыре очень представительных господина, сплошь увешанные орденами и муаровыми лентами. Сравнительно молодые, Сергей Юльевич Витте, министр финансов и Иван Николаевич Дурново, министр внутренних дел, и двое старцев, министр иностранных дел Николай Карлович Гирс, и обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев.

— Шо же Вы, Константин Петрович, думаете относительно нашего нового Императора?— обратился к Победоносцеву Витте с сильным южнорусским, можно сказать, одесским, выговором, — Ведь Вы были его наставником.

Победоносцев ответил не сразу. Пожевал сухими старческими губами, поглядел поверх голов собравшихся, и только после этого, вздохнув, ответил:

— Как к своему ученику, я отношусь к нему любовно, но больше всего боюсь, как бы Император Николай по молодости своей и неопытности, не попал под дурные влияния.

— А Вы что думаете? — в свою очередь обратился Дурново к Витте.

— Ну, шо я могу сказать, я о делах с ним говорил мало, — заговорил министр финансов, — разве шо, в Комитете по постройке Транссибирской железной дороги. Он на меня производил всегда впечатление хорошего и весьма воспитанного молодого человека. Да, он совсем не опытный, но и не глупый. Действительно, я редко встречал так хорошо воспитанного человека, как наш новый Государь. Воспитание это скрывает все его недостатки.

— Ошибаетесь Вы, Сергей Юльевич, вспомяните ещё меня — это будет нечто вроде копии Императора Павла Петровича, но в настоящей современности, — Дурново заговорил, понизив голос, — и может, даже, с чертами Александра I, с хитростью, мистицизмом и коварством. Только без образования Александра I. По достоверным сведениям, он не интересуется государственными делами.

Победоносцев и молчавший Гирс недовольно посмотрели на Дурново. Было заметно, что им не понравился отзыв министра внутренних дел. Сергей Юльевич Витте, молча, с непроницаемым лицом, смотрел в сторону. Ему уже доложили, какую суматоху учинил в Москве молодой Самодержец. Агенты Министерства финансов, подчинённые лично Витте, находились не только в крупных городах Империи, но и во всех крупных странах мира. Поэтому Сергей Юльевич узнавал важные новости, гораздо раньше, чем те, кому это было положено по службе.

И вот теперь у него было тревожно на душе. "Не интересуется государственными делами, говорите? — размышлял Витте, — А для чего он прогнал Московского коменданта из Кремля? В любом случае, для всего нужны деньги. А деньги у него, у Витте. Так что очень скоро обо всём узнаем...".

Члены Императорской Фамилии, между тем, собирались в Малахитовой гостиной, доступ в который охраняли придворные арапы в парадных костюмах и больших тюрбанах. Настоящие арапы, негры. Традиция заведена ещё Петром Великим.

Николай вошёл в Малахитовую гостиную последним. Сочетание малахита с обильной позолотой свода, дверей, капителей колонн и пилястр заставляло замирать сердце. Красота неописуемая.

Вся Императорская Фамилия уже в сборе. Повернулись к вошедшему Императору и поклонились, дамы сделали реверанс. Их много: два брата, четверо двоюродных братьев, девять троюродных братьев, четверо дядей, десять двоюродных дядей и двоюродный дед. Тридцать. Не считая женщин. И сколько же бойцов, из этого взвода Императорской фамилии, солидарных с монархом по династическому принципу, встали рядом с Русским Царём в феврале семнадцатого? Ни одного. Николай покривился и поклонился им в ответ, скрывая гримасу.

* * *

Пожалуй, следует разобраться, почему многочисленная и полная сил Императорская Фамилия погибла, не сделав ни одного телодвижения, что бы спастись. Если отбросить шелуху мелочных обид и докопаться до первопричины жестокого раздора, то с большой долей уверенности можно заключить, что династию погубила одна статья в "Своде Законов Российской Империи".

Дело в том, что Павел I Петрович, после чехарды непонятно кого на Российском престоле в 18 веке, решил упорядочить сей скользкий момент и 5 апреля 1797 года издал Акт о престолонаследии, который вводил в России примогенитуру по австрийской (полусалической) системе. Салическая система предполагала престолонаследие исключительно по мужской линии, полусалическая дозволяла, при отсутствии наследниКА, передавать трон наследниЦЕ. Жизненная, в принципе ситуация, женщины на троне сидят не хуже мужчин, но в этом Акте была статья, о которой я и говорю. Вот она:

— ст. 188 Лица Императорской Фамилии, вступившие в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть, не принадлежащем ни к какому царствующему или владетельному дому, не может сообщить ни оному, ни потомству, от брака сего произойти могущему, прав, принадлежащих Членам Императорской Фамилии.

Там много ещё чего написано в этом Акте, и что браки дозволяются только с разрешения царствующего Императора, и с какого боку незаконнорождённые относятся к Императору, но самое главное, на мой взгляд, в этой статье. Запрет женится на женщинах, не принадлежащих ни к какому царствующему или владетельному дому, учитывая, что Европа маленькая, привёл к тому, что через сто лет Великие князья начали женится на двоюродных сёстрах. К чему это приводит, понятно. Браки внутри семьи приводят к вырождению, и как следствие, к всевозможным наследственным болезням, в том числе и к "царской" болезни, гемофилии.

Или... Или бунт. С последующими репрессиями. В царской семье и репрессии были царские. Выслать из страны, запретить появляться при Дворе, не признать детей. Но и обиды были соответствующие, царские.

Но это если молодой Великий Князь колобродит, то мудрый Император пожурит его и простит, бывало и такое. А если самому Императору, или наследнику вожжа под хвост попала?

Первый сбой в программе произошел уже через 26 лет после принятия Акта. Великий Князь Константин Павлович, наследник престола, между прочим, в 1823 году женился на польской графине Грудзинской. Хотя такой морганатический брак не лишал лично его прав на престол, Константин был вынужден подписать отречение. Очень уж кушали живьём его братья, старший брат Император Александр I и младший брат, будущий Император Николай I. Отречение было делом незаконным, поэтому братья оставили его под сукном, чтобы достать в нужное время. Это сыграло злую шутку, общественности об отречении Константина ничего не было известно, и когда после смерти Александра I на трон залез Николай I, его посчитали узурпатором. Тут и декабристы подсуетились. Гренадёры выходили на Сенатскую площадь под лозунгом: "За Константина и жену его, Конституцию".

Это был ещё не раздор в Императорской Фамилии, это был прецедент, тихий звон, правда, погребальный.

Серьёзный удар по солидарности царской семьи был нанесён вторым супружеством Императора Александра II. Брак с княжною Долгорукой был вторым морганатическим браком в семействе. Указом от 5 декабря 1880 года ей жаловался титул Светлейшей Княгини Юрьевской, что соотносилось с одним из фамильных имён бояр Романовых. Их дети (трое, все рождённые вне брака, но узаконенные задним числом) получали фамилию Юрьевские. Одновременно с этим Александр II подписал удостоверение, что министр двора граф Адлерберг вложил в государственный банк 3 302 910 золотых рублей на имя княгини Екатерины Михайловны Юрьевской и её детей.

Мнения разделились, компромисс между двумя соперничающими партиями: княгини Юрьевской и наследника Александра Александровича, будущего Императора Александра III найден не был.

После смерти Александра II княгиня Юрьевская была вынуждена эмигрировать в Ниццу. А Александр III немедленно сменил министра Двора и разогнал ближайшее окружение отца. Очень уж он был недоволен отцом, обидевшим мать и нарушившим Закон. Однако именно Александру III суждено было заколотить последний гвоздь в гроб единства династии.

Видя разрастание Императорской фамилии, и решив оградить Великокняжеский сан от чрезмерного расплывания, Александр III изменил закон "Учреждение об Императорской Фамилии" в том смысле, что отныне участвовали в Уделах только дети и внуки императора. Правнуки получали титул князя крови со званием "Высочества" и миллион рублей. Остальные потомки титуловались всего лишь "Светлостями" и от кормушки отодвигались совсем.

Деление Высочайших особ на "белых" и "чёрных", присосавшихся к Уделам и обделённых, никак не могло способствовать единению семьи. Со сменой государя, Императорская Фамилия, сидевшая как мыши при суровом Александре III, надеялась получить большую свободу действий и ближе пододвинуться к Уделам. Новый царь был молод, и старшие родственники рассчитывали влиять на него. Как показала история, этого не произошло и отчуждение Императорской Фамилии и Монарха усилилось.

Ещё одним поводом к недовольству Императора, было его отношении к постановлениям семейных советов. Председатель, старший из присутствующих членов семьи, должен был доводить до сведения Государя о постановлениях собраний через министра Двора. Это бесило Великих Князей. Но, несмотря на все их старания, Николай сохранял эту форму, чтобы избегать всяких пререканий с родственниками. Тем более что Император часто не только не одобрял желания большинства, но и накладывал прямо противоположные резолюции. Склок он, конечно, так избегал, но отношения с родственниками только ухудшались.

Стали множиться морганатические союзы. Николай рвал и метал, но ему в лицо бросали отречения и уезжали за границу. Через некоторое время "виновных" прощали, призывали ко Двору, некоторые даже возвращались, но прежних отношений восстановить было уже нельзя. У царских отпрысков и самолюбие царское.

Нужно отметить, что русский император, в кругу своей семьи, не считался божественным и вне критики. Это для крестьянина он был царём — батюшкой, а семья его воспринимала как первого среди равных. Если какой император имел жесткий характер и волю поставить себя на недосягаемую для родственников высоту, то с этим, скрепя зубами, мирились. Николай же своей мягкостью и безволием не смог поставить себя морально и властно выше. Он формально пользовался атрибутами власти и поэтому члены императорской фамилии всё чаще задавали себе вопрос: "Нами пытаешься помыкать, а сам то, что творишь?". История с Распутиным окончательно втоптала репутацию Николая и Алисы в грязь.

У Николя Александровича в реальной истории был несомненный талант настраивать против себя не только всё Российское общество до такой степени, что быть монархистом стало неприлично, но и всю Императорскую Фамилию, несмотря на её очевидную неоднородность.

Кланы, на которые делилась династия, наименовались по отчеству родителя — патриарха.

Александровичи — дети Александра II, родные братья Александра III, дяди Николая II.

Константиновичи — дети Константина Николаевича, брата Александра II, племянники Александра III, двоюродные дяди Николая II.

Николаевичи — дети Николая Николаевича, брата Александра II, племянники Александра III, двоюродные дяди Николая II.

Михайловичи — дети Михаила Николаевича, брата Александра II, племянники Александра III, двоюродные дяди Николая II.

Называть каждого из представителей этих кланов поимённо — долго и нудно, тем более, что многие из них — пустоцветы, ничем особенным не выделялись, потихоньку коптили небо и проедали удельные деньги. Тех, кто будет нужен по ходу повествования, будем представлять по мере необходимости.

Сандро, муж родной сестры Николая, Ксении, с кем мы уже знакомы, был сыном Михаила Николаевича, следовательно, имел полный титул такой: Его Императорское Высочество Великий Князь Александр Михайлович. Несомненно, талантливый человек, моряк, при появлении аэропланов, сделал немало для становления русской авиации на крыло.

* * *

В Николаевский аванзал вошли церемониймейстеры и начали выстраивать придворных и приглашённых по рангу, согласно этикету. Когда кортеж был образован, министр Двора вошёл в Малахитовую гостиную и доложил об этом Его Величеству. Николай поблагодарил его, а Великие Князья, в точности, знающие каждый своё место (по близости к трону, по порядку престолонаследия), стали позади него, попарно. Великие Княгини заняли места соответственно рангу их отцов и мужей. В первой паре оказались Николай и Мама, вдовствующая Императрица, поскольку молодой Император ещё не женат. Александру Фёдоровну, Аликс, как наречённую невесту императора, поставили во вторую пару с Георгием, наследником — цесаревичем. Министр Двора стал справа от Государя, на шаг сзади. За ним — друг другу в затылок — почётное дежурство: один генерал-адъютант, один свитский генерал и один флигель-адъютант. Остальные встали парами за Императором.

Из Николаевского аванзала колонна придворных и приглашённых прошла в Концертный зал и остановилась в ожидании Государя. Вельможи повернулись направо, рассредоточились в один ряд и замерли.

Арапы медленно раскрывают двери Малахитовой гостиной, больше похожие на ворота. Оркестр играет полонез, тише и медленнее, чем обычно, герольд читает полный титул Его Императорского Величества. В руках обер-церемониймейстера жезл — длинная трость чёрного дерева с шаром слоновой кости наверху, двуглавым орлом и бантом Андреевской ленты, он трижды ударяет им об пол, и все склоняются в поклоне. После этого из распахнутых дверей выходит колонна Императорской Фамилии и останавливается напротив придворных. И тоже склоняется в ответном поклоне.

В конце придворной колонны — придворные священники. Они выступают вперед, и начинается панихида. Все истово крестятся, а Николай рассматривает стоящих перед ним вельмож новым взглядом. Раньше как-то и не обращал внимания, а теперь толи новый статус действует, толи послезнания.

Военные чины все в белой свитской форме, золотые эполеты, золотые аксельбанты, муаровые ленты крест-накрест, и ордена, ордена... Мундира под ними и не видно.

Штатские в белых придворных мундирах с короткими панталонами и белыми шёлковыми чулками, золотое шитьё сверху до низа, и тоже ордена, размером с блюдце, размером с тарелку...

Дамы в "русских" платьях со шлейфами и чёрными, траурными ленточками на груди. "Русское" платье — это платье белого атласа, оставляющее открытыми оба плеча. Шлейфы из красного бархата с золотым шитьём. На головах — диадема — кокошник на красном бархате. Платья и кокошники украшены драгоценными камнями, в зависимости от степени богатства. Однако, цвет камней соответствует цвету ткани. На белом атласе жемчуг, на красном бархате — рубины, бриллианты подходят к любому цвету, поэтому рассыпаны везде.

