— Вон значит как?! Ничего не помню, — глубокомысленно заметила я.
— Перепугалась. Оно и понятно! А потом-то тебя словно выпихнуло что-то на мелководье, и ты замерла, уткнувшись носом в ил. Ну, тут-то я, уж, тебя вытянула.
Теперь понятно, что так противно стягивало кожу на лице, ил на солнышке подсыхал.
— Бабмаша, Бабмаша! — послышался Ленкин голос, который теперь мне показался голосом из ужасно далёкого прошлого. — Ой! Что с Олькой?!
Вот ленкина голова заслонила мне солнце и отшатнулась от меня:
— Ой, — тихо сказала голова, — что это с ней?
— Гюльчатай, отмой личико... вот что это такое! — просипела я, попытавшись встать.
А баба Маша махнула на нас рукой и засмеялась.
— Давай, Леночка, поможешь мне, до дома мне её не дотащить, — проговорила она, с кряхтением поднимаясь с колен.
— Чего это меня тащить, — заерепенилась я, — я и сама могу!
Поднявшись и сильно покачнувшись, я потихоньку выправилась и пошла. А ноги не шагали домой, так и хотелось повернуться и броситься в эту зеленую тёплую воду озерца. Но в первый раз там меня ждал Элизиен, а теперь — неизвестность. Что случилось в Затерянном городе? Почему меня выкинуло из Вересии?.. Как мне вернуться туда? Дудка... Я лихорадочно проверила тесьму на шее. Есть. Нащупала флейту под платьем. И с облегчением вздохнула. Моя дурацкая привычка не расставаться с флейтой ни на минуту, похоже, спасла меня и на этот раз. Флейта осталась со мной.
— Ничего не понимаю, — бубнила рядом Ленка, поглядывая на меня искоса, — что за тряпье на тебе?!
А платье моё после купания в озере имело жалкий вид. Но именно оно и флейта были той тоненькой ниточкой, которая вела отсюда, от этого пруда, в мою Вересию. И мою, не потому что я была её королевой целых три месяца, а потому что там был мой дьюри...
* * *
"Да, словно ничего и не случилось... ", — подумала я, когда уже вечером сидела на веранде нашей дачи, машинально поедая крупную малину из большого эмалированного таза, приготовленную бабушкой для варенья.
После возвращения с пруда Ленка, ещё немного покрутившись возле меня, угрюмо молчавшей, повертев в руках позеленевшее от тины и ила платье, вскоре ушла, пригрозив, что вот вернется вечером и "вытрясет" все из меня.
А я пошла в баню, которую бабушка начала растапливать еще перед моим походом на пруд. Помню, я ей ещё тогда крикнула, что в бане в такую жару только ненормальные парятся. Правда, про ненормальных я уже себе под нос ворчала, удалившись на безопасное расстояние, потому как бабуля моя была решительная, и могла накостылять веником или ещё чем, тем что было в этот момент у неё в руках. Теперь же баня мне оказалась в самый раз, и, забравшись на горячий полок, я замерла неподвижно. С одной стороны, жар и сосново-березовый дух заставил меня, наконец, расслабиться. С другой стороны, я оказалась одна, и не было необходимости стараться быть прежней Олькой... и мысли, одна тревожней другой, обступили меня.
Одно не давало покоя больше всего — время. Такая разница во времени меня пугала. Ведь если с момента попадания в Вересию за три месяца там, здесь прошли считанные минуты, ну, от силы полчаса, то сейчас, пока я тут болтаю с Ленкой, с Бабмашей, сижу, как курица на полке... там прошло полгода.
Но ничего путнего мне в голову не приходило. Я вновь, и вновь брала в руки флейту, лежавшую рядом на полотенце, и смотрела на её гладкую почерневшую поверхность. Ведь что-то должно в ней быть для того, чтобы знать, какой мир открыть.
Вскоре пришла бабуля, и, решив, что я тут заснула, застучала в окно. И я поплелась в дом, где свернувшись клубочком на кровати, уснула сразу, словно провалилась куда-то.
Проснулась я уже под вечер. В доме никого не было, бабулин голос слышался в открытое окно где-то на улице по соседству. Набросив старую дедову рубаху от комаров поверх старых шорт и полинявшей майки-безрукавки, я выбралась на веранду и уселась на широкую, тёплую от дневной жары лавку, и опять застыла в оцепенении, изредка таская ягоды. Сколько я проспала? Настенные часы показывали половину восьмого. Ещё два часа. В Вересии прошёл год... Я с ненавистью отодвинула от себя таз с ягодой.
Веранда у нас была застеклённая, но широкое окно было распахнуто в сад, и тюль едва шевелилась от лёгкого сквозняка. Духотой несло от дороги. Слышалась музыка. От калитки послышались быстрые шаги, и Ленка негромко позвала:
— Оль...
— Заходи. Я здесь.
С Ленкой Мартынцевой дружили мы давно, встречаясь, правда, только летом на даче, дружны были и наши родители, а брат Ленкин, Саня Мартынцев, — это, вообще, отдельная история, которая, если бы не увидела я на свою беду дьюри, могла закончиться очень даже однозначно.
Ленка, худющая, в настоящее время брюнетка с шоколадным отливом, расположившись на стуле напротив меня, потащила горсть ягоды в рот и рассмеялась:
— Ну, что, оклемалась, утопленница? Что за платьице вот странное на тебе было, Олька? Какие-то меха, шитье диковинное?..
Я же, глядя на неё, понимала, что рассказывать ей ничего не хочу. Во-первых, не поверит ведь, а во-вторых, не хотелось вообще ничего говорить.
— Не бери в голову, — буркнула я, — у Бабмаши в шкафу нашла.
Ленка с интересом на меня смотрела.
— Да-а? — протянула она, — а шитье-то серебрянное.
В этом Мартынцева не могла ошибиться. Она, закончив академию ювелирного искусства, теперь нашла работу в ювелирторге и была страшно начитанная.
— Думаешь? — бросила я и засунула со зла ягоду в рот. — Откуда мне знать, откуда у Бабмаши такие реликвии? Я её не спрашивала. Не успела. Вот сейчас придёт, и спросишь её.
А у самой на душе кошки скребли. Ленка покосилась на меня и сказала:
— Саня приехал. Зайдёт, сказал.
Я молчала. Саня. Надо же, как всё изменилось, а ведь совсем недавно я бы уже радостно выпроваживала Ленку, и, услышав его шаги, неслась бы ему навстречу. Но теперь я слышу только твой голос и твои сказки, дьюри. Где, по каким дорогам ты теперь бродишь?..
— Оль, — громкий бабушкин голос вдруг раздался от калитки. — Идите, посмотрите-ка, что творится-то?! Да ты, Федосеевна, чего болтаешь? — продолжала она говорить в темноту кому-то невидимому, — тебе всё конец света мерещится! Оль, ну, ты где там?
А я была рада вырваться от Ленки, и быстро выбежала в сад. Ленка еле поспевала за мной, крича мне в спину:
— Да чего там, Бабмаш? Чего вы всполошились?
Я уже была возле бабули и смотрела туда, куда мне показывала настойчиво она, протягивая руку по направлению к лесу.
В небе над лесом, там, где заканчивается пруд, и начинаются ровненькие ряды молоденьких ёлочек, полыхало зарево.
— Похоже на северное сияние... — проговорила баба Маша уже тише, — говорят, раньше здесь такое чаще случалось, да, Федосеевна?
Невидимая в сумерках Федосеевна молчала, лишь охала и качала белой косынкой, которая моталась в темноте светлым пятном.
А холодные тона ночной зарницы полыхали в небе, освещая макушки деревьев, заливая мертвенным светом часть деревни и охватывая дачи. Белые всполохи зигзагами исчерчивали край неба, размазываясь бело-фиолетовыми облаками, расплываясь ближе к горизонту и превращаясь в туман, который полз со стороны пруда густыми клубами.
Очередная вспышка, словно молния, разрезала густую черноту неба, но не исчезла, как положено молнии, а продолжала дрожать и светиться. И это дрожание было похоже на высоковольтную дугу. Казалось, окажись рядом, и услышишь гудение высокого напряжения.
