«Так и случилось. Родились у пятидесяти красавиц пятьдесят девочек, которые могли обращаться в кошек. От них и пошло племя дочерей Лалады, а Мила поселилась в Лаладином чертоге, и с тех пор они неразлучны — богиня и её любимая супруга. Их дочь Драгомира дала начало княжескому роду, что и по сей день правит в Белых горах, а сорок девять её кровных сестёр стали её дружиной. Нынче родство между княгиней и её дружиной совсем далёкое — скорее по духу, нежели по крови, но в память о зарождении племени сорок девять самых близких дружинниц владычицы зовутся Старшими Сёстрами».
Тонкие пальцы замерли на струнах, которые тоже постепенно затихали, испуская в пространство гаснущие серебристые лучи своего звона. Ожившие, оттаявшие глаза Зорицы излучали свет древней былины, отблеск зари, согревшей и осиявшей рождение пятидесяти сестёр. Ждана тайком утёрла слезу, унесённая сильным и живительным, как холодный родник, голосом певицы в те далёкие дни. Она сама удивилась себе — тому, как эта песня птицей ворвалась в её душу, разбросав там драгоценные искры тепла и любви... И не только на неё одну так подействовали чудесные звуки. Рагна задумчиво и мечтательно склонила голову на плечо Гораны, устремив свой вечно удивлённый взгляд на мозаичные цветы на потолке, а та, накрыв руку своей половины ладонью, нежно пожимала её пальцы. Крылинка, уютно свернув руки калачиком на груди, даже закрыла глаза, а в уголках её рта наметилась улыбка.
Твердяна, одобрительно кивнув, поманила Зорицу к себе. Та отложила гусли, подошла и вложила свою тоненькую руку в большую ладонь своей родительницы, нагнулась и получила крепкий поцелуй в лоб и два нежных — в глаза.
Лёжа в постели под открытым окном, Ждана слушала неумолчное, разноголосое пение ночных птиц — щелчки, рулады, чириканье, треск, писк, стрекот... Часть мерцающего звёздами неба закрывала крона яблони, вся в белых горошинках бутонов, и дом представлялся Ждане чудесным дворцом из песни, а сама она была Милой, ощущающей на себе взгляд кого-то невидимого. Это Лалада, обернувшись кошкой, голубоглазо смотрела на неё: «Ты, Мила, полюбилась мне крепче прочих... Твои уста хочу я покрывать поцелуями вечно, пить из них животворящее зелье твоего дыхания. С тобой я хочу встречать рассветы и провожать закаты, твою шею хочу одеть в благоухающее ожерелье из весенних цветов. Ты — мой свет, моя душа, моя жизнь...» Или, может быть, это сама Ждана мечтала о том, чтобы Млада пришла кошкой в её комнату, окутанная цветущим покрывалом ночи?..
Зов весны поднял девушку с постели. Млада была далеко: по настоянию Твердяны она удалилась на свою пограничную заставу, в пока неведомую и таинственную для Жданы лесную глубь. Но надежда теплилась, набухала зерном, готовая проклюнуться в душу острым светлым корешком: может, женщина-кошка всё-таки придёт на зов? Ведь смогла же Ждана услышать, как Млада окликала её во сне! Если между ними установилась некая невидимая связь, то что для них — расстояние?
Сад обнял Ждану ночным сумраком. Звёздный свет запутался в ресницах, а яблоневые кроны цедили дыхание прохлады, как сладкое питьё... «Млада, — попыталась позвать Ждана мысленно. — Млада...» Обняв ствол яблони, она устремляла свой зов к звёздному шатру над горами, белые вершины которых ловили призрачный отблеск давно зашедшего солнца — казалось, будто они сами излучали этот свет...
Но на зов пришла не Млада. Чёрным вороном на плечо Жданы опустилась тяжёлая рука, и девушка содрогнулась при виде бритой головы Твердяны и сурового мерцания её глаз под полуопущенными веками.