Вот стоит свитский генерал. Рядом с ним его жена. Её волосы украшает диадема в два ряда крупных бриллиантов, во лбу сияет бриллиант диаметром в три сантиметра. На груди великолепной работы бриллиантовое ожерелье, декольте окружено цепочкой бриллиантов с большим цветком из бриллиантов на правом плече. На левом плече белая розочка с маленьким эмалевым портретом Императрицы Марии Федоровны, вдовствующей уже, усыпанная бриллиантами. Другие две цепи бриллиантов брошены через плечи и сходятся у большой бриллиантовой броши, приколотой у пояса. Кольцами с бриллиантами унизаны все пальцы, бриллиантовыми браслетами покрыты руки до локтей. Платье понизу усыпано крупным жемчугом, на шлейфе цепочка крупных рубинов.

И это ещё не самый богатый наряд. Ещё более великолепные и восхитительные бриллианты на графине Шуваловой, на графине Шереметевой, на графине Воронцовой-Дашковой, на княгине Юсуповой...

— Жоржи, — шепнул Николай стоявшему рядом брату, — ты не знаешь, почему у меня вертятся в мозгу два слова — "конфискация имущества"?

Георгий глянул на него косо и также тихо ответил: — Ты хочешь развязать Гражданскую войну на четверть века раньше?

— Жорж, не смеши мои шпоры, в Гражданскую воевали мужики с мужиками, одетые в разные шинели. Эти, — Николай сделал движение подбородком, — даже "му-у" не сказали, когда большевики их резали.

— А зачем? Для чего у них всё отбирать? Ты же можешь накопировать себе всё, что угодно. Зачем множить врагов? Ищи друзей, враги тебя сами найдут.

— Чтобы увидеть перекошенные физиономии этих... Впрочем, ты прав.

* * *

К удивлению Витте, после окончания панихиды, Николай не сделал никаких громких заявлений. Он тихим, спокойным голосом заговорил о постигшем Россию горе, о том, что он ещё не вошёл в курс всех дел и просит всех исполнять свой долг перед Отечеством так же усердно, как и при его отце, Великом Императоре Александре Александровиче.

Сергей Юльевич испытал, даже, некоторое разочарование. После окончания аудиенции стороны покидали зал в обратном порядке. Удалилась, сопровождаемая общим поклоном Императорская Фамилия, повернулись направо и, разобравшись по парам, медленно пошла на выход из зала колонна придворных и приглашённых. Витте был уже у самых дверей, когда к нему подошёл дежурный флигель-адьютант и передал просьбу Государя задержаться.

"Как предсказуемо, — подумал Витте, кивнув офицеру, — так я и знал, будет просить денег. В Уделах денег нет, это точные сведения, к концу года их там никогда нет. Сколько ему можно выделить из рептильных фондов? Пожалуй, тысяч сто, не больше. Можно сослаться на конец года и пустую казну. И обязательно вытянуть, на какие цели. Нужно ещё запросить в Москву, кого он ещё, кроме чиновников, выселяет из Кремля, и, главное, для чего?.."

Как только двери в Николаевский аванзал закрылись, приоткрылись двери из Малахитовой гостиной и оттуда вышел Николай. Витте, увидев его, поклонился. Николай поклонился в ответ.

— Ваше Императорское Величество, — сказал министр финансов, — примите моё искреннее соболезнование в связи с кончиной Государя Александра Александровича, это невосполнимая утрата для всех нас.

— Благодарю Вас, я не сомневаюсь в Вашей преданности, — ответил Николай, — Горе постигшее нас действительно безмерно. Однако государственные дела ждать не могут. Сергей Юльевич, Вы, я знаю, сейчас ведёте с английскими Ротшильдами переговоры о кредите для проведения денежной реформы? Остановите пока все переговоры до особого моего распоряжения. Под благовидным предлогом отложите до Рождества.

Витте в знак повиновения поклонился, а мысленно усмехнулся и пожал плечами: "Это для всех он ведёт переговоры, на самом деле всё уже договорено. Осталось наложить высочайший рескрипт. Жаль усопший Император не успел. А почему молодой Император просит отложить, это понятно, ещё не разобрался в делах и не хочет подписывать важные бумаги. Ну, два месяца роли не играют".

— Вот ещё что. Изготовьте, пожалуйста, к первому декабря, слиток золота, весом ровно в пятьдесят килограмм. Классической формы, усечённая прямоугольная пирамида, девятьсот девяносто девятой пробы. Сделайте качественный аффинаж. Нанесите на него чеканами все реквизиты, определяющие принадлежность к Российской империи, все, кроме номера. Для него оставьте место. И изготовьте для этого слитка ящик для хранения. Ящик должен иметь ручки, чтобы его могли переносить два человека. Материал подберите самый лучший, красное дерево или нечто подобное, и сварите его в масле, чтобы не сгнил в сыром месте. Всё понятно?

Витте вскинул голову: — Простите меня, Государь, но такое количество золота нельзя изъять из казначейства просто так!

Николай поднял брови: — Почему изъять? Разве я говорил, что золото нужно куда-то везти? Изготовьте, и пусть стоит в казначействе, я приеду, посмотрю. Это образец, понимаете?

Витте кивнул, хотя единственное, что он понял, это то, что он ничего не понимает. Николай повернулся к окну и стал рассматривать Дворцовую площадь. Витте понял, что аудиенция окончена.

* * *

Самым влиятельным и популярным в Санкт-Петербурге был Двор Великой Княгини Марии Павловны, супруги Великого Князя Владимира Александровича. Да и сам Великий Князь блистал в столице. Красивый, хорошо сложенный, с сочным баритоном, большой любитель охоты и хорошо поесть, Владимир Александрович обладал неоспоримым авторитетом. Как президент Академии художеств, он был просвещённым покровителем всех отраслей искусства и широко принимал в своём дворце талантливых людей.

Великая Княгиня Мария Павловна, герцогиня Мекленбург-Шверинская, умная, образованная и любезная женщина, составляла удивительно подходящую пару для Владимира Александровича. Их супружеская жизнь, несмотря на то, что и муж, и жена были натуры волевые, и характера самостоятельного, протекала вполне благополучно, жили они, как говорят, душа в душу. Великая княгиня окружала себя интересными людьми, и в своём дворце в Санкт-Петербурге, и в многочисленных зарубежных поездках. Вела она и обширную переписку со многими видными общественными и политическими деятелями Европы, которые считали её передовой и свободномыслящей женщиной. Двор Великой Княгини блистал фрейлинами, которые были одна краше другой, притом остроумными и весёлыми. Мария Павловна требовала, чтобы и вся прислуга имела элегантный и красивый вид. Из своих гостей она привечала только тех, кто был умён, умел поддерживать разговор и не давал скучать.

В качестве старшего дяди царя, Владимир Александрович мог бы занять рядом с Николаем особое доверенное положение, стать хранителем единства семьи и её традиций. Но...

В той, первой истории, подобного не случилось. С этими, ближайшими и наиболее влиятельными родственниками, отношения были наиболее натянутыми. Ревность между двумя Дворами, поддерживаемая постоянными мелкими уколами, положила конец родственным отношениям между Императорской четой и Великой Княгиней Марией Павловной. Но это произойдёт, потом... или не произойдёт?

* * *

После траурного обеда, организованного для Императорской Фамилии в Золотой гостиной, Великие Князья вышли на "чёрную" лестницу, где устроили импровизированную курительную комнату. Николай, оставив Аликс на попечение Ксении, подошёл к Марии Павловне. Раньше он близко с ней не общался, да и какие могут быть общие интересы у двадцатишестилетнего шалопая и сорокалетней матерью семейства, поэтому слегка замялся. Великая Княгиня почувствовала его смущение и поощрительно улыбнулась.

— Мария Павловна, — начал Николай, — мне право неловко, но я в совершеннейшем смущении и растерянности. Святые отцы не рекомендовали венчаться ранее годовщины отца, а статус "нарёченной невесты" несколько неопределённый и не предполагает нахождения Аликс так долго при Императорском Дворе. Но отправлять её обратно домой мне тоже не хотелось бы. Не согласились бы Вы, пригласить её, чтобы она была вашей гостьей. Этикет ведь это дозволяет? Я был бы очень благодарен, а все расходы...

Его прервал громкий и заразительный смех Марии Павловны. Посмеявшись, она спросила:

— Неужели она так много ест? — и снова засмеялась.

На них стали обращать внимание: качали головами и хмурились — немыслимо смеяться в траурные дни.

— Так Вы согласны? — шёпотом спросил Николай.

— Ваше Императорское Величество, Вам стоит приказать, — так же шёпотом ответила светская львица.

У Николая в глазах мелькнуло разочарование и сожаление, он уже хотел поклониться даме и отойти, ну, что ж, не получилось, как она сказала:

— Ники, простите меня, я не хотела Вас обидеть, конечно, я завтра же пошлю ей официальное приглашение. Не волнуйтесь, мы все вместе дождёмся вашего венчания.

Из "курилки" начали возвращаться Великие Князья. Николай поклонился Марии Павловне, она отвесила реверанс, и они разошлись.

У подъезда Их Величеств всех ждал каретный поезд — везти Августейшую Фамилию в Петропавловскую крепость на очередную панихиду.

* * *

Только поздно вечером Николаю удалось поговорить с Алисой с глазу на глаз. Он передал ей разговор с тёткой и добавил:

— Аликс, это будет хорошая школа светской жизни, и отличная практика русского языка. Только не волнуйся и улыбайся. Я не смогу быть всегда рядом, очень много дел, но я верю, что ты справишься. И ещё вот.

Он достал из кармана наушник-ретранслятор сознания и протянул ей: — Когда ляжешь спать, надень на ухо.

Алиса взяла наушник и повертела в руках: — Что это? Украшение?

— Нет, это учитель, хороший ночной учитель. Завтра утром ты будешь знать много всего интересного. — Николай показал ей, как правильно надевать транслятор и они расстались.

Император завёл будильник на пять утра. Встал, развернул абрудар и скачал сознание у обер-гофмейстерины светлейшей княгини Марии Михайловны Голицыной. Затем подключился к транслятору Аликс. Она выполнила просьбу жениха в точности, наушник белел на розовом ушке. Николай поставил мощность закачки на пять процентов и нажал клавишу. В розовое ушко скользнул голубой лучик.

* * *

Утром при встрече Николай заглянул Алисе в глаза: — Всё хорошо?

Та в ответ протянула ему наушник и сказала по-русски почти без акцента: — Какой хороший учитель. Я уже удивила фрейлин.

В полдень скороход принёс официальное Приглашение принцессе Алисе Виктории Гессен-Дармштадтской от Великой Княгини Марии Павловны, и Алиса укатила в гости.

В гости на год. Почему бы и нет?

* * *

1 ноября в Москве с утра не смолкал колокольный звон. Звонили все сорок сороков. В Санкт-Петербурге хоронили Александра III. Иванов предложил выпить за упокой души бывшего Императора. Женщины собрали обеденный стол, сели, разлили.

Иванов сказал речь: — Сегодня хоронят старую, патриархальную власть в России. Мы начинаем новую страницу истории. Но я должен сказать, что Император Александр III дал России тринадцать лет мира. Это не мало. Давайте выпьем за упокой души Императора-Миротворца. Дядька был не злобный, солдатскую кровь не пил. Царство ему небесное, и пусть вечно земля ему будет пухом.

Все молча и не чокаясь, выпили.

* * *

Честно говоря, похороны отца Николай запомнил смутно. Картины сменялись, как в калейдоскопе: лица, попоны отцов церкви, лошади в черных чепраках, любопытные толпы на улицах, заплаканное лицо матери, суровые Великие Князья, все смешалось в пёстрой круговерти. И всепроникающий запах горячего ладана.

Он пришёл в себя только в поезде, который вёз его в Москву.

Глава 19

На следующий день встали рано утром и, собравшись, поехали в Вязьму. Сидоров остался ликвидировать сельскохозяйственную безграмотность, а Иванов и Петров, посадив на козлы Савелия, уютно устроились в бричке.

— Николай, а почему ты решил коммунизм в отдельно взятом уезде строить на десять лет раньше основного десанта? — спросил Александр, лениво оглядывая проплывающие мимо поля.

— Честно говоря, не был уверен, что получится. Дело для меня новое. А не получится... ну, что ж, хоть потренируемся. Задача — все ошибки совершить здесь, на черновике, чтобы на беловике было поменьше ляпов. Я и сейчас не уверен...

— Если откровенно, вчера Максаков меня конкретно на землю опустил. Не так всё оказывается просто, как я думал. Во всей литературе советского периода превозносится рабочий класс, как основная движущая сила, а крестьянство выставляется в виде барашка, который идёт туда, куда его повернул рабочий класс. За скобками остаётся вопрос, откуда взялся рабочий класс. А он из крестьян и взялся. В революциях участвовали рабочие в первом поколении, максимум во втором. Почему же крестьян задвигали, а рабочих превозносили?

— Это как раз понятно. Заводы и фабрики в столицах, откуда же брать пушечное мясо? С Гордино, что ли, мужики поедут строить баррикады на Пресне? Да, и из рабочих, не так уж много дураков было. Репортажи помнишь, когда у нас там, танки по Белому Дому стреляли? Не обратил внимания, толпа беснуется, а на заднем плане спокойно машины ездят, нормальные люди ходят. Из десяти миллионной Москвы, сколько человек тогда рЫвалУцию делали? Тысяч десять. Какой процент? Мизерный. Вот тебе и революционный народ. В пятом году одного Семёновского полка хватило, чтобы в Москве разогнать бездельников. Была бы воля руководства. В пятом воля ещё была, в семнадцатом её уже не было.

— Мда-а... Надо хорошенько обдумать, что мужикам гординским говорить. Покажемся им клоунами, и всё пропало, второго шанса не будет.

— Слушай, может, сразу акционерное общество зарегистрировать, и придём на сход с конкретными предложениями? Вот земля, вот АКО. Всё серьёзно, без обмана.

— Артельное, а не акционерное. АКО — артельное крестьянское общество.

