В протесте

Леша в любое время суток и в любом районе города открыто носил радужную символику. Он не боялся держать за руку своего парня или обнимать его в метро. И это было не пустой бравадой человека, еще не смотревшего в лицо опасности, а зрелым мужеством того, кто уже испытал самое страшное и устоялся в ощущении собственной правоты. Но вместе с тем, с Лешиным хладнокровием, практичностью и опытом каким-то чудом уживались совершенно противоположные черты. Ему было тридцать шесть, но в нем осталось что-то подростковое. А именно — контрастность всех переживаемых эмоций, склонность к фантазированию и та предельная серьезность в восприятии своих привязанностей, которая обычно свойственна первой любви и первой настоящей дружбе. И, конечно же, к таким же юношеским качествам относится непримиримая готовность продолжать борьбу против любой превосходящей силы — даже в атмосфере полной изоляции и равнодушия, когда все остальные опускали руки и мало-помалу погружались в равнодушную сонную одурь. Чем больше я об этом думаю, тем глубже понимаю, как много удивительного и парадоксального было в этом человеке. Он одинаково искренне восхищался Жанной д"Арк, Екатериной Медичи и Марией Антуанеттой. Был верующим и желал, чтобы его похоронили с нательным крестом, привезенным с Афона, но при этом отличался циничным юмором, который легко распространял на религиозные вопросы. Любил хорошую литературу и старые исторические фильмы, но при этом показал Роме "Сумерки" и пресерьезно рассуждал об Эдварде. Он не любил распространяться о своем прошлом и о своей частной жизни, и, однако, у его друзей осталась масса неожиданных, подчас взаимоисключающих сведений о Леше. Две вещи не вызывают никаких сомнений — во-первых, в его жизни было очень много сложного и страшного, а во-вторых, он обладал редкой способностью внушать любовь к себе. Хотя он никогда не отличался какой-то особой внешней красотой, люди влюблялись в него вне зависимости от своего пола и ориентации (что подтверждает мою мысль, что всякая влюбленность сродни восхищению).

Вчерашний день был долгим, словно целая неделя. Оказалось, что страдание не однотонно — оно состоит из чередующихся состояний острой боли, неестественного возбуждения, болезненной апатии и тех моментов, когда тебе кажется, что ты хлопочешь о делах еще живого человека и заботишься о том, чтобы он был доволен результатом. Ненадолго отпустило нас только на митинге, стихийно превратившемся в акцию памяти. Взбешенные недавней акцией в поддержку увольняемых учителей-ЛГБТ, фанатики и гомофобы создали вокруг вчерашнего мероприятия такую атмосферу страха, что многие не рискнули выйти на Девичье поле. И мы поехали туда не только для того, чтобы по предложению Ольгерты сказать несколько слов в память о Леше, но и потому, что знали — именно теперь, когда "ликующая гопота" так радуется его гибели, самое меньшее, что мы можем сделать для нашего друга — это показать всему этому быдлу, что их радость, мягко скажем, преждевременна. Для Леши его дело всегда было важнее, чем его здоровье или даже жизнь. Он был негласным лидером нашей рабочей группы, но это отнюдь не значит, что с его смертью она прекратит свое существование. Напротив, я не сомневаюсь, что все еще только начинается.

Ну а по-человечески... с одной стороны, после такой нелегкой жизни человек заслуживает толику покоя. С другой стороны, хотя он временами говорил о том, как сильно он устал, каждый его поступок говорил о том, что Леша и покой — понятия несовместимые. Если бессмертие души и вправду существует, пусть он будет счастлив. Леша знал, что мы — его друзья — очень его любили. Пусть знает, что мы любим его до сих пор и будем любить всегда, даже и через много лет, когда это уже не будет отзываться в нас таким страданием, как отзывается сегодня.

Суббота, 05 Октября 2013 г. 14:19

Вчера встречался с Никсом, Мартой и Ромой — обсуждали будущие акции и деятельность "ЛГБТ-Взрыва" в целом. Ситуация близка к критической — несмотря на лицемерную критику закона об изъятии детей из семей ЛГБТ, комитет Мизулиной таки принял этот позорный, фашистский закон к рассмотрению. Создается впечатление, что его собираются принять по той же схеме, что закон о пропаганде — шаг вперед, отшаг назад, короткое затишье, потом утверждение закона в одной отдаленной области... — и так вплоть до момента, пока не удастся затянуть удавку на шее у всей страны в целом. Но в данном случае это уже не дискриминация — это террор. Когда правительство угрожает своим гражданам тем, что оно отнимет их детей — этому нельзя дать более мягкого названия. Больше всего меня пугает то, что привыкшие жить в нашем пожизненном кошмаре и маразме люди вполне могут игнорировать происходящее, пока не станет уже слишком поздно. А потом горстка неравнодушных снова выйдет к Думе и окажет героическое, но бессмысленное сопротивление уже свершившемуся злу. Наша задача — сделать все, чтобы не допустить подобного развития событий. Я не знаю, сможем ли мы предотвратить самое страшное — зато я знаю, что мы сделаем для этого все, что сможем. Абсолютно все.

