Морфос потянулся к тому, другому берегу, куда уходили по дну скальные пласты. Давненько он туда не заглядывал...
Через несколько минут дух земли вернулся и проговорил:
— Нормально твой парень. Жив, здоров. В тюрьме сидит.
— Что?! — заволновалась Евтихия.
— Все с ним хорошо. Твой подарок неплохо справляется.
Голубка облегченно выдохнула:
— Спасибо.
— А знаешь ли ты, что подарила наследнику?
— Нириель сказал, что это чешуйка морского дракона. Древний артефакт. Символ власти Страны морского берега.
— А знаешь ли историю, как это произошло?
— Нет...
Морфос приподнял брови, легко вздохнул и с видимым удовольствием произнес:
— Тогда я тебе расскажу. Завтра.
Простодушная птица уже хотела было чирикнуть: 'Почему не сегодня?'
Но девица Евтихия была воспитана при дворе, она вовремя среагировала и остановила подружку.
Древнему стало смешно, так, негромко посмеиваясь, он и исчез.
— А почему не сегодня?! — птица все же высказалась.
— Имей терпение, подруга, терпение. Не забывай, что он древнейший дух земли, его нельзя торопить. Уже одно то, что он говорит с нами, великая честь.
— Ну ладно. Но я же умру от любопытства!
— Дорогуша, и как ты жила до меня?
— Ой, не знаю... Наверное, очень скучно?
И обе рассмеялись.
Еще смех не замер, как Евтихия внезапно ушла в себя, и проговорила, глядя в сторону входа:
— Господи, как я тревожусь за брата и остальных...
— Ты сделала все, что могла, ответила ей пернатая подруга.
Но все равно беспокойство мучило девушку, еще и угрызения совести, что, думая об Алексиоре, забыла остальных, а поскольку теперь и душа, и жизнь у них была одна на двоих, значит и птицу.
Удивительное из них получилось создание. Обе от такого превращения приобрели многое, и многое потеряли. Девушка умерла как человек, и навсегда утратила возможность вернуться в человеческий облик, но зато обрела зрение и способность летать. А птица потеряла покой и сон (с птичьей точки зрения), зато получила возможность говорить и лучшую в мире подругу и собеседницу.
Они еще не знали об этом, но теперь, став единым целым, обрели долгую-долгую жизнь. И еще один чудесный дар Создателя — молодость. За удивительную доброту их, и за самоотверженность.
Такую вот голубку приютил у себя старый Морфос. А ведь он тоже приобрел от этого. Приобрел себе вроде как внученьку. Существо, которое он мог любить.
* * *
Сердце каждого нуждается в любви, чтобы быть счастливым, В том, чтобы его любили, но еще больше в том, чтобы любить самому. Не важно кто ты, человек, животное или дух, пока ты жив, одно дыхание жизни теплится в тебе, данное Создателем. Одна любовь делает живыми и счастливыми всех.
Если же нет ее — богатство, красота, сила, власть, само бессмертие... любые дары бессмысленны.
* * *
Утро Алексиора началось с грохота открываемой двери. Он тут же подскочил, ожидая любых неприятностей. Однако все было проще: ему принесли еду. Не какой-нибудь стражник, а сам тюремный смотритель. Какая ему честь, однако...
Тюремный смотритель плюхнул из котелка какой-то серо-бурой кашеобразной массы в оловянную миску и поставил ее на табурет, сверху положил ломоть хлеба. А потом вытащил из кармана и положил рядом оловянную ложку.
— Ешь, кериб.
Алексиор кивнул головой в знак благодарности и собирался дождаться, когда смотритель уйдет. Но тот видимо был настроен на общение.
— Ты, говорят, здорово кинжалом владеешь?
— Всякое говорят.
Юноша взял миску и присел на табурет, всем своим видом показывая, что сейчас будет кушать, и незачем ему мешать. Правда блюдо это не вызывало у него доверия. А смотритель, судя по всему, не собирался уходить, он прислонился к стене, скрестив руки на груди, и проговорил:
— Ешь, ты такого еще не пробовал, это белая чечевица.
