Хмельной ставленный мёд двадцатилетней выдержки наполнил Ждану солнечной, весёлой бесшабашностью. Хотелось сбросить долой мешающие, отягощающие украшения, лишнюю одежду и пуститься в пляс... Особенно ненавистен был свадебный венец, стискивавший голову обручем. Где же глаза, которые пронзали её душу под утро? Ах, как невыносимо духовит и крепок мёд, настоянный на можжевеловых ягодах, мяте и душице... Первая чарка — колом, вторая — соколом, а прочие — мелкими пташками полетели в рот Жданы, а голубоглазая судьба всё никак её не находила. Вокруг головы обручем билась боль, земля качалась под ногами и тянула к себе, а солнце так и норовило острыми лучами выклевать глаза. Что же делать? Вопрос тяжело набух, давя на душу, и вдруг — щёлк! Решение пришло, созрело, со стуком упало и покатилось, как спелый орех. Остекленело глядя перед собой, Ждана побрела между девичьих кругов, ища и не находя заветные, самые нужные на свете глаза...
Вместо глаз она нашла куст. Осев под ним наземь, Ждана устремила взгляд в небесную высь, где висели мучительно-лёгкие облака. Прохладная тень у корней куста манила прилечь, растечься по траве, что Ждана и сделала. Над головой сочувственно шевелилась молодая листва, а липкие тенёта хмеля прочно опутали её коконом, приклеив к земле так, что и не подняться.
...Какие-то празднично разодетые, расфуфыренные в пух и прах тётки — по всему видно, матери приехавших на смотрины невест — нашли её и расквохтались над ней.
«Девонька, что ж ты так! Разве ж можно? — всплёскивали они руками. — Кто тебя после этого замуж возьмёт? Стыд-позор...»
Ждана и сама уже всем нутром ощущала горечь от совершённой ею глупости... Зачем она соблазнилась медвяной сладостью, обманчивой и коварной, следом за которой в её душу вползло чудовище хмеля? И теперь все смотрели на неё, укоризненно и неодобрительно качая головами, точно над горькой пьянчужкой, хотя она никогда в жизни не упивалась прежде. Дома никто не давал ей на то воли, а здесь её подхватила, завертела, понесла праздничная круговерть... И не довела до добра.
«Ох, Жданка, как же тебя угораздило! — сокрушалась над ней откуда-то взявшаяся мать. — И что теперь нам делать прикажешь? Кому такая невеста бедовая нужна?»
Окончательно она пришла в себя вечером, на лежанке в гостевом доме. Медовая сладость сменилась терпким отрезвляющим питьём — длинным потоком материнских упрёков. Смотринам предстояло длиться ещё два дня, и первый прошёл для Жданы впустую, а второй она пропустила сама, не в силах показаться людям на глаза после вчерашнего позора. Праздник продолжался без неё: сердца-половинки находили друг друга, девушки падали в счастливые обмороки, а она лила слёзы в привезённую из дома подушку.
«Ой, гулёна, ой, шалопутка! — корила её мать, ещё пуще надрывая душу. — Разве ж мы за этим сюда столько по дорогам тряслись? Чтоб ты долю свою, счастье своё вот так взяла да и променяла на похмелье? Ох, горе с тобою горькое...»
На третий, последний день смотрин мать всё-таки выпихнула Ждану в поле. Вопреки опасениям незадачливой пьянчужки, никто и не думал тыкать в неё пальцами, стыдить и ругать. Судя по всему, на случившуюся с ней неприятность мало кто обратил внимание, и Ждана понемногу приободрилась. Когда снова начали разносить яства и напитки, она в сторону хмельного даже не смотрела — пила только квас, простоквашу и отвар кипрея, да с тоской ждала назначенных ей судьбой глаз небесного цвета.
Многие девушки на этих смотринах стали счастливыми избранницами дочерей Лалады. Многие, да не все... Так и не увидела Ждана женщину-кошку, чьи очи мерещились ей в снах. С горечью и тоской девушка думала: не напейся она мёда, может, и случилась бы эта долгожданная встреча. Может быть, второй, пропущенный ею день и сулил счастье, о котором она мечтала из года в год и к которому себя готовила, но... Подвёл её медок.
С не просыхающими от слёз глазами Ждана сняла своё праздничное платье и облачилась в дорожное. Подушки с одеялами спрятались в сундуки, и колымага тронулась в обратный путь, увозя Ждану домой — прочь от мечты... Печальной и безысходной была эта дорога, тянувшаяся серой лентой в никуда. Мать, видя страдания Жданы, не добивала её укорами и выговорами. Почти всю дорогу она хранила горестное молчание, только один раз сказала:
«Ну, что поделать... Значит, не судьба тебе в Белые горы отправиться. Следующие смотрины только через три года, а тебе дальше в девках сидеть нельзя — куда уж, кто потом перестарку возьмёт? Будем жениха доброго искать».
Эти слова упали на душу Жданы неподъёмной тяжестью. Слёзы, и без того всё время щекотно подбиравшиеся к глазам, брызнули и покатились по щекам горько-солёными ручьями.
«Матушка, не нужен мне никакой жених! — вскричала она, заламывая руки. — Лучше дочери Лалады нет никого на свете... Никакой мужчина с нею не сравнится...»
«Не обессудь, голубка, — отвечала мать, разводя руками. — Удачу ты свою упустила, только кто ж в том виноват? Не станешь же ты свой век одна вековать. Да и мы с отцом не бессмертные, всю жизнь тебя кормить не сможем. Так что надо тебе мужа искать, как ни крути».
Предгрозовой ветер низко стлал траву, трепал кусты и волновал деревья, небо затягивали тучи. Тяжёлый багрянец вечерней зари ещё пылал над землёй, но облака давили его своими полными дождя брюхами.
«Будь же оно всё трижды неладно!» — пробормотала Ждана, впившись себе пальцами в грудь, где печально и бесцельно билось её сдавленное отчаянием сердце, ненужное и только причиняющее боль.
И, словно послушавшись её проклятия, правое переднее колесо колымаги наскочило на крупный камень, крякнуло и отвалилось, а заднее надломилось. Повозка качнулась, накренилась, а возница Буйко закричал «тпррррууу!» Мать испуганно вжалась в сиденье и вскрикнула, а Ждана вцепилась в нижний край окошка дверцы. Взъерошенные лошади кое-как остановились, но колымага неумолимо заваливалась набок: окаменевшая Ждана видела это по приближающейся земле. Вдоль дороги тянулся длинный и глубокий овраг, по дну которого бежал ручей; ещё мгновение — и их завертело бы в смертельном падении...
Вдруг к ним подскочил высокий путник в длинном чёрном плаще с поднятым наголовьем. Он будто возник из воздуха, выскочив из какой-то дыры, которая сразу сомкнулась за его спиной, колыхнув пространство волнами. Ждана зажала свой крик ладонью: опрокидывающаяся повозка должна была непременно накрыть и раздавить незнакомца, но... Тот выбросил вперёд руки, словно защищаясь, и принял на них падающую колымагу. Ногами в высоких сапогах он упёрся в землю, ветер откинул наголовье, и Ждана обомлела, увидев ярко-голубые глаза и крупные растрёпанные кудри цвета воронова крыла. Плащ распахнулся на груди, и путник оказался женщиной-кошкой. Её ясноглазое, темнобровое лицо исказилось от усилий, белые клыки обнажились под приподнятой верхней губой: женщина-кошка удерживала гружёную колымагу с пятью седоками. Какой же богатырской силой надо было обладать для этого!
Колымага встала на три колеса. Синеглазая незнакомка крикнула возницам хлёстким, как бич, и звенящим от натуги голосом:
«Эй! Ребята, сюда, помогайте!»
Оба мужика соскочили наземь, а путница уже приказывала:
«Отпрягайте лошадей! Сундуки, тюки, вещи, какие есть — под переднюю ось!»
Возницы всё понимали с полуслова. Дорожные сундуки и узлы пошли на подпорки, вместо отвалившегося колеса поддержав кузов. Но всё равно положение оставалось шатким, и спасительница сказала перепуганным женщинам:
«Вам лучше выйти. Не ровен час — упадёт. — И добавила, видя, как все ринулись к дверце со стороны сломанных колёс: — Не сюда, не сюда. С другой стороны выходите, а то опрокинется!»
