В протесте

Ильдара к тому моменту увезли на "скорой", а нам решили заменить статью на 19.3. В результате стало ясно, что, вместо того, чтобы идти домой, мы заночуем в ОВД. Внизу нас дожидались Лена с Мартой. Они думали, что нас отпустят — а вместо этого оказались понятыми при изъятии вещей перед арестом. Помимо всего прочего, нам было велено снять все кольца, цепочки и другие украшения. Мы с Никсом, не сговариваясь, спрятали орденские кольца и впоследствии действительно успешно пронесли их в камеру. У Ромки кольцо вообще не забирали, как и многие другие вещи — даже значок, хотя все колючие и острые предметы заставляют сдать в первую очередь. Нас же заставили отдать шнурки и брючные ремни, а также все предметы, с помощью которых можно, при известной изобретательности, покончить счеты с жизнью. Мне кажется, что проводившие досмотр люди даже не задумываются, откуда взялись все эти подробные инструкции, точно так же как не думают о том, почему все пролеты у их лестниц затянуты сетками. Для них это просто инструкции и просто сетки, а не внятное напоминание о временах, когда арестованный действительно готов был броситься в пролет вниз головой, только бы не оказаться под следствием. А ведь от тех времен нас отделяет не так много, и иногда кажется, что они даже ближе, чем когда-либо. Потом у женщины, проводившей досмотр, потерялась ручка. Обычная шариковая ручка, стоимость которой — три копейки. Тем не менее, она решила, что ручку забрали мы — наверное, чтобы над ней поиздеваться. "Раздевайтесь" — заявила она нам. "Совсем?" — уточнил я. "Совсем". Я обратил ее внимание, что раздевать людей "совсем" из-за какой-то ручки — совершенно ненормально. А Никс отступил к стене и заявил, что раздеваться он не будет ни за что. Поскольку она продолжала требовать, я решил, что от меня не убудет, и бросил на пол рубашку, а потом футболку. Ручка нашлась, когда я успел раздеться до трусов. По-моему, этой девице стало стыдно, но ручаться не могу. Если вас интересуют чувства человека, которого досматривающий пытается раздеть догола, то смущения среди них нет — ситуация к стеснительности не располагает. В такие моменты вспоминаются соответствующие отрывки из Солженицына и Гинзбург, сцена с душем из романа "Над кукушкиным гнездом" — ну, это, вероятно, из-за Никса. Его присутствие напоминало, что то, что для большинства людей является малоприятным, но вполне обыденным обстоятельством, для кого-то может превратиться в издевательство. Ну и еще мне очень хотелось спросить у этой дамы что-то вроде "а в задний проход вы нам заглядывать не будете?". Хотя не удивлюсь, если их служебная инструкция допускает и такое.

А потом мы оказались в камере. Отвечающий за "обезьянник" мент оказался человеком не вредным — выдал нам все матрасы, подушки и одеяла, какие нашлись в подсобке, дал спокойно покурить, позволил сесть всем вместе в одну камеру — якобы чтобы разделить принесенную нам ребятами еду, но по факту камеры всю ночь так и оставались открытыми, и мы могли свободно торчать друг у друга. Так что ночь прошла невероятно быстро. Из больницы привезли Ильдара, чувствовал он себя вполне сносно. Мы поужинали, долго разговаривали, потом сколько-то поспали... Из-за отсутствия часов время казалось неуловимым — мы не могли знать, сколько его уже прошло и сколько еще остается. Мы уже дремали, когда я услышал голос полицейского — не надо им еще еды, им уже кучу всего принесли! Я встал и пошел к наружней решетке. "Еда, говорите? Давайте скорее, очень кстати!". В действительности у нас были огромные мешки с едой, но если люди нарочно приехали к нам в ОВД, чтобы привезти нам еще — то нефиг им отказывать. И как же я был прав! Во-первых, я успел услышать голоса Лены и Ани и крикнуть им, что мы их очень любим. Во-вторых, кроме еды нам принесли кофе из ближайшего МакДака, и он был еще горячим! Ничего прекраснее я в жизни своей не пил. В-третьих, в еде обнаружилась записка, в которой ребята восхищались нашей акцией и обещали присутствовать завтра на суде. Постфактум выяснится, что Лена и Аня узнали о нашем задержании только в районе часа, обошли пешком весь прилегающий район, ища круглосуточный магазин, и только в два часа смогли принести нам еду. Как они добирались после этого домой — ума не приложу, может, взяли такси. Во всяком случае, это было очень самоотверженно с их стороны, и я почувствовал, что меня просто переполняет благодарность.

В пакетах с едой нашелся хлеб и несколько мясных нарезок. Я уже не в первый раз за последнее время нарушил свое решение быть вегетарианцем. Совесть моя была не вполне спокойна, хотя я оправдываю себя тем, что не покупал ни этой колбасы, ни этой ветчины, и не просил ее купить, но теперь, когда нам ее принесли, мы можем либо дать еде испортиться и выкинуть, либо все-таки съесть ее. И мы едим. Такие ситуации периодически повторяются. Скажем, на следующий день Оля М. приедет в суд и привезет нам горячие чебуреки (с мясом же). Зная Олю, она бы очень расстроилась, узнав, что мы не можем это съесть, и стала бы винить себя, что не спросила раньше. Так что мы опять едим. Обидно. Мне легко хватает сил на то, чтобы не покупать себе мясного и не соблазняться тем, что покупает себе мать. Но в таких ситуациях, как те, которые я описал, соблазн становится просто невыносимым. Разум говорит — смотри, ты уже ничего не можешь сделать, но ты хочешь есть. Количество жестокости не увеличится, если эта ветчина будет не выброшена в мусорку, а съедена. Давай, давай, давай!.. Организм говорит — с утра полдня на холоде, потом замес с ОМОНом, потом отделение, а теперь ты хочешь подсунуть мне кусочек сыра? Жрать хочу!! И совесть, слабо трепыхнувшись напоследок, поднимает белый флаг. Надо придумать, как с этим покончить. Постараюсь в ближайшие дни предупредить друзей, чтобы нарезок нам больше не привозили.

Еще из бытовых подробностей — Никс взял с собой "Архипелаг ГУЛАГ", том первый, который я ему давал. В результате подбор книг в нашей камере потрясал воображение — монография "Психология верующего", правозащитный журнал "Конtext", Новый завет и Солженицын. Лампы под потолком давали не слишком много света, так что для того, чтобы хорошо видеть текст, мне приходилось сесть на грязный пол прямо под ними. Но зато не скучно. Говорят, в другие "предвариловки" книг часто не дают.

Ночью через отделение идет поток мигрантов, которых отлавливают на улицах. В коридоре стоит трехэтажный мат — ругаются, естественно, не задержанные, а сотрудники. "Ты,

* * *

**,

* * *

*,

* * *

*, куда пошел? Здесь стой,

* * *

твою мать!". Мне под такой аккомпанемент не спится, зато я успеваю услышать много интересного — например, что в нашем ОВД, в отличие от многих других, мигрантов не отпускают за взятку, а действительно проводят через ФМС. Еще я слышу фразы вроде "этих отведи в подвал" и всякие другие упоминания какого-то подвала. Звучит достаточно зловеще, хотя умом я понимаю, что внизу у них, скорее всего, просто еще один "обезьянник", разве что более неудобный и загаженный.

Уже под утро в отделение доставили нетрезвую и довольно неуравновешенную женщину, которая все время пыталась курить в коридоре, и то плакала, то начинала ссориться с ментами. Тут я снова поразился полицейской психологии. Казалось бы — проще всего забрать у нее сигареты, поместить в одиночную камеру (прямо рядом с нами есть свободная) и дать воды (а если есть возможность — то горячего сладкого чая, так быстрее протрезвится). Утром человек проспится и можно будет с ним работать. Но российским полицейским почему-то кажется более удобным лаяться с ней, вырывать у нее из рук сигарету (а потом, когда она достанет новую — уже десятую по счету — снова вырывать и снова лаяться), пинать ее под зад и держать на проходе, где она мешает всем ходить по коридору и каждый идущий, в свою очередь, на нее гавкает. Наш коридорный, который, как я уже сказал, производит впечатление достаточно мягкого и невредного человека, вступает с алкоголичкой в совершенно ненужные препирательства. А когда она жалуется на свои семейные условия и спрашивает, как ей дальше жить, он с чувством говорит — "Да у тебя вообще не жизнь, а существование. Иди и вздернись! Все равно от тебя никому никакой пользы, чем быстрее ты повесишься, тем лучше". Я не понимаю, как им это удается. Это же нарочно не придумаешь...

Кстати о том, чего нарочно не придумаешь. В камеру ручек не дают, но Роме, как я уже говорил, по недосмотру оставили его значок. Поэтому утром он демонстрирует мне белый листик с написанным кровью номером. Я сразу понимаю, что это номер полицейского жетона. Спрашиваю — это ты записал номер того гада, который Ильдару угрожал? Нет, заявляет Ромчик, это я записал номер коридорного, который так хорошо с нами обращался, я ему потом конфет куплю. Даже зная Ромку, я выпадаю в осадок от такого заявления. Наколоть себе палец и корябать кровью номер, чтобы поблагодарить того, кому хватило совести выдать тебе матрас и не отнимать твои сигареты — это мощно. "Нафига ему конфеты, сигарет лучше купи, если уж так приспичило — он же все время курит в коридоре" — думаю я обреченно. Рома — это Рома.