— Ох-хо-хо! — вздыхала под белым пятном платка невидимая мне Федосеевна, — не к добру, видать, это. В прошлый-то раз, как сейчас помню, засуха случилась, саранча по всей округе жором прошла, и мой Пётр так и запил, и запил, аж, на неделю...
— Ага, — рассмеялась Бабмаша, — а теперь с чего он пьёт-то уже полторы недели? Почитай, с самых именин у Нинки и пьет! Это у него предвестники, что ли?! Как у родихи?..
Мне же было не до смеха. Глядя на безумие красок и света, обречённо думала о том, что это сияние в ночи — следы других миров, по которым сейчас шагаю не я. Вспомнилась мне вдруг отчего-то тропа Сёнагон, дьюри, уходивший от меня и теряющийся вдали... Да, Элизиен, ты был прав. Тропа Сёнагон снится к несчастью. Только вот чем всё это закончится, ты не сказал...
* * *
Небо всё ещё сияло во весь горизонт, конец света, обещанный Федосеевной, никак не приходил, и Бабмаша, громко зевнув, сказала:
— Ну, хорош, девоньки, глазеть-то! Вы, как хотите, а я пошла спать. Фу ты, хоссподи! Откуда ты взялся-то!
Налетев на кого-то в темноте всей кормой своего массивного тела, баба Маша хлопнула раздражённо калиткой и ушла в дом, бурча что-то себе под нос.
Вскоре свет в окнах погас. Федосеевна долго маячила своим белым платочком вдоль улицы. А я уже видела, как от дома Мартынцевых кто-то идёт. Сердце пропустило один удар. Саша. Мне не хотелось сейчас никаких разговоров, хотелось спрятаться, исчезнуть в любом направлении.
Мы с Ленкой сидели на лавке возле дома. Прислонившись к теплой стене, я отстранённо слушала болтовню Мартынцевой.
— ...Ну вот, так я и осталась опять без работы. Но знаешь, за десять тысяч я пахать не собираюсь. В крайнем случае, такую работу я всегда найду, — самоуверенно говорила она.
Пахать — это стоять за прилавком с брюликами и пять раз в день разговаривать с покупателями оных. Я хмыкнула.
— А то! Не вздумай, Лен...
Но, всматриваясь в приближавшуюся в темноте фигуру, лихорадочно думала о том, что прошёл ещё час и целые шесть месяцев там, в Вересии.
И тут с облегчением вздохнула, — нет, это не Саня. Человек приблизился к калитке, и стало заметно, что он гораздо выше ростом и сухощавее, чем коренастый, широкий в плечах Мартынцев. Незнакомец шёл медленно, словно задумавшись.
И мы с Леной, тоже вдруг замолчавшей, переглянулись. Дорога от дома Мартынцевых уходила вдоль пруда прямо к лесу, и поэтому появление незнакомца в столь поздний час с этой стороны, где продолжало полыхать холодящее душу зарево, заставило её и меня замолчать.
А он шёл всё медленнее. Почти остановился. Слабый отсвет зарниц, освещавших ночное небо, выхватывал его лицо, заливая неприятной мертвенностью, и тогда становился виден длинный плащ и капюшон, надвинутый на глаза.
Ленка схватила меня за руку и зашептала, наклонившись ко мне:
— Пошли в дом! Что за придурок шарахается, кто его знает?
А я, мотнув головой, то ли сказав этим да, то ли нет, сама не знаю, продолжала смотреть на незнакомца. Этот плащ. Рост. Неужели... Нет. Не может быть...
А Мартынцева уже взбежала на крыльцо и дергала дверь, в панике никак не находя ручку.
Незнакомец остановился у нашей калитки и повернулся.
— ААААА, — заорала Ленка, и заколотила кулаками в дверь.
И замолчала, вякнув, словно кто-то зажал ей рот рукой.
Дверь медленно открылась. Спина Мартынцевой выгнулась, будто её сильно толкнули, и Ленка влетела на веранду, как пробка. Дверь бесшумно закрылась за ней.
Стало совсем тихо. А меня будто пригвоздило к лавке. Не отрываясь, я смотрела и смотрела на человека в плаще.
Он же, как только закрылась дверь за Мартынцевой, быстро откинул капюшон, и исчезла моя вдруг вспыхнувшая с такой силой надежда. Дьюри... Но не мой.
