Вершина мира 1. Часть 4

— Итак, что ты хочешь мне сказать? — в его голосе слышалась насмешка.

— Я хочу, что бы ты выслушал меня очень внимательно и без психов... — собравшись с духом начала я, уговаривая себя не обращать внимания на его тон.

— Что нового ты можешь мне поведать? — резко перебил он меня, теперь в его голосе кроме насмешки появилось презрение, помешенное на чем-то подозрительно похожем на ненависть. — Что твоя мать шлюха и убийца? Так я это и так знаю. Что глазки на лоб полезли? Да, я все знаю. А вы неплохо с мамашей придумали — сначала вырезать семью, а потом продать в рабство беспомощного ребенка. Высший пилотаж! Мои поздравления, — Влад дурашливо поклонился и, не дав сказать мне ни слова, продолжил. — А потом что случилось? У младшенькой совесть взыграла, да? Или с мамашей решили еще денежек поиметь? Ах, нет, ни каких денег! Простите, благородная госпожа, я запамятовал, вы сказочно богаты, так что — месть, да?

— Я даже не знаю свою мать и увидела ее впервые всего... — попыталась возразить я.

— Только вот этого не надо! — презрительно скривился Влад. — Ты такая же, как она. Нет, ты хуже, она хоть знала, чего хочет, а ты и этого не знаешь!

— Я понятия не имела кто ты такой, когда случайно купила тебя. Это была нелепая случайность, понимаешь? — тихо проговорила я и прикусила губу, боясь, что сейчас из глаз польются слезы и, злясь на себя, что стараюсь оправдаться.

— Вот, вот, я об этом и говорю, — не унимался Влад. — Да что тебе вообще от меня надо?!

— Ничего.

— Врешь! — заорал он, вскакивая, стул полетел в сторону, а разъяренный мужчина навис надо мной грозовой тучей. — Выкупила и паришь мозги целый год своим занудством! Носишься со своим человеколюбием, как с писаной торбой! Засунь ты себе его в задницу! Ты же ни черта не можешь сделать толком, даже когда пороть меня взялась, представление из этого устроила, только чтоб тебя пожалели! Кому ты, вообще нужна, дура набитая?! Да что ты о жизни знаешь, идиотка тепличная?! Все время лезешь ко всем со своими советами и сочувствиями, а ты не задумывалась — это кому-нибудь нужно? Да всем бы жить легче стало, если бы ты провалилась к чертям собачьим! Ты что, так и не поняла, что никому не нужна и всем только мешаешь?

— Замолчи, пожалуйста, — тихо попросила я, — ты же об этом потом жалеть будешь...

— О, ты меня затыкаешь? — злорадно заключил он. — Что, правда глаза колет и слушать невозможно?

— Влад, ты не боишься меня обидеть? — неожиданно для себя самой спросила я, чувствуя, что проваливаюсь в черную бездну.

— Тебя? Обидеть? — он аж выпрямился от удивления, потом расхохотался зло, громко и обидно. — Да от тебя же все отскакивает, как от стенки! Ты не пробиваемая! У тебя и души-то нет, потому что будь она у тебя, ты уже давно удавилась от сознания собственной вины. Но ты не удавишься, ты ж у нас блаженная!

— Влад, замолчи, прошу тебя, — предприняла я последнюю попытку прекратить весь этот абсурд.

— Да, кстати, хозяюшка, покупателя уже нашла? — невозмутимо продолжал он, будто и не слышал моей просьбы. — Или, как обычно у тебя, все случайно выйдет? Так ты поищи, сделай хоть раз в жизни благое дело, да такого, чтоб позабористей, чтоб в первый же день мне ремней из шкуры нарезал... Ты все время задаешься вопросом, почему я набираюсь каждый вечер? Я тебе отвечу, чтоб морды твоей не видеть...

— Пошел вон, — спокойно, но твердо приказала я, стиснув зубы, ощущая вполне реальную боль в сердце.

— Что? — опешил он.

— Пошел вон! — повторила я, указывая пальцем на дверь.

— К-куда? — такого поворота он не предполагал, впрочем, и я тоже, но мне уже было наплевать на то, куда он пойдет и где проведет ночь и всю ближайшую жизнь. Я устала.