Среда, 09 Октября 2013 г. 11:34

Провели акцию "ГИТЛЕР тоже начинал с ГЕЕВ. Нет фашизму в России!".

Провели сутки в ОВД. Впервые спал на нарах и имел возможность наблюдать "изнанку" жизни отделения. Если отвлечься от мелких неудобств и расценивать происходящее как приключение и уникальный жизненный опыт, то оно того, безусловно, стоило.

Про саму акцию на Арбате я писать не буду — ее можно видеть на всех видео и фото, выложенных в Интернете. Начну свой рассказ с того момента, когда акция закончилась. Когда Ильдара усаживали в полицейскую машину, он упорно требовал назвать ему причину задержания, чем довел сотрудников полиции до белого каления. Лично меня причина задержания никогда особенно не волновала. Я разделяю точку зрения Томаса Пейна: "Когда все остальные права попраны, право на восстание становится бесспорным". Если Конституция не исполняется, Дума нелигитимна, права человека грубо нарушаются, а полиция охраняет интересы незаконной власти — то любое требование такой полиции, направленное против _протестующего_, незаконно и ничтожно. (Я нарочно оговариваюсь насчет протестующих, потому что наше право игнорировать требования полиции во время протеста, разумеется, отнюдь не распространяется на все остальное, будь то переход улицы в неположенном месте, распитие спиртного или магазинная кража). Ну а для Ильдара все эти формальности имеют огромное значение. Именно этой черты его характера я часто не могу понять, поскольку в наших столкновениях с полицией есть вещи самоочевидные: скажем, они задерживают нас за не согласованную с властями акцию, а мы сопротивляемся, поскольку вообще не признаем законность этой власти и тем более не собираемся испрашивать у нее разрешения протестовать против нее же. Все логично.

Беда полицейских — в том, что они в массе своей не особенно умны и образованы. Их профессиональный лексикон ограничивается десятком слов — "стойте, пройдемте, вы задержаны". Если от них требуют какой-нибудь логической аргументации их действий, они звереют. Осмысление собственных действий, а тем более их вербальное объяснение, для них так же мучительно, как для троечника-семиклассника необходимость писать сочинение по кое-как прочитанному Пушкину. К тому же они привыкли отождествлять себя со своей формой и с той властью, которая она дает им над "обычными" людьми. Поэтому всякое неподчинение рассматривается как вызов, брошенный им лично — не полиции, не власти, а конкретно тому Иванову или Сидорову, которому ты оказал сопротивление. Ну и в довершение портрета — сдержанность и хладнокровие у большинства из них на уровне уже упоминавшегося семиклассника. Пример — оказавшись в машине, Ильдар все еще кипит от возмущения и делает несколько весьма нелестных замечаний о полиции. На месте сотрудника, который сел с нами на заднее сиденье, я бы проигнорировал все сказанное — точно так же, как во время работы в ПСМ игнорировал любые оскорбления со стороны бездомных. Правда, там у меня в крови не бушевал адреналин, так что, возможно, на работе полицейского я мог бы не сдержаться и ответить грубостью на грубость. Это было бы неумно, но по-человечески вполне понятно. Однако я точно знаю, что не стал бы бросаться душить задержанного и давить локтем ему на шею. Во-первых, потому, что это дикость. Во-вторых, таким путем я даю фактическое подтверждение его словам. В третьих — поскольку никакой реальной цели это действие не служит, я могу совершать его только для своего морального удовлетворения. А получать удовлетворение от насилия над человеком, который даже не вправе мне ответить — это извращение. Многие скажут — а ваш активист сам его спровоцировал! — и будут, на мой взгляд, неправы дважды.