Часть 5
* * *
Подойдя к калитке, радуясь ей, как естественной преграде между мной и неизвестным, я теперь видела отчетливо лицо человека, пришедшего с той стороны сияния. Потому что я чуяла, что это сияние расплескалось по небу сегодня неспроста, а теперь убедилась, что была права.
Этот дьюри был стар. Глубокие морщины прочерчивали его лицо. Белые совсем волосы убраны в хвост. Несколько жидких прядей выбилось из него, и поэтому было видно, что волосы старика очень длинны — почти до пояса. Несколько оберегов на кожаных веревочках виднелось на шее под замысловатой пряжкой плаща, и я улыбнулась, вспомнив Элизиена.
— Я очень долго тебя искал, Олие, — тихо, почти шепотом, произнес дьюри.
А вокруг стояла тишина. Казалось, всё окружающее замерло, прислушиваясь к этому посланнику другого мира. Даже не слышно сверчков, которые в это время года в тёплые ночи будто сходят с ума, не слышно шелеста травы, перебираемой ветром, да и самого ветра нет.
— Здесь время следует другим законам, — ответила я тоже тихо и добавила: — где в Вересии проходит год, здесь проходит всего лишь два часа. И я страшусь услышать то, что могло произойти за это время там...
Старик равнодушно смотрел на меня. В темноте сумерек было плохо видно его лицо, лишь всполохи зарниц, беснующихся в небе, освещали иногда человека напротив. Высокий, морщинистый лоб, глубоко посаженные глаза, властная складка губ. Он слушал меня, а лицо его оставалось будто каменным.
Я оглянулась на дом. В окнах было темно. Представляю, что думает сейчас Мартынцева, глядя на меня. А в том, что она глядит на меня, я не сомневалась. Да и ладно. Только бы баба Маша не проснулась.
— Меня просили отыскать тебя, — вновь тихо заговорил старик, — и спросить, хочешь ли ты, Асниету, вернуться назад, или твой путь по древней земле вересов окончен?
Я удивлённо смотрела на него.
— Асниету?.. — неуверенно повторила я имя, — но я Олие... Оля.
— Хозяйка флейты — Асниету, — нетерпеливо прервал меня дьюри, — всегда отличается непостоянством и взбалмошным характером. Предыдущая хозяйка выбросила флейту в водопад Фэ, а он течёт сквозь все миры. Удивительное безрассудство, так поступить с подобной вещью, — в этот момент старик оглянулся на сияние, и я почему-то вдруг подумала, что оно и есть водопад Фэ.
А старик медленно наклонил голову и проговорил, отвечая на мои мысли:
— Да, это он и есть, — и ворчливо добавил, — поэтому я ничего хорошего не жду от тебя, Асниету, — это имя он произносил всё более и более пренебрежительно, — да и может ли сытая и благополучная асдагальдка помнить о народе, который...
— Который изгнал своего короля, — оборвала я его, — который забыл о том, что король этот не требовал от народа ни платы, ни почёта, который готов был умереть за него, и доказал это не один раз. Где теперь этот король, посланник? — сказала я тихо, — ты знаешь что-нибудь о нём?
Дьюри надменно молчал некоторое время, напоминая застывшую статую.
— Нет. Никто не знает, где он. Поэтому я здесь. — Наконец, ответил он.
* * *
Слова старика подтвердили худшие мои опасения. Харзиен пропал. Милиен в плену. И неизвестно, жив ли кто-нибудь из них. А что в Вересии произошло после исчезновения короля? Ну, почти точно, поделена на куски.
Такие, как Огго-лой, не упустят своего, и, скорее всего, будет посажен новый король. А поскольку королевских семей в Вересии только две — Агазейлы и Вазиминги, то это будет Агазейл. Или ивенг Иллиойз. Или кто-то из тех, кто заставил уйти Харзиена...
— Из них, — ответил посланник, а я, углубившись в свои невесёлые размышления, вздрогнула от неожиданности, — Огго-лой готовится к коронации по древнему обычаю у камня в храме Вересов.
Значит, Огго-лой. Но Огго-лой, ставленник ивенгов, стало быть, Вересия теперь вотчина Иллиойза.