— Э... какая разница. Не всё ли равно как назвать.

— Разница между "акционером" и "артельщиком", примерно такая же, как между Государём и милостивым государём. В акционерном обществе прибыли делится согласно вкладу в уставной капитал. Кулак приведёт двух лошадей и трёх коров, а бедняк одну кобылу-калеку. Кто в выигрыше при распределении дивидендов? Акционерный пай — разновидность банковского вклада — можешь не работать, процент капает. А в артели вклад не имеет значения, играет роль только личный труд. В выигрыше самый работящий. Нам нужен пчелиный улей или заповедник трутней?

— Ну, хорошо, а как же уравнять вклады, что бы они не влияли на распределение прибыли? Забирать в колхоз кулацких лошадей силой? Обрезы начнут пилить. Было уже.

— Ну почему силой? АКО богатое. Будем выкупать. Плюс купим своих, на общество. А регистрировать рано. Нужна бумага с крестьянского схода.

* * *

Уездный город Вязьма, к которому подъезжали наши друзья, являлся типичным мещанским городом. Промышленный и торговый уровень, которого, впрочем, был довольно высок, но благоустроенной Вязьму назвать было трудно. Центральная, чиновничья и южная, торговая часть города, где селились состоятельные горожане, имела каменные дома, даже двухэтажные, и мощёные улицы, освещённые газовыми фонарями. В остальной части города не имелось ни тротуаров, ни мостовых, а весной и осенью его узкие улочки и путаные переулки утопали в грязи. Здесь жилая застройка была преимущественно деревянной, с прилегающими сараями и огородами.

И в то же время Вязьма была крупным железнодорожным узлом: здесь пересекались Московско-Брестская, Ржевско-Новоторжская и Сызрано-Вяземская железные дороги. Грузооборот (приём грузов и отправка грузов) достигал миллиона пудов в год. При населении 17 тысяч человек, в Вязьме работали около сотни промышленных предприятий: кожевенные, пряничные, маслобойные, паточные, колбасные, табачные, спичечные производства, кафельный и кирпичный завод, мыловаренный завод, льноперерабатывающий завод, хлебопекарня с бараночным производством, мастерская церковной утвари, свечной заводик и даже, колокольный завод, льющий колокола для всей губернии.

В Вязьме действовали два монастыря, 17 церквей, мужская и женская гимназии, учительская семинария, духовное училище, городское 5-классное училище, городское начальное женское училище, 4 частные начальные школы, 3 церковно-приходские школы, детский приют при благотворительном комитете и городская больница на 40 коек, в которой числились: земский врач — 1 и повивальных бабок — 3. Имелись в наличии: пожарный участок — сарай с пожарной колокольней, пожарная машина — телега с бочкой и пожарная команда в составе четырёх солдат-ветеранов. А также два замечательных благотворительных общества — "Общество для содействия преуспеянию Вяземской женской гимназии" и "Общество вспоможения недостаточным ученикам мужской гимназии". Не названия, а песнь души.

Чем ближе друзья подъезжали к Вязьме, тем больше народу встречалось им по дороге. Через пару перекрёстков, они влились в настоящую людскую реку, торопливо текшую в сторону города. Подводы, кибитки и тарантасы всех моделей и размеров заполняли дорогу, но больше всего было пешеходов. Жители близлежащих сел и деревень шли в город на работу. У самого города, на мосту через речку-вонючку, попали в самую настоящую пробку. На узком месте две телеги зацепились осями, и ездовые пытались их разъединить, ругая лошадей, друг друга, и прохожих, путающихся под ногами. Петров с удивлением смотрел на многочисленные маковки церквей, на дымящие заводские трубы, слышал грохот недалёкой железнодорожной станции и находился в замешательстве. И это уездный город? А где патриархальная сонная тишина? Если ЭТО уездный город, то какой тогда город губернский?

Гордино находилось к югу от Вязьмы, поэтому, когда они всё-таки въехали в город, то возок весело загремел железными ободьями по булыжной мостовой. А что Вы хотите, о дутой резине — пневматических шинах, ещё не слышали, колёса, в лучшем случае были "на железном ходу", а в основном, просто деревянные.

— "Купец первой гильдии Кириллов и сыновья, Колониальные товары — ренские вина" — прочитал Петров вывеску вслух и засмеялся: — Рейн уже колония Кириллова?

— А то, — Иванов тоже засмеялся, — знай наших!

— Слушай, как улица называется?

— Вельская.

Но Петров уже не слышал, он хохотал, а мимо проплывали вывески:

"Парижский парихмахир Пьер Зарубьянц из Лондона Стрижка брижка завивка"

"Шашлычный мастер из карачаевского барашка с кахетинским вином Соломон Врубель"

"Трахтир Не уезжай голубчик с арганом"

"Кролики белки куры и протчия певчия птицы"

"Кислощёвое заведение с газировкой фрухтовой воды"

"Буфетчик с накрышкой зала под скатерти Мельхивор с тапёром имеются"

"Стригу и брею Баранов фершал цырулник"

"Мадам Донэ повивальная бабка сприютом для секретных"

"Паришские карточки для холостых и неженатых Мадамам дешевле!"

* * *

Между тем, Вельская улица привела наших веселых путешественников на запруженную народом Торговую площадь, к Гостиному двору. Здание Гостиного двора состояло из поставленных одна к одной, многократно повторяющихся одинаковых двухэтажных лавок, представляющих собой прямоугольное помещение, имевшее отдельный вход. Лавки от дождя и снега защищала примыкающая к ним галерея. В центре каждого корпуса с четырех сторон были арочные ворота во внутренний прямоугольный мощеный двор, который был отдан под торговые ряды: сапожный, мясной, хлебный, калачный и толкучий. Первый этаж Гостиного двора был торговый, второй — жилой, для приезжих торговых людей, подвалы использовались для хранения товаров, загружаемых со двора, через люки. В Гостином дворе торговали шелковой и бумажной материей, сукном, медной, железной, оловянной, фарфоровой и хрустальной посудой, которую привозили из Петербурга и Москвы, и "разными мелочными товарами и собственными припасами". Кроме того, многие скупали у обывателей на торгах хлеб, коноплю, лен, пеньку, семя конопляное и льняное, кожи. Пять лавок Гостиного двора занимал "Торговый дом Ивана Алексеевича Ерохова с сыновьями", продававший строительные материалы. "Торговый дом братьев Колесниковых" занимался мучной, бакалейной, рыбной и мясной торговлей. В одном из помещений размещался магазин Михаила Константиновича Почечуева, торговавший бакалейными, кондитерскими, гастрономическими, галантерейными и другими товарами.

На всю Россию славились ароматные вяземские пряники! Приезжие обязательно увозили отсюда пряник — и для лакомства, и в качестве сувенира, а иногда и в качестве... учебника. Такие пряники изготовлялись в виде букв — уплетая их, дети действительно "грызли грамоту". Более ста лет выпекала в Вязьме пряники фирма купца Сабельникова: от крохотных, до огромных, подарочных...

"Торговый дом Василия Лютова и сыновей" занимал целую сторону Гостиного двора. Василий Владимирович Лютов имел льноперерабатывающий завод, паровой маслобойный завод, выпускавший льняное масло, торговал "льном и семенами", и даже имел экспортную торговлю "льном и куделью". Купец первой гильдии — это звучит гордо!

На север от Торговой площади уходила Большая Московская улица, в первом же доме которой размещалось отделение банка "Общество поземельного кредита". Максаков ждал их в древнем ландо — длинной колымаге с большими колёсами. Приехал он без кучера, и Савелий остался на улице, охранять свою бричку и максаковского монстра.

Управляющий банка, увидев сумму на чеке, впал в прострацию, но когда Максаков сказал, что не собирается снимать всю сумму сразу, с облегчением записал эти деньги на его счет. Потом позвал стряпчего, выполняющего нотариальные функции, который без лишних разговоров, всего за 15 рублей, выправил все нужные бумаги: и купчую и свидетельство о праве собственности. Петров позавидовал оперативности произошедшей сделки, он помнил, сколько кругов ада он прошёл, оформляя свою квартиру в Москве.

На улице друзья раскланялись с Максаковым и разошлись.

— Идём к Лютову, — сказал Иванов, — он посоветует, как лучше организовать Гординскую волость.

Они перешли через площадь, стараясь не наступать в кучки навоза, и, протолкавшись сквозь толпу, поднялись по лестнице на второй этаж Гостиного двора. В коридоре стояли мужики в зипунах, мастеровые в поддёвках, сидела на корзине какая-то неопрятная баба с гусём в обнимку, но Иванов их всех проигнорировал и, открыв дверь в известную ему комнату, громко спросил: — Жив ли, здоров, Василий Владимирович?

Лютов, невысокий крепыш средних лет, с гладко бритым лицом, стоял за конторкой и писал, внимательно слушая человечка с крысиной мордочкой, который сидел за конторским столом и, водя пальцем по страницам раскрытого гроссбуха, диктовал: — ... хозяйственная десятина, три тысячи двести квадратных сажён, дала на круг четырнадцать четвертей и семь мер...

Купец недовольно повернул голову к открывшейся двери, а потом узнал Иванова, и широко улыбнулся.

— Николай Сергеич! Голубчик! Совсем Вы нас позабыли, — говорил Лютов, идя навстречу вошедшим, — я уже и запамятовал, когда имел удовольствие Вас лицезреть!

— Да всё дела, всё недосуг, — отвечал ему Иванов, улыбаясь не менее широко, — хозяйство не отпускает, хозяйство-то, оно присутствия требует.

Они крепко пожали друг другу руки, а Иванов продолжил: — Вот, разрешите представить, Петров, Александр Артемиевич, сосед мой, по имению, и мой добрый друг, прошу любить и жаловать.

Лютов глянул на Петрова внимательно и цепко, как сфотографировал, и, протянув руку для рукопожатия, осведомился: — Это, о каком же имении речь? Лицо вроде бы, мне незнакомое?

— Калинкино, — ответил Александр, усмехнувшись, — сегодня только купчую оформили, потому и лицо незнакомое. Теперь вот соседями будем.

— Будем, будем соседями, — закивал Лютов, и широким жестом показал на стулья у углового стола, — прошу садиться, в ногах правды нет. Он шикнул на приказчика, и тот испарился.

Пока рассаживались, Петров оглядел офис Лютова.

Помещение пять на пять метров, вдоль стен ґ— открытые шкафы с кипами бумаг — до самого потолка, низкого и деревянного. У единственного окна, большого, застеклённого, но из-за толщины стен, дающего немного света — конторка, с двумя подсвечниками и горящими свечами. Слева — письменный стол клерка, заваленный бумагами, справа — угловой столик с четырьмя мягкими стульями, за который они и уселись.

— Наслышан, наслышан, дорогой Николай Сергеич, какой дворец Вы себе отгрохали, прям всем на зависть! — сказал Лютов, рассматривая попеременно, то Иванова, то Петрова.

— И кто это уже позавидовал? — насмешливо спросил Николай.

Лютов засмеялся и погрозил ему пальцем: — А Вам палец в рот не клади, Николай Сергеич, сразу откусить пытаетесь. Ну, вот я позавидовал, а отчего и не позавидовать? Мы, сиволапые, во дворцах не живали, да, и не придётся, пожалуй. Нам за счастье краюшка хлеба черного, чего ж тут о дворцах мечтать?

— Ай-яй-яй, что Вы говорите, — в тон ему ответил Иванов, — неужели в Малороссии неурожай подсолнуха и Ваша Одесская маслобойня разорилась? Или в Амстердаме наводнение и смыло Вашу лавочку на Принц Хендрикке?

— Нет, всё слава Богу, слава Богу, — чуть сбавил обороты Лютов, опуская глаза, — дела идут, не оставляет Господь милостью своей, только до дворцов ещё не доросли-с, кишка тонка-с.

— Не скромничайте, уважаемый Василий Владимирович, не скромничайте, было б только желание, я к Вам, собственно, из-за желания и заглянул. Есть у меня маленькое желание, да не знаю, как к нему подступиться. Очень обяжете, если подскажете, как ловчее дельце провернуть.

Лютов покивал головой, мол, слушаю внимательно, а Николай продолжал: — Есть у нас с Александром Артемиевичем задумка, Гордино и Калинкино в отдельную волость выделить. Вы тут всех знаете, поэтому вопрос такой — кому ручку позолотить нужно для скорейшего решения в нашу пользу?

— Помилуйте, Николай Сергеич, зачем Вам это нужно? — искренне изумился Лютов, — Мороки — выше петушков на крыше. А прибытка — с гулькин нос, какая радость — за подати, да за оброки ответ держать? Ведь Вы, я вижу, в волостные старшины наметились?

Иванов поднял ладонь вверх: — Это моя беда, есть на этот счет свои задумки. Так поможете, или как?

Лютов помотал головой, ну и ну, и ответил: — В позапрошлом годе, Вас ещё не было, там, — он мотнул головой в сторону окна, — на границе с Сычёвским уездом, делили Вазузовскую волость на две части. Мужичок расплодился, и сотский уже не справлялся. Конокрады там баловали, и вообще народ распустился. Так из губернии приехали сам помощник губернатора, и разделял земли. Земли то он разделил, невелик труд, а вот тамошние помещики сцепились. Раньше там волостным старшиной старый барин был, да почил в бозе лет пять как. А наследник его наотрез отказался принимать главенство. И, ладно бы, где в городе бы жил, или в Москве, так нет, там же и живёт. И отказался. Вот и поставили волостным старшиной сельского старосту. Пока тихо было, сходило и так, а как разбойники пошаливать стали, потребовали старшину к губернатору. И поехал мужик в Смоленск. Грома и молний было — пропасть. Как так, какой-то мужик в волости заправляет! Приехал губернаторский помощник, признал волость слишком великой, чтоб один старшина и один сотский начальствовали, и разделил её на две маленькие. Опять же, говорю, разделить землю просто — по меже соседей, а они там сами разберутся, а вот кого старшинами ставить — незадача вышла, местные помещики, все как один отказались. Уж не знаю, какими калачами дворян этих умасливали, в конце концов, нашлись двое из двух десятков, заступили на должность. Но, честно говоря, начальствуют не очень. А тут Вы, сами хотите хомут на себя надеть. Удивляюсь я...