Во-первых, взрослый цивилизованный человек именно тем и отличается от дикаря или ребенка, что не позволяет себе отвечать на слова кулаками. Во-вторых, если ты служишь в полиции и находишься при исполнении своих обязанностей, твоя ответственность гораздо выше, чем ответственность любого другого человека. Это, кстати, обозначено в присяге полицейского, которая висит в красивой рамочке почти в каждом отделе ОВД. Словом, если кто-нибудь не готов быть сдержанным, корректным и держать свои неандертальские порывы в узде — пусть идет работать слесарем. Но вернемся к ситуации с Ильдаром, потому что дальше начался, как говорится, полный трэш. Выволакивая его из машины, один из сотрудников ударил его коленом в пах (по-видимому, сильно, потому что через некоторое время Ильдару пришлось вызвать скорую). Ильдар отреагировал на это в духе "только и можете, что бить по яйцам и прикрываться формой, чтобы вам в ответ не врезали". Полицейский оказался на высоте положения — "да я тебя и без формы размажу". "Чисто пацанский" разговор стремительно набирал обороты. Полицейский заявил, что Ильдар в жизни не рискнет иметь с ним дело вне ОВД, Ильдар в ответ предложил ему свой номер телефона и неформальную встречу после своего освобождения. (Для полноты картины — на Ильдаре все это время висят двое других сотрудников, а я стою между ним и первым полицейским и тихо офигеваю от происходящего). Тут у полицейского окончательно отказывают тормоза, и он рывками стягивает через голову китель (или как там называется их верхняя одежда?). Я смотрю на голую спину cзадравшейся до самой шеи майкой и думаю, что мне все это снится. Между прочим тут по коридору идет какой-то пожилой офицер из этого же ОВД и, меланхолично поинтересовавшись, что у нас творится, проплывает мимо. Но этой небольшой паузы достаточно, чтобы я смог вклиниться в "разговор" и исполнить роль миротворца (не сказать, чтобы совсем уж безуспешно). Я больше всего боюсь, что Ильдара могут уволочь в какую-нибудь подсобку и там избить (зная нашу полицию, это вполне возможно). Поэтому я разговариваю как никогда мягко и рассудительно. Но кроме страха за Ильдара есть и еще кое-что — я неожиданно испытываю острое желание привести их обоих в чувство. "Что вы делаете?" — это основной вопрос, который вертится у меня на языке. Полицейский проявляет неожиданную восприимчивость к моим словам и даже вовлекается в дискуссию. Спрашивает, почему мы не согласовали нашу акцию. Я объясняю, что любые акции по ЛГБТ тематике либо вообще не согласовывают, либо превращают в провокацию с обилием фашни и гомофобов, что мы не намерены ни рисковать своим здоровьем, ни доставлять всему этому быдлу удовольствие еще раз безнаказанно швырнуть в кого-нибудь презерватив с дерьмом, как они делали в июне. Полицейский снова начинает про согласование. Я спрашиваю — вы совсем не понимаете, о чем я говорю?.. Тут он реагирует даже отчасти неожиданно: нет, по-человечески я вас очень даже понимаю, но закон... Я говорю — ну вот по-человечески мы и вышли на Арбат, а по закону мы сейчас подпишем ваши протоколы, нет проблем. Конфликт как будто угасает. Но увы, кроме этого сотрудника есть и еще один, якобы пострадавший от действий Ильдара — во-первых, во время возни на улице у него отлетел жетон (впрочем, он заявляет, что жетон сорвали), а во-вторых, он обо что-то (может быть, о край того же самого жетона) порезал себе палец, который теперь сильно кровит. Казалось бы, сущая ерунда: жетон не потерялся, палец вообще достаточно заклеить пластырем, и инцидент будет исчерпан. Но этот человек считает по-другому. "Все, п**да тебе, — шипит он Ильдару. — По 318-той пойдешь". И это еще одна психологическая особенность полицейских. Многие из них считают, что их порезанный палец или погнутый ноготь вполне стоят триста восемнадцатой статьи — до пяти лет лишения свободы в части первой, до восьми — второй. У полицейского действительно есть шанс любое, даже самое незначительное повреждение, вольно или же невольно нанесенное задержанным, сделать основанием для уголовного дела, и тут им совершенно не приходит в голову, насколько соразмерно это разбирательство и угрожающее человеку наказание реальному событию, из-за которого было открыто дело. Сиюминутное мстительное чувство — ах ты падла, у меня из-за тебя такая ссадина на пальце! — совершенно вытесняет из их разума простую мысль, что речь как-никак о ГОДАХ лишения свободы, о судьбе самого человека и всех его близких.

Потом мы довольно долго оставались в коридоре. Там периодически показывались какие-то люди — преимущественно сотрудники того же ОВД — часть из которых останавливались, чтобы с нами поговорить. Я с удивлением отметил, что в большинстве своем они были настроены отнюдь не гомофобно — во всяком случае, сравнительно с тем, что я наблюдал раньше в других отделениях. Может, это близость Старого Арбата с его удивительно раскрепощенной атмосферой действует на них так благотворно?.. Один из сотрудников, усатый полицейский пожилого возраста, ни разу не заговорил с нами спокойно — даже самую простую фразу в духе "отойдите от двери" произносил так, как будто бы вот-вот сорвется в крик. В конце концов Никс не сдержался и спросил — зачем так нервничать на пустом месте? Полицейский чуть ногами не затопал — "Потому что надоели вы уже, политические! Надоели!..".

Знаете, я как-то никогда не ощущал себя политическим. Политические — это декабристы, или эсеры, или Марченко и Солженицын, а мы что, куда нам... А теперь — сподобился, ага. Интересно, те, советские, ему тоже надоедали, или он в то время еще не работал?

Потом нас провели в конференц-зал и стали писать протоколы. Изначально всех, кроме Ильдара, собирались привлекать по 20.2. Когда нам принесли готовый протокол, Никс обнаружил в нем такие перлы, как "будучи зная", и "долой", написанное через "А". Никс стал ржать и обвинил мента в безграмотности. Тот огрызался в смысле "я человек необразованный, академиев не кончал", но явно обиделся. Кроме ошибок, протокол содержал утверждение, что мы выкрикивали "лозунги, направленные на свержение власти, а именно — "даешь честные выборы!" и "долой полицейское государство!"". Зацените — честные выборы и отсутствие полицейского произвола, оказывается, ведут к свержению власти. Как писал Шварц, "когда говоришь, что думаешь — думай, что говоришь!". Перестарались.