| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Она все же шагнула к переулку, но к горлу тут же подкатила горькая тошнота и ужасно захотелось побежать туда, где светло. И позвать кого-нибудь.
Папу.
Чтобы пришел, обнял, взял на руки и отнес домой, в теплую постельку.
Только папы тут нет. И позвонить не выйдет, айфона в кармане пижамы нет...
Нет? Точно?
Она на всякий случай проверила, проведя ладонью по бедру. Тьфу ты, что за дурь, откуда карманы в пижаме!
И задрожала.
Мокро, холодно. Страшно.
Надо скорее домой! А то ангина гарантирована!
Она заставила себя сделать еще шаг к переулку. Там же не может быть ничего страшного. Никого. Маньяки по утрам не ходят, только дворники. А ей надо домой, скорее, тут же совсем недалеко!..
Там, в переулке, что-то пошевелилось.
Кошка, наверное?..
Виола даже не смогла додумать про кошку — тело само развернулось и побежало прочь, от страшного, опасного, от того, кто смотрит и догоняет, и хочет ее убить... нет, даже не убить, сделать что-то еще хуже!..
Она неслась вдоль странной улицы, освещенной газом, не глядя по сторонам. Ее преследователь не отставал — его шаги отдавались гулким эхом то сзади, то сбоку, то со всех сторон сразу...
Она остановилась резко, вмиг. До того, как успела понять — еще шаг, и она упадет. Вот в эту дыру в мостовой, рваную, глубокую, невесть откуда взявшуюся.
С опаленными и вывернутыми краями.
С торчащими металлическими обломками.
И, кажется, там внутри была человеческая рука.
Виола попятилась.
Заставила себя оторвать взгляд от дыры, поднять на дом рядом...
И чуть не заорала от ужаса.
Дом глядел на нее пустыми глазницами выбитых окон, щерился разломом в стене.
И соседний. И следующий. И...
Господи, где я? Зачем? Почему?..
Словно ответом на этот вопрос прямо над головой высоко и страшно завыло, и кто-то закричал — жалобно, непонятно.
Виола все же зажмурилась. Она точно знала — этого не может быть на самом деле. Сейчас она проснется. Дома. В своей теплой постели. И все будет хорошо.
— Вы потерялись, миа белла? — раздался вкрадчивый голос.
Мужской.
Знакомый.
Виола открыла глаза.
Ужасные разрушенные дома никуда не делись. Дыра в мостовой... нет, дыры — их было много — тоже. А к ней шел незнакомец в светлом костюме, идеально причесанный и выбритый... в совершенно неуместный здесь, в этой разрухе, роскошных замшевых туфлях без единой пылинки... Он смотрел на нее мягко и сочувственно, и протягивал ей руку.
"Наконец-то! Хоть кто-то живой, хоть кто-то выведет меня отсюда!" — и даже шагнула навстречу.
И тут он улыбнулся.
Именно тогда Виола его и узнала — по улыбке, как у голодной щуки.
— Нет, я не потерялась, — хотела сказать твердо, но получился жалобный писк: стало страшно, и совершенно невозможно пошевелиться, в точности как полгода назад. — Не подходи ко мне!
— Не бойтесь, мадонна, я помогу ва...
Виола не поняла, как он оказался совсем рядом. И почему вдруг отшатнулся, стал растворяться в тумане... то есть поняла, потом. Когда огромный черный пес ткнулся носом ей в плечо, подставляя шею. Мол, обними и вставай. Так же, как делал Рауль.
Пса она не боялась. Он был теплый, большой и прогнал этого... этого...
А пес тихонько подтолкнул ее вперед. Иди, мол.
Она пошла. По той же улице, только мостовая была без дыр. Но и без асфальта. Снова под ногами были булыжники, а фонари не горели вовсе. И дома, кажется, были местами двухэтажные, и некоторых не хватало.
Но рядом шел пес, за него можно было держаться. Он выведет, точно выведет.
Вот и рекой запахло, значит, Нева совсем близко!..
Она так обрадовалась, что совершенно забыла о мостовой и тапках.
Резкая боль прошила левую щиколотку, нога подломилась.
Все вокруг внезапно обрело невероятную ясность, а надежда на то, что ей снится сон — истаяла, как рассветный туман. Петербуржский холод, особняки, стук копыт по мостовой, полосатая будка жандарма — все это существовало на самом деле, здесь и сейчас. И она сама тоже. Здесь и сейчас.
Как? Неважно. Почему? Тоже. Важно только одно: добраться до дома.
Пес помог ей не упасть, укоризненно глянул и лизнул ногу — мокрым горячим языком.
Где-то рядом каркнула спросонья ворона. Хлопнуло окно. Вдали, над Невой, раздался гудок — то ли заводской, то ли пароходный.
Надо идти. Обязательно. Тот, с мертвыми глазами, идет следом — Виола знала это совершенно точно, не надо было даже оборачиваться.
Она сделала шаг, другой. Нога болела, но наступать было можно. И тапочек не потерялся. Хоть от холода и сырости не защищает, но все лучше, чем босиком по камням. И пес подставил холку, чтоб можно было опираться. Хороший пес. Добрый.
Пока шла до Невы, почти не смотрела по сторонам. Отмечала только, что пейзаж неуловимо меняется. Словно сквозь старинную гравюру проступает современная фотография. Вот и вывеска с ятями уже не писаная маслом, а стеклянная с подсветкой. И в витрине ресторанчика не только пустой по рассветному времени столик со свежими цветами, но и забытый уборщицей пылесос. И свет фонарей — ярче, оранжевей. И откуда-то из домов слышится привычная мелодия будильника, и хлопает дверца автомобиля...
И по улице проезжает такая знакомая и родная оранжевая поливальная машина.
Поливальная машина обогнала их с псом и замедлила ход, включила щетки. Под ее бодрый шум Виола и вышла на набережную.
Нормальную, современную, совершенно пустую Университетскую набережную. Вон Адмиралтейство на другом берегу Невы, справа собор...
Словно в ответ ее мыслям ударил колокол, и звон поплыл над темной водой. А звону отозвался плеск.
Громкий, ритмичный. Неправильный, река так не плещет. Только если весла...
Весла? Рыбак на рассветной Неве? Чушь какая, не может тут быть рыбака...
Виола покрепче сжала песий загривок и, почти забыв про больную ногу, подошла к самому парапету, перегнулась — взглянуть. И ахнула.
Совсем близко к парапету, так близко. как это было возможно, плыла гондола. Самая настоящая венецианская гондола, только не современная, а старинная, как на картинах. И гондольер был — как на картине, в старинной одежде, будто случайно заплыл с венецианского карнавала. На мысль о карнавале наводила не только одежда, но и маска: самая настоящая баута.
Захотелось ущипнуть себя за руку, чтобы убедиться — это все сон. Ладно, разрушенные дома. Мало ли что могло в темноте померещиться, даже этот... с рыбьими глазами... тоже, наверняка просто показался. Но гондольер-то явно был настоящим! Таким же настоящим, как асфальт под ногами, как звук шин за спиной и туристический лайнер у причала на той стороне Невы.
Мимо Виолы прошуршали шаги. Легкие, игривые и совершенно тут неуместные.
Она обернулась.
Позади по-прежнему расстилалось абсолютно пустое шоссе, если не считать первых машин, летящих куда-то по своим утренним надобностям. Четырехрядное. На километр в обе стороны.
Теперь шаги слышались от реки.
Виола обернулась снова. И теперь увидела ее — Коломбину! Ослепительно-яркая Коломбина в украшенной хрусталем и синими перьями полумаске шла вниз по лестнице, к самой воде. Вот чуть повернула голову, подмигнула Виоле, приложила палец к губам — к явно накрашенным губам.
Уф. Не галлюцинация. С чего бы галлюцинации красить губы? И не сон: во сне не бывает настолько холодно и не болит подвернутая щиколотка. И чихать не хочется.
Наверное, местные ролевики развлекаются с утра пораньше, пока некому их обсмеять.
И ладно. Просит Коломбина не приставать — не будем приставать. Домой надо. Срочно!..
Подумала — и осталась на месте. Любопытство, как известно, не порок. Холодно, конечно, до стука зубов, но простуда Виоле и так уже обеспечена, а когда еще такое увидишь?
Неудержимое воображение немедленно подсказало, что за серенаду будет петь этот гондольер: "А ты стоишь на берегу в синем платье..."
Непременно голосом Трофима!
Коломбина тихонько, словно колокольчик прозвенел, рассмеялась. А гондольер в самом деле запел про синее платье голосом Трофима:
— И, распахнув свои шальные объятья, ласкает нас морской прибой-бой-бой... — И почему-то очень обиженно посмотрел на Виолу.
Черный пес рядом фыркнул и боднул ее головой: иди, не отвлекай людей.
Виола послушалась. В самом деле, было ужасно холодно, и в носу хлюпало, а в горле першило. Сейчас бы горячего молока с медом и корицей, как делал Франсуа! И булочек, мягких и свежих булочек!
Она брела наперерез редким машинам, держась за холку черного пса, а перед глазами так и стояли эти булочки, и красный колпачок, и даже слышался сердито-укоризненный голос старого лютена:
— Как же так, мадемуазель Виола, в такую сырость, и в тапочках!..
Внезапно стало так зябко и жалко себя, что она хлюпнула носом... и едва не упала, натолкнувшись на что-то... на кого-то...
— О-ла-ла, мадемуазель, вы совсем замерзли! — сказали таким родным и знакомым голосом, а красный колпачок обиженно закачался прямо перед ее носом. — Что я скажу мессиру Жану?!
"Франсуа! Ты нашел меня! Наконец-то!" — хотелось крикнуть ей, но от облегчения она разрыдалась, обняв старика и уткнувшись в его пахнущее ванилью и лавандой плечо.
А он поглаживал ее по спине, бормотал что-то утешительное, и пустая набережная вместе с далекой песней гондольера растворялась, таяла в теплом молочном тумане... и было так хорошо, тепло и спокойно, кто-то мохнатый и горячий сопел рядом, привалившись к ее боку...
Сначала сопел, а потом стал прыгать, и трясти ее за плечо, чего-то требовать и звать странным и неправильным именем...
— Киллер, да просыпайся ты! Киллер!..
Отступление внеочередное: соната для мизантропа с пирожными
Франческо ненавидел собак.
Первую собаку он убил, когда ему было семь: борзая сука цапнула его за руку, когда он взял посмотреть новорожденного щенка. Он приказал псарю забить ее палкой, а самого псаря — выпороть.
С тех пор он особенно берег руки — самое важное для музыканта! — и держался подальше от любых блохастых тварей, слишком тупы и зубасты. Те, что поумнее, отвечали взаимностью и заблаговременно прятались. А те, что совсем тупы — рисковали подойти поближе и всегда за это платили.
Всегда.
Все, кроме этого проклятого пса!
Франческо бы с наслаждением утопил этого пса, если бы смог.
Но он не мог.
Бессилие Франческо ненавидел еще больше, чем собак, и особенно ненавидел его в последние полгода. С тех пор, как погибла его Виола, его судьба, его дыхание... с ней он был восхитительно живым, ее он любил, боготворил, ради нее готов был на все...
Но она умерла. Проклятый старый ящер, это его ложь погубила ее! Если бы Морена не врал, Виола не отдалась бы в чужие руки, и ему бы не пришлось разбить ее.
О, Виола...
Но ты обманула его, ты отомстила, ты вернешься ко мне, миа белла! Ты любишь меня, я знаю, я видел это в твоих глазах.
Сегодня.
Только что.
Я почти коснулся тебя!..
Франческо снова закрыл глаза, пытаясь вернуться туда, где его жизнь и любовь бродила по закоулкам мертвого города, не в силах выбраться сама. Он должен ей помочь! Как он мог усомниться в ней? Ее любовь преодолела смерть, она воскресла, чтобы вернуться к нему, чтобы быть с ним, и им помешал какой-то грязный пес! Вышвырнул его, самого Франческо Канову, графа ди Милано, словно какого-то безродного попрошайку!
Проклятье!
Франческо вскочил с кресла, оттолкнул стеклянный столик — тот упал и рассыпался осколками — и с ненавистью оглядел всю эту жалкую, безвкусную халупу. Взгляд зацепился за собаку на картине — гнусная, бездарная мазня!
В пекло эту мерзость!
Подобрав один из осколков столика, он подошел к мазне и принялся ее вдумчиво резать: вдоль, поперек, снова вдоль...
На двенадцатом надрезе гнев ушел, оставив после себя привычную пустоту.
Прислушавшись к себе и не услышав ровным счетом ничего, Франческо растянул губы в улыбке. Надо чаще тренироваться, а то сегодня синьорита Виола, похоже, испугалась. Глупышка. Она пока просто не поняла, что он не сердится на нее. Что он счастлив ее возвращению. Ей он простит все что угодно, даже любовь к собакам. Даже сам ей подарит щенка, лишь бы она была рядом!
Будет. Совсем скоро. А Морена — старый, выживший из ума летучий пень, если надеялся ее спрятать.
Аккуратно сняв раму с лоскутьями мазни со стены, Франческо вышел в гостиную: там, в массивном бархатном кресле, восседал Луи, улыбался и дирижировал невидимым оркестром.
Ужасно дирижировал. С такими руками не то что оркестр, шарманка играть не будет.
Нарочито громко протопав по навощенному паркету, Франческо остановился прямо между Луи и панорамным окном с видом на Гудзонский залив, и уронил раму на пол.
Руки Луи замерли. Он скользнул затуманенными глазами по Франческо, по искромсанной картине. Брюзгливо дернул нижней губой.
— Это была дорогая картина, друг мой. Бессмысленное варварство. Не отвлекай меня!
Он снова закрыл глаза и продолжил дирижировать.
Франческо даже стало интересно, что он там такое услышал — слишком уж был похож на обожравшегося сливок мопса, разве что не похрюкивал от удовольствия.
— Дорогая — не значит хорошая. Если у тебя нет вкуса, друг мой, советуйся с экспертами.
Вместо ответа Луи снова дернул губой, и не думая отвлекаться от одному ему слышимой музыки. Франческо даже на миг задумался, а не позволить ли ему дослушать, но отогнал мысль, как недостойную. Он не собирался сдаваться дурацкой моде на панибратство с простолюдинами. Немыслимое унижение — считать их равными себе! Даже по Луи, лучшему из них видно: из мещанина аристократа сделать нельзя. Ни деньгами, ни дрессировкой, ничем! За столько лет так и не научился хотя бы одеваться, хоть у него перед глазами пример безупречного вкуса и стиля.
Франческо с сожалением оглядел Луи, от домашних туфель с золотой вышивкой и китайского шелкового халата до спрятанных умелым куафером залысин на тяжелой, слишком крупной для тела голове.
Безнадежно.
Его обслуживает штат стилистов, визажистов и прочих лакеев, но он умудряется выглядеть так, словно полчаса назад его привели из ночлежки и едва успели отмыть и одеть.
И пентхаус выглядит так же. Здесь работали самые дорогие дизайнеры, но стоило Луи обжиться, и на стенах появились собачки, на диванах — подушечки, и посреди гостиной это монструозное кресло.
Алое.
Бархатное.
Верх пошлости!
И это — лучший... гений... Господи, как прекрасна была его музыка, и на что похож он сам?!
— Вставай, Луи. Мы отправляемся в Европу. Немедленно.
Луи с явной неохотой открыл глаза. Вздохнул.
— Лунная соната. Я так давно не слышал, чтобы ее играли так!..
Франческо пожал плечами:
— Ее все время играют. Наслаждайся.
Луи против ожидания не скривился, как всякий раз при упоминании о сбывшихся мечтах. Он хотел слышать? Он слышит. Он хотел, чтобы его музыка звучала в каждом доме? Она звучит. В каждом десятом телефоне звонок с его мелодиями. В каждом сотом рекламном клипе — его симфонии и сонаты. В каждой музыкальной школе — "К Элизе", "Сурок"... Ну и кто ему виноват, что он слышит их все? Сам хотел — сам получил.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