Алексиор поднял на него взгляд, смотритель рассмеялся, очевидно, все мысли парня в этот момент отразились на его лице. Плюнув про себя на его присутствие, Алексиор все-таки зачерпнул ложкой немного сомнительной каши и положил в рот. Ммммм...!
— А вкусно!
— Ешь, а пока будешь кушать, ответишь мне на пару вопросов.
Бедный арестант чуть не подавился. Это же надо, допрос во время еды! А они тут изрядные шутники и извращенцы. Тем временем смотритель подождал с полминуты, а потом спросил:
— Как тебя зовут?
— Ароис, — пробубнил с набитым ртом Алексиор.
— Как ты смог отбиться от пятерых вооруженных мужчин, пустить им кровь, да еще прикончить одного из них?
— Черную кровь, — зло проговорил Алексиор, бросив ложку, — Если бы вас хотели пустить по кругу, вы бы тоже проявили чудеса храбрости.
— Тут ты прав. Однако ты убил горожанина. Не простого горожанина. И теперь, кериб Ароис, если я выпущу тебя отсюда, тебя быстро прирежут его родственники. Понимаешь?
— Они бандиты. Ограбили меня, напали первыми. Я только защищался.
— Да, это так. Но до тех пор, пока они не попались...
— Ясно, справедливости не найти нигде, — молодой человек снова уткнулся в тарелку, ожидая, что теперь-то смотритель уйдет.
Не ушел.
— Послушай, Ароис, как ты собираешься жить?
Нет, покушать ему точно не дадут.
— Вы же сами сказали, уважаемый, что не выпустите меня из тюрьмы.
— Да, но я не говорил, что буду кормить тебя даром.
Алексиор даже рот приоткрыл от удивления.
— Но вы же кормите арестованных преступников?
— Вот-вот, преступников. А ты вроде как преступником не являешься. Что будем делать?
Это какой-то нелепый сон. Нелепый!
Между тем, главный тюремщик смотрел на юношу так, словно уже знал ответ. Алексиор понял это, потому спросил:
— Что вы предлагаете?
— А у тебя просто талант вести деловые разговоры!
Молодой человек криво улыбнулся.
— Значит так... Ты мне отработаешь.
— Это я уже понял. И в чем будет заключаться моя работа.
Надо было видеть, смотритель просто расцвел.
— Для начала надо вычистить отхожие места.
Естественно! Разве найдется другая работа!
— Хорошо. Но вы будете платить мне за работу.
— Ай, молодец! — тюремщик пришел в восторг, парень был сообразителен и, по всему видно, любил торговаться, — Но сперва ты поработаешь за еду, а там видно будет.
— Один день я поработаю за еду. Но завтра вы заплатите мне.
— По рукам.
Алексиор хотел было вернуться к своей еде, как смотритель спросил:
— Послушай, ты красивый, у тебя волосы...
И осекся, наткнувшись на свирепый взгляд парня.
— Не подумай ничего, я просто хотел сказать, может тебе сбрить волосы? Чтобы...
— Нет. От моей прежней жизни у меня только они и остались. Я не стану их сбривать. Из принципа.
— Хорошо, кериб, как знаешь, — на сей раз тюремный смотритель собрался уходить.
— Постойте, мне нужна одежда.
— Одежда? — тот оживился, — Значит, два дня работаешь без денег. Один за еду, другой за одежду!
— Вы просто...! Хорошо.
— Отлично, молодой человек. Мы с тобой поладим, — он уже выходил из камеры, но обернулся и сказал, — Одежду тебе сейчас принесут и покажут, что надо убирать. Кстати, жить можешь здесь, в камере. Она все равно пустует. Цени мое благородство!
И вышел. Парень еле сдержался, чтобы не запустить в дверь миской.
Упырь! Жить можешь здесь! Цени мое благородство!
Но все-таки он был доволен. Пусть падать теперь ниже некуда, зато будет, откуда подниматься. И потом, как человек, смотритель Алексиору понравился.
Глава 25.
После дня казни, который государыня Охнельма провела, словно в каком-то угаре, она проспала всю ночь и следующие сутки. Проснулась со странным ощущением пустоты в голове. Долго лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе. Тело было в порядке, но все равно, как-то не так ощущалось. Царица никак не могла вспомнить, что делала вчера, беспокоило чувство, чего-то несделанного. А чего?
Так и не вспомнив, Онхельма решила встать. И кстати, где Вильмор? Куда он подевался! Пытаясь сообразить, почему она одна, царица дернула шнурок сонетки, вызывая прислугу. Вошла камеристка, вид какой-то затравленный, глаза на мокром месте. Государыня даже прониклась сочувствием, однако решила разобраться с прислугой после.
— А где государь Вильмор? Он куда-то вышел?
— Ах! Ваше Величество... — служанка тихо вскрикнула, вскинула на нее взгляд полный слез и спросила, — Ваше Величество, Вы ничего не помните...?
— Нет, — не совсем уверенно сказала Онхельма, — Ничего. А что я должна помнить? И где государь?
Ее стало раздражать это блеяние.
Служанка, видя, что терпению царицы приходит конец, поведала ей все, что знала сама. По мере того, как девица рассказывала, в памяти Онхельмы восстанавливались события. Но так, словно она видела себя со стороны. Когда камеристка закончила, царица отослала ее жестом. Потому что говорить она не могла!
Оставшись одна, Онхельма еще долго сидела в постели, не в состоянии уложить все в голове. Не верилось, что это все ее рук дело, будто кто-то другой...
Кто-то другой прошелся по ее жизни.
Умер ее ребенок. Безумно жаль, хоть она его уже и не хотела, теперь он почему-то стал ей дорог.
Муж при смерти. Жалко стало мужа, не хотела она ему смерти, оказалось, что он все же был ей дорог.
Алексиор... С ним вообще не понятно... Исчез, люди считают, что сорвался со скалы и разбился, при попытке к бегству. Жаль, он был ей так нужен.
Мальчишек этих казненных жалко... Молодые же... Господи... Она сама их пытала... Девчонку эту слепую убила...
Господи... Вильмор...
Как это все произошло... Как...
Чувствовала себя царица ужасно.
А потому, оделась сама и, выбравшись из спальни в коридор, пошла к мужу. Хорошо, что идти было недалеко. Как устроила тогда Вильмора в большой гостиной рядом со своей спальней, так без ее ведома никто не решился его перемещать.
Озиралась осторожно, словно не в своих покоях была, а в лесу, полном чудовищ. Ей было неуютно и страшно смотреть в глазах людям, потому что понимала — единственное чудовище здесь она сама. Однако придворные, которые встречались царице по пути, подобострастно опускали глаза и старались держаться ближе к стенам, когда она проходила мимо.
Перед комнатой, где лежал Вильмор, стояла стража. При появлении государыни стража расступилась, пропустив ее внутрь. У постели царя был его личный лекарь, а рядом с изголовьем сидел слуга, дежуривший при больном государе. Царица нахмурилась, эта большая кровать смотрелась в гостиной совершенно неуместно. Вообще все было нелепо и неуместно...
— Как он? — Онхельма внутренне сжалась, увидев бледное, словно восковое лицо мужа.
— Ваше Величество, — лекарь поклонился, приветствуя царицу.
Онхельма отметила его хмурое лицо и насупленные брови. Старый семейный лекарь царской семьи был расстроен и подавлен. На вопрос ее ответил со вздохом:
— Государь не приходит в сознание.
— Может, попробовать другое лечение?
Лицо лекаря слегка исказилось, но он поклонился и проговорил:
— Я попробую, Ваше Величество.
Однако в наклоне головы, в выражении лица его проскользнула безнадежность.
— Перигорс, умоляю, скажите, как он? — в голосе Онхельмы прорывалось беспокойство, которое она испытывала.
Тот взглянул на царицу из-под бровей и сказал:
— Плох. У государя был разрыв сердца.
Онхельма прикусила кулак. А ведь она знала об этом, но осознала только сейчас. Лекарь поднял руку, давая знак, что не закончил:
— Но теперь состояние стабильное. Хотя, как говорится, ни туда, ни сюда... В его возрасте он должен был бы уже умереть. А раз не умер... Ухудшений нет, но и улучшений тоже нет. Дыхание слабое, но ровное. Сердцебиение тоже. Похоже, государь спит. Может быть, сном излечится. Правда, я не могу сказать, сколько этот сон продлится. И проснется ли он...
— Хорошо. Оставьте меня с ним.
Слуга и лекарь поклонились и вышли. Царица осталась с мужем одна. Она подошла к огромной постели, на которой вытянувшись лежал Вильмор, провела рукой по простыне. Коснулась сердца мужчины и влила в него свою силу. Теперь он точно не умрет. Потом села в изголовье и закрыла лицо руками. И сидела так долго, погруженная в свои мысли.
Как же хрупок мир человеческий. Как легко его разрушить. Как легко разрушить чье-то счастье, чью-то человеческую жизнь.
Как легко ей удалось разрушить его жизнь. Всего несколько слов.
Потом поднялась изнутри обида, вернулись воспоминания. Всего несколько слов, которыми он разрушил ее счастье, заставив почувствовать себя ненужной, второсортной. И снова стало просыпаться что-то внутри, просачиваясь в кровь, отравляя сердце ядом. Но она еще собой владела. Слишком сильно было раскаяние. Царица Онхельма так и просидела у постели мужа весь день, держа его руку в своих.
Она не хотела выходить к людям, не сегодня.
Не сегодня.
* * *
Понимала царица или нет, но только она впустила в себя зло. Случилось это не сейчас. Давно. Еще когда ее, шестнадцатилетнюю девочку Беатрису, соблазнил и бросил красивый и беспринципный богатый хлыщ, безжалостно растоптав ее любовь. Она тогда была не в себе, сбежала из дома, желая скрыться от всех, кто ее знал. Затеряться среди чужих, начать жить заново. Забыть. Забыть! Никого больше не любить!
Тогда-то ей и встретилась эта опрятная пожилая женщина, разглядевшая в ней пробуждающуюся силу. Приютила, пригрела и за некую плату помогла. И заплатила Беатриса, ставшая Онхельмой не деньгами, а тем, что приняла в себя дар, не передав который старая колдунья не хотела умирать, а вместе с даром и частицу зла. Но взамен того дара отдала Беатриса самое дорогое. То, что, как считала тогда, ей больше не понадобится.
Сила в ней, теперь уже Онхельме (вместе с даром ей перешло и имя), была большая. Не хватало образования, но перед смертью та женщина оставила ей свои книги. И вот с новыми способностями Онхельма пошла по жизни, которую строила теперь сама. И все у нее получалось. А зло дремало в ней до поры до времени. Ожидая своего часа, когда захочется Онхельме запретного. Того, чем она за свой дар заплатила.
Кому известно, как инициируются колдуньи? Как это происходит?
Никто точно не знает. Вероятно, этому способствуют сильные переживания, нервное потрясение, или нечто в этом роде. Просто в один прекрасный, а может, страшный день просыпается их сила. И одни почему-то становятся злыми, а другие добрыми, а некоторые так всю жизнь и балансируют на грани. На самом деле, не сила делает колдуна добрым или злым. Это таится в нем самом, в тайнах его личности. А сила просто дает возможности.
Даже впустив в себя зло, человек не становится абсолютным злом, ибо в нем всегда остается человеческое. Это дар Создателя людям. И человеческое имеет силу сопротивляться злому. Сильнее всего в человеке любовь, только она способна победить зло. Не разум, не сила духа. Потому что разум просто увести в сторону, а зло гениально и изобретательно и, поселившись в мыслях человека, легко воспользуется силой его духа в своих целях. И тогда человек становится чудовищем.