— Мне плевать, — с ноткой горечи ответила я, хотя заставляла себя не проявлять никаких эмоций, чуть пожав плечами, — я же непробиваемая шлюха и убийца, совсем, как моя мать.

Влад вперился в меня мрачным взглядом, затем тяжело развернулся и, накинув на плечи измятую рубашку, вышел из моей комнаты. Через некоторое время послышался шум закрываемой двери. Влад ушел не только из моей комнаты, но и из дома.

Держаться теперь смысла не было, и слезы горячим потоком хлынули по щекам, обжигая, как на морозе. Я нашарила подушку и как в детстве плотно обхватила ее руками, прижала к животу и медленно сползла на пол. Рыдания застревали в горле не давая дышать. Господи, за что? Я раскачивалась из стороны в сторону, обнимая подушку — единственную непреложную реальность в окружающем мире — ощущая себя брошенной и никому не нужной. Скрипнула дверь.

— Я тебе сказала — пошел вон! — напомнила я, не поднимая головы, а на сердце на миг стало легче — он вернулся! Он пришел, и сейчас попросит прощения за все те гадости, что наговорил в порыве гнева и обиды и я его, конечно же, прощу, а потом мы будем пить чай и смеяться над всем произошедшим, и я ему все-все расскажу и про себя, и про мать, и про вольную...

— Аньк, я не вовремя? — в комнату осторожно просочился Никита, не подозревающий, что я готова его убить. Он действительно не вовремя и не тот, кто нужен. Тот, без кого жить нельзя ушел навсегда и с этим придется существовать, а Никита ни в чем не виноват. Я быстро вытерла лицо о подушку и посмотрела на друга.

— Что ты хотел? — я поднялась, швырнула подушку на кровать, всем сердцем желая выпроводить гостя и в одиночестве продолжать предаваться жалости к себе и постигшему меня горю.

— Нас на труп вызвали, а наш эксперт ногу сломал, остальные заняты, а ты не дежуришь, да и знаешь, что делать надо, вот я и... ну, ты понимаешь?

— Хочешь, что б я вылетела с бригадой? — через силу улыбнулась я, Никитина просьба опровергала все, что говорил Влад — во мне нуждались, вот прямо здесь и сейчас и кроме меня это решить никто не сможет.

— Если не трудно, — облегченно выдохнул Никита, обычно я так просто не соглашалась, ведь это не моя работа.

— Хорошо, дай мне пять минут, — мои губы более уверенно растянулись в улыбке, вот она моя жизнь и никто мне не нужен ни любовник, ни тем более муж, как-нибудь обойдусь. Я провела рукой по волосам и направилась в ванну переодеться в более подходящую одежду.

Никита схватил меня за руку, когда я уже открыла дверь, резко развернул к себе и внимательно посмотрел глаза.

— Аня, что с тобой? Ты плакала?

— Нет, всего лишь аллергия, — покачала я головой, преисполненная благодарностью к другу за участие.

— Хочешь, я твоей аллергии морду набью? — с унылой серьезностью спросил он.

— Не стоит, все нормально.

...Влад еле передвигая ноги притащился в участок. Ему больше некуда идти и что делать дальше он определенно не знал. Его впервые в жизни выгнали из дома. И что теперь с ним будет? Где он будет ночевать? Жить? Он вдруг понял, что совершенно не умеет самостоятельно о себе заботиться. Всегда был кто-то, кто решал, где ему спать, сколько работать, что есть. От него требовалось всего лишь выжить и не свихнуться, а обо всем остальном позаботятся хозяева. Владу в жизни они попадались всякие, жестокие и не очень. Его могли избить почти до смерти, оставить висеть на кандалах столба под палящим солнцем, когда кажется, что кожа вот-вот лопнет от жарящих лучей. Или кинуть подыхать на сырой каменный пол подвала, где по углам таятся полчища крыс, но что бы выгнали из дома такого просто не случалось. А если еще учесть, что при этом проявили ледяное равнодушие, это вообще что-то выходящее за пределы понимания, это не поддается никакому объяснению.

Влад очень жалел, что ему слишком быстро удалось справиться со своими эмоциями, и он сумел выйти из благословенного летаргического сна, в который он, казалось, попал после подслушанного разговора. Теперь на него все чаще накатывал самый обычный животный страх, справиться с которым все сложнее. Он не врал своей хозяйке, когда говорил, что не может и не желает ее видеть, но это была лишь часть правды. Больше всего он боялся того момента, когда его продадут кому-то чужому и страшному, совсем как в детстве, когда продавали маленького, худенького мальчонку.

Он хорошо помнил, как его продали в первый раз. Как он цеплялся за чью-то ногу, обутую в высокий кожаный сапог кричал, плакал, умолял, и как его отшвырнула эта самая нога, словно никому ненужный мусор, и как задохнулся от боли, когда на худенькие плечики с силой опустилась плетка. А потом его грубо зашвырнули в кузов высокой машины, и он больно ударился головой, падая на металлический пол, на несколько секунд потеряв сознание. Больше никогда в жизни он никого ни о чем не просил и не умолял, все свои беды сносил молча, с тупым упрямством и ненавистью разъедающей душу, глядя перед собой и не обращая ни на кого внимания.

В бараках и на арене его боялись не только рабы, надсмотрщики, но даже некоторые хозяева. Влад считался неуправляемым и немного бешеным. Он вполне мог позволить себе сломать плеть надсмотрщика, если тот уж очень сильно досаждал, совершенно не задумываясь о последствиях. Ему было плевать и хотелось умереть. Теперь было не плевать и умирать не хотелось. Умирать стало страшно, когда он понял, что означает жить нормальной жизнью. Сейчас было страшно даже подумать, что в скором времени шею перетянет тесный удушающий ошейник, руки закуют в кандалы и продадут первому встречному.

Влад никогда еще не оказывался в столь тяжелом положении. У него не осталось надежды. О том чтобы сбежать, даже думать не стоит. Он за год изучил Аню, она все и всегда делает основательно. Он пока еще думает, как провернуть побег, а она уже перекрыла все пути к отходу. Вокруг ее друзья, они Владу и шага ступить не дадут. На его счету осталось всего четыре креда, на эти деньги и чашки кофе не купишь. Поступление на счет должно быть только на следующей неделе, но Владу почему-то казалось, что этим счетом он больше никогда не воспользуется. И куда он денется без денег и документов? Будь он свободным, другое дело, а так он даже с пассажирами из порта выйти не сможет — детектор на таможне сработает на металл, впаянный в клеймо. Ему остается только смириться и ждать развития событий, все равно он ничего изменить не может.

От этих мыслей начала раскалываться голова. Сейчас ему хотелось только одного — где-нибудь прилечь и поудобней устроить голову с пульсирующей внутри болью. Влад огляделся, сознавая себя в участке, сидящим за своим столом. Конечно, в рабочем зале улечься негде, но ведь существуют еще пустые камеры. А что? Там есть хоть и не удобные, но кровати, а он сейчас согласен на все что угодно, даже на подстилку в углу. Поздравив себя с удачной мыслью, поплелся в сторону тюремного отсека...

Когда мы злые и усталые возвращались с происшествия ко мне подсел Эжен. Я приготовилась к пристрастному допросу, решив ничего другу не рассказывать, не зачем. Но Эжен пытать меня не стал, только сказал нарочито безразличным тоном, констатирующим свершившийся факт:

— Я слышал, у тебя проблемы, — я только кивнула в ответ, не стоит впутывать друзей в свои личные дела, помочь все равно никто не сможет, — если станет совсем худо, ты знаешь, где меня искать.

— Спасибо, — пробормотала я. Вот в этом весь Эжен. Он никогда и никому не навязывает свою помощь, но при этом оставляет место для шага назад.

— И еще, — Эж нахмурился и, глядя куда-то в сторону, покаянно проговорил, — я хотел попросить у тебя прощения, ты была права, а мы все зря лезли в твои дела.

— Да ладно, чего уж тут, — через силу улыбнулась я.

Эжен молча кивнул и переместился на свое прежнее место. Салон мирно дремал, я отвернулась к иллюминатору и невидящим взглядом уставилась в пространство. Нет, рыдать и рвать на себе волосы я сейчас не стану, для этого у меня еще будет целая жизнь, сейчас надо заканчивать все дела связанные с моей движимой собственностью. Сперва надо связаться с его родственниками. Еще не факт, что они захотят видеть этого засранца. Вполне возможно, там существует куча родственников, которые с превеликим удовольствием поделили между собой наследство и титул, и делить все это еще с одним нахлебником, будь он хоть трижды полноправным и законным, не захотят.

