Под эту болтовню они и добрались до нужного двора.
Знахарку звали Малиной. Домик её был не нов, но и снаружи, и изнутри выглядел добротно, чисто и уютно. Северный скат соломенной кровли порос буровато-зелёным одеялом мха; резные наличники и ставни ещё хранили память о любовно и искусно выполнившей их руке; все хозяйственные постройки были собраны под одной крышей и окаймляли тесный дворик с трёх сторон, объединённые крытым переходом с деревянным полом. С одной стороны — удобно, можно заниматься домашними делами, не пачкая ног в грязи двора, а с другой — если полыхнёт пожар, то сгорит всё разом. Немного покосившаяся банька с тёмно-бурыми от времени бревенчатыми стенами, впрочем, стояла отдельно.
В доме пахло травами и свежим хлебом, в печке булькало какое-то духовитое варево. Пучки трав, связки лука, чеснока и сушёных грибов висели всюду на стенах. Дочка знахарки, белобрысая стройная девушка в меховой душегрейке, сидела за прялкой и тянула ровную, тонкую нить: пальцы одной её руки словно доили косматую кудель, а другая заставляла вращаться расписное веретено. Восседая с полной спокойного достоинства осанкой, она не стала ни вскакивать, ни биться лбом о пол в поклонах при виде Жданы и её хорошо одетых сыновей; любые звания здесь отходили в тень, отступали перед волной колдовского тепла, царившего в доме. Положение не имело значения там, где обнажалась человеческая душа. Не отрываясь от работы, девушка кивнула гостям, как старым знакомым. Наверное, войди в дом сам князь — и он почувствовал бы себя здесь прежде всего обычным человеком, смертным, со своими бедами и немощами, а уж потом — владыкой этих земель. По подолу рубашки молодой пряхи были вышиты красные петушки.
Такие же петушки клевали смородину на рукавах Малины, ещё не старой женщины со свежим, ясным лицом, на котором ярко выделялись чувственные, полные губы.
— Вечеля, ты уж обожди со своей дергучей, — сказала она кривому мужичку, бережно принимая у Жданы Яра. — Вон, дитё как страждет... Посиди покуда на лавке туточки.
Голос у неё тоже был сочный и грудной, тёплый и гибкий, как кошачья спинка, а глаза — зоркие, желтовато-карие, рысьи. Вечеля согласился, что его недуг не требует неотложной помощи, и уселся на отведённое ему место, устроив узелок на коленях, а Яра уложили на застеленную войлоком лежанку на печке.
— Иди-ка, госпожа, сюда, разоблачай дитя своими материнскими руками, — позвала знахарка. — Главное — грудь ему открой.
Ждана поднялась на ступеньки деревянной печной лесенки и раскутала сына, закатав спереди рубашку, и Малина растёрла малышу грудь какой-то мазью с тяжёлым и резким запахом, а потом накрыла старым овчинным тулупом.
— Пусть пока так прогреется, а к вечеру можжевеловым паром в бане подышит. Вы, гости дорогие, — обратилась она к остальным, — садитесь к столу, в ногах правды нет...
Руки её плавно гнулись, как лебединые шеи, когда она брала из пучков и смешивала травы для грудного сбора. Варево, булькавшее в горшке, было убрано с огня и укутано несколькими полотенцами для настаивания.
— Ничего, ничего, — ласково и напевно приговаривала Малина. — Изгоним горесть-хворобу, уйдёт как миленькая... Яснень-травы отвар во первую голову дать бы надо, чтоб от хмари очистить, да настаиваться ему ещё седмицу, чтоб полную силу набрать. Ну, да и завтра он действовать будет, хоть и не так хорошо, как до конца выстоявшийся-то.
— И не страшно тебе с вышивками такими открыто ходить? — спросила Ждана знахарку.
Та, с усмешкой прищурив рысьи глаза, ответила:
— Да ведь ты и сама этим грешна, голубушка, почто меня-то спрашиваешь? А чему быть, того не миновать.
Вышивки Жданы скрывались под верхней одеждой, как же знахарка их увидела? А её дочь тем временем выставляла на стол простое, но сытное угощение: щи, кашу, ватрушки с творогом, клюкву в меду. Отказываться путешественники не стали — тем более, что животы у них давно подвело от голода.
— Что в углу сидишь, Вечеля? Иди к столу, — позвала Малина и кривого мужичка.
— И то дело, — охотно отозвался тот.
Малина тем временем покликала щупленького веснушчатого мальчика:
— Боско, напои коней дорожных, да корму им задай!
Паренёк был, вероятно, ровесником Радятко, но далеко не таким рослым и крепким. Из тёплой одежды на нём болталась женская меховая душегрейка — видимо, с плеча Малины или её дочери.
Ласковое тепло накрыло Ждану, уютной тяжестью опустившись на плечи — так, что и с места не сойти. Да, стоило проделать такой путь, чтобы встретить этот надёжный приют, в котором нет места предательству и обиде. Яр тем временем покашлял, заворочался и повернулся на бок; ему стало жарко на печи, и он откинул тулуп.
— Не надо, не раскидывайся, миленький, — сказала Малина, подходя и снова укутывая его. — Жар костей не ломит, а тело правит... Печка-кормилица — в хвори помощница.
— Ма-атушка, — протяжно позвал ребёнок.
Ждана встала из-за стола и поднялась на лесенку, погладила влажные от пота волосы сына. Он, тут же успокоившись, скоро заснул.
— Ох, на беду вы пришли, гости драгоценные, — едва слышно вздохнула вдруг Малина, вызвав у Жданы тревожно-тоскливое содрогание сердца.
Ей что-то понадобилось в сарае, и она вышла из дома, оставив гостей на свою дочь Дубраву. Волосы, брови и ресницы у той были такими светлыми, что казались схваченными инеем; загадочно улыбнувшись, она протянула Ждане моточек льняных ниток собственного изготовления.
— На, госпожа, возьми. Нитки эти — не простые. Пригодятся тебе.
С виду это были нитки как нитки, правда, не суровые, а очень тонкого прядения, гладкие, белёные, хоть сейчас на ткацкий станок — для изысканного полотна на праздничную рубашку. Поблагодарив, Ждана положила моток к игольнице.
— Ежели потребуется усмирить неукротимое — только накинь нитку петлёй, и всё будет в твоих руках, — сказала девушка. — Также кровь унимает, если над раной повязать — сильно затягивать не надо, обвязывать легонько. А если на ночь вплести нитку в волосы, никакая нечисть в твой сон не проникнет.
Вдруг Вечеля, глянув в окно, всплеснул руками:
— Ох, что ж это делается!
Устремив взгляд в окно, Ждана ощутила, будто холодные, осклизлые стены сумрачного колодца сдавливают её со всех сторон. Ни двинуться, ни вздохнуть полной грудью: пространство вокруг неё замкнулось поставленным стоймя гробом...
Чёрный всадник, преследовавший путников в лесу, нашёл их и здесь. Бесцеремонно заехав во двор, он надвигался на Малину, возвращавшуюся из сарая с берестяным сундучком. Конь в чудовищном шлеме приплясывал, грозя затоптать женщину, плащ седока струился полуночно-чёрными складками ему на круп. Знахарка заслонилась вышитым рукавом рубашки, и животное, издав вместо ржания гадкое шипение, похожее на гусиное, шарахнулось прочь. Однако наездник огрел коня длинной плетью с грузилом на конце, и тот взвился на дыбы.
Сдавливающий Ждану «гроб» разлетелся в щепы от вопля, вырвавшегося из её туго наполненной болью груди. Комната подёрнулась туманом, дверь испуганно, с жалобным коротким вскриком-скрипом распахнулась, а рука княгини Воронецкой вцепилась в покосившийся плетень и вырвала из него расшатанный кол. Стройный, точёный, как веретено, прочный стержень внутри Жданы даже не погнулся от нависшего на душе груза страха, и сковывающие путы расползлись, как ветхое тряпьё. Кто-то сзади кричал ей «стой, вернись», но она знала только одно: нужно вонзить кол в брюхо коня.
Но она опоздала. Обросшие длинными чёрными щётками копыта взвились в воздух и с жутким хрустом ударили Малину в грудь и в голову. Женщина упала, сундучок подкатился к ногам Жданы, и из него высыпались мешочки с травами... Кровь из расколотого черепа расползалась лужей, не успевая впитываться в пресыщенную влагой землю, а тело Малины, дёрнувшись в судорогах, затихло.
Кол упал из ослабевшей руки Жданы. Глаза цвета зимних туч пригвоздили её к месту. Чёрный всадник рогатым чудовищем в холодно блестящей броне возвышался над ней, безжалостный и полный тёмной силы. Хоть запретные вышивки скрывались под платьем и опашнем, накинутым на плечи, но Ждане казалось, что эти жестокие глаза видели её насквозь. «Я следующая?» — обречённость коснулась её сердца мертвенно-ледяными пальцами.
— Матушка! — горестно порвалась тонкая струнка девичьего голоса.
Дубрава, выбежав из дома, с плачем кинулась к телу Малины и упала подле него на колени, так что конец её льняной косы окунулся в кровь... Петушки на её подоле снова взбесили коня, и всадник замахнулся на девушку плетью, но ударить не успел: глаза Дубравы вспыхнули ясными молниями, и она вскочила, тонкая и устремлённая ввысь, как молодое деревце, а в следующее мгновение, грянувшись оземь, вспорхнула к небу горлицей. Сердце Жданы в этот миг словно лопнуло, как коробочка травы недотроги, устремляясь следом за серокрылой птицей.
Но рано ему ещё было покидать землю: предстояло увидеть, как сын рвётся навстречу погибели. Бесстрашный Радятко выбежал с криком, занося для удара меч:
— Не трожь матушку!
Всадник также был вооружён мечом — длиннее и тяжелее, чем у мальчика, но даже не обеспокоился доставанием его из ножен. Соскочив с седла, одной рукой он взял коня под уздцы, а в другой сжимал кнутовище своей длинной плети. Щёлк — и она тонкой змеёй захлестнулась вокруг рукояти меча; рывок — и Радятко оказался безоружен. Всадник взмахнул плетью, и меч, просвистев в воздухе, вонзился в стену дома, причём едва не задел спешившего на подмогу Зайца — тот еле увернулся.
— Тебя же предупреждали — не лезь к нам, — прорычал он.
— Уйди с дороги, — послышался голос всадника, надменный и пронзительно-ледяной. — Можешь сколько угодно притворяться мужчиной, но силёнок у тебя всё-таки маловато, чтоб противостоять мне. А убивать тебя мне не хочется: и ты, и я — Марушины дети.
Заяц при словах «притворяться мужчиной» блеснул грозно потемневшими глазами, сорвал шапку и бросил её о землю. Всадник усмехнулся.
— Ты обрезала волосы, но всё равно осталась девкой. Людей тебе удавалось обманывать, но я твою суть чую за версту: я знаю, как пахнет женщина. Ступай прочь, сестрёнка.
В окаменевшей душе Жданы уже не осталось места для удивления. У её ног лежала бездыханная Малина с разбитой головой; она несла травы, чтобы добавить их в целебный отвар для Яра, но копыто чёрного коня оборвало её жизнь. Дочь, которой знахарка наверняка передавала своё целительско-ведовское искусство, улетела горлицей... Надежда на излечение сына утекла водой сквозь песок, оставив Ждану сохнуть от горя, как разбитая и брошенная на берегу лодка.
— Если уж на то пошло, то и ты не очень-то мужчина, — сказал тем временем Заяц, недобро блестя глазами и клыками. — Я, как и ты, тоже кое-что чую... сестрёнка.