Днем поток мигрантов увеличивается, и нескольких их них сажают к нам. Мы делимся с ними водой и бутербродами, они неожиданно предлагают нам плов. Без мяса, но с морковкой, очень вкусный. Время замедляется, поскольку мы ожидаем, что нас повезут на суд, а нас все не берут и не берут. Из-за визита в отделение какого-то начальства нас внезапно запирают в камерах. Ильдару не дают листок бумаги, чтобы написать жалобу на вчерашнее обращение с ним. Нас не выпускают в туалет. Мы начинаем стучать — сначала тихо, потом громче, а потом и вовсе долбим в дверь ногами. Через некоторое время появляется какое-то толстое рыло в пафосной фуражке и в сопровождении обычного мента и рычит — "Вас что, связать?!". Еще можно на дыбу, блин, подвесить. Почему бы для начала не спросить, из-за чего тут шум? Мы говорим — дайте возможность сходить в туалет, до вас достучаться нельзя! Они — потЕрпите! Ильдар — вы нарушаете закон! Ну и так далее. До туалета нас все-таки довели. У нашей с Никсом камеры есть темный угол, и мы умудряемся там покурить, так что от двери нас не видно. А почуять дым сотрудники не могут, потому что сами постоянно ходят взад-вперед по коридору с зажженными сигаретами. Бычки мы сбрасываем в пачку из-под сока и какое-то время чувствуем себя вполне довольными. Во второй половине дня нас, наконец, везут на суд. Перед этим выдают изъятые вещи, и я становлюсь свидетелем забавного разговора между двумя полицейскими. Один — слушай, у тебя значок такой блестящий, а был совсем тусклый. Что ты с ним сделал?.. Другой — да я чужой прицепил (наверное, в связи с визитом Высокого Начальства, о котором я уже писал). Потом, заметив, что я на него смотрю, прикладывает к губам палец и почти весело просит — только никому не говори. Я пожимаю плечами и говорю, что меня все это ничуть не удивляет — сотрудники полиции постоянно не носят жетоны и подписывают друг за друга протоколы, почему бы не надеть чужой жетон?

Пока нас везут по Москве (не в автозаке, а в комфортной небольшой машине), я стараюсь наслаждаться этим, потому что думаю, что нас, за наше фестивальное движение, законопатят в спецприемник на несколько суток — еще хорошо, если не на пятнадцать. Действительно, настолько дерзких акций не было уже давно — пока полицейский, пытавшийся нас остановить, названивал своим и вызывал подкрепление, мы просто обошли его и продолжили движение по центру улицы, да и во время задержания вокруг нас собралась целая толпа, причем многие требовали у полиции оставить нас в покое. Я морально готовлюсь к тому, что судья проигнорирует все ходатайства нашего адвоката — действительно замечательно компетентного юриста, Татьяны Глушковой. В суде собирается большая группа людей. Оля Мазурова говорит, что дело резонансное, что судить за антифашистскую акцию — значит подтверждать фашистскую сущность нынешней власти. Оля — человек уже немолодой и удивительно интеллигентный, я всегда поражался ее мягкости и доброте, даже по отношению к тем самым полицейским, которые в массе своей ничего такого не заслуживают. Но на этот раз она вне себя от возмущения. Она повязала на сумку радужную ленту, которую я привез ей в день похорон Леши Давыдова, и говорит, что Маша Архипова попросила достать для нее такую же. Я чувствую удивительную гордость. Если люди из общегражданского протеста, никогда не занимавшиеся собственно гей-активизмом, решают постоянно носить радужную символику — значит, все было не зря. Значит, у нас есть шансы изменить течение событий.

Сопровождающий нас конвой возглавляет сотрудник угрозыска, который заявляет о своем неприятии административных политических дел, сообщает нам, что сам, по счастью, задержаниями таких людей, как мы, не занимается, и вполне благожелательно расспрашивает о том, что привело нас в протест. Соглашается, что вопросы о честных выборах, Болотном деле и нарушении прав ЛГБТ являются частью одной проблемы, добавляет, что в их отделе практически никто не ходил голосовать за Путина — все придумывали для себя какое-нибудь срочное дежурство в день выборов. Внезапно. И приятно, нечего скрывать. Потом, когда мой суд закончится, а дела ребят отложат, их повезут в ОВД подписывать обязательство о явке, и этот сотрудник без вопросов разрешит мне сесть в машину вместе с ними, а не ехать на метро. Очень любезно с его стороны. Свою профессиональную наблюдательность он проявил, заметив наши орденские кольца — не только у меня и у Ромки, но даже у Никса, хотя он носит несколько колец на одном пальце и заметить среди них именно орденское нелегко. Еще в копилку сведений о полицейской психологии — некоторые из них обладают хорошо натренированной способностью подмечать мелкие детали. А подметив, задают вопросы. Пришлось мне сказать, что одинаковые кольца — знак нашей дружбы. В каком-то смысле так оно и есть.

