Опять же и объявления войны ещё не было. Но всё равно замок походил на растревоженный муравейник. И я снова начинала думать, что просто чего-то не понимаю в устройстве этой необычной страны.
Так прошло ещё полчаса в ожидании. Я была на кухне у Брукбузельды и помогала ей накормить всю эту прорву людей, когда услышала, как кто-то в коридоре крикнул:
— Курьер короля!..
Шумная, грубая речь стихла. Всё смолкло, и курьер быстро прошёл-пробежал мимо открытых дверей.
Курьерская служба в Вересии была единственным способом сообщения между разрозненными небольшими городками, селениями, и особым был королевский отряд курьеров, который полагался королю в числе немногих его привилегий. Служить в этом отряде было опасно, это были люди из числа самых отважных. Носили они светлые, молочного цвета плащи с вышитым золотым вензелем, оставшимся ещё от короля Агазейла III. Про всё это я была особенно начитанная, потому что все самые замечательные приключения и истории, найденные мной в читальне замка дьюри были связаны именно с отчаянными и смелыми королевскими курьерами.
Переглянувшись с Бру, я даже забылась и в волнении искромсала хлебную булку на мелкие кусочки, такие, из которых моя бабушка делала сухарики, и поставила это крошево на стол... чем порядком насмешила народ.
— Ничего, королевна, не бойся, — засмеялся улла, сидевший ближе всего ко мне. — Сколько себя помню, здесь всегда война, а король наш отча-аянный, народ поднимет, что по лесам всё отсиживается, и опять поутихнет! Это поначалу тебе не впривычку, а потом пообвыкнешь...
Он с добрым прищуром глядел на меня вполоборота и посмеивался, а мне словно становилось легче от его слов. Улла же нагреб добрую пригоршню моих сухариков и всыпал их в горячую густую похлебку с домашней ветчиной и фасолью и подмигнул мне. Я рассмеялась в ответ.
— А королевна-то красавица! Чего уставились, дьюри на вас нет! — шикнул пожилой воин на молодежь.
— Я всё-таки нарежу хлеба, — спохватилась я, чувствуя, что покраснела, как свекла.
Этот второй улла мне напомнил гемму Лоя своими обвисшими ушами с торчавшими из них седыми волосами. Только он был, пожалуй, моложе и покрепче.
И сразу почувствовалось, что это старший здесь, потому что опять все замолчали, уставившись в тарелки.
Я же, наконец, нарезав заново хлеб, вышла в коридор. Здесь гулял ледяной ветер, оттого что двери были настежь открыты. Пройдя мимо зеркала, я остановилась перед большим залом, в который сейчас все двери были заперты. Толпилось много народа. Уллы, тиану, несколько смуглолицых существ с крупными, словно слива, носами... Вели они себя с таким достоинством, камзолы их были так расшиты разноцветными камнями и золотом, что рябило в глазах, даже широкие штаны, похожие на галифе, не были исключением...
— Олие! — голос Никитари заставил меня обернуться, и учитель, отойдя ко мне от внушительного вида уллы в толстом колете из светлой кожи, коротком, заляпанном грязью плаще, негромко проговорил: — А я ищу тебя!
Хитрец. Чего меня искать? Я здесь...
— Ты должна присутствовать на приёме, — Никитари, склонив немного голову, прибавил уже совсем тихо: — Переоденься, Олие. И приходи сюда.
Я растерянно кивнула и отправилась наверх, сорвавшись сначала на бег, но, встретив удивленные взгляды, пошла медленнее.
"Господи, то у них нет двора, то — приём, я ничего не понимаю в этой стране!.. Я ничего не понимаю!..", — думала я, нерешительно выбрав платье из вороха тряпья, свалившегося на меня, когда, вбежав в свою комнату, я буркнула:
"Вуха, платья!"
Невидимый трудяга-дух ещё несколько мгновений бросал мне платья из гардеробной, а я, перебирая их, остановилась на этом, серебристом, отороченном мехом с длинными чёрными подпалинами.
"Что я буду там делать, ума не приложу! "
"В этой стране в большой цене простые мысли, О. Только и всего. Будь собой.", — голос дьюри возник в моей голове в тот самый момент, когда я уже была готова не идти никуда. "Приходи, твоему народу важно видеть свою королевну, — я услышала, что он улыбается, — так они тебя назвали?.."
Я смотрела на свое улыбающееся лицо в зеркале, натянув до половины мышиного цвета закрытое платье с серебряным шитьем на груди и отороченное тонкими полосами серебристо-черного меха по широкому рукаву и вороту. "Олька... Молчи и делай умное лицо, и не забудь: эти гады все... все поголовно читают твои мысли. ", — мне уже было всё равно, что дьюри может услышать меня, так я переживала, выйдя из своей гардеробной и закалывая прекрасным серебряным гребнем собранные наверх волосы.
Никитари ждал и, посмотрев на выбранное мной платье, кивнул одобрительно. Я приподняла край платья и показала хорошенькие белые туфельки, расшитые серебром...
— М-м? — посмотрела я на него вопросительно.
Он утвердительно моргнул и кивнул. Так мы и пошли с ним, я — впереди, он — за мной.
* * *
Двухстворчатые двери открылись сами. А как же ещё? Конечно, сами. Никитари колдует. Я оглянулась на него. Улыбается...
А зал полон народа. Уллы, их много. Низкорослые, коренастые с лохматыми ушами, одетые в кольчуги, колеты. Тиану... Красавцы. Этих видать сразу из-за высокого роста.
Очень много было всё тех же незнакомых мне смуглокожих, узкоглазых существ. "Гигасцы. Я тебе про них как-то говорил...", — чувствовалось, дьюри наблюдает за мной и словно ведёт через эту разношёрстную толпу.
Стало тихо. Я прошла ко второму креслу с высокой спинкой рядом с дьюри. И краешком глаза отметила, что на нём пурпурная мантия, подбитая белым мехом, небрежно наброшенная на плечи. Длинные волосы дьюри распущены и откинуты назад. Лицо спокойно, даже холодно, взгляд серых глаз скользит по толпе.
Негромкий говор шелестит над головами собравшихся. То стихает, то усиливается, добегает до переднего ряда и смолкает вдруг, столкнувшись с почти непреодолимым препятствием — необходимостью заявить о себе вслух.
Наконец, первое моё смущение проходит, и я начинаю различать отдельные лица.
Зал достаточно большой, огромные окна с толстым желтоватым стеклом освещают её тусклым солнцем. Группа, стоявшая ближе всех к высокому креслу дьюри, девять улл, одетых по местным меркам богато — в золоте, хорошей выделки коже, дорогой парче — вели себя достаточно молчаливо, словно ждали чего-то. Среди них я увидела и Зеерана, который с достоинством наклонил голову, встретившись со мной глазами. Уллы настороженно оглядывались в сторону особенно напористых крикунов, и вновь поворачивались к королю. К моему появлению они отнеслись почти равнодушно, если не считать громкого покашливания старика с серьгой в ухе.
Тиану стояли обособленно и вели себя шумно. Благодаря своему высокому росту, необычному пестрому обличью певцов и музыкантов, они выделялись ярким экзотическим пятном на фоне заурядных добротных одежд, тяжеловесных парчовых камзолов, кожаных колетов. Но даже за то короткое время, которое находилась в зале, я успела почувствовать напряжённость, исходившую от них. И не ошиблась. Уже через минуту напористый выкрик заставил меня покраснеть.
— Почему решение не может быть принято без неё?!
Выпрямившись и положив руки на подлокотники, я подалась вперёд. Кричал тиану, тот, который сейчас с вызовом смотрел на короля. Резкие черты немолодого лица, крупная золотая цепь виднелась в распахнутом вороте зелёной атласной рубахи. Чёрный плащ, застёгнутый на золотую пряжку на шее, был откинут назад, за плечи, и меч, висевший на поясе, кривой нож были хорошо видны. Он не пытался спрятаться за спины соплеменников, напротив, развернувшись к королю, ждал ответа. "Вот именно — почему?..", — подумала я. И встретилась глазами с тиану. Несколько мгновений мы продолжали молча сверлить друг друга, пока рука дьюри не легла на мою руку, сжавшую подлокотник.
— Потому что именно она принесёт вам наследника, — вдруг в наступившей тишине проговорил король.
И тиану отвёл взгляд. Все как-то сразу зашевелились, зашумели, прокатился смех. Словно всем стало вдруг легче отчего-то.
— Ты, Киану, разве забыл, что происходит между мужчиной и женщиной? — крикнул кто-то с заднего ряда, — у них иногда бывают дети! И у королей тоже...
— Нет, Киану, — зло выкрикнул необычно рослый улла, стоявший особняком в отдалении в компании ещё нескольких, настроенных очень мрачно собратьев, — это нужно для того, чтобы она не предъявила впоследствии прав на наследование своим сыном, а отреклась вместе с королем здесь и сейчас!..
Я услышала, как Харзиен вздохнул, и кричавший вдруг закашлялся. Все замолчали.
— Не все королевы приносят наследников, — уже в тишине огрызнулся Киану.
— Ты не веришь мне? — задумчиво спросил дьюри, глядя на тиану.
На что тот ничего не ответил. Лишь упрямо мотнул головой.
Дьюри же заговорил опять. Я не видела его, от внутреннего напряжения я сидела, не шелохнувшись, всё также, подавшись вперед. Рука дьюри ещё некоторое время лежала на моей, но, заговорив, он убрал её.
— Я рад видеть вас всех здесь вновь. В прошлый раз мы встречались в день похорон моего отца, — он помолчал и продолжил: — но это не означает, что в память о нём, вы должны безоговорочно принять то, что я вам скажу сегодня. Однако, от вас зависит: быть Вересии или нет, как государству, которое нас с вами объединяло, давало защиту от врагов, кров и хлеб в трудные годы. Потому что если уйдут уллы, то за ними требуют земли вокруг Аруазии тиану, а вы знаете, что аруазские владения тянутся от восточной границы Вересии вплоть до западной. Страна окажется разорванной на несообщающиеся друг с другом части. Хотите ли вы этого? Хотите ли вы, чтобы Вересия перестала существовать?.. Я не сомневаюсь в окончательности принятого вами решения, я хочу услышать это от вас, от представителей ваших, услышать, что вы избрали другого короля, и тогда я, хоть и с тяжелым сердцем, но с чувством, что я сделал всё, что в моих силах, удалюсь в исконные свои земли.
Дьюри замолчал и некоторое время всматривался в лица окружавших его людей. Но все словно в рот воды набрали. И только Зееран, стоя вполоборота, нахмурившись, казалось, всем своим видом давал понять, что не имеет ничего общего с этой толпой. Он теперь не сводил глаз с того самого необычно рослого уллы, который выкрикнул про наследование сына короля.
— Я думаю, Огго-лой, — наконец, Зееран громко проговорил, обращаясь к нему, — тебе хватит молчать! Или ты пришел сюда, для того, чтобы отмалчиваться? Сколько тебе заплатил Иллиойз, что ты завилял перед ним хвостом?!
Огго-лой вспыхнул, казалось, до кончиков лохматых, торчавших в разные стороны ушей. Лицо его багровело все больше, и он хрипло сказал:
— Ты, наверное, забыл, подлый раб, что дед твой служил у моего деда конюхом и был бит неоднократно семихвостыми плетьми из шкуры синих уллалийских быков! Наши стада были несметны, и корабли с быками и шкурами плыли во все концы света!..
Я видела, как рука его схватилась за меч. Зееран не шелохнулся. А лицо Огго-лоя вдруг перекосило словно от боли, и меч его тяжело брякнулся на пол.
— Здесь не место, Огго-лой, — проговорил король.
Надменный улла с ненавистью обернулся к дьюри. Но уже через мгновение лицо его стало каменным, и, подняв меч, он выкрикнул древние слова, которые были мне уже знакомы из хроник правления жестокого короля Агазейла. С этими словами жители Вересии всегда требовали свободы у своих правителей.
— Меч или камень, король! Меч или камень!