Тогда придется выдумывать новую жизнь где-нибудь на краю света. Заниматься переводом денег в нужный банк, покупкой более ли менее приличного жилья, не могу же я выкинуть его на улицу, в чем мать родила! Много денег я ему не дам, так на первое время, плюс его зарплата за те месяцы, что он работал у нас. А дальше пусть сам себя обеспечивает, он и так попил у меня слишком много крови. Ладно, впереди еще целых десять дней и этим я займусь завтра, сегодня я хочу только спать.

Глава 7.

Собираясь на дежурство, я по привычке обошла помещения, проверяя, все ли оборудование выключено. Последней в моем списке значилась кухня — самое взрывоопасное место. Проверив бытовые приборы, на секунду задержалась на пороге, в последний раз оглядывая помещение. Мой рассеянный взгляд выхватил одинокую чашку с ободком кофейной гущи на стенке, стоящую на краю обеденного стола. И так теперь будет всегда, пронеслась в голове тоскливая мысль, донимающая своей безысходностью, вот уже целую жизнь. Да, наверное, именно так. Одинокая чашка, одно полотенце в ванной, всегда сухое, ты никогда не забываешь повесить его после того как вытрешься, на теплый радиатор и не бросаешь смятой сырой тряпкой на пол в рассеянности промахнувшись мимо. И ботинок сорок пятого размера посреди малюсенькой прихожей, о которые вечно спотыкаешься едва не разбивая нос тоже не будет. И носков, с удивлением обнаруженных скомканными под диваном в гостиной и еще сотни мелочей, подтверждающих, что рядом с тобой обитает расхлябанное и такое необходимое для твоей жизни существо мужского пола, именуемое Владислав Романов... Нет, Куприн. Уже Куприн. Будет тихо, чисто, сухо и одинокая чашка на обеденном столе. Интересно, почему стол именно "обеденный"? Я лихорадочно ухватилась за эту глупость, лишь бы не позволить снова навалиться тоске.

Так почему же стол "обеденный"? Ведь за ним еще завтракают, ужинают, бесконечно пьют чай и кофе, спешат, ругаются, мирятся и делают еще массу разных дел нужных и не очень, вместе и поодиночке... поодиночке... Забудь! Вот прямо сейчас, возьми и забудь! Открестись!

Но уже поздно. Поздно. Я это поняла лишь два дня назад, что действительно поздно. Натурально! Явственно! Навсегда! На миллионы лет вперед и назад. Поздно открещиваться и забыть никак, хотя до этого все казалось так просто. По крайней мере, я пыталась себя в этом убедить.

Эжен пришел ко мне на работу два дня назад и язвительно сообщил, что Влад, видите ли, переселился жить в участок и ночует в одной из пустующих камер, как последний бомж. А еще он попросил меня не волноваться, заверив, что за бомжом присмотрят и не позволят натворить глупостей. Эжен и Никита полностью на моей стороне и поддержат любое мое решение, каким бы абсурдным оно не казалось с первого взгляда.

Я рассеянно поблагодарила друга, стараясь не выказывать эмоций. Я-то надеялась, что вернувшись тогда с вылета, найду Влада в его комнате, несмотря на нашу ссору, но его не было. Не пришел он и на следующий день. Только Эжен заглянул в неуклюжей попытке успокоить, а я, вместо того что бы пожаловаться другу продолжала смотреть в медицинские назначения, прекрасно зная, что по первому же моему слову Влада доставят домой, даже если при этом придется его заковать в наручники и тащить за шиворот. Но как бы мне этого не хотелось, изо всех сил делала вид, что Влад меня совершенно не интересуют. Вот только всегда понятные буквы расплывались странной вязью, а сердце сжималось тоскливой безысходностью. И эта самая безысходность сообщила, что не забыть, ни откреститься и отпустить полностью его я не сумею, и предстоит жить с этим оставшийся миллион лет, в которые вдруг превратилась обыкновенная человеческая жизнь.