Ветер трепал её чёрные кудри, переплетая их с сизыми космами грозовых туч, а небо, отражаясь в глазах, придавало им решительный и холодный, как блеск клинка, оттенок. Ступившие на землю ноги Жданы вдруг подвели её, уши наполнил сплошной колокольный гул, а губ зябко коснулось обморочное онемение, но упасть ей не дала каменно-твёрдая рука. Дурнота быстро прошла, едва начавшись — сознание лишь вздрогнуло, как пламя свечи от дуновения сквозняка, но не угасло. А «сквозняком» послужил, несомненно, взгляд черноволосой женщины-кошки, которая сейчас поддерживала Ждану, крепко, но бережно прижимая к себе. Под плащом на ней был короткий шерстяной кафтан, на кожаном ремне висел длинный кинжал в неброских, но при ближайшем рассмотрении искусно украшенных тончайшим чернёным узором ножнах. Знаменитое белогорское оружие...
«Ох, слава Лаладе, что она послала нам тебя на помощь! — с низким поклоном проговорила мать. — Как зовут-величают тебя, госпожа?»
Судя по прозорливым искоркам, блестевшим в её глазах, она уже начала смекать, что к чему.
«Зовут меня Младой, — отвечала незнакомка, отпуская из объятий Ждану и также кланяясь. — А величать ещё рано — не по годам. Вы, я вижу, из Лебедынева, со смотрин?»
«Оттуда, с них самых, — охотно подтвердила мать, подходя ближе. — Ехали издалече, из Свирославца, да вот не посчастливилось моей дочке найти свою судьбу...»
В ответ на это в глазах женщины-кошки сквозь улыбчивый прищур замерцал голубой огонёк.
«От судьбы, матушка, не уйдёшь, — проговорила она, переводя взгляд на Ждану, которая еле держалась на ногах от затмевающего разум счастья. — Я тоже оттуда, и тоже суженую свою не нашла... Но чувствовала, что она там была, да почему-то разминулись мы. Думала, что ошиблась городом, в Любин сбегала, да только потеряла время зря. Кинулась по следу, насилу взяла его — почти простыл уже. Вовремя же я вас нагнала!»
Второй день, мелькнуло в голове Жданы. Умея переноситься в мгновение ока на большие расстояния, женщины-кошки успевали за три дня смотра невест побывать во всех городах, где он проводился. Видимо, Млада прибыла под Лебедынев в тот самый день, который Ждана со стыда пропустила, оставшись в гостевом доме. Нет, не зря билось в её груди сердце, не напрасно ждало столько лет, не впустую проделали они такой путь! И голубые глаза Млады подтверждали светлым взглядом: да, не зря.
«Сомнений у меня нет, — сказала женщина-кошка, беря Ждану за обе руки. — Ты — моя судьба, потому что откликается твоя душа. Дозволь спросить, как тебя зовут?»
«Ждана», — пролепетала девушка, едва дыша от тепла ладоней, сжимавших её руки.
«Правду говорит твоё имя, — с улыбкой кивнула Млада. — Ждало тебя моё сердце».
Мать всплеснула руками, на её щеках вспрыгнули озорные ямочки.
«Ой... Вот уж радость так радость! — пробормотала она приглушённым и дрожащим от чувств голосом. — А мы-то думали — не видать Жданке Белых гор, как своих ушей...»
Ветер, словно завидуя чужому счастью, трепал кудри Млады и полы её плаща, выдувал из глаз Жданы слёзы, а в утробе грозовых туч заурчало. Блеснула первая вспышка. Послышался грубый, низкий бас возницы:
«Хозяйка, сейчас как непогода разыграется, дождь как хлестанёт — садились бы вы все в колымагу, вымокнете ж посредь дороги-то».
Подсвеченная багрянцем изнанка туч не предвещала ничего хорошего. Мать с тревогой посмотрела на небо, а Ждане подумалось: тучи были словно не дождевой водой пропитаны, а кровью... Раздался холодный лязг железа: это Млада вынула из ножен кинжал. На его длинном четырёхгранном клинке отразился грозный отблеск зари.