Лютов удивился искренне. Должность волостного старшины была не популярной.

Иванов ответил так: — Порядка нет, дорогой Василий Владимирович, потому, что хозяина нет. От этого и беспорядок, и народишко балует, и беглые каторжники по буеракам прячутся. Я хочу жить спокойно, да и кой-какие мыслишки дельные в голове есть. Так что, мне в губернию с этим ехать?

— Сначала к исправнику зайдите, в тот раз бумаги на раздел он готовил. Не думаю, что здесь Вы сопротивление встретите, дело то Богоугодное задумали, Семён Варфоломеевич сам до порядка охоч. Что хотел спросить, Николай Сергеич, Вы ленок на следующий год сажать будете?

— Буду, — кратко ответил Иванов.

— И правильно, — заулыбался Лютов, — лён сейчас — самое первое дело, в цене растёт, как на дрожжах.

* * *

— Какой жук! — оценил Лютова Петров, когда они шли по Торговой площади от Гостиного двора к двухэтажному дому Уездной управы.

— Да, толковый мужичок, — ответил Иванов, — про лён слышал? У него монополия в этом уезде, ко льну на пушечный выстрел никого не подпускает, я слышал, урожай льна чуть ли не на корню скупает. Но, правильный олигарх, у него под опекой детский приют, кормит, одевает, учит.

Уездным исправником в Вязьме служил коллежский советник Семён Варфоломеевич Крульнев, человек большой в прямом смысле, что в высоту, что в ширину, но не злой, Иванов гадостей от него пока не видел.

— Как прикажите доложить, — осведомился секретарь.

Иванов начал отвечать, но его перебил бас из-за двери:

— Заходи, Николай Сергеич, не чинись.

Друзья зашли в дверь и сдержанно поклонились.

Кабинет был большой, в нём кроме необъятного стола и кресла внушительных размеров не было ничего. В кресле восседал сам хозяин кабинета. Крупное породистое лицо с хитрыми глазами и большими бакенбардами, закрывающими щёки, источало довольство. Форменный мундир с начищенными пуговицами и большой перстень с непонятным камнем на мизинце дополняли картину.

— Какими судьбами, Николай Сергеич? — Крульнев встал, и протянул руку через стол, поздоровался.

— Дело привело, без дела не стал бы беспокоить, Семён Варфоломеич, — Иванов изложил суть проблемы.

Исправник посмотрел на него хитро и протянул: — Да..., дело с одной стороны, простое, а с другой стороны, — он помолчал, прищурившись, глядя на Иванова, — совсем не простое.

Николай достал чековую книжку, вырвал бланк, взял из стоящей на столе чернильницы перьевую ручку, и прямо на глазах исправника, в чеке нарисовал три нуля. Потом посмотрел в глаза чиновника и спросил: — Семён Варфоломеич, как Вы думаете, для устранения всяческих преград на пути столь непростого дела, какая цифра должна стоять вот здесь, впереди нулей?

Крульнев думал недолго.

— Двоечка, — сказал он скромно, — Двоечка преодолеет все препятствия.

Иванов послушно написал двоечку, и чек на две тысячи рублей оказался перед носом исправника.

— Когда прийти за бумагами, дорогой Семён Варфоломеич?

— Всё, что от меня зависит, сделаю, писаря у меня хорошие, чертежи всякие, все бумаги, подготовят за пару дней, потом в губернию отправлю пакет. Там, в комиссии по землеустройству, всё сделают за пару недель. Так что, через три недельки, самое больше, месяц, будьте любезны, получите, распишитесь.

Иванов глянул на Петрова: — Месяц нормальный срок?

Тот кивнул: — Вполне, только если вместо двоечки троечку поставить, документы будут готовы завтра к утру? Ночь большая, что писарям по кабакам околачиваться, пусть работают.

Крульнев посмотрел на Петрова, ещё больше прищурился и ещё шире улыбнулся: — Чувствуется купеческая хватка, эвон как москвичи привыкли дела делать, ха-ха-ха, — засмеялся.

Николай забрал старый чек и выписал новый на три тысячи. А Александр сказал: — Мы сами повезём документы в Смоленск, завтра на московском поезде. Он во сколько проходит? В девять? Ну, так мы зайдём полдевятого.

* * *

Вернувшись, домой, начали собираться в дальнюю поездку. "Встречают по одёжке" — в то время поговорка была весьма актуальна. По обычаю, каждый помещик, приезжая в губернию, представляется губернатору, следовательно, нужно взять фрак и черную пару. Для визитов — нужен сюртук. Нужно еще было взять шубы, пальто, калоши, словом, множество вещей, входящих в состав одеяния цивилизованного человека 19 века. Вещей набралось очень много. По большому чемодану на каждого. Петров, проникшись ситуацией, вдруг вспомнил, что он до сих пор без документов. Иванов его успокоил, паспорт может выписать исправник, когда они завтра будут забирать у него бумаги.

На другой день, рано утром, погрузились в коляску и отправились в Вязьму. Кроме Савелия, который ехал вместе с ними в Смоленск, на козлах сидел один из охранников, который должен был пригнать обратно со станции лошадей.

Ночью пошёл дождь, и по всей вероятности, намеревался моросить весь день. Осень властно вступала в свои права, бабье лето закончилось. Дорога, которую исправляет только божье провидение, да проезд губернатора, совершенно размокла. Грязь, слякоть, тряска по лужам, порыжевшие и потемневшие луга, тощий кустарник, мокрые берёзки, теряющие последние листики...

Осень, ты на грусть мою похожа...

В Управе их уже ждали. Сам исправник в такую рань не соблаговолил прибыть на службу, но был его помощник, который вручил Иванову большой запечатанный пакет с сопроводительным письмом. К просьбе выписать паспорт он отнёсся благосклонно, оговорив, что может выписать только временный, на пять лет. Секретарь тут же и заполнил гербовый бланк, задавая Петрову стандартные вопросы — ФИО, вероисповедание, возраст, род занятий, состоит ли в браке, отношение к воинской службе и т.д. Помощник исправника в верхнем правом углу хлопнул печать с двуглавым орлом и надписью "Безплатно", секретарь посыпал документ из солонки, и сдув песчинки, подал Петрову. Иванов дал каждому по десятке. Пригодятся ещё, гаврики. С близкой железнодорожной станции донёсся рёв подходившего московского поезда.

Приехали на станцию, а на вокзале цивилизация: по платформам жандармы разгуливают, начальники в красных фуражках бегают, носильщики суетятся с багажом. В кассе взяли три билета — в 1 класс себе, а Савелию в 1 класс не дали, кассир подозрительно покосился на его камуфлированный бушлат и изрёк: — В первом классе чистая публика, в грязном кожушке извольте в третий класс.

Еле уломали на 2 класс, тщетно пытаясь доказать, что камуфляж — не грязь, а цвет такой. Так или иначе, сели, поехали. Путешествие из Вязьмы в Смоленск заняло целый день. Меньше двухсот вёрст паровоз ехал около десяти часов. Всё, как рассказывал Иванов: то ехали, то стояли, то еле тащились.

В купе, на четверых, кроме Иванова и Петрова, находились ещё два господина и разговаривали.

Один, по виду, помещик из глубинки, загорелый и обветренный, ковбой да и только, одетый как-то так, не броско, а второй, с профессорским видом, с золотым пенсне, весь из себя... городской барин.

Наши друзья сидели и, не вмешиваясь, слушали.

— Вот из Воронежа пишут, — говорил "профессор", — что крестьяне Волоконовской и Палатовской волостей постановили учредить в своих волостях народные школы.

— Это что значит, по одной школе на волость?

— Конечно, мало, но все-таки отрадно видеть, что народ стремится к образованию и, сознавая необходимость его, жертвует свои трудовые деньги на устройство народных школ.

— Э... — засмеялся "ковбой", — Вы просто не знаете, что у нас все можно, если начальство пожелает. Крестьяне любой волости составят приговор о желании открыть в своей волости не то, что школу, а университет или классическую гимназию! Это бывает.

— Вы что не верите, тому, что пишут "Ведомости"?

— Верю, этому нельзя не верить, корреспондент не может сам сочинить этот факт. Верно, что крестьяне постановили организовать школы, но это еще ничего не значит.

— Как ничего не значит?

— Это еще не значит, что крестьяне, как Вы сказали, стремятся к образованию и сознают необходимость жертвовать деньги на школы. Не видит мужик такой необходимости. Вскоре после "Положения", на волне "свободы", на школы сильно было налегли, так что и теперь в числе двадцати-, двадцатипятилетних ребят довольно много грамотных, то есть умеющих кое-как читать и писать. А сейчас школы не то что уничтожаются, но как-то стушевываются, и из мальчишек в деревне уж очень мало грамотных. Представьте себе, пришел как-то ко мне мужик, с просьбой заступиться за него, потому что его сына заставляют ходить в церковно-приходскую школу.

— Заступитесь, обижают, — говорит он, — сына не в очередь в школу требуют, мой сын прошлую зиму школу отбывал, нынче опять требуют.

— Да как же я могу заступиться в таком деле? — отвечаю, удивленный донельзя.

— Заступитесь, Вас в деревне послухают. Обидно — не мой черед. Васькин сын еще ни разу не ходил. Нынче Васькину сыну черед в школу, а Васька спорит — у меня, говорит, старший сын в солдатах, сам я в ратниках был, за что я три службы буду несть! Мало ли что в солдатах! У Васьки четверо, а у меня один. Мой прошлую зиму ходил, нынче опять моего — закон ли это? Заступись, научи, у кого закона просить.

Действительно, когда зимой у мужика нет хлеба, когда чуть не все дети в деревне ходят "в кусочки" и этими "кусочками" кормят все семейство, понятно, что мужик считает "отбывание школы" тяжкой повинностью. А Вы говорите: "Отрадно видеть".

— Не может быть, что Вы такое говорите! — всколыхнулся "профессор".

— То и говорю, как есть на самом деле. Вот последнее время взяли верх приговоры об уничтожении кабаков и уменьшении пьянства. Стоит только несколько времени последить за газетами, и потом можно наизусть настрочить какую угодно корреспонденцию... "Крестьяне, какого нибудь Ивановского сельского общества приговором постановили, в видах уменьшения пьянства, из 4 имеющихся в селе кабаков уничтожить два", и затем — "отрадно, что в народе пробуждается сознание", и так далее.

— Позвольте, откуда же тогда берётся всё это?

— От начальства. От волостного старшины, от уездного исправника, от уездного начальника. Хотят, чтоб было как лучше, а получается только во вред.

Петров хмыкнул про себя, оказывается незабвенный газпромовец с его "Хотели как лучше, а получилось как всегда" не оригинален.

— Мне приходилось говорить с начальством на эту тему, — продолжал помещик, — у нас как раз недавно на сельском сходе постановили закрыть кабак на мельнице. Якобы мужик в нем пропивает зерно нового урожая. А результат? Цена на вино подскочила, а как торговали, так и торгуют. Спрашиваю уездного исправника:

— Ведь мужик, когда у него есть новь, непременно выпьет с радости?

— Выпьет.

— И напьется?

— Напьется.

— Ведь если б вас сделали штатским генералом — поставили бы вы бутылочку, другую холодненького?

— Ну, конечно, — улыбается исправник.

— А ведь мужик генералом себя чувствует, когда везет новь на мельницу?

— Пожалуй.

— Нельзя же ему не выпить с нови, и уж, конечно, он не поедет молоть туда, где нельзя раздобыться водкой?

— Пожалуй, что не поедет.

— Водка, значит, непременно должна быть на мельнице?

— Пожалуй, что так.

— Ну, почему же не дозволить торговли водкой на мельницах?

— Нет, нельзя дозволить. Ведь, согласитесь, это большое зло, если дозволено будет на мельницах держать водку. Мужик привозит молоть хлеб, напивается, пьян, променивает хлеб на водку, его при этом обирают, а потом зимой у него нет хлеба.

— Но ведь это зло существует, потому что правило не исполняется и исполнено быть не может, так как никто хлеба не повезёт на ту мельницу, где не продают водки. Следовательно, правило не достигает цели, и к тому же еще более способствует обеднению мужика, потому что всякое стеснительное правило, чтобы быть обойденным, требует некоторого расхода, который все-таки платит тот же мужик.

— Оно так, но ведь согласитесь, что продажа водки на мельницах — зло!

— Так правило не уничтожает зла, водка ведь на мельницах всё равно есть.

— Однако же...

Такой вот бесконечный разговор. По этому случаю я припоминаю, как наблюдал однажды, как немец показывал публике в Московском зверинце белого медведя.

— Сей есть белый медведь, житель полярный стран, очень любит холодно, его каждый день от двух до трех раз обливают холодной водой, — говорит немец монотонным голосом, указывая палочкой на медведя.

— Сегодня обливали? — спрашивает кто-то из публики.

— Нэт.

— Вчера обливали?

— Нэт.

— Что ж, завтра будут обливать?

— И нэт.

— Да когда же его обливают?

— Его никогда не обливают! Сей есть белый медведь, житель полярный стран, очень любит холодно, его каждый день от двух до трех раз обливают холодной водой, — продолжает немец.

Мы все привыкли к этому, и никто не сомневается, что белого медведя, которого никогда не обливают, ежедневно от двух до трех раз обливают холодной водой. Удивительно, как умеет наше начальство придумывать законы, которые никто никогда не выполняет.

— Так Вы считаете, что все новшества исходят от местного начальства, а приписываются крестьянам? — блеснул стёклами пенсне "профессор".

— Конечно. Всегда было начальство, и теперь есть, только теперь оно по-новому начальствует. До "Положения" начальство напрямую все заводило: и больницы, и школы, и суды, а теперь через приговоры сельских сходов то же самое делает. Без начальства, каким же образом узнает народ, что нужно избрать гласных, поправлять дороги, заводить больницы и школы, жертвовать для разных обществ?

Паровоз свистнул и начал в очередной раз притормаживать. Станция Дорогобуж, часовая остановка. Вышли размяться, да и пообедать заодно.

В пассажирском зале ресторация и буфет — водочка разная, закусочка, икорка, рыбка. Зашли в ресторацию, сели за столик. Удивительный контраст! Элегантная станция, роскошный ресторан весь в цветах, мягкие диваны, зеркальные стекла, тонкая столярная отделка, изящные сеточки на чугунных дверных ручках, сервированные хрусталём столы, прислуга во фраках, а только что проезжали — болота, пустота и бесконечные пространства вырубленных лесов, кое-где мелькнет деревушка с серенькими избами, стадо тощих коровёнок на побуревшем лугу...

Настроение, приподнятое с утра, в предвкушении путешествия, пропало окончательно. Даже плотный обед не помог. Петров, выйдя из ресторации, сказал: — Водки хочется.

Иванов завернул в буфет и потребовал три стаканчика. Выпили, занюхали калачиком, услужливо подсунутым буфетчиком. С платформы звякнул колокол, созывающий пассажиров в вагоны.

Иванов положил на прилавок три пятака.

— Мало-с, рубль пожалуйте-с, — скривился буфетчик.

— Сколько? За три-то шкалика — рупь? Да и шкалики-то не форменные, — возмутился Савелий.

— Помолчи, любезный, — цыкнул на него буфетчик, — здесь не кабак, господа посещают-с!

Савелий оторопело помотал головой: — Ну и ну! У нас на рубль толпа укушаться может!

Иванов забрал пятаки и хлопнул по стойке жёлтым кредитным билетом. На платформе второй раз ударил колокол.

В Смоленск приехали, когда уже стемнело. Взяли извозчика и велели везти в лучшую гостиницу. Он и привёз их в Гранд Отель на Большой Благовещенской улице: огромный трёхэтажный каменный дом, широкая лестница наверх, внизу общая зала с буфетом, сервированными большими столами, и зеркальными стенами. Взяли два номера. Один из трёх комнат: большая — приемная, с мягкою мебелью, зеркалами, меньшие комнаты — спальни, с кроватями, умывальниками и прочими принадлежностями. Второй номер — с одной спальней. Пришла горничная — барышня, начала Савелию говорить "Вы", он бедный, терялся и безбожно краснел.

— Ужинать пойдём? — спросил Иванов Петрова.

— Завтра, — буркнул тот, и пошёл в свой номер спать.

* * *

Губернский город Смоленск, в который прибыли наши друзья, был славен тем, что во все времена, вороги, ходившие на Москву, для разминки разоряли Смоленск. Но, тем не менее, город отстраивался, развивался и насчитывал в 1884 году порядка 40 тысяч жителей. Смоленск это конечно, не Вязьма: 10 площадей, 140 улиц, 32 храма, 30 учебных заведений, 8 больниц, 40 врачей и три газеты! Но, самое главное, на мой взгляд, это Дума. В Смоленске был представительный орган самоуправления. В уездных городках, таких как Вязьма, были только уездные земские собрания и уездные земские управы, тоже в своём роде "парламент" и "правительство", но их решения могли отменить Губернская Земская Управа.

Император Александр II провёл в своё царствование реформы, которые заслуженно называют Великими, однако широко известно только об отмене крепостного права. Но были и другие, не менее, эпохальные.

Судебная реформа. В соответствии с Судебными уставами 20 ноября 1864 г. устанавливались следующие принципы судоустройства и судопроизводства:

— осуществление правосудия только судом;

— независимость судов и судей;

— отделение судебной власти от обвинительной;

— несменяемость судей;

— бессословность суда (равенство всех перед судом);

— гласность судопроизводства;

— состязательность;

— самостоятельность судей;

Именно после этой реформы судья А.Ф. Кони отпустил прямо из зала суда Веру Засулич, стрелявшую в Московского градоначальника Ф.Ф. Трепова.

Военная реформа. В результате военных реформ произошло:

— сокращение численности армии на 40 %;

— создание сети военных и юнкерских училищ, куда принимались представители всех сословий;

— усовершенствование системы военного управления, введение военных округов (1864 год), создание Главного штаба;

— создание гласных и состязательных военных судов, военной прокуратуры;

— отмена телесных наказаний в армии;

— перевооружение армии и флота (принятие нарезных стальных орудий, новых винтовок и т. д.), реконструкция казенных военных заводов;

— введение всеобщей воинской повинности в 1874 году вместо рекрутского набора и сокращение сроков службы. По новому закону, призываются все молодые люди, достигшие 21 года, но правительство каждый год определяет необходимое число новобранцев, и по жребию берет из призывников только это число, хотя обычно на службу призывалось не более 20-25 % призывников. Призыву не подлежали единственный сын у родителей, единственный кормилец в семье, а так же если старший брат призывника отбывает или отбыл службу. Взятые на службу числятся в ней: в сухопутных войсках 15 лет — 6 лет в строю и 9 лет в запасе, во флоте — 7 лет действительной службы и 3 года в запасе. Для получивших начальное образование срок действительной службы сокращается до 4-х лет, окончивших городскую школу — до 3-х лет, гимназию — до полутора лет, а имевших высшее образование — до полугода.

Неплохо, да? Брали в армию только каждого четвёртого, а если старший брат, окончив университет, отслужил полгода, то младших братьев уже не берут.

Реформа образования. Университетский устав 1863 года — правовой акт Российской империи, определявший устройство и порядки в университете, в исторической науке принято считать самым либеральным в сфере образования в дореволюционной России.

Так и было. Жандармам было запрещено появляться на территории университетов. Большевики такой глупости не допустят. В каждом заштатном техникуме будет свой "молчи-молчи".

И, наконец, реформа городского самоуправления 1870 года. Под учреждениями городского самоуправления подразумевалось городское избирательное собрание, дума и городская управа.

Городское избирательное собрание — это избиратели. Не "все достигшие 18 лет", а те, кто:

— Российский подданный,

— Старше 25 лет,

— Живёт в городе, уплачивает налоги и не имеет по ним задолженностей,

— Не судим, не снят с должности по "нехорошей" статье и не находится под следствием.

Избиратели раз в четыре года избирали Городскую Думу, Парламент. Основными функциями Думы являлись "назначение выборных должностных лиц и дела общественного устройства", "установление, увеличение и уменьшение городских сборов и налогов".

Свежеизбранная Дума выбирала на 4 года Городскую Управу, Правительство. Её функциями были: "Непосредственное заведование делами городского хозяйства и общественного правления", "Сбор нужных сведений для Думы", "Составление городских смет", "Взимание и расход городских сборов, отчёт перед думой о своей деятельности".

К тому же, Управа могла посчитать незаконным решение Думы, в таком случае в дела вмешивался губернатор.

Вот он, тот самый "социальный лифт", вот возможность для тех, кто был никем, стать всем. Законы бессословные. Крестьянин, так же, как и дворянин, мог избирать и быть избранным. Не нравиться что-то в Государстве Российском, — избирай тех людей, кто сможет навести порядок, или сам избирайся, только повзрослей, начни сам зарабатывать деньги, чтобы мог заплатить налоги и не будь преступником. И всё.

Утрированно, конечно, но судя по всему, те, кричал "Долой самодержавие!", и страстно желал "избирательных прав", были или бандиты, или злостные неплательщики налогов, или пацаны, или... подданные не Российского Государства.

На самом деле в революционеры подавались "лишние люди", не способные ничего добиться легальными способами, по закону. Владимир Ильич, тьфу-тьфу через плечо, между прочим, патентованный адвокат, не выиграл, например, ни одного дела в суде. Да-да, в том суде, который выпускал убийц на волю. Кто же такому адвокату платить деньги будет? Вот таких людей увидели, сообразили, как их использовать, дали денег на парижские кафе, а потом построили в колонну, в пятую колонну, и натравили на Россию.

Они сами не ожидали, что Российское самодержавие окажется таким прогнившим. Владимир Ильич, (я уже плевал через плечо?), лично не верил в успех революции. Считал её делом будущих поколений революционеров. И вдруг, раз! И отречение. Два — никто даже не пожалел о царе. В рядах Белой армии, насмерть бившейся с Красными, быть монархистом считалось признаком дурного тона. А атаку ходили "За Единую и Неделимую", "За Учредительное собрание", "За Русь Святую". Никто, никогда, ни разу не крикнул: "За Родину, за Романова!".

* * *

С утра первый визит — губернатору. Оделись по погоде: фрак, шуба с плащом-пелериной, котелок. Савелия оставили в гостинице. Остановили извозчика, и он привёз их на улицу Ильинскую, к дому Губернатора.

Ничего так, домик, двухэтажный, одиннадцать окон по фасаду, и пять — с торца. У высоких дверей — полосатая будка с жандармом, как в Москве у импортных посольств.

Губернатор отсутствовал. Жандарм так и сказал:

— Его Высокопревосходительство изволит быть в отсутствии.

Петров вполголоса чертыхнулся, зря только во фрак влезал, а Иванов попросил записать их в книге приёмов и доложить, что они были и очень сожалеют, что не застали.

Вернулись в гостиницу, переоделись в более удобную одежду, взяли уездные документы и пошли ловить такси. К удивлению обоих, извозчик опять привёз их на Ильинскую улицу. Губернская земская управа располагалась в большом трехэтажном здании, находящемся чуть дальше губернаторского дома.

Зайдя в присутствие, огляделись. Коридор в обе стороны, часто стоят двери, видно кабинеты маленькие, на стульчике сидит старик-швейцар и потягивает чай с блюдечка.

— Скажите, где здесь землеустроительная комиссия? — обратился к нему Иванов.

— Направо по коридору, пожалуйте, потом два трапа наверх и там спросите, — ответствовал швейцар.

— Моряк? — спросил Петров.

Старичок вскочил и вытянулся во фрунт: — Так точно, Ваше благородие, кочегар парохода-фрегата "Владимир" Антип Семёнович Кривошеин.

— Погоди-ка, — нахмурился Петров, — это не тот "Владимир", который в Синопском сражении участвовал и турка за хобот приволок?

— Тот, — довольно отвечал старый моряк, — только турка мы раньше Синопа споймали.

Когда шли по коридору, Иванов спросил: — Про Синоп даже я знаю, а что там за история про турка с хоботом?

— Да этот случай во всех морских энциклопедиях описан. Первый бой пароходов. Этот "Владимир" турка так затюкал, что тот спустил флаг, а потом на буксире притащился в Севастополь. Что там говорить, богатыри, не мы...

На втором этаже коридора не было, в большом помещении стоили конторские столы, за которыми сидели писари и неистово скрипели перьями. Иванов громко спросил: — Где начальник?

Скрип прекратился, а сидящий в глубине, у стены, клерк сказал: — Чего изволите-с?

— Начальник, спрашиваю, где? Ты что глухой?

— Никак нет-с, не глухой. Начальника нет-с, беспокоить не велели-с.

Петрову он сразу не понравился: — Так нет начальника, или велел не беспокоить?

Все писаря сразу усердно заскрипели перьями, а Иванов подошёл вплотную к привставшему секретарю, сунул ему в карман жилетки зелёную трёшку, и сказал на ухо: — Иди, доложи, приехали два помещика, привезли срочный пакет от Вяземского исправника, и передай вот это, — он сунул в руки писарю сопроводительное письмо.

Клерк выскользнул из-за стола, и юркнул в неприметную дверь.

Ждали минут десять. Наконец, дверь приоткрылась и секретарь, уже угодливо улыбаясь, произнес: — Прошу Вас, Филимон Никифорович ждёт-с.

Начальник губернской землеустроительной комиссии Филимон Никифорович Синюшников, уже знал, что пришёл денежный мешок, который можно доить. Вся губернская чиновничья рать знала, с кого какую взятку можно взять. Поэтому, после взаимных приветствий, он отложил переданный ему Ивановым пакет в сторону, и принялся набивать цену.

Через полчаса банковский счет Иванова похудел на полторы тысячи рублей, а писаря потрошили привезённый пакет.

На все тонкие и не очень намёки Петрова, о том, что желательно забрать документы завтра утром, кадастровый начальник разводил руками, и даже обиженно говорил: — Никак не возможно-с, сегодня всё сделаем, что в наших силах, но только завтра утром на подпись. Раньше, чем после обеда, никак не возможно-с.

Ну и ладно, после обеда, так после обеда.

Глава 20 Леднёв

Николай, после похорон, пришёл в себя только в поезде, который вёз его в Москву.

Для путешествий по железной дороге Российский Император располагал двумя поездами. По внешнему виду их нельзя было отличить один от другого. Они отличались только названиями: Императорский поезд Литера "А", и Императорский поезд Литера "Б". Второй служил для введения в заблуждение социалистов-бомбистов. Он шёл пустой или впереди, или сзади настоящего царского поезда. Передвижение Государя Императора планировалось и осуществлялось как настоящая войсковая операция. Дворцовая полиция рассылала секретных агентов по всему маршруту следования, Его Императорского Величества Железнодорожный полк брал под охрану все мосты и туннели, Военное министерство на всем протяжении пути выставляло часовых в пределах видимости друг друга. Ко всему прочему, такая охрана выставлялась на двух направлениях, так что никто не знал, действительно царь проедет по данному маршруту, или это только отвлекающий манёвр.

Императорский поезд состоял из восьми вагонов голубого цвета с монограммами и гербами. В первом вагоне располагался конвой. При остановке, часовые бегом занимали посты по периметру поезда, и у вагонов Их Величеств. Во втором вагоне находились слесарная мастерская, кладовые, кухня, и помещения для метрдотеля и поваров. Третий вагон был разделён на две неравные части. Одна треть — гостиная, с тяжёлыми драпировками и мебелью, обитою бархатным штофом, остальное — столовая на двенадцать персон.

Четвёртый вагон предназначался для Их Величеств, и походил на обычный купейный вагон — коридор вдоль вагона, но купе было только четыре. Кабинет Государя, туалетная комната с ванной, спальня Их Величеств, и гостиная Государыни. В пятом вагоне находилась детская с мебелью в светлых тонах и купе фрейлин. В этот раз ни детей, не дам не было, поэтому фрейлинские купе оккупировали Георгий и Сандро.

Шестой вагон отводился свите — девять купе с рамками на дверях, в которые вставлялись визитки проживающих. В эту поездку купе занимали сановники и чиновники, с которыми Николай хотел обсудить дела, не терпящие отлагательства. Дорога ожидалась долгая, Император ехал на юг России. В среднем, двойном, почётном купе, размещался министр Императорского Двора и Уделов генерал-адъютант барон Владимир Борисович Фредерикс. Это купе было зарезервировано за ним всегда, потому, что сопровождать Государя было его служебной обязанностью. В первом, крайнем, купе, ехал министр финансов Сергей Юльевич Витте, в следующем — военный министр, генерал от инфантерии Пётр Семёнович Ванновский, далее — Директор канцелярии министерства иностранных дел Владимир Николаевич Ламсдорф. Четвертое, последнее купе этого крыла придворного вагона было предоставлено министру земледелия и государственных имуществ Алексею Сергеевичу Ермолову. Четыре дальних купе пустовали. Они были зарезервированы для четырёх персон, которые должны были подсесть в поезд по дороге. Это были: предводитель дворянства Ковенской губернии коллежский асессор Петр Аркадьевич Столыпин, заместитель начальника Московского охранного отделения коллежский асессор Сергей Васильевич Зубатов, заместитель прокурора Московского окружного суда коллежский асессор Алексей Александрович Лопухин, и начальник Закаспийской области генерал-лейтенант Алексей Николаевич Куропаткин. Телеграммы с Высочайшим Повелением прибыть к Императорскому поезду были разосланы, таблички на дверях купе установлены.

Седьмой вагон был багажным, восьмой вагон — купейным. В нем проживали комендант поезда, доктор с аптекой, и прочая прислуга.

Кабинет Императора по размеру был не велик, примерно два стандартных спальных купе. Двухтумбовый письменный стол, два кресла, полки с книгами на стенах, непроницаемые шторы на окне, на столе — два бронзовых подсвечника со свечами и письменный прибор.

Николай сидел за столом, на котором стоял ноутбук, подключенный к абрудару, и щёки его пылали.

Когда он составлял списки врагов, он инстинктивно обходил всё, что касалось лично его. Вернее, не его, а Императора Николая II, так, наверное, будет правильнее. События Русской революции Николай подробно изучал, а на всё, что касается лично Императорской семьи, наложил жёсткое табу, ибо смотреть на обречённых было выше человеческих сил. И ещё он боялся не выдержать, и броситься спасать. Сердце рвалось спасти отца, спасти семью, ведь он же мог, но твёрдая уверенность в том, что всё в руках Господа, и он не вправе идти наперекор, останавливала, и не давала потерять голову. Если Господь Бог, устами отца Иоанна не дал свершиться неправому делу, то видимо, уход Папа и гибель Венценосной семьи действительно решены в предвечном Совете Пресвятой Троицы. И да будет на все Его Святая воля!

Но один момент острой занозой колол сердце. Отречение от престола. Николаю было и тяжело, и стыдно, и непонятно. Как мог Император, далеко не мальчик уже, очень серьёзно относящийся к своей роли Помазанника Божия, венчанный на Царство, изменить своей клятве в день Священного Коронования, и отречься от престола Великой Империи, как... "как эскадрон сдал". Николай развернул абрудар в кабинете и стал разбираться. И вскоре картина предательства, трусости и измены заставила его оторопеть. Ну, ладно, социалисты и прочие революционеры, эти давно вели войну с царём, они стреляли в губернаторов и подрывали Великих Князей, за это их вешали и гноили на каторге, но генералы... Люди, сделавшие карьеру в Императорской армии, облечённые доверием царя, обласканные им и усыпанные наградами... Это было непостижимо. И самое главное, Император Николай II от престола предков не отрекался.

27-го февраля Николай II распускает Государственную Думу и отдаёт приказ направить на Петроград значительные воинские подразделения для прекращения беспорядков. Начальник штаба Ставки генерал-адъютант М. В. Алексеев в приказе, вместо "направить", пишет "подготовить к отправке". Верные Императору войска так и не двинулись на Петроград.

Михаил Васильевич Алексеев, внук крестьянина, сын солдата-героя, ветерана Севастопольской обороны в Крымскую войну, сам начавший военную карьеру вольноопределяющимся, ординарец генерала Скобелева, герой, раненый под Плевной во время русско-турецкой войны, генерал-адъютант, "общепризнанный крупнейший военный авторитет", и, после уже близкой победы над врагом, будущий граф или генерал-фельдмаршал — изменник и предатель. После октябрьского переворота скрывался, бежал на Дон, всё призывал "спасти Родину".

Это в голове не укладывалось. Ему-то что не хватало в этой жизни? Николай закурил и отдёрнул штору. В окне медленно проплыл перрон. Станция Малая Вишера.

В Малой Вишере, 1 марта 1917 года в 4 часа утра, Император Николай II узнал, что дальше, в Петроград, его не пускают. У заговорщиков не было другого выхода. Кровь в Петрограде лилась с 26 февраля, если бы Царь прибыл в Петроград, участь предателей была бы решена. Они хорошо помнили 1906 год. Это был вопрос жизни и смерти. Поэтому Царский поезд был остановлен в Малой Вишере. Император попытался пробиться в Петроград через Псков. Здесь его и настигли.

Царский поезд поставлен на запасные пути, вокзал оцеплен, связь отрезана. К Государю Императору прибывает Главнокомандующий Северным фронтом генерал-адъютант Н. В. Рузский. Он требует отречься от престола и шантажирует жизнью семьи.

Николай Владимирович Рузский, кадровый офицер, участник русско-турецкой и русско-японской войны, в Великой войне командовал 3-ей армией, брал Львов, Перемышль, обрёл славу "завоевателя Галиции", награждён высшими орденами Империи — он, чем думал, когда требовал у Царя отречения? Ни Алексеев, ни Рузский не переживут 1918 год. Первый умрёт при непонятных обстоятельствах, второго большевики возьмут в заложники и убьют, на кладбище зарубят саблями. Иуд нигде не любят, ни на земле, ни на небе.

С этого момента, с Пскова, вся официальная история отречения — одна большая ложь. Несмотря на ожесточённое давление генералов и депутатов, Император Николай II принципами не поступился. О своём отречении Николай II узнал 4 марта, в Ставке, в Могилёве, из газет. Возмущение и протест ни к чему не привели, вокруг были изменники. В своём дневнике Император подробно записывал, что происходит, но после того, как дневники попали в руки врага, всё было тщательно отредактировано. Пусть потомки удивляются, что Царь вместо руководства страной, стреляет ворон.

В феврале-марте 1917 года в Пскове совершилась не имеющая примеров в истории подлость, измена верхушки русского общества и генералитета своему Царю — Божьему Помазаннику, Верховному Главнокомандующему, в условиях страшной войны, в канун судьбоносного наступления русской армии. Камергеры, генерал-адъютанты, капиталисты...

Молодой царь, замерев, глядел на экран монитора, а оттуда на него смотрел тяжёлым взглядом преданный и оболганный Император: смертельно бледное лицо покрыто множеством морщин, виски совершенно седые, вокруг глаз синие круги, сгорбленный от непосильной ноши старик.

— Ты сам виноват, — сказал ему Николай, сжав кулаки, — это ты довёл страну до ручки. А эта плесень воспользовалась. Надо было... Эх...

* * *

Эх... Надо было...

А что, собственно, надо было делать царю?

Нет, что надо было делать Николаю II в 1917 году, это понятно. Особенно сейчас, учитывая послезнания. Нужно было не рваться в Питерский гнойник, а вернуться к преданным престолу войскам. Затем окружить Петроград, и устроить кровавую баню "желающим порулить империей". Любая кровь, пролитая царём, была бы во стократ меньше той, что пролилась потом, без царя. Но, всё равно, это была кровь, без неё бы не обошлось.

А вот что нужно сделать молодому Государю в 1894 году, чтобы не допустить ни 1905-го, ни 1917-го года? Вопрос настолько сложен, что "тогда", на него не ответили. Умнейшие люди эпохи очень старались, много думали, исписали квадратные километры бумаги, потратили моря чернил, но без толку. В то время, на рубеже 19-го и 20-го веков только ленивый не писал свою конституцию, каждый "мыслящий" считал своим священным долгом дать рекомендацию, как нужно обустроить Россию. Как показала история, одни идеи не стоили ничего, другие стоили очень большой крови. Неужели дорога братоубийственной войны — это единственная дорога, единственный путь, по которому могла пойти, и пошла Россия?

Для того чтобы знать, что делать, нужно понять, что хочешь получить в результате. Николай, поглощая гигабайты информации, всё никак не мог определиться, какая же форма правления в России наиболее жизнеспособна. Диктатура, демократия, анархия и подобные всевозможные "измы" по большому счету были лишь двумя ипостасями одного: или клоунада, или кровавая клоунада. Монархия? Какая? Их тоже много. Куда вести страну? От конечного пункта зависели и все шаги, которые необходимо предпринять прямо сейчас. Молодого императора не очень заботили аспекты технологического прорыва. Во-первых, Россия была на пятом месте в мире, после Англии, Германии, Франции и САСШ, не так уж и плохо, во-вторых, команда из 21-го века готова была фонтанировать технологиями, только ждала отмашку.

А вот форма правления...

Константин Петрович Победоносцев, учитель Николая, в своё время говорил ему: "Когда задачка не получается, возвращайся назад и читай условие". Николай так и поступил, возвратился к истокам.

* * *

"Приидоша изо всех городов, из монастырей, к Москве митрополиты, архиепископы, и изо всех чинов всякие люди. И начали избирати Государя, и многое было волнение всяким людям, каждый хотел по своей мысли деяти, но Бог не токмо царство, но и власть токмо тому дает, кого призывает для славы.

И возопиша все велегласно, что любовен нам на Московское государство Михаила Феодорович Юрьев, и бысть радость великыя на Москве.

Тако благослови Бог и прослави племя и сродство Царское, Государя и Великого Князя Михаила Феодоровича всея России Самодержца, и положися во все люди мысль эта, не токмо в велможи, или в служилые люди, но и в простые все православныя християны.

И пойдоша в Соборную церковь Пречистыя Богородицы, и пеша молитвы со звоном и со слезами, и Богу он угоден бысть, и очи его помазал Бог елеем святым, и нарече его Царем".

Кто не понял — это журналист семнадцатого века пишет отчёт о демократических выборах в Москве. Царя избрал большинством голосов Земский собор — конституционное собрание представителей различных земель и сословий Московского царства. Мнения, что Царь был избран "неправильно", разбиваются о саму Историю. Царя выбирали те, кто только что пережил Смутное время, кто выгонял поляков из Кремля. Навязать такому народу кого-либо, против его воли, было нереально.

И это очень интересный пунктик. В Европе монархи утверждались силой. А в Московском царстве — демократические выборы. В Европе король завоёвывал страну (не важно, в междоусобной или какой другой войне) и бил челом Папе Римскому: признай меня и благослови на царство. А русичи всегда сами избирали своих властителей, и ни у кого разрешения не спрашивали. Своя власть, сами власть держим, сами держим, самодержавно. То есть во всех смыслах существовал социальный договор между народом и царём. Народ, а это бояре, служивый люд, священники, купцы, крестьяне делегировал царю, полномочия по государственному управлению и внешней защите, что для Руси во все времена было актуально. В те времена все люди были вольными, рабства Русь не знала. Крестьянская деревенька давалась дворянину на "кормление", то есть крестьяне содержали, кормили семью дворянина в то время, когда он нес царскую службу. Если дворянин со службы уходил, "кормление" заканчивалось.

Крепостные отношения на Русь завёз царь Пётр, насмотревшись на европейские порядки и шляхетские вольности, во время своих вояжей. Царь Пётр, фактически нарушил тот социальный договор, какой существовал до него на Руси. Произошел сознательный перекос в сторону возвышения одного из сословий — дворянства. До него служилое дворянство было одним из сословий, органично вписанных в русскую жизнь, наряду с купечеством, духовенством и крестьянством. При Петре и после него, дворянство переродилось в класс рабовладельцев, угнетающий соотечественников. Духовенство и купечество было незаслуженно принижено, а крестьянство превращено в рабов. В то же время дворянство набрало такую силу, что почувствовало себя сильней Императорской власти. Дворцовые перевороты шли чередой. Первый шаг к обузданию дворянской вольницы сделал Император Павел I, приняв "Закон о престолонаследии". Отныне Императорская Гвардия не могла сажать на престол, кого попало. За это и поплатился. Апоплексический удар табакеркой в висок был нанесён не крестьянской рукой.

Очередной раз дворянство попробовало Императорскую власть на прочность в 1825 году. Молодой Император Николай I иллюзий по поводу своего дворянства не питал, поэтому шарахнул картечью, а самых крикливых вздёрнул. Но это был междусобойчик, можно сказать, дела семейные. А вот после 1861 года, Русский Царь стал врагом для всего дворянского сословия. И дворяне не успокоились, пока не свергли ненавистную власть...

Первый пункт понятен. Уничтожение сословий, и сословных привилегий.

Если всеобщее равенство, то как комплектовать управленческий аппарат, в данный момент полностью узурпированный дворянством? Опять возвращаемся в Московскую Русь. Самоуправление от маленькой деревушки до стольного града. Социальный лифт в полный рост: хорошо управляешь большой деревней — добро пожаловать управлять маленьким городом. Управился с маленьким городом — получи в управление большой город или губернию. Опыт управления губернией успешный — на государственном уровне люди толковые нужны даже больше, чем в маленькой деревне. Основа назначения не кастовая, а по трудам. Это власть исполнительная.

Самое сложное: власть законодательная. Она даёт название государственному строю. Монархия абсолютная — законодательная и прочая власть монарха не ограничена ничем и никем. Конституционная монархия — власть монарха ограничена Основным Законом. Парламентарная Монархия — вся власть, в том числе и законодательная, принадлежит парламенту, у монарха только представительские функции. Дуалистическая Монархия — есть и конституция, и парламент.

Строго говоря, монархия в России была абсолютной только при Петре. До него монархия была ограничена неписаным социальным договором. После Петра монархии не было вообще, правили временщики и фавориты. Это что угодно, только не монархия. С 1798 года в России монархия конституционная. Власть монарха ограничена Законом о Престолонаследии и Вероисповедании. Безграмотные крикуны в 1905 году требовали введения конституционной монархии, и не знали, что уже более ста лет живут при ней, а то, что они из Императора "выбивали", называется монархия парламентарная.

Так какую форму выбрать? Опять возвращаемся к Московской Руси. Земский Собор. Собрание представителей русских земель. Бессословное. Если организации политических партий не избежать, то пусть борются за голоса избирателей на земском уровне. Основная административная единица — губерния и территориальные образования, приравненные к ней (край и т.п.). Первоначально выборы в низовые законодательные органы: уездное собрание, городскую думу. Депутаты низовых органов выбирают из своего состава думу губернскую, квоты согласно численности народонаселения. Российская Империя делится примерно на 300 губерний. Каждая губернская дума выбирает одного депутата в Земский Собор. Исключается прорыв непонятных персон в высший орган. Каждый депутат Земского Собора был в своё время выбран на уровне уезда — города. Никаких партийных списков, никаких лобби. Обсуждение законопроектов открытое, голосование, открытое с публикацией фамилий, кто "за", кто "против". Финансирование депутатов за счет избравших их земель.

Вот здесь самое трудное. По переписи 1897 года в России проживает 125 миллионов человек. Дворян из них, 1,5 процента. Такая вот пропорция. В 1905 году, при выборах в Первую Государственную Думу использовалась следующая схема: один выборщик избирался от 2 тысяч землевладельцев, и от 30 тысяч крестьян. Таким образом, один землевладелец, а это в основном, дворянин, приравнивался к 15 крестьянам. Выгодно ли это было царю? С точки зрения, укоренившейся в среде "свободомыслящих", это было правильно. Дворяне были грамотней, больше разбирались в политике и управлении, чем "тёмный" мужик. История же показала, что Дума 1 созыва была недееспособной. Вместо трудной, нудной, кропотливой работы, депутаты занялись глашатайством, превратили Думу в политический клуб по интересам. Когда Император распустил 1 Думу, депутаты выпустили так называемое "Выборгское воззвание", в котором прямо призвали народ к неповиновению. Так выгодно ли Царю назначать такую диспропорцию в выборах, в пользу дворянства? История показала, что нет. Тогда закономерный вопрос, на кого молодому Императору нужно опереться, чтобы не закончить также, как многие его венценосные предки?

Однако отшвыривать всё дворянство тоже нелепо. Многие дворяне служат престолу верой и правдой.

Эх, тяжела ты, шапка Мономаха!

* * *

Стремительный отъезд молодого Императора вызвал в Санкт-Петербурге удивление, а в Москве тихую панику. Москвичи не привыкли к такому вниманию со стороны Государей. Москва, купеческая провинция, снова вставала во фрунт. Николай ехал с вокзала в Кремль, смотрел на выстроенные войска и думал, что пора это прекращать. Этикет этикетом, но учитывая, что впредь поездки будут частые, так можно народ и замордовать. Когда он сказал это вслух, сидящие напротив Георгий и Сандро, согласно кивнули.

В Кремле Николай велел ехать не в Малый Николаевский дворец, который являлся официальной резиденцией правящего монарха, а в Потешный дворец, к "американским инженерам". Наши друзья его уже ждали в полном составе. Когда закончились приветствия, Император сказал Иванову:

— Николай Сергеевич, проводите нас в Ваш кабинет.

В кабинете Иванов, по просьбе Императора, снял со всех троих гостей копии, и проявил их. Новые Николай, Георгий и Сандро вышли из кабинета, спустились со второго этажа, сели в карету и поехали в Малый Николаевский дворец, занимать официальную резиденцию. "Старые" остались в Потешном, о них, кроме аргонавтов, никто не знал. Руки у молодого Императора были развязаны.

* * *

— Господа, прошу, устраивайтесь поудобнее, разговор будет серьёзный, — сказал Николай, когда в кабинете остались Иванов, Петров, Сидоров и Георгий с Сандро. Новый кабинет Иванова неуловимо напоминал старый: стол, кресла, диваны и шкафы с системными блоками, но побольше, раза в три.

— Самое первое — определим статус. С двадцать первого октября — вы все — подданные Российской Империи. С первого ноября — советники Российского Государя Императора. Вот ваши паспорта и официальные бумаги. Николай раздал каждому пухлые конверты. У Петрова пакет был самый толстый. Перехватив его взгляд, Николай пояснил: — На всю семью.

Сидоров порылся в своей пачке и выудил оттуда гербовую бумагу, в верхней части которой красовалась отпечатанная золотом "шапка": "Собственная Его Императорского Величества канцелярия". Текст ниже гласил:

"Собственная Е.И.В. канцелярия имеет честь уведомить, что статский советник Сидоров Алексей Вячеславович личным рескриптом Его Императорского Величества Государя Императора Николая Александровича назначается личным советником Его Императорского Величества". Число и подпись: "Министр Императорского Двора генерал-адъютант барон Фредерикс".

— О! — повеселел Сидоров, — а статский советник, по военному, это кто?

— Почти генерал, — улыбнулся Император, — это для общественно-политического веса. Пригодится.

Бумаги аналогичного содержания были в каждом комплекте документов. Только молодые Петровы названы коллежскими асессорами, что приравнивалось к капитану. Присваивать более высокий чин совсем молодым людям Император посчитал слишком уж вызывающим.

— Алексей Вячеславович, для Вас персональное задание, — обратился к Сидорову Император, — здесь в Кремле мы организовываем военное училище. За первыми юнкерами моя копия отправляется в войско Донское послезавтра, ждём только Столыпина, он должен подъехать из Ковно. Так вот, нужны командиры, с опытом боевых действий, для воспитания и обучения молодых воинов. Выпускники этого училища, вооружённые новыми знаниями, будут основой обновлённой армии. Понятно? Нужны инструкторы, и самые лучшие. Количество — около пятидесяти. Кто — на ваше усмотрение. Займитесь этим прямо сейчас. Как будет готово, докладывайте немедленно. Вопросы?

— Есть вопрос. А где этим заниматься? Купец себе кабинет организовал, а мы с Саней без офисов.

После синхронизации сознаний с Гординскими копиями, Иванова, иначе, как "купец", никто не называл.

— Александру Артемиевичу тоже задание. В той истории первый ледокол начали строить в 1897 в Ньюкасле. В этой истории мы ледокол будем строить прямо сейчас, на Балтийском заводе. Подготовьте документацию. Вместо одной машины, на десять тысяч лошадиных сил запланируйте четыре машины, на сорок тысяч. Плюс корпус нужен сварной, поэтому соберите все технологии Патона по сварке. Что ещё? Учтите, Ваши материалы будет рассматривать комиссия, в которую будут входить контр-адмирал Макаров и Менделеев. Надеюсь, их особо представлять не надо. Время — месяц. Вам, Алексей Вячеславович — тоже. Организуйте себе кабинеты, места достаточно. У Вас задания индивидуальные, а Ваши сыновья, Александр Артемиевич, будут работать со мной, очень много работы над документами.

Когда Петров и Сидоров отправились придумывать себе кабинеты, Николай сказал Иванову: — Николай Сергеевич, Вам нужно заняться золотом. Давайте, прямо сейчас, по абрудару подыщите подходящий подвал в этом дворце, и наполните его золотом. Все наши дела требуют денег, а пока у нас никаких физических средств нет. Только нужно решить, бруски копировать или монеты.

— Песок. Золотой песок лучше всего, — уверенно сказал Иванов, — и бруски и монеты, если копировать, получаются идентичные, и могут привлечь внимание. А песок — нет. Уже проверено. У меня уже есть файлик со ста килограммами. А сколько нужно?

— Много. Сейчас золотой запас России — около одной тысячи тонн. Даже если удвоить — накопировать тысячу тонн — та ещё задачка. Но мы же, не боимся трудностей? — Николай грустно усмехнулся, — главное, место хранения подобрать правильно. Подвал должен быть глухой, без окон и с одной дверью. Кубометр золота весит примерно двадцать тонн, то есть, тысяча тонн — это пятьдесят кубов. Если высоту закладки установить в два метра, то требуется помещение пять на пять метров. И обязательно посмотреть, нет ли пустот под полом, не дай Бог, провалится.

Иванов включил абрудар и полчаса осматривал подвалы Потешного дворца. Помещений, удовлетворявших "техническому заданию", было три. Но два из них были без дверей и как следствие, завалены барахлом, которое никому не нужно, но жалко выбросить. Поломанная мебель, деревянные ящики, и корзины, набитые тряпьём. А один подвальчик был, как говориться, в тему. Большой, и в меру чистый. Тяжёлая, дубовая дверь была оббита старинным кованым железом, и закрыта на пудовый замок. Иванов вопросительно посмотрел на Императора, но тот отрицательно качнул головой.

— Подождите, не срезайте замок. Может, получится накопировать золото вот так, дистанционно, не спускаясь в подвал? И пусть оно лежит за дверью. Старый нетронутый замок — лучшая охрана. Меньше будут знать, что там что-то есть, целее будет.

— Какая разница, — с сомнением произнёс Иванов, — всё равно, когда золото брать будем, дверь вскрывать придётся.

— Нужно будет — вскроем, — ответил Николай, — а пока пусть как НЗ лежит.

Иванов пожал плечами, и подключил к абрудару повторитель. Первый десятикилограммовый мешок с золотом начал проявляться в углу тёмного подвала.

Вдруг подвал на экране монитора скрылся в клубах пыли, а снизу донёсся приглушённый грохот. Что-то взорвалось? Иванов вскочил со стула, и, схватив фонарик, выбежал из комнаты. В коридоре на него налетели Петров и Сидоров: — Что случилось? Иванов в ответ пожал плечами и бросился вниз по лестнице. И что там могло рвануть?

Луч мощного аккумуляторного фонаря осветил вход в то подвальное помещение, которое было выбрано в качестве золотохранилища. Толстая дубовая дверь превращена в щепу, кованные железные петли выворочены из кирпича. Иванов перевёл дух. Как же он раньше не догадался?

Вакуум. Генерация тяжёлого золота требовала много строительного материала — воздуха, и в замкнутом помещении он очень быстро кончился. Хороший эффект. Надо запомнить.

— Всё нормально. Небольшая техническая проблема, — сказал Иванов друзьям, — теперь у моих монахов есть работа. Он прошёл вглубь подвала, убедился, что повторитель всё-таки закончил свою работу, взвалил мешок золота на спину, и пошёл наверх. Задача, поставленная Императором, в голове у Николая обретала законченные черты. Вызвать монахов, убрать все три подвальных зала, поставить прочные, железные двери и завалить все три подвала золотым песком. Вот тогда можно считать себя Кощеем, а то всё "купец", да "купец".

* * *

Сидоров сидел перед монитором абрудара и думал, как лучше выполнить повеление Государя Императора. Ага, если бы его спросили, что он делает, он так бы и ответил.

Только думал он о другом. Он размышлял, насколько несправедлива жизнь, а его в особенности. Что там золото копировать? Трудно, что ли? Наливай, да пей! А с этими ледоколами — смех один. Инструкцию по эксплуатации ледокола скопируй и всё! А у него задание — сплошной геморрой. Своих армейских знакомых не подключишь, армейцы не подойдут, нужен спецназ, десантура. И опять же... Скопировать не сложно, как потом натурализовать этих военных в прошлом? Сразу проблемы начнутся — я не хочу, у меня семья, и вообще я коммунист, царя надо свергнуть...

Ага... Алексей схватил ручку и начал записывать условия, по каким нужно подбирать кандидатов. Без семьи, настоящий военный, без политических заскоков, и в безвыходной ситуации... Ну, там все в безвыходной... Чёрт, как же я сразу не додумал, нужен погибший, и не в афганской, а на чеченской, когда СССР уже сдулся... И чтобы Рэмбо был, и чтобы...

Список рос, Алексей мрачнел. И где таких универсальных солдат взять? И тут в Алексее включился советский офицер. Если задача не решается, нужно её срочно на кого-нибудь спихнуть. О, правильная мысль. Сидоров повеселел. Ему нужно найти не пятьдесят гавриков, а одного. Но, орла! И поручить ему комплектование подразделения. Хотя... притащит своих знакомых, устроит кумовщину... Ладно, начнём, а там видно будет.

Прожевав условия, умный компьютер выдал целых шесть кандидатов. Ого! Очень хорошо. Копируем старшего, а остальные — в очередь.

* * *

Олечка Леднёва из института летела как на крыльях. Каблучки по асфальту топ-топ-топ, сердечко в груди тук-тук-тук. Копна русых волос вразлёт, глаза сияют. Вывесили списки студентов, и она в их числе. Она поступила! Счастье в семнадцать лет само по себе всеобъемлющее, а тут и мечта сбылась. Она студентка! Оля прямо из института позвонила маме, Елене Игоревне, и поделилась радостью. Мама была так рада, что даже всплакнула в телефонную трубку, она всегда так взволнованно воспринимала успехи любимой доченьки. Жаль, нельзя поделиться радостью с папой, он в командировке. Солнечный день в летнем городе был так хорош, небо такое синее и радостное, а смерть такой быстрой, что Олечка ничего не почувствовала.