Вместо ответа всадник отстегнул наголовье плаща от шлема и снял последний, открыв гладко зачёсанные назад угольно-чёрные волосы, заплетённые в косу, которая пряталась под плащом. Лицо воина в воронёных доспехах оказалось действительно женским, суровую и холодную красоту которого слегка портил длинный косой шрам, пересекавший лоб, бровь и щёку. Чёрные брови и ресницы странно сочетались с почти белыми глазами, полными пронзительной одержимости, которая вкупе с жёстко сложенным ртом производила леденящее впечатление. Это была замороженная смесь ярости, насмешливости, презрения ко всему, безжалостности и бесстрашия.
— Природа наделила меня женским телом, но я, в отличие от тебя, доказала своё право носить оружие и воинские доспехи, — проговорила всадница, насмешливо смерив Зайца взглядом с головы до ног. — А ты просто остриглась и надела мужскую одежду.
— Ну, так ты сейчас увидишь, чего я стою, — рыкнула девушка, которую Ждана и её дети знали под именем Заяц.
В её васильковых глазах сверкнул жёлтый волчий огонь, клыки обнажились, подкладка свитки кроваво распахнулась в прыжке...
Глаза Жданы не успели уловить, что произошло. Всадница осталась почти недвижимой, а девушку-оборотня отбросило назад, точно она встретила мощный удар. Судя по тому, что рука всадницы оказалась приподнятой, удар всё-таки был — молниеносный до невидимости. Уже не надеясь ни на что, Ждана просто молча стояла, ожидая: поднимется или нет? Девушка не поднималась.
Глаза цвета зимних туч обратили взгляд на княгиню Воронецкую, и Ждана стала медленно, точно во сне, нагибаться за оброненным колом. Хотя что значил деревянный кол против стальных лат? Если б только найти место на теле этой женщины, чтобы вонзить белогорскую иглу!.. Если она — исчадие Маруши, игла должна уязвить её. Сердце не достать, оно защищено сталью, так хотя бы рану нанести — такую, чтобы злодейка вкусила боли сполна и помучилась за всё сотворённое.
— Ты смелая, Ждана, — промолвила чёрная всадница. — Там, где иной воин сдался бы, ты продолжаешь сражаться... Моё имя — Северга, это я по просьбе Вука должна была сопровождать тебя до Белых гор, но ты ухитрилась от меня сбежать с этой девчонкой. За неё не бойся, я не убила её. Полежит и встанет... Правда, не так скоро, как хотелось бы.
Слышались всхлипы: это Вечеля с Боско оттаскивали тело знахарки к дому.
— Зачем ты убила её? — глухо спросила Ждана.
— Это сделала не я, а мой конь, — ответила Северга, успокоительно похлопывая нервно притопывавшего коня по шее. — Весьма сожалею... Дым не любит этих вышивок до бешенства.
Она оставила коня у столба-коновязи, вырезанной из цельного бревна, и приказала стоять смирно, а сама направилась в дом. Её чёрный плащ краем почти касался земли, а волосы отливали синевой. Ждане пришлось сделать усилие, чтобы преодолеть мертвящий яд слабости и заставить ноги повиноваться; оскальзываясь в грязи, она кинулась вперёд и попыталась преградить Северге путь внутрь, к Малу и Яру, но наткнулась грудью на стальной налокотник всадницы: та положила руку на дверной косяк, не давая Ждане пройти.
— Успокойся, — сказала она снисходительно. — Я не враг.
Те же слова сказал Вук: «Я не враг тебе». А Северга, войдя в дом и принюхавшись, поморщилась. Ткнув кнутовищем в укутанный горшок с настаивающимся отваром против хмари, приказала:
— Убрать!
— Сейчас, сейчас, — одышливо отозвался Вечеля.
Тело Малины лежало в сенях, укрытое рогожкой почти с головой, виднелся только верх её вышитого красного повойника. Боско, размазывая слёзы по неумытому лицу, сидел рядом. Ждана поискала взглядом Мала и нашла его на печке, рядом со стонущим и кашляющим Яром; едва Северга приблизилась, чтобы взглянуть на ребёнка, Мал выбросил вперёд руку с ножом:
