— Именно. — Опять встрял в мои мысли тихий голос старика. — Поэтому-то и велено мне просить вернуться королеву, конечно, если асдагальдке не безраличны судьбы вересов, — ворчливо пробрюзжал он в конце.
— Я вернусь, посланник. Только об этом и думаю каждую минуту. Но как? — проговорила я.
— Странно слышать такое от Асниету. В твоих руках флейта. Флейта Валиенталя создана в верховьях Фэ, в неё втекают реки всех времен, их течение приведёт свою хозяйку, куда её взбалмошной душе вздумается. Да, много бед мы через это претерпели, — посланник, наконец, шевельнулся, до этого момента я ловила каждое его слово, шелестом слетавшее с его губ, но не могла заметить ни одно движение.
Сейчас же он, словно оттаяв после моих последних слов, повернул голову в сторону мерцающего горизонта. Слабый свет очерчивал его профиль, глазницы его казались пустыми. Неужели старик слеп?
— Это вы, асдагальдцы, желаете всё потрогать, услышать, увидеть воочию, — посланник опять повернулся ко мне, сделав, однако, шаг назад, словно готовясь уйти, — мне же открыты все твои мысли, я чувствую абрис твоего лица, слышу трепыхание твоего сердца, — его правая рука поднялась ладонью в сторону от меня и притянутая неведомой силой летучая мышь застыла неподвижно возле нас в воздухе. — Рудники Ивеноги — страшное место, Асниету, принц Милиен погибнет там. Ивенги не отпустят дьюри, пока не умертвят его.
Рука старика опустилась, и мышь, испуганно захлопав крыльями, улетела. А я услышала далёкий, непонятный шум за спиной и оглянулась. Дверь, ведущая на веранду, сотрясалась от ударов, а за ней слышался гневный голос Бабмаши. Звуки же странным образом теряли свою силу, словно проваливались в вату, и я слышала их будто издалека. А старик покачал головой:
— Глупые асдагальдцы, если дверь заперта, значит, отчего-то это происходит, значит, нельзя её открывать...
— Если верить твоим словам, — задумчиво ответила я, — если Харзиена нет, значит, это отчего-то происходит, значит, нельзя его искать, но ты пришёл и призываешь меня заняться именно этим. А ведь они, — я кивнула головой в сторону двери, — хотят помочь мне, они думают, что я в опасности.
— Твои мысли имеют другое течение, — ответил глубокомысленно старик, и не ясно было, одобряет ли он такой факт.
Становилось прохладнее. Ночная роса выпала на траву, и босые ноги мои были совсем мокрыми. Поёжившись, я сдёрнула дудку с шеи и, сжав её узкое длинное горло рукой, сказала:
— Глупая у вас Асниету на этот раз, посланник, — и улыбнулась, — мне требуется помощь. Не может ли так быть, что после вмешательства ошкурцев в неё, флейта откажется отвечать даже мне?
Старик покачал головой.
— Нет, ты слишком асдагальдка, ты просто не веришь в свои силы, и в то же время самонадеянно считаешь, что знаешь истину. Есть слово, оно спит в тебе, это слово откроет флейту. Я попробую помочь тебе, но пора уйти отсюда, раз ты хочешь продолжить свой путь по стране Вересов. Тебе пора проститься и идти за мной.
— Я не вернусь сюда больше? — тихо спросила я.
— Нет. — Отрезал старик.
Голоса в доме стихли. Стало слышно, как ветер шумит в ветвях старой, разросшейся в палисаднике сирени. Сделав несколько шагов по тропинке к дому, ступив на влажные от росы ступени крыльца, я подошла к двери, подергала её, — не открывается, и приложила обе ладони к ней. Наклонилась и прижалась ухом к прохладному крашеному дереву. За дверью было тихо. Но я чувствовала, что Бабмаша стоит за дверью. Здесь, рядом. Я отстранилась и заглянула в окно веранды. Прижав руки к лицу, Бабмаша с испугом смотрела на меня. Я улыбнулась ей, и медленно кивнула головой, давая понять ей, что со мной всё хорошо.
"Я ухожу, Бабмашенька, моя любимая и дорогая, ты заменила мне мать и отца, — подумала я, вспомнив с горечью своих погибших восемь лет назад в автокатастрофе родителей, и вдруг увидела, как Бабмаша крутит отрицательно головой и всплёскивает руками, неужели, слышит, — не ищите меня. Может быть, я вернусь когда-нибудь и всё расскажу вам. Но это будет похоже на сказку. Я люблю его, Бабмаша... — и рассмеялась, увидев, как её испуганный взгляд метнулся к неподвижной фигуре у калитки, — нет, не его... Ленка, непременно, слышишь, непременно будь счастливой, а Саня пусть простит меня!"
Они ещё что-то кричали мне, но почему-то я их не слышала. Становилось совсем светло. И, оглянувшись, я увидела, что сияние заливало уже половину ночного неба. Слышался сильный шум, отдалённо напоминающий шум падающей воды, но он был таким сильным, что лишь слова посланника, о том, что это и есть водопад Фэ, заставляли меня искать сравнение в этом образе. Первое же пришедшее мне в голову сравнение с высоковольтной дугой, с молнией к сиянию подходило гораздо больше.
Старик стоял лицом к сиянию, и подойдя к нему сзади, я громко, пытаясь перекричать сильнейший треск, обрушивавшийся с неба, сказала:
— Я готова идти, посланник...
Он кивнул и пошёл. А я не сводила глаз с неба, оступаясь, спотыкаясь, шла вслед за стариком по дороге к пруду. Там сияние, начинаясь на границе неба и темнеющего леса, словно стекало вниз клочьями белёсого тумана, который по мере того, как мы подходили, становился всё холоднее, гуще. Казалось, его можно взять в пригоршню, будто студень...
Но к пруду старик не свернул. Узенькая тропинка, ведущая к пасеке на краю деревни у самого леса, чуть в сторону от пруда, петляла среди скошенных полян. Стожки сена темнели вдоль деревьев. Сладкий дух ромашки, клевера, душицы плыл над землей. Здесь в этом перелеске всегда было много маслят. Коричневые маслянистые шляпки, торчавшие из травы тут и там. Их было так много, что на жареху, как говорили местные жители, хватало всем. И сейчас мне всё казалось таким обыденным. Но это холодное зарево, беснующееся в вышине, лижущее длинными всполохами ночную, спящую землю, этот прямой, словно проглотивший аршин, старик, шагавший размеренно впереди меня по дороге, разбивали мою жизнь надвое, на прошлое и неизвестное, и оттого манящее, будущее.
Туман становился гуще, он стелился, холодом и сыростью обнимая ноги, его становилось всё больше и больше. Он тёк и тёк с неба на землю, и уже эта холодная река была мне до колен. Старик иногда оглядывался на меня, ждал, и опять принимался брести по белому студню.
Уже ничего не было видно под белым саваном, укрывшим землю. Поле, лес, стога утопали в нём. Показалось одинокое, когда-то давно разбитое молнией дерево, всегда, сколько я себя помню, торчавшее возле дороги.
К дереву была привязана узкая лодочка, покачивающаяся тихо на волне.
Сев в неё позади дьюри, я с грустью смотрела на затопленный неведомой, падающей с неба рекой родной край. Вода времени шумела, падая с высоты как раз в том месте, где в середине гречишного поля торчал обойдённый тракторами мысок, заросший кустарником, берёзами. Там, рассказывали, торчат камни из земли большие, хоть гор нигде поблизости не наблюдалось никогда. И мне отчего-то вспомнился камень древнего храма Вересов...
* * *
Течение подхватило лодку, покрутив в белёсом водовороте, но дьюри несколькими сильными гребками весла выправил судно, направив его туда, куда устремлялась туман-вода — в сторону от деревни, в сторону от дороги. Лодка неслась всё быстрее и быстрее, скоро спавшая деревня и дачи остались позади. Клубы тумана или брызги воды, я уже не могла разобрать, застилали окрестности. В какой-то момент мне показалось, что вода вдруг закипела, пошла высокими бурунами, словно впереди, там, у края были пороги. Такое я видела лишь однажды, на Катуни, в Алтае, когда с друзьями сплавлялись на рафте по беснующейся горной реке. И мне стало по-настоящему страшно — какие здесь могут быть пороги, камни какого времени породили их? В какое время рухнем мы на этот раз? Оставалась надежда на моего невозмутимого проводника, надежда на то, что он знает, куда направляет судно.