«Чего тебе не спится? Ступай-ка в свою постель».
Ждана снова окаменела от чувства, будто над нею нависла тень безжалостного судьи. Ей так понравилась семья Млады — и Крылинка, и Горана с Рагной и дочками, и стройная ясноликая Зорица... И только в лице Твердяны она натолкнулась на стену непостижимого холода. Собравшись с духом, она всё-таки спросила:
«Госпожа Твердяна... Чем я плоха? Отчего ты так ко мне относишься? Ты не желаешь нашей с Младой свадьбы?» — На последних звуках голос Жданы дрогнул от подступивших к горлу слёз.
Твердяна задумчиво прислонилась плечом к толстому, изогнутому яблоневому стволу, нахмурившись и погладив себе затылок. Когда она наконец снова обратила на Ждану взгляд, он казался уже не грозным и холодным, а грустным.
«Ты не плоха. Тут другое... Поверишь ли ты мне, коли я скажу, что вам с Младой — не по пути? И что твоя судьба лежит совсем в другой стороне?»
Эти слова потрясли Ждану. Её сердце не желало их принимать: в нём ярко запечатлелась картина их с Младой встречи на дороге. Обморок... Ведь он был! И глаза, которые снились ей ещё до смотрин... На одной чаше весов лежали странные, ничем не подкреплённые слова Твердяны, а на другой — все годы ожидания, мечтаний, веры в то, что путь её лежит в Белые горы... Смотрины, колесо, встреча, усмирение грозы, трепещущие кудри на под сводом туч... Всё это безоговорочно перевешивало. Ждану затрясло, а по похолодевшим щекам покатились тёплые слёзы. В груди разливался жар негодования.
«Нет... Не может быть! — сдавленно воскликнула она. — Я в это не верю. Я верю своему сердцу, которое говорит, что Млада — моя суженая!»
Ног она не чуяла: ими двигало потрясение, заменив волю. Оно развернуло её и толкнуло к дому, да только далеко убежать не удалось — земля ушла из-под ступней.
«А ну-ка, тише... Успокойся».
Её поймали твёрдые, будто выкованные из железа руки, не дав упасть, а под подбородком оказалась неожиданно мягкая грудь. Грудь, которая кормила дважды... Подумать только. Суровый облик оружейницы, владеющей особым волшебным искусством, затмевал собой другую сторону женщины-кошки... Тук-тук... Когда-то Горана и Млада, ещё совсем малышки, сосали из этой груди молоко, влившее в них силу Лалады. Тук-тук... Сердце Твердяны размеренно билось, успокаивая.
«Всё... Если веришь — верь. Будь что будет. А теперь ступай и спи».
Ждана вытерла мокрые щёки, вернулась в свою постель и долго лежала без сна, опустошённая, слушая птичий пересвист.
______________
23 двужилые — двухэтажные, на два жила (жило — жилое помещение)
— 6. Журавль в небе. Незнакомец в чёрном
Родители прогостили в Белых горах седмицу[24]; перед отбытием домой они успели застать день, когда сады наконец оделись пышным цветением. Свадьбу назначили на середину месяца листопада[25], после сбора урожая; к этому сроку отец с матерью обязались приехать сами и привезти приданое Жданы, а лето девушке, согласно обыкновению, предстояло провести здесь на всём готовом, привыкая к обычаям и распорядку жизни — и новой семьи, и Белых гор в целом. На прощание Твердяна вручила Ярмоле Гордятичу подарок — зачарованные доспехи, позолоченные, украшенные чеканным узором и не тяжёлые, но берегущие от любого оружия, а его супругу одарила яхонтовым ожерельем и серьгами, охраняющими свою владелицу от опасностей. Переправились родители домой тем же способом, каким сюда попали — с помощью кольца.
Кольцом этим Ждане тоже предстояло научиться пользоваться. Чтобы попасть в какое-либо место, следовало точно представить его себе либо целиком, либо хотя бы какой-то находящийся там предмет или человека, после чего пожелать туда переместиться. Это открывало проход в пространстве — ту самую колышущуюся в воздухе «дыру». Таким образом, переноситься Ждана могла только в знакомые места. У женщин-кошек возможности были шире: они умели перемещаться без колец и в незнакомую местность — по проходам, уже проделанным другими. Всё пространство было исчерчено этими ходами, как земля — дорогами. Увы, даже с надетым кольцом Ждана не могла их видеть, а дочери Лалады легко распознавали и даже заранее прослеживали, куда они ведут.
Сначала Ждана жила в доме Твердяны. Каждое утро с первыми лучами солнца родительница Млады со старшей дочерью уходили в кузню, беря с собой обед, а возвращались только к ужину. Хотя в доме работали три наёмные девушки, Ждана не сидела сложа руки: стараясь произвести хорошее впечатление на свекровь, она в меру сил и умения помогала по хозяйству — благо, всему, что необходимо знать женщине, мать её научила. (Будучи сама из простой семьи, Томила Мировеевна считала, что даже если её дочери не придётся хлопотать по дому собственноручно, она как будущая хозяйка всё равно должна сама уметь делать то, что будет приказывать служанкам). У Крылинки не было причин для недовольства будущей супругой Млады, если, конечно, не обращать внимания на небольшую разницу обычаев: к примеру, каким способом защипывать пироги, какие класть к мясу пряные травы, на какой лад сворачивать полотенце, как кроить рукав у рубашки и прочие поправимые мелочи. Впрочем, Ждана быстро перенимала местные обычаи. А вечерами Зорица учила её основам особой, колдовской белогорской вышивки.
Для начала она до крови уколола палец Жданы иголкой, сделанной в кузне Твердяны: перед работой, как пояснила она, иглу надо покормить — только тогда заключённое в ней волшебство начнёт действовать. Затем надлежало на четыре стороны света произнести заклинание: «Мать Лалада, пролей каплю силы в мои нитки! Даруй защиту, крепость, здравие и жизнь (имя человека, для которого вышивается вещь)». Эти же слова желательно было как можно чаще повторять во время вышивания — искренне, от всего сердца. На время работы следовало выбросить из головы все дурные помыслы, обиды, печали и тревоги, чтоб не зашить их в узор. Ждана узнала дюжину способов вышить солнце: его полагалось использовать обязательно. Особым «солнечным» знаком являлся петух, который своим криком оповещал о восходе светила. Ну и, разумеется, не обходилось без кошек. Что касается основного рабочего приспособления, то Зорица подарила Ждане целый набор позолоченных волшебных игл, хранящийся в игольнице наподобие складной книжечки из тонких дощечек, обтянутых тканью. С таким набором каждая уважающая себя рукодельница не должна была расставаться, нося игольницу и нитки в мешочке на поясе.
Млада несла службу на западной границе, но приходила увидеться со Жданой почти ежедневно: расстояние в три сотни вёрст ничего не значит, если умеешь преодолевать его в мгновение ока. За каким бы делом женщина-кошка ни заставала свою избранницу, Ждана тотчас же всё бросала и бежала к ней — лучисто улыбающейся во все тридцать два белых зуба, включая две пары остреньких клыков. Синеглазые кошачьи чары грели не хуже солнца, и Ждана, с разбегу повиснув на шее Млады, купалась в безграничном и бездонном счастье. Млада частенько утаскивала её с собой в укромный уголок в горах, чтобы досыта нацеловаться; иногда дело заходило и дальше, но без проникновения: в вопросе сохранения девственности Жданы до обряда она оставалась тверда. От её колдовски-проницательного взгляда не укрывался ни один оттенок настроения, и Ждана не смогла долго прятать порождённое словами Твердяны смятение, тенью вороньего крыла омрачавшее её светлое белогорское счастье...
Однажды они перенеслись в любимое место Млады — к водопаду совсем близко от западной границы. С плоского края обрыва ниспровергались семь струй, ступенчато разбиваясь о каменные выступы, а если глянуть вниз, то становилось дурно от высоты. В брызгах сияла радуга, вокруг щетинились островерхим еловым лесом склоны, а река бурливо убегала вдаль — в Воронецкое княжество. Сев на торчащий корень огромной старой ели и усадив Ждану к себе на колено, Млада сказала:
«Ну вот, отсюда всё как на ладони... Здесь лучше всего слышно, что творится в западных землях».
Совсем ничего зловещего на западе не было видно. Небо как небо — такое же, как над Белыми горами... Даже не верилось, что там начиналось Марушино владычество. Да и всякие мысли об этом отгоняла тёплая рука Млады, то гладившая Ждану по щеке, то игравшая с её серёжкой, то обследовавшая кончиками пальцев основание косы. Поцелуи щекотали сердце еловой сказкой, а пальцы Жданы заблудились в шёлковых дебрях чёрных кудрей.
«Не скрывай от меня ничего, Жданка, — сказала вдруг Млада, серьёзно и глубоко заглянув девушке в глаза. — На сердце у тебя какой-то груз... Я уже давно жду, когда ты расскажешь, но ты молчишь. Ты думаешь, мне легче от незнания? Нет, я вместе с тобой несу эту тяжесть. Поэтому лучше открой мне, что тебя тревожит».
Как же Ждане не хотелось об этом говорить! Но Млада была права: груз действительно висел на её сердце, и если днём от множества домашних дел тучи ненадолго рассеивались, то к вечеру, когда возвращалась домой Твердяна, тень снова набегала на окоём[26] будущего. Нет, глава семьи ни слова больше не говорила о том, что Ждане с Младой не судьба быть вместе, но слова и не требовались. Твердяна относилась к Ждане спокойно и не враждебно, но без особой приязни, а вернее — вообще никак, будто её и вовсе не существовало. Она никогда не заговаривала с девушкой первая, даже смотрела в её сторону редко, а если и случалось, то взгляд Твердяны обдавал Ждану прохладой. Пустота и ветер, как в чистом поле... К супруге своей Твердяна обращалась с шутливой почтительностью, величая ту своей госпожой и владычицей, и не скрывала удовольствия во взгляде, когда любовалась округлостями Крылинки. С внучками она всегда была ласкова, никогда не прогоняла, когда те забирались к ней на колени, и рассказывала им предания старины... К Рагне Твердяна относилась тепло, как к родной, с Гораной и Младой держалась просто и сдержанно, но за этой внешней сухостью и суровостью крылась большая привязанность. А вот на младшую дочь, Зорицу, Твердяна смотрела так, как не каждый влюблённый смотрит. Её грозный голос, сильный и зычный, весь какой-то взъерошенный, точно дикий зверь, всегда становился кротким и ласковым, когда произносил: «Зоренька...» При этом в нём дрожали такие обожание и страсть, что становилось даже страшновато при мысли о том, что она могла сделать с обидчиком своей дочери.
Для Жданы же, казалось, не было места ни в её сердце, ни в доме.
«Я чужая здесь», — вздохнула девушка, пытаясь проглотить сухой ком горечи в горле. Не могли излечить эту горечь ни зелёные горные склоны, ни таинственная сень под еловыми лапами, ни пружинистые подушки мха под ногами, ни причудливые бороды лишайника на стволах... Ни, наверное, даже гордый гром водопада и ясная радуга, блестящая в облаке брызг под лучами солнца.
«Жданка... Что ты говоришь! — нахмурилась Млада, прижимая девушку к себе. — Какая же ты чужая, коли мы нашли друг друга, даже разминувшись на смотринах?»
«А твоя родительница считает, что вместе нам не быть, — сдавленно выговорила Ждана. — Хоть ничего она и не говорит, но от её взгляда мне холодно становится. И даже тепло всех остальных от этого меня не спасает».