«Ох», — испуганно попятилась мать.
«Не бойся, матушка, — сказала Млада. — Я с погодой поговорю».
Никому вспарывать живот она не собиралась, вместо этого побрела по траве прочь от дороги. Отойдя на несколько шагов, опустилась на колени, низко повесив голову, и сделала себе на руке небольшой надрез. Ждана содрогнулась: под лезвием взбухла, налилась и покатилась по коже тёмно-красная струйка. Не обращая внимания на ранку, Млада поднесла окровавленный клинок к губам и что-то неслышно зашептала, опустив ресницы. Потом, держа кинжал обеими руками, протянула его к небу жертвенно-дарующим жестом, и до слуха Жданы донеслись её слова:
«Ветроструй, отец туч дождевых, ветра северного, южного, восточного и западного, прими дар мой. Кровь, на земле рождённая, клинок, из земных даров выкованный, а дух с моих уст — твоим дыханием данный...»
И опять речь перешла в беззвучное шевеление губ, а порывы ветра начали на глазах ослабевать. В самом начале, когда Млада только опустилась в траву, её кудри трепетали на голове, как живые, а теперь едва колыхались. Громовые раскаты стихли до глухого ворчания. Дыхание неба успокаивалось, а кровь Млады капала, впитываясь в землю. Женщина-кошка захватила в руку пучок травы с полевыми цветами и, не срывая его, отёрла кинжал, после чего вложила в ножны. Затем она медленно поднялась на ноги, глядя на застывшие в небе алые животы туч, а кровь всё капала с пальцев опущенной руки...
Опомнившись, Ждана кинулась к ней с носовым платком, чтобы перевязать порез.
«Сама вышивала? — улыбнулась Млада, глянув на платок. — Не надо пачкать, он такой красивый... И так заживёт».
И на глазах у изумлённой Жданы она принялась вылизывать себе ранку. Кожа очистилась, а кровь остановилась, остался только сам порез — короткий, но глубокий, сделанный волевой рукой. Ждана не могла смотреть на это и всё-таки наложила на руку Млады платок, а та нагнулась и тепло накрыла её губы своими. Ещё ни разу не целовавшаяся Ждана напружиненно застыла, не зная, что делать. Ощутив у себя во рту что-то подвижное, щекочущее и горячее, она вздрогнула, сердце провалилось в живот и увязло в студенистом холоде испуга, но ладонь Млады, лёгшая ей на затылок, не дала отпрянуть. От привкуса крови к горлу девушки подступила лёгкая дурнота, но нежность губ Млады победила. Кровь, рождённая на земле, небесный холод клинка, алые капли на ветру... И невозможная, непостижимая сладость весенних цветов.
«Мне снились твои глаза», — прошептала Ждана.
«И мне — твои», — шевельнулись губы Млады в мгновении от нового поцелуя.
Возницы, сняв шапки, с открытыми ртами наблюдали за чудом усмирения грозы. Усмехнувшись, Млада сказала им:
«Что уставились? Давайте-ка, ребята, колёса чинить... Есть хоть у вас, чем?»
Всё было: и запасные колёса, и топоры, и молотки. Об этом позаботился отец, зная, какая продолжительная и непростая предстоит дорога. Однако провозились мужики долго: уже стемнело, и стало плохо видно, но Младе сумерки не были помехой. Она, наверное, сумела бы приладить колесо и в темноте.
Домой Ждана приехала хоть и измотанная дорогой, но счастливая и гордая. Когда она выходила из повозки, руку ей подала голубоглазая женщина-кошка, пружинисто соскочившая на землю под любопытными взглядами столпившихся на крыльце домочадцев. Знакомство Млады с отцом Жданы прошло прекрасно. Узнав, что её родительница — известная оружейница Твердяна Черносмола, он показал ей бережно хранимый им подарок князя Искрена — великолепный, зеркально блестящий меч с украшенной самоцветами рукояткой и клеймом на доле, гласившим: «Коваль Твердяна». Острота клинка превосходила лезвие бритвы. Длинные сильные пальцы Млады пробежали по клейму, лицо озарилось тёплым сиянием.