Совершенно неожиданным оказался исход моего суда, и тут тоже не обошлось без психологии. Когда судья спросила, привлекался ли я ранее к административной ответственности, я отказался отвечать, сославшись на 51-ю статью (никто не обязан свидетельствовать против самого себя). Тогда она обратилась с тем же вопросом к сопровождавшему меня сотруднику полиции, который должен был "пробить" меня по базе. Но он этого не сделал, потому что ему было лень, и тем более не собирался тратить свое время, делая это сейчас. Поэтому, не моргнув глазом, заявил, что в базе на меня ничего нет. И вот, имея за плечами двадцать с лишним задержаний, я пошел по делу как "впервые привлекаемый" и получил смешной по сумме штраф. Когда я рассказал это друзьям, ждавшим меня у входа в зал (хотя по закону суд должен быть гласным и открытым, и не допускать людей на заседание нельзя), смеялись все. Эту страну действительно не победить.

PS— ребят вызвали на суд на следующий день, но не судили, потому что не успели принять дело. А еще мы до сих пор не знаем, что грозит Ильдару.

Среда, 09 Октября 2013 г. 11:36

Вынесли приговор Михаилу Косенко. Я пишу это и думаю — а сколько человек из тех, кто прочтет эту запись, вообще поймет, о ком я говорю?.. В годы распространения Интернета так много писали о том, что теперь, благодаря свободе информации, тоталитарный режим и политические репрессии станут невозможными. И вот — мы получили то, что получили. Что ж, начну с начала. Михаил Косенко — один из "узников 6 мая", вышедших весной 2012 года на Болотную площадь против фальсифицированных выборов и — будем называть вещи своими именами — преступного захвата власти в государстве кучкой коррупционеров и преступников, опирающихся на подконтрольные им СМИ и силовые органы. Процесс по Болотному делу изначально был направлен не на расследование каких-то мифических беспорядков, а на устрашение той небольшой, излишне честной и свободолюбивой прослойки населения, которая посмела выступить против фальсификаторов. Принцип отбора будущих обвиняемых был случайным до абсурда. Мысль, которая сидит в подкорке у любого законопослушного гражданина — если человека судят, то для этого должна быть хоть какая-то причина — в данном случае работает на власть. Даже среди осведомленных лиц многие склонны думать, что, хотя c узниками 6 мая обошлись слишком жестоко, а само дело имеет явную политическую подоплеку — все же обвиняемые хоть насколько-то, хоть в самой малой степени виновны. Именно в этом отношении так показателен процесс Косенко. Основанием для его обвинения являлись видеозапись событий на Болотной площади и показания омоновца-свидетеля. На видеозаписи — которую любой желающий может посмотреть или скачать на сайте 6may.org — отлично видно, что Косенко находится на расстоянии более _метра_ от омоновца, к которому он якобы применил силу. Показания самого омоновца — некоего Казьмина — недавно обошли весь интернет. Единственный свидетель обвинения прямо сказал, что не опознает в Косенко того, кто его бил. К этому было добавлено — "Я не хочу, чтобы товарищ Косенко сидел из-за меня в тюрьме. Я не отброс России". (Надо отдать должное омоновцу — заявление по нынешним временам НЕВЕРОЯТНО смелое, грозящее ему не только увольнением с работы, но и чем-нибудь похуже). Казалось бы, такая ситуация должна была обескуражить самый зависимый и предвзятый суд. Как-никак, видеозапись ясно подтверждает несостоятельность обвинения, да и свидетель наотрез отказывается "топить" намеченную жертву. Но наш российский суд выше таких условностей! И Михаила признают ВИНОВНЫМ по всем пунктам обвинения, причем заключение судьи дословно повторяет обвинительный акт. Встает вопрос — зачем тут вообще какой-то суд. К чему усилия защиты, многочасовые (многомесячные!) прения, допрос свидетелей и более чем годовое содержание обвиняемого в СИЗО, откуда его отказались отпустить даже на похороны матери? Цель этого "процесса" — обмануть общественность? Но ту общественность, которая присутствовала на судах, весь этот мерзкий фарс мог разве что взбесить до крайней крайности, а та "общественность", которая смотрит Первый канал, не почесалась бы даже в том случае, если бы власти вздумалось сразу же после задержания испечь всех обвиняемых живьем. Это трусливое стремление почти всесильного режима прятать концы в воду и стараться против всякой очевидности придать происходящему хотя бы видимость нормальности особенно мучительна для мыслящих людей — как будто бы тебе не решаются выколоть глаз, поэтому выдавливают его чайной ложкой.