Вообще, я сразу, как только оказалась в доме старого дьюри, засобиралась в путь, но дьюри, скрипуче рассмеявшись, меня остановил, сказав, что идти лучше всего ночью и зная дорогу.
Дорогу я, конечно, не знала, но карта так и стояла перед глазами, и Харзиен, склонившийся над ней, смотрел на меня с улыбкой. А ведь было это всего лишь вчера утром... нет... четыре года назад.
В Вересии теперь стояла поздняя весна. Судя по тому, что Виса Лэя говорила о Бакару, как о близком соседе и друге, то находимся мы в Уллалии. Сосновый бор шумел над головой, вечернее солнце просвечивало сквозь ажурную сетку игл... Небольшой дом старого дьюри, спрятанный в зарослях колючих кустов, под лохматой крышей из стеблей сушенницы, был почти незаметен на краю небольшой лесной поляны.
Дом показался мне, мало сказать, странным. Он был словно слепленный наскоро, или части дома достраивались в разное время. Основная часть дома — обычный сосновый пятистеночек метра три на четыре, а вот то, что было пристроено справа, из подручных материалов... Я огляделась ещё раз... Нет. Из подручных материалов дьюри это никак возвести не мог. Бархатное дерево или пробковое. Ну, очень похоже — бархатистая на ощупь, