Но со Жданой вышла оплошность: она не была белогорской девой. Казалось бы, какие тут сомнения: место похищения, красота, наряд — всё сходится, ан нет. Промолчав всю дорогу, Ждана не поспособствовала разъяснению недоразумения, и ошибка обнаружилась намного позже — уже в усадьбе князя, когда девушке всё же пришлось заговорить. В ярости Вранокрыл занёс руку, чтобы ударить Ждану, но голубоглазый молодец Добродан, лучший княжеский ловчий, перехватил запястье владыки.
«Не надо, княже, — сказала он. — Девица-то ведь не виновата, что ошиблись мы».
«Мы? — взвизгнул Вранокрыл. — ВЫ, псы поганые, ошиблись, ВЫ! Слепцы, глупендяи, недоноски!»
Долго князь ругался и поносил своих дружинников, но на повторную дерзость его не хватило — скорее всего, оттого что в глубине души он был трусоват и опасался последствий такого набега.
Только осенний дождь знал, что Млада в момент похищения лежала у себя в домике, от тоски по Ждане упившись крепким мёдом, и только спустя два дня нашла кольцо. Вторжение произошло на её участке границы, и на сей раз Млада не отделалась лишь выговором. Отстранение от службы на пять лет и тяжёлая работа в железном руднике в течение того же срока помешали чернокудрой женщине-кошке сразу отправиться на поиски Жданы: её руки были закованы в особые кандалы без цепей, волшебной силой ограничивавшие свободу передвижения. Но вот срок наказания истёк, удар молота — и кандалы упали с её рук. Млада вернулась на службу... И только берёзовая роща видела, как чёрная кошка, притаившись за кустами, неотрывно следила за играющей девчушкой, узнавая на её личике знакомые и любимые глаза.
Только падающему снегу было известно, как безутешные родители, прочтя записку, искали тело дочери в пруду, но не нашли. Нигде. Снегу довелось падать на крышу каменной гробницы, которую отец всё-таки построил там, где просила Ждана... Гроб в ней пустовал недолго: в него Ярмолу Гордятича вскоре и положили — седовласого и состарившегося от горя. Снег растаял, а потом снова пошёл, падая на восково-бледное лицо Томилы Мировеевны, которую несли, чтобы положить рядом с мужем.
Листопад был свидетелем того, как Ждану выдали замуж за Добродана. Князь распорядился пленницей по своему усмотрению, не очень-то интересуясь её согласием... То, что она — не белогорская дева, разочаровало его, и владыка отдал девушку своему ловчему, о чём впоследствии жалел: Ждана запала ему в душу. Женившись повторно, долгожданного сына он так и не получил: при родах умерла и новая княгиня, и ребёнок — к слову, снова девочка. Уже много позже, укачивая на руках наследника, рождённого ему Жданой, он счастливо воскликнул:
«Ну, вот и кончилось проклятье!»
Лишь потрескивающее пламя свечи пролило свет на историю, которую он поведал Ждане, желая облегчить душу. Когда-то в юности он снасильничал красивую простолюдинку, и девушка бросила ему проклятье — чтоб не было у Вранокрыла отпрысков мужского пола, и чтоб на нём род пресёкся. И вышло по слову её... Что могло быть хуже для князя, чем отсутствие наследника престола? Ни одной из двух жён владыки не удалось победить этого проклятья, а Ждане удалось.
Но всё это случилось потом, а пока осенние листья падали на её зябко дрожавшую на ветру свадебную фату. Войдя в дом княжеского ловчего молодой женой, она сказала:
«Зря ты меня взял. У меня нет сердца: оно осталось в Белых горах».
Тот добродушно засмеялся:
«Как это нет? А это что тогда бьётся? — и приложил большую тёплую руку к груди Жданы. — Дурёха ты...»
И правда — стукнуло сердце. А имя у Добродана было под стать его душе: не видела Ждана от него никакого зла. Стерпелось, слюбилось...
* * *
И вот — снова листопад стал свидетелем их встречи в резной деревянной беседке, среди пожара калиновых гроздей. Следы бед и горестей густо посеребрили косы княгини Воронецкой, а титул и парчовый блеск одеяния были плохим вознаграждением за всё перенесённое... Ухмыляющаяся волосатая харя с жёлтыми глазами, вынырнув из кустов, сказала:
— А вот и наша пташечка... Попалась!
Вспугнутой птицей трепыхнулась мысль: «Дети». Подросшие Радятко с Малом и трёхлетний княжич Яр были под присмотром и защитой слуг, но надёжнее ли эта защита, чем материнское крыло? Не успела Ждана отшатнутся вглубь беседки, как послышался холодный властный голос:
— Рыкун, дурень, пшёл прочь!
Харя с хриплым придурковатым «гы-гы-гыыы...» скрылась в кустах, на прощание помахав толстыми когтистыми пальцами, а перед обомлевшей Жданой из зловещего сумрака возникла рослая и могучая, одетая во всё чёрное фигура — только галуны на кафтане тускло золотились. Полы плаща колыхались на ветру, развеваясь крыльями летучей мыши, а на смуглом безбородом лице из-под низко надвинутой шапки мерцали пристально-безжалостным жёлтым отсветом глаза.
— Не узнала меня, княгиня?
Глядя в это чужое бритое лицо, Ждана с потусторонним ужасом постепенно узнавала знакомые черты, словно опалённые, но не солнцем, а каким-то иным жутким светилом. Перед ней стоял её муж — теперь уже бывший и пугающе изменившийся.
— Добро... Добродан? — заикнулась она, ещё не веря своим глазам.
— Теперь у меня другое имя, — ответил тот. — Зови меня Вук.
Чёрный сапог ступил на пол беседки, от колышущихся складок плаща веяло холодом. Не проснулась в сердце Жданы радость и желание обнять воскресшего из небытия мужа: на неё надвигался кто-то совершенно чужой, лишь отдалённо похожий на Добродана. Сильный, опасный, непроницаемый и безжалостный, он внушал ей лишь скорбный ужас — как покосившееся надгробие на могиле, в которой навеки уснуло всё светлое и доброе, что их когда-то связывало. Бежать было некуда: тёмная фигура с жёлтыми искорками в волчьих глазах загораживала выход из беседки. Рука в чёрной замшевой перчатке с длинным вышитым раструбом поднялась и дотронулась до щеки Жданы, задев серёжку и скользнув по подбородку.
— Время не властно над твоей красотой, — прогудел голос, шедший точно из недр земли, а волчьи глаза замерцали, обводя пристально-нездешним взглядом лицо, грудь и наряд Жданы. — Но у меня мало времени. Мы пришли за князем, Маруша им недовольна... Сейчас иди в свои покои без опаски и жди меня. С тобою мне тоже надобно перемолвиться парой слов.
Порыв ледяного ветра — и тёмное видение с глазами-искорками исчезло, только кусты шелохнулись. Казалось, кошмарный призрак выпил из женщины все силы; пошатнувшись, Ждана ухватилась рукой за столб. Но не было времени для слабости: дети! Спотыкаясь и едва не падая, она бросилась в терем. Леденящая жуть пряталась под навесами крыш, сочилась из тёмных бревенчатых стен, проглядывала в отверстия деревянного резного кружева... Сердце вздрагивало и холодело на каждом шагу.
Внутри царила тишина и спокойствие — никаких следов присутствия жутких посланников Маруши. Уж не померещились ли они ей там, в кустах калины? Радятко и Мал безмятежно спали, и Ждана с облегчением склонилась, погрузив кончики пальцев в их мягкие и тёплые вихры. Откуда-то подуло холодом, и Ждана вздрогнула... Нет, всего лишь неплотно прикрытое окно.
У княжича была отдельная комната. Ждана любила всех своих детей одинаково, не разделяя их по отцам, и хотела бы, чтобы они жили и воспитывались вместе, но Вранокрыл был против. С рождения Яр, кареглазый, темноволосый и хорошенький, как девочка, находился на особом положении — начиная с комнаты и кончая собственным кругом прислуги, но его детская привязанность пока не знала различий «слуга — господин», и к братьям малыш искренне тянулся и бегал за ними «хвостиком». Старший, гордый и суровый Радятко, «телячьи нежности» пресекал, в возне с трёхлетним карапузом не находя ничего занимательного, а Мал терпеливо играл с Яром, забавлял его, выстругивал ему из дерева игрушки, таскал на руках и всегда делился угощениями, хотя княжич и так не знал ни в чём отказа. Сейчас наследник сладко спал, не ведая о том, что над домом чёрным пологом Марушиной хмари нависла тень угрозы, перед которой его мать сама чувствовала себя беспомощным младенцем. Поправив сыну одеяло, она пошла в свои покои, расположенные по соседству с комнатами сыновей. Дрожа от необъяснимого озноба, княгиня шарахалась от каждой тени...
Стукнула дверь, ведущая на гульбище[30], пламя свечей дрогнуло и едва не погасло. Ждана обернулась, как ужаленная, чуть не опрокинув на столе подсвечник. В глаза ей смотрело чудовище, укравшее и тело, и, как видно, душу отца троих её детей — человека, ставшего ей добрым мужем, защитником и кормильцем. Отсвет свечного пламени плясал жёлтыми искрами в волчьих зрачках, а некогда родное лицо, без бороды и усов ставшее молодым и незнакомым, не осветилось даже подобием улыбки. Смуглой маской оно вперило в Ждану пристальный взгляд из-под чёрного мехового околыша шапки.
— Князя мы забираем на время. Есть у нас к нему одно нешуточное дело... Тебя с детьми он отдал приказ отвезти в Зимград. Но мой тебе совет: беги из княжества. Грядёт война. Соседи западные, варанги, готовят поход на Воронецкие земли, и не будет во всём княжестве безопасного места для тебя.
От этих слов душа Жданы заледенела. Пришла беда, откуда не ждали... А от взгляда жестоких жёлтых глаз ей стало страшно за Вранокрыла, хоть и не любила она его никогда.
— Но куда я подамся? — пробормотала она.
Зловеще чёрная фигура Добродана или, как теперь его звали, Вука, скользящим шагом обогнула разделявший их стол, и чисто выбритые губы шепнули Ждане почти в самое ухо:
— Ты знаешь, куда. В те места, о которых ты думала всю жизнь.
Ждана отпрянула, уколотая в самое сердце жёлтым кинжалом его взгляда. Белые горы? Странно, что эту мысль подал именно он, но... Он был прав. Она никогда не осмеливалась даже мечтать об этом, но сейчас что-то словно щёлкнуло у неё в голове: да. Эта мысль вспыхнула ревущим пламенем и запалила пожар у неё и в разуме, и в душе, и в сердце. Если у Вранокрыла хватило дерзости похитить её из Белых гор, то у неё достанет решимости туда вернуться. Правдива ли весть о войне или нет — неважно. Что будет с постылым и ненавистным князем — неважно. Ей не нужно от него подачек, и без него она поставит детей на ноги и выведет их в люди. Быть же по сему!..
— Это единственное место, где ты сможешь укрыться и спастись, — кивнул Вук, словно отвечая на её мысли.
Впрочем, без загвоздок не обходилось ни одно дело.
— У меня нет верных людей среди слуг князя, — хрипло проговорила Ждана. — Они преданы только Вранокрылу, никто не будет содействовать мне. Даже возницы мне не найти. Да коли я вообще хоть заикнусь об отъезде из княжества, начальник его стражи Милован меня под замок посадит.
— Ну, до рынка-то зимградского княжеский возница тебя доставит, — усмехнулся Вук. — А на рынке смотри в оба. К тебе подойдёт человек с корзиной яиц... Уронит её. Ты поднимешь, а он скажет: «Чем я могу послужить тебе, государыня?» И ты скажешь ему, куда тебе надобно отправиться. Дальше во всём полагайся на этого человека.
— Почему ты мне помогаешь? — спросила Ждана. — Ты ведь...
Она хотела сказать: «Ты ведь — Марушин пёс», — но осеклась. Слова застряли в горле рыбьей костью.
— Не веришь в бескорыстность моих помыслов? — хмыкнул Вук. — Считай, что я делаю это по старой памяти.
Память... Она хранила много хорошего — много совместных лет, зим, вёсен. Рассветов и закатов. Треск огня в печи, поцелуи. Рождение детей.
— Добродан, — тихо промолвила Ждана, умышленно называя бывшего мужа его прежним именем, от которого он отрёкся. — Не желаешь взглянуть на сыновей? Если хочешь, я их позову...
Жёстко сомкнутый рот Вука даже не дрогнул.
— Пускай спят. Им лучше думать, что их отец умер. Он и правда умер. Добродана больше нет, остался только Вук, у которого есть семья... Другая жена и дети.
Грудь Жданы наполнилась горечью. Холодная могильная плита легла на светлый образ голубоглазого богатыря, от которого не осталось ничего, даже имени...
А из комнаты Яра вдруг донёсся плач, и Ждана мгновенно подобралась, как кошка, готовая к прыжку. Голос её ребёнка разом отменил всё: и горечь, и страх, и боль, и тоску, и растерянность. Забыв и о Вуке, и о Маруше, и о Вранокрыле, она бросилась на этот звук. И что предстало её взгляду? Дверь на гульбище была распахнута настежь, Яр сидел в постели и громко плакал, размазывая слёзы кулачками, а над ним склонился обладатель волосатой хари, напугавшей Ждану в беседке. Забавляясь страхом малыша, он двумя когтистыми пальцами дразнил его:
— Утю-тю!
Три щекастые няньки, сбившись на лавке в кучку, уставились на волосатого остекленелыми глазами, точно тот высосал из них весь разум. Недолго думая, Ждана схватила кочергу и съездила ею по обтянутой чёрным кафтаном спине раз, потом второй, а на третьем замахе кочерга оказалась крепко зажатой в руке волосатого. Ему ничего не стоило вырвать её у Жданы и согнуть в дугу со зверским рёвом.
— Хватит, Рыкун, — раздался холодный голос Вука. — Делать тебе больше нечего? Ступай отсюда!
Скаля клыки и ворча, тот выскользнул в открытую дверь. Ждана отвесила по откормленным щекам нянек несколько звонких хлопков, и те, приходя в себя, заморгали. Увидев незнакомца в чёрном и плачущего княжича, испуганно закудахтали, заохали.
— Ш-ш, — зашептала Ждана, прижимая к себе, гладя и целуя сына.
Вук, усмехнувшись, проговорил:
— А ты смелая... И морок тебя не берёт, как остальных.
Ждана откинула широкий колоколообразный рукав летника и показала белогорскую вышивку на рубашке — петушков, клюющих смородину под лучами солнца. Не забывая уроков Зорицы, она и здесь, в землях, накрытых «колпаком» владычества Маруши, тайком продолжала вплетать в узоры силу и тепло Лалады, хоть и только на исподней одежде и белье, которое доверяла стирать одной-единственной, немой с рождения служанке. Делая это, она рисковала жизнью: после того, как далёкий пращур Вранокрыла присягнул на верность Маруше, вот уже не один век такие рисунки в Воронецком княжестве искоренялись кровью и мечом. По сёлам и городам рыскали особые соглядатаи, следившие за внешним видом жителей и наделённые полномочиями казнить на месте за неподобающую вышивку. При Вранокрыле, правда, уже не требовалось никого казнить: давно никто не осмеливался рисковать головой из-за вышитого петуха или солнца. Ждане довелось слышать лишь страшные рассказы о том, как облачённые в чёрную одежду всадники на чёрных конях рубили людям головы, не сходя с седла. Сама Ждана только пару раз видела их, отделавшись холодными мурашками вдоль спины. То ли они так лениво исполняли свои обязанности, то ли сам князь не слишком ревностно чтил Марушу... Настолько не ревностно, что однажды дерзнул травить Марушиного пса на охоте, а также пытался добыть белогорскую деву для укрепления своего рода. Да, похоже, у Маруши были причины быть им недовольной.