Легендарный жертвенный камень этот находился в Аруазии, в старом храме древнего народа верес, проживавшего в стародавние времена на территории этой страны. У камня вересов подписывались все законы, заключались союзы, короновались и развенчивались короли. Мечом угрожали тому правителю, который отказывался идти к камню. Теперь же к нему давно не ходили, но девиз остался.
После слов уллы тишина повисла в зале. Стали подниматься правые руки собравшихся вверх в знак одобрения. Лишь малая горстка уллов, стоявших рядом с Зеераном, показывала большим пальцем левой руки вниз, что означало против.
И все смотрели на короля, даже Зееран повернулся к нему. А Харзиен вновь положил руку на мою и легонько пожал её, словно чувствуя то, что происходило в моей душе. И встал.
— Вы знаете, — проговорил он, оглядывая зал, сейчас он хорошо был виден мне, — что дьюри никогда не удерживали власть силой! И теперь этого не случится...
Он говорил, а я удивленно прислушивалась к тому, что происходило с ним, я слышала мысли дьюри и не могла поверить в то, что слышала — он был рад! Он был так рад, что, казалось, сейчас, как мальчишка, сорвётся и исчезнет из зала. Что-то останавливало его пока.
Я не сводила с него глаз. Высокий и худой, в этой небрежно накинутой королевской мантии он сейчас замер перед толпой и молчал. Но вот он вновь заговорил:
— Простите и прощайте...
И с этими словами он исчез... Или это я исчезла? Или зал провалился куда-то вместе с взревевшей вдруг толпой. Только в голове моей словно раскололся здоровенный орех... С треском. Стало темно.
И моя бабушка вдруг проговорила:
— Ну, и напугала же ты нас, Олюшка! Олюшка...
Перед глазами всё плыло, бабушкино доброе лицо в морщинках склонилось надо мной, а удаляющийся, словно улетающий от меня, голос дьюри мне говорил все тише:
— Где ты, О? Олие, отзовись...
Я пыталась что-то ответить ему, но он не слышал меня. И всё звал и звал совсем уже издалека. В голове гудело, как в колоколе, а глаза ошалело смотрели и смотрели на бабушку.
— Ох, ты ж боже ж мой, — причитала она и вытирала слезы...
Часть 4
* * *
— Ну, что ж ты пучеглазишься всё, Олюшка? — бабушка укоризненно смотрела на меня, вытирая бежавшие и бежавшие по морщинистым щекам слезы. — Неужто от страха-то и говорить разучилась, — пробормотала она, приблизив своё доброе лицо ко мне и близоруко прищурившись.
Была она в том же полинялом, когда-то голубом, платье в горошек, что и в тот злополучный день, когда я "утонула". Солнце припекало полуденно также, как и тогда. Оттого-то я и "пучеглазилась" молчаливо на бабушку, потому что мысль о том, что здесь время не сдвинулось ни на йоту, меня повергла в ступор. Это что же получается, что все, что со мной произошло, не произошло вовсе?..
— Да нет, бабуль, — просипела я и села, и закашлялась надсадно, — щас...
Бабмаша, как я её звала с детства, охнула и всплеснула руками.
— Заговорила! Ох, и напугала ты меня, Олька! — и рассмеялась.
И я рассмеялась. Потому что вдруг почувствовала, как рада была её видеть. А она обхватила меня за плечи и сидела возле меня, раскачиваясь и улыбаясь, словно убаюкивая. И то ли мне жаль себя стало, то ли от радости, что вижу Бабмашу, но я поняла, что плачу.
— А что, баба Маша, это ты меня из пруда-то вытащила... или я сама? — осторожно спросила я.
Баба Маша отстранилась немного. От меня она была вся мокрая.
— Я-то к Семеновне пошла за молоком, думаю, дай зайду, сполоснусь. Жара эвон какая стоит! А тут ты хрипишь, барахтаешься посреди озера-то! Ну, перепугалась я! Плавать-то я не умела никогда. Кричу: "Спасите!" А сама бегаю вдоль берега, как полоумная, и толку от меня никакого. И тебя понять не могу, то ли ты нырнуть хочешь, то ли выплыть не можешь!..