— Возьми весло... — услышала я сквозь шум воды. — Греби только справа. Всё время греби, что бы не случилось, пока не скажу — хватит...
Весло... Где оно? Глаза мои шарили по дну и бортам лодки, и нашли весло прикреплённым к борту изнутри. Выхватив, я погрузила его в кипящее вокруг нас ледяное молоко. Нет, сильно глубоко... Ещё раз... Ещё...
— Хорошо, — отчётливо прозвучал в шуме воды голос проводника. — Не останавливайся...
Вцепившись изо всех сил в весло, я на короткое мгновение взглядывала вокруг, и с каждым разом всё больше холодело моё сердце. Впереди стремительный поток вскипал с особенной силой, и огромные чёрные камни, словно гнилые зубы жуткого чудовища, время от времени виднелись в водяной пыли. Откуда они здесь взялись? Никогда я не слышала ни о чём подобном в округе.
Водовороты клубились змеями, сворачивая в спирали огромные массы воды, и казалось мне, что не могло быть силы, которая преодолеет это препятствие.
А весло опускалось и поднималось, опускалось и поднималось. Только бы сделать всё правильно. Не подвести...
— Как зовут тебя, дьюри? — крикнула я, глотнув сырой холодный воздух всеми лёгкими, и закашлялась, и ещё крепче вцепилась в весло — не упустить бы.
— Бакару... — услышала я и радостно вздрогнула.
Бакару... Так вот, значит, какой ты...
— Греби, Олие, не останавливайся...
И лодка нырнула со страшной высоты, с гребня высоченной волны вниз, туда, откуда навстречу ей уже поднималась следующая, ещё более страшная. И опять весло, какое-то короткое мгновение загребавшее ледяной воздух, принялось нырять и вылетать, нырять и вылетать на поверхность, поверхность, которой почти не было. Мы были в водяном мешке, где всё тонуло в рёве сошедшей с ума воды. Или не воды. Белая стена отделяла меня от Бакару. Старика совсем не было видно. Я слышала его. Внутри себя. Его тяжёлое дыхание, сиплое со свистом на вдохе... его усталое, отрывистое: "Ещё... Ещё раз... Греби, Олие..."
Вдруг на какой-то миг всё стихло.
— Отдых! — проговорил громко Бакару, положил весло на колени и провёл ладонью по лицу.
Я же не могла оторвать глаз от того, что мне открывалось вокруг. Здесь в этом времени или мире — не знаю — начинался рассвет. Солнце поднималось в тумане брызг реки Фэ, и первое, что я увидела, это огромный, гигантский колокольчик, склонившийся надо мной.
Я видела его сердцевину, тычинки, обсыпанные золотистой пыльцой, чаша его цветка просвечивала на солнце, и множество тончайших прожилок пронизывали его и сливались в дивную, замысловатую сеть. Цветок был настолько велик, что капля воды, упавшая с него в мою ладони, наполнила её всю.
— Бакару, это можно пить, я козлёночком не стану? — рассмеялась я счастливо, сама не зная отчего.
— Пей... — ответил дьюри.
И я услышала, что он улыбается.
Вода из цветка-переростка оказалась холодной, сладкой и пахнущей свежими огурцами. А колокольчик уже уплыл от меня и скрылся в множестве своих собратьев. Огромные цветы склоняли свои головы над водами Фэ и заглядывали мне в лицо. И мне казалось, что я слышу их разговор.
— Что это за страна, Бакару? — вновь спросила я.
— Мир Хезов... — также, не поворачиваясь, ответил мне старик.
Лодка, покачиваясь на белёсой волне, плыла вниз по течению, которое впереди вновь закручивалось водоворотом, и отдалённый шум напоминал об опасности. Бакару, обернувшись, искоса посмотрел на меня и проговорил:
— Впереди — Два мудреца, очень опасное место, за ними — Вересия. Главное, ни на минуту не переставай грести, Олие...
А я видела пустые глазницы старого дьюри, которые смотрели на меня, будто видели насквозь, каждое трепыхание моего глупого сердца, каждое движение, все мысли.
— Да, Бакару, — ответила я, глядя в это испещрённое морщинами, потемневшее от времени лицо.
Лодку уже болтало из стороны в сторону в бешено несущемся потоке, когда дикий рёв воды возвестил от приближении Двух мудрецов.
Две чёрные скалы, поднимавшиеся из воды и нависавшие над рекой, почти смыкались, образуя малую нишу под собой. Эта ниша открывалась лишь на короткие мгновения и скрывалась тут же под огромной толщей воды. Поток здесь бесновался и ревел, разрываемый скалами, он набрасывался на них со всех сторон и падал куда-то вниз. "Нет... Там невысоко... Тебе просто не видно отсюда.", — шептала я сама себе, выбиваясь из сил, пытаясь удержать весло, которое водоворот, словно он был живой, пытался выдернуть из рук.
Мы неслись прямо на левую скалу, поток устремлялся туда стремниной, вскипая и поднимаясь бурунами на огромную высоту. Уже у самой скалы, он раздваивался, и я увидела, что дьюри будто ждал этого, и в последний момент сумел отправить лодку в нишу, которой не было видно сейчас, но она угадывалась здесь, когда находился так близко.
"Задержи дыхание...", — возникли вдруг слова дьюри в голове.
И мы провалились в толщу ледяной воды. Я видела, как лодка несётся между двух огромных глыб. А весло опускалось и поднималось... Так даже легче... Мне... Весло, которое в этой необузданной стихии казалось жалкой игрушкой, щепкой, не давало мне отчаяться и бросить бороться... Потому что моего воздуха мне уже не хватало. Его просто не было. А падающая сверху вода всё ещё не давала вырваться наверх... "Лессо... Помоги...", — хрипела я, а остатки воздуха вылетали из меня.
"Гладуи... Гладуи...", — откуда-то всплыло во мне незнакомое слово, оно билось во мне с остатками моего сознания, сознания, которое не давало мне бросить весло. Это злополучное весло, словно заколдованное, не давало мне забыть о нём, и руки, казалось, жили отдельно от меня. И вдруг острая боль обожгла шею, где-то за ушами. И воздух ворвался в мои лёгкие...
Лодка же неожиданно вынырнула на поверхность, вода ещё кипела вокруг, но уже не падала с большой высоты вниз. А я задохнулась от воздуха...
И красавица-тианайка склонилась надо мной.
— Зачем тебе теперь жабры? — улыбнулась она, коснувшись моей шеи, и сказала: — Иду гладуи...
Я вздохнула глубоко и открыла глаза. Бакару склонился надо мной. Его рука поддерживала мою голову. Он улыбнулся, глядя куда-то поверх:
— Мы в Вересии, Олие...
Часть 6
* * *
В Вересии к моему возвращению прошло четыре года. Когда вечером того же дня, сидя на завалинке возле дома Бакару, я услышала эту простенькую цифру, то некоторое время молчала. Четыре года... За этот огромный промежуток времени с Харзиеном и Милиеном могло случиться всё, что угодно. Даже страшно подумать. Ведь тогда я здесь никому, совсем никому не нужна.
С холодного, скользкого берега Фэ, которая здесь разливалась огромным озером, ставшим почти невидимым с рассветом, в свой дом Бакару провёл меня совершенно также, как когда-то это сделала Виса Лэя, нарисовав в воздухе рукой дверь. Только дверь оказалась не деревянная, как у Висы, а стеклянная. А на мой вопрос, как у него это непонятное действо получается, он ответил ещё непонятнее:
— Если тонкий мир пускает тебя, то отчего же этим не воспользоваться.
Я тогда промолчала, но решила, что непременно об этом разузнаю больше, как только отойду от ночного плавания. Сейчас же, чувствуя, что понемногу оттаиваю, узнав, что четыре года минуло и, понимая, что время на поиски братьев Вазимингов закончилось ещё три-четыре года назад, я вновь вспомнила странные слова Бакару, потому что времени терять было нельзя.
