Обычно в эти дни весь мир находился в состоянии радостного предвкушении праздника, наступления весеннего сезона Белого. Но в этот раз канун нового года был тягостным и мрачным, и не спасали ни сияющие огоньками гирлянд магазины и улицы, ни украшенные фигурками и лентами плетеные и шестиугольные "дома сезонов" на площадях, ни предчувствие весны.
Шли похороны в трех странах и поминальные службы по всей Туре. Были объявлены две недели траура в Инляндии, Блакории и на Маль-Серене, и другие государства континента присоединились к соседям, сократив дни траура до недели.
Похороны его величества Луциуса, принца Леннарда с супругой и князя Лоуренса проходили в напряженной тишине, среди поливаемых дождем закопченных осколков бывшей усыпальницы.
Для похорон расчистили место у самого края, там, где не было еще захоронений, вырыли ямы для простых саркофагов. Потом поместят их в мраморные, резные, восстановят и усыпальницу, а пока предстояло лежать последним Инландерам под открытым небом.
Собрались здесь оставшиеся аристократы Инляндии — и не все могли прятать свой страх и тревогу, и не оборачиваться нервно, ожидая взрыва, — несмотря на то, что служба безопасности дневала и ночевала здесь, а придворный маг, леди Виктория, сутки назад лично проверила все вокруг, поставила с помощью барона фон Съедентента непробиваемые щиты с сигналками, и еще раз прошлась по месту похорон, сканируя землю, за полчаса за мероприятия.
Прибыли и монархи из других стран. Только-только закончились похороны Гюнтера Блакори с сыновьями в Рибенштадте, и правители перенеслись сюда, из скованной морозом Блакории в плачущий дождем Лаунвайт.
Люк, прибывший сюда со всеми родными — за исключением Марины, конечно, — поглядывал на царицу Иппоталию — она тоже накануне хоронила свою семью, и сейчас ее лицо казалось восковым, застывшим, и тянуло от нее горем. Он запомнил ее полной жизни женщиной с ослепительной, свежей, притягательной аурой — так видел его змей на берегу Маль-Серены, а сейчас она больше напоминала статую. Смотрел он и на королеву Василину, так отчаянно сжимающую губы и неосознанно жмущуюся к мужу, что становилось ясно, каких трудов ей стоит не заплакать. На холодное лицо бывшей невесты, Ангелины Рудлог, и на невозмутимых правителей Песков, Бермонта и Йеллоувиня.
"Ведь они понимают, что это могли быть похороны любого из них, — думал он. — И все равно не могли не прийти сюда".
Да, сверкающие защитами, окруженные охраной — но они здесь, иначе всей Туре стало бы ясно, что их удалось запугать.
Под слова молитвы литой саркофаг с телом Луциуса Инландера начали опускать вниз, и Люк почувствовал, как сжались на его локте пальцы его матери. Берни и Рита стояли по обе стороны от них.
Присутствующие склонили головы, прощаясь. Были здесь и овдовевшая княгиня Форштадская, и молодой герцог Таммингтон. Не один Люк разглядывал окружающих. Он сам чувствовал на себе многочисленные взгляды присутствующих аристократов. Все гадали — кого же выберет корона после того, как закончится срок траура. Судя по кучкованию вокруг молодого Таммингтона, явно растерянного таким вниманием, самым вероятным кандидатом считали его. Впрочем, логично — из первой двадцатки он единственный остался в живых.
Люка очень подмывало поинтересоваться, не оборачивается ли милейший коллега по титулу змеем воздуха — аура у Таммингтона была крепкой, сияющей, но кто его знает, до какой степени она должна вырасти для оборота? Интерес был не из чистого любопытства, а из чувства самосохранения. Если оборачивается — значит, не слабее его, Люка, и это очень бы порадовало.
Инляндский престол Кембритча не интересовал ни в малейшей степени, а уж если совсем честно — вероятность получить его вызывала ужас, и поэтому различного рода недомолвки и загадки, связанные с отношением к нему Луциуса Инландера, а также усиление его крови браком с Мариной вызывали нехорошие подозрения. И если до частичного разрешения первого вопроса осталось несколько дней — уже в четверг будет готов анализ, где скажут, является ли он, Люк, сыном графа Джона Кембритча, то второе даже при утвердительном ответе может сыграть нежелательную роль.
Саркофаг ушел под землю, его накрыли сверху белоснежной мраморной плитой и флагом Инляндии — как и три других. Молитвенная служба закончилась, присутствующий тут же маленький оркестр тронул инструменты, ударами сердца бухнул барабан — и потекла над разрушенной усыпальницей Песнь Ушедших, как всегда вызывая своей тоскливой чистотой и солнечной, обнадеживающей радостью в конце ком в горле.
Люк поймал взгляд королевы Василины, почтительно склонил голову, и она едва заметно кивнула в ответ. Утром у них состоялся телефонный разговор — как члену семьи Люку дали личный номер королевы, и его светлость не постеснялся им воспользоваться, потому что вопрос был срочный. Василина Люка выслушала, подумала, о чем-то вполголоса посоветовалась с принцем-консортом и ответила герцогу согласием и обещанием содействовать.
— У вас с Мариной все в порядке, лорд Лукас? — ожидаемо-тревожно поинтересовалась она в конце разговора.
— Все прекрасно, ваше величество, — легко соврал он, — я счастлив и делаю все, чтобы и герцогиня была счастлива.
Королева с сомнением помолчала после его слов. Но, к его удивлению, вместо ожидаемых угроз и напоминаний, что дом Рудлог его в порошок сотрет, если он чем-то обидит жену, решилась на чуть большую степень откровенности. И голос ее был мягким:
— Марина очень сложный человек, лорд Лукас. Пожалуйста, берегите ее. Даже в моменты, когда ее... трудно любить.
— Мне не трудно, ваше величество, — усмехнулся он на этот раз вполне искренне. — Да и вы знаете, я сам не подарок.
— Да, — с почти незаметным упреком проговорила Василина. И повторила: — Берегите ее, Лукас.
Ушли монархи, разъехались с Холма королей аристократы, и Люк с семьей на машине вернулся в Дармоншир-холл, а затем телепортом перешел в замок Вейн. Настроение было премерзким. Впрочем, таким оно было все последние дни — с его свадьбы.
Марина замкнулась в себе и на все его попытки примириться отвечала равнодушием и холодностью, и не заставляли ее оттаять ни подарки, ни совместные обеды, ни цветы, ни прикосновения. Лишь один раз в ее глазах мелькнуло что-то похожее на радость — когда вчера, в воскресенье, в конюшни Вейна привезли ее жеребца, Пастуха Августа.
Марина ласково здоровалась с конем, гладила его по умной морде, не обращая внимания на Люка, затем сама несколько раз провела жеребца по кругу и с сожалением передала конюху, чтобы Пастуха выездили, дали размяться.
— Мне все равно не стоит сейчас ездить верхом, — объяснила она, когда Люк сопровождал ее в замок. — Но... спасибо.
— Чем я могу еще порадовать тебя? — спросил он, целуя ее пальцы. Марина дернулась, губы ее скривились.
— Ничем, Люк.
Его светлость терпеливо пробовал один способ за другим, терпел поражение, отступал и выжидал, старательно сдерживая тоску, раздражение, желание настоять на своем и заставить ее снова откликаться ему. Задача была сложнейшая — но ему ли бояться сложных задач?
Марина
Замужество — ужасно скучная вещь. Особенно когда мужа видеть не хочешь, на работу ходить запрещено из принципов безопасности (и разумных принципов), к сестрам наведываться в гости — сразу вызывать у них вопросы о том, почему это счастливая новобрачная не наслаждается сейчас замужеством. Можно было бы заглянуть к Кате, но Тандаджи обязательно доложит об этом Василине, и тоже будут вопросы.
Мартину с прошедшим взрывом не до меня и дергать его — некрасиво. За пределы замка выходить нежелательно, так как брак тайный. Можно, конечно, выехать в полумаске, но куда здесь выйти? Мне не хотелось ни в магазины, ни на концерты — хотя Люк с похвальной устойчивостью пытался меня развлечь. Разве что съездить полюбоваться на море, в которое я чуть не улетела с Колибри? Чтобы осознать свою глупость до конца?
Теперь, по прошествии нескольких дней мне было жутко жаль прекрасную машину. И себя было жалко. И Полю, и бедного ребенка, который мог умереть, еще даже в эмбрион не развившись. Как я могла обо всем забыть?
Впрочем, сейчас я бы уже не забыла — второй день я ощущала беременность. Начались легкие головокружения, так что по лестницам я спускалась, крепко держась за перила. Меня преследовала сонливость, а еще я литрами пила томатный сок и мне казалось, что я никогда ничего вкуснее не пробовала.
Единственной отрадой стали ежедневные чаепития с матушкой Люка, леди Шарлоттой. Она обладала замечательным чувством юмора и, несмотря на грусть и горечь, проявляющуюся в ее глазах, оказалась прекрасной собеседницей. Я забывала о своих тревогах и часто смеялась вместе с ней — над рассказами о детстве Люка, над острыми суждениями об инляндском дворе. Леди Лотта удивительным образом сочетала в себе аристократическую несгибаемость и мягкость, уступчивость, была крайне ненавязчива и добра. Сына она очевидно любила до безумия. Но в отношения не лезла, "мудрых" советов не давала, за что я была ей очень благодарна. Как-то так получилось, что я потихоньку, оговорками рассказывала ей и о маме, и о своем детстве, и даже о годах учебы и работы. Бывают такие люди, к которым проникаешься доверием сразу же.
Люк уехал на похороны короля Луциуса, а я гуляла с Бобом во внутреннем дворике замка Вейн, мрачно хлюпая резиновыми сапогами отвратительно-жизнерадостного желтого цвета по лужам. Сапоги мне выдали здесь — сама бы я, конечно, такой ужас никогда не купила. Мне кажется, у простых и непростых инляндцев так мало радости из-за постоянных дождей, что они специально делают свои плащи и сапоги ослепляющих оттенков.
Грязный Бобби, радостно виляя грязным хвостом, тащил ко мне палку, и я, подхватив ее ноющей от утреннего втыкания иголки рукой, бросила в сторону часовни. Посмотрела на тяжелые двери, вспомнила свадьбу и вздохнула.
Наутро после своей чудесной брачной ночи я проснулась в помятой постели рядом с отчетливо пахнущим вчерашним алкоголем Люком, прижатая к кровати его рукой и ногой. Несколько минут разглядывала лицо очевидно напившегося вчера мужа — все черты обострились, и он выглядел еще более некрасивым, чем обычно, а я все смотрела и смотрела на него, пока губы не начали подрагивать. Сожаление и гнев снова начали грызть меня, и я кое-как выбралась из-под Люка, полюбовалась на пятно крови на простыне — кто бы сомневался, что он все предусмотрит, — и пошла в душ.
В свои покои я переехала еще до того, как Кембритч проснулся. Сон немного приглушил вчерашние эмоции и горечь обиды, но все равно стоило вспомнить о том, что я увидела в кабинете, как меня с головой захлестывала тяжелая злость и слезы подступали к глазам, и голова начинала кружиться. Самое противное, что даже не застань я Люка в лучших традициях мелодрам (а я-то всегда думала, что так только в кино бывает), то рано или поздно эта сцена все равно бы случилась. Пусть после свадьбы, но я бы узнала, что эта женщина жила здесь все то время, пока он хотел и получал меня. И вряд ли моя реакция была бы иной.
А еще Мария, взявшая на себя роль ознакомления меня с положением дел в замке, сказала вчера:
— У этой Софи двое детей. Слуги болтают, что это дети хозяина, ваша светлость, и вовсе она не вдова, а давняя его любовница. Говорят, он заходит к ней справиться о здоровье каждый день.
Когда она ушла, я расколотила от ярости заварочный чайник. И так с самого представления слуг мне казалось, что горничные и лакеи с поварами смотрят на меня кто с жалостью, кто с жадным любопытством, и так и слышались шепотки и пересуды за спиной. Люк поставил меня в положение обманутой, достойной сочувствия, несчастненькой. А я терпеть не могла выглядеть жалкой. И еще меня трясло от ревности и злости. На Люка. На эту женщину, у которой хватило стыда оставаться здесь, на ее детей, на всех в замке, которые стали свидетелями моего позорного положения.
Бобби ткнулся палкой мне в колено, измазав клетчатые брюки, и я, отвлекшись от тяжелых мыслей и дикого желания покурить, снова кинула ее, развернулась и пошла в замок. Пес поскакал за мной.
Навстречу мне в холле попался Ирвинс. Такое ощущение, что все дворецкие в мире обладают способностью возникать на пути хозяев и сверхъестественным чутьем на них. Он тут же крикнул лакея принять пса и вымыть его, принял на руки мой промокший дождевик — голубой в желтых цветах — и зонт.
— Моя госпожа, желаете что-нибудь? — почтительно поинтересовался он, размещая вещи на вешалке и предлагая мне туфли.
— Нет, — слишком резко пробурчала я — но эмоции взяли вверх. — Да. Проводите меня к лазарету, Ирвинс. Там ведь сейчас находится... госпожа Руфин?
Дворецкий заколебался, я чувствовала это, но склонил голову и пошел вперед.
Зачем я шла туда, как отвергнутая склочная жена, ищущая бабской драки? Устроить скандал? Выбросить ее из замка? Уничтожить парой высокомерных фраз, облить презреньем? Или посмотреть в лицо своему страху и своей невозможной ревности?
Я толкнула дверь лазарета, что располагался на втором этаже, не дожидаясь Ирвинса, вошла внутрь. Здесь было очень чисто и тихо, и молоденькая медсестра замерла, поднося ко рту чашку с чаем, почтительно встал из-за стола и поклонился пожилой врач. В стороне приветствовал меня молодой мужчина с нашивкой виталиста, но я уже увидела чуть приоткрытую дверь одной из палат, направилась к ней и распахнула створку.
И посмотрела в лицо своему гневу.
Я видела Софи Руфин мельком, когда еще глаза не были застелены туманом ненависти и обиды, и запомнила ее рыжей и очень красивой. Сейчас, приподнявшись на койке, на меня с ужасом, щурясь, смотрела изуродованная молодая женщина, похожая на старуху из-за слезающей с лица, плеч и рук кожи и красных и серых пятен после обморожения. И это уже подживало — то есть бинты уже сняли, оставили только мази и виталистические процедуры. Красными были и глаза, губы ее вообще были похожи на какие-то клочья, волосы потускнели и напоминали паклю. Она со страхом прижимала к себе двух девочек, таких же рыжих, как она сама, и от Люка в них не было ничего. Это и неудивительно, если они были рождены не в браке, но я смотрела на них и понимала — нет, не его. Ни малейшей черточки.
Девочки начали плакать, и женщина, легко придерживая их, что-то зашептала сипло в макушку младшей. Видимо, гортань я тоже ей выморозила. При таких повреждениях удивительно, как она осталась жива.
У меня закружилась голова.
Злость ушла, сменившись растерянностью и осознанием того, что я лишь чудом не убила человека. И только чтобы не сбегать отсюда, давая повод еще большим пересудам, я подошла ближе. Женщина сжалась еще больше.
— За вами хорошо ухаживают?
— Да, госпожа, — просипела она. Девочки рыдали, глядя на меня, как на злую ведьму, и это было странно и некомфортно. Вблизи картина была еще более ужасающей. Конечно, в таком состоянии ее нельзя было транспортировать.
— Мне жаль, что так случилось, — еле выдавила я из себя.
Женщина опустила глаза.
— Вы в своем праве, госпожа, — прошептала она. — Простите меня. И не вините его светлость... это все я.