Когда она вышла из-за угла дома на перекрёстке, справа Ольгу ударил ободранный жигуль — шестёрка, мчавшийся на большой скорости прямо по тротуару. Тело девушки, сломанное и скомканное, пролетело десяток метров, и упало ворохом тряпья на горячий асфальт. Жигуль остановился только тогда, когда на его пути встал фонарный столб. Гражданин кавказской национальности, вусмерть пьяный, не проснулся даже тогда, когда его вытащили из-за руля сотрудники ДПС.

Елена Игоревна умерла в морге, прямо у алюминиевого стола, на котором лежала её Олечка. Сердце не выдержало. Оно и раньше здорово шалило, валосердин всегда был в домашней аптечке, а тут... Какой уж тут валосердин.

Командир подразделения Спецназа, куда входила и группа капитана Леднёва, узнав по телефону о гибели его семьи, несколько минут сидел, не двигаясь, соображая, почему ему стало трудно дышать, потом встал из-за стола и прошёл к сейфу, стоящему в углу кабинета на фигурной, но крепкой этажерке. Несколько секунд он смотрел в открытый сейф, словно не понимая, зачем он его только что открыл, потом, по-видимому, вспомнив, достал квадратную бутылку с тёмной жидкостью и пошарил ладонью в глубине сейфа. Не найдя ничего, похожего на рюмку, скрутил с бутылки блестящую пробку, и сделал один большой глоток прямо из горла. После этого бутылка возвратилась на место, сейф был заперт, а ключ вернулся в левый карман френча, на привычное место. Потом Командир отрешённо подумал, что, как хорошо, что Леднёв в командировке.

В этот самый момент капитан Леднёв вместе со своей группой в одном южном городе готовился штурмовать больницу, захваченную террористами. Они были не одни, войск на место происшествия нагнали немало, но как-то всё с самого начала пошло наперекосяк. Большие начальники всё не могли понять, что бандиты не шутят и надеялись, что всё рассосётся само собой. Но террористы не шутили, они расстреляли десяток заложников и выбросили их из окон больницы. Заложников они взяли много, поэтому не церемонились.

Когда поступила команда о начале штурма, группа сдвинулась вперёд и вправо, стараясь маневрировать. Но это было очень тяжело делать из-за неровностей местности, тяжести снаряжения и штурмовых лестниц, которые они несли с собой. Когда террористы открыли огонь, оказалось, что никто не сможет добежать до укрытия, настолько он был плотный. Спасибо снайперам, которые погасили часть огневых точек, а вот бронетехника подвела. Из трех БТР-70, которые должны были поддержать штурм огнем и расстрелять за это время, как минимум, по боекомплекту, на позицию выехал только один, и, сделав пять несмелых выстрелов в сторону больницы, развернулся и уехал. В этот момент со стороны бандитов начал работать крупнокалиберный пулемет, штурмовая группа без прикрытия была прекрасно видна с третьего этажа главного корпуса больницы. Появились раненые. Гиганта Леднёва спасала куча щебня, за которой он лежал, но было понятно, что штурм захлебнулся. На отходе духи били ещё более ожесточённо. Из боя выходили трудно и кроваво, вынося раненых, и не глядя в глаза родственников тех заложников, которых не удалось освободить. Потом началось позорище. Бандитов отпустили, спецназ отправили в пункт постоянной дислокации.

О страшном Леднёв узнал от Командира. После прибытия, группа сдавала оружие, имущество, Леднёв сдавал документы. О постигшем его несчастье знал весь военный городок, но, ни один человек не решился стать чёрным вестником. Так в неведении, он и переступил порог Командирского кабинета.

А потом мир почернел, пахнуло жаром, а тело стало пустым и звонким. И уже со стороны слышались слова Командира и свои собственные, но чужие, слишком сложные для понимания, как будто говорил за него кто-то другой, у которого что-то случилось, только что — ускользало от сознания. Рассудок ставил блок, потому, что воспринимать всерьёз то, о чём говорил Командир, нельзя было ни в коем случае, потому, что человек не может этого пережить, это выше человеческих сил, Господи, за что!?

Похороны, отпевание, кладбище, двойная могила и лавочка перед ней — это шло пунктиром, лишь слегка касаясь разума, было не с ним, с кем-то другим, а он тут не причём, это не она, это не его... Как это пережить?

* * *

...Заняли окоп. Начал падать снежок. В окопе убитые духи. Один у пулемета лежал, недалеко еще двое. Патроны россыпью, гильзы. Прилетела пара Ми-24 и стала бить по центру села. Первый "двадцать четвёртый" отстрелялся и ушел, за ним второй сделал пуск. Все ракеты пошли нормально, а одна как шарахнет сзади метрах в ста. Не расслабляться! Банда боевиков полевого командира Бронелобого блокирована в селе, но возможны всякие неожиданности.

Начало темнеть. Небо над Октябрьским начали подсвечивать САБы. Их сбрасывали самолеты с большой высоты, поэтому светили они минут по 20. Мертвенный свет делал жизнь черно-белой, да и какие цвета на войне.

Около полуночи группа боевиков общей численностью до 250 человек осуществила прорыв на участке, который удерживал отряд спецназа численностью 38 человек под командованием капитана Леднёва. От наблюдателей начали поступать доклады: "Вижу 10 человек", "Вижу 20 человек", "Вижу 30 человек". А потом: "Е-ть! Да сколько же их тут?!". Заработал АГС на правом фланге. В ответ бандиты нанесли огневой удар по нашим позициям из всего, что у них имелось. Работали и крупнокалиберные пулеметы, и гранатометы. Весь огонь был сосредоточен на бруствере окопа, где находились спецназовцы.

Прорыв был организован достаточно грамотно. Вначале нанесли огневой удар. Потом штурмовая группа пошла в атаку. За ней шла основная банда, в которую входил и сам Бронелобый со своими приближенными. Штурмовая группа практически вся была в состоянии наркотического опьянения. В атаку эти люди не бежали, а шли как зомби. Несмотря на то, что атакующих расстреливали практически в упор, они не пытались залечь, перебегать или переползать, как это делает нормальный солдат под огнем. Они просто шли на пули, заменяя павших в первых рядах. Однако огонь бандитов был такой силы, что на момент прохождения основной банды через позиции спецназа, в живых в группе Леднёва оставались лишь три человека. Тяжелораненые, которые не выжили. В том числе и Леднёв, ему пуля попала в челюсть с левой стороны, пробила аорту, легкие, ударила во внутреннюю стенку бронежилета и, отрикошетив, разбила позвоночник. После такого ранения долго не живут — шею сильно не затянешь. В результате гибели группы Леднёва, в нашей обороне образовалась брешь, в которую и прошли бронелобовцы.

Весь прорыв длился не более получаса. Спецназовцы дрались отчаянно, до конца, но их героические усилия никто не поддержал, ни огнем, ни маневром. Да и кому было поддерживать, если боевой порядок операции не предполагал ни создания бронегруппы, ни резерва, а для того, чтобы осуществить быструю перегруппировку, надо, хотя бы находиться в трезвом рассудке. Когда же генерал-лейтенанту, который командовал операцией, его зам доложил о прорыве боевиков, он, был до такой степени пьян, что единственное распоряжение, которое он смог отдать, звучало примерно так: "Догоните их и накажите своей властью".

* * *

Капитана Леднёва, Константина Викторовича, Сидоров скопировал, когда тот спал в БТРе, накануне последнего боя. Скопировал со всем находящимся вокруг барахлом, и куском борта. Ну, не спит спецназ на перинах, что тут поделаешь. Потом задумался, а где его проявить? Допустим, в одном из залов, а где потом размещать? Пожалуй, нужно спросить у купца, у него голова большая, пусть думает.

— Как где? — удивился Иванов, — в Арсенале, конечно. Накопируй кроватей для начала, а потом наладим быт.

Сидоров проявил свою копию, и посадил её за абрудар, а сам, захватив стул, отправился в один из дальних залов, закрывающихся на ключ, присутствовать при проявлении. Помня о казусе в подвале, открыл все окна, прохладно, но жить можно.

Проявление Леднёва сопровождалось падением куска брони с полуметровой высоты на мраморный пол и грохотом. Ну, не рассчитал Алексей высоту немного, с кем не бывает. Леднёв воспринял такое пробуждение правильно — откатился в сторону, одновременно выдергивая из кармана на разгрузке пистолет ПСМ, и через секунду был готов к стрельбе с колена. Сидорову кульбит этого здоровяка понравился. Леднёв был ростом под два метра, и весом слегка за сто кило, но двигался виртуозно. То, что в него целились, не смутило Алексея, в бессмертии есть свои плюсы.

Вдруг между ним и Леднёвым замерцал куб, и начал проявляться стул, на спинке которого аккуратно висел спортивный костюм, а на сидении стояла пара кроссовок. Сидоров, оставшийся в кабинете перед абрударом, не дремал. Леднёв начал целиться в стул. Это Алексея рассмешило.

— Ты что, решил стул застрелить?

Леднёв опустил оружие: — А ты кто такой?

Сидоров, сама скромность, сказал правду: — Советник Императора Николая Второго.

Леднёв обвёл взглядом беломраморную залу, спрятал пистолет в карман, и решительно вскочив, выглянул в окно. Что он там увидел, Алексей не знал, но когда тот оглянулся, во взгляде была растерянность. Замечательно.

— Скидывай сбрую, — сказал он Леднёву, и кивнул на проявившийся стул, — форма одежды — спортивная.

Видя, что Леднёв не реагирует, Сидоров сказал ему: — Слушай, я не дипломат, поэтому буду краток. Сейчас тысяча восемьсот девяносто четвёртый год, на престол Российской Империи только что взошёл Николай Второй. От его имени я предлагаю тебе службу. Тем более что ничего тебя там, — он мотнул головой, — не держит. Или соглашайся, или вернёшься назад, тебе жить осталось меньше суток. Следующей ночью Бронелобый пойдёт на прорыв по вашим трупам. Потом подумал и добавил: — Не веришь, могу показать киношку. Никто из группы не выживет.

— Покажи, — нахмурился Леднёв.

— Переодевайся, — в тон ему ответил Сидоров.

— Нет, — ответил Леднёв, — оружие не сдам.

Стул окутался мерцающей дымкой и растаял в воздухе. Вслед за ним растаял кусок борта БТРа и остальная хурда, проявленная вместе с несговорчивым капитаном.

— Вот сейчас также растаешь, — назидательно проговорил Алексей, и, заметив, как нехорошо сузились глаза Леднёва, хмыкнул: — Ну, где ты собираешься оружие применять? В Москве, в Кремле? Мозг у тебя где? Может, в плен меня хочешь взять?

Сидящий на стуле Сидоров окутался дымкой и растаял в воздухе, а потом проявился на том же месте.

— Ну, что, капитан, сотрудничать будем? — Сидоров начал терять терпение, — я тебя сюда притащил не для того, чтобы кокнуть. Ты и без меня уже не жилец. Я комплектую команду профессионалов, не хочешь, не надо. Последний раз спрашиваю: да или нет?

Леднёв помедлил секунду и начал расстегивать разгрузку. Снова замерцал проявляемый стул с одеждой.

Когда он переоделся в спортивный костюм, а своё снаряжение аккуратно сложил на стуле, сидящий у абрудара Сидоров скопировал это всё, а потом развеял.

— Куда!? — дёрнулся было Леднёв за своим имуществом.

— Не волнуйся, — остановил его Алексей, — всё в целости и сохранности. Будет на складе.

Сначала Сидоров повёл Константина в душ, потом в гардероб. Как назло, на мощный торс капитана ничего не лезло, даже то, что было приготовлено для Петрова. Пришлось экипировку отложить. В кабинет Леднёв вошел первым, увидел сидящего за монитором Сидорова и потрясённо оглянулся. За ним тоже шёл Сидоров. Сидящий за столом Алексей быстро восстановил равновесие в природе, развеяв лишнюю копию, и кивнул Леднёву: — Подходи, садись, будем смотреть боевик.

Всё-таки великая вещь — кино. Убедительная. Часовой фильм заменяет тысячу часов говорильни. Но, добил Леднёва всё-таки Сидоров, когда после просмотра записи гибели группы спецназа, достал бутылку водки, и предложил выпить за упокой душ усопших рабов божьих, и в частности, раба божьего Константина.

* * *

Несколько часов Сидоров отвечал на вопросы, сыпавшиеся, как из рога изобилия, а потом Леднёв заявил, что он согласится на предложение и Сидорова, и Императора, да хоть Папы Римского, если ему дадут возможность вернуться назад на одну минуту.

Алексей удивился, свою шкуру спасти хочет, что ли.

Однако, про себя Костя не думал. Он просил проявить его в салоне жигуля, который убил его дочь, чтобы вывернуть руль.

Сидоров ни слова не говоря, настроил абрудар, и поставил на развеивание правое переднее колесо летевшей по тротуару машины. Колесо прямо на ходу остановилось, легковушка крутанулась, ударилась боком о платан, и остановилась. Впереди, в пятидесяти метрах от аварии, перекрёсток благополучно перешла Олечка Леднёва.

— А сюда её можно скопировать? — дрогнувшим голосом спросил Леднёв, и заглянул в глаза Сидорову.

Алексей взгляд не выдержал. Представил на месте Ольги свою... И не выдержал. Моргнул.

— Прямо сейчас нельзя, — нарочито грубо ответил он, злясь на себя, — потом, может быть, в порядке поощрения...

Поздно вечером, уже, когда Константин был определён на постой, Сидоров, сидя в кабинете, задумался. Ведь такие разговоры будут с каждым. Семья... то...сё..., и придётся вникать в нужды подчиненных, хм, в порядке поощрения. То есть смело пункт о семье можно из условий вычёркивать. Он задал компьютеру новые параметры, и тот, весело погудя кулерами, выдал список из пятисот пяти человек. Алексей довольно потёр ладони, теперь он знал, что делать.

* * *

Конец первой части

Во втором манускрипте битва за мир до последней капли крови врагов продолжится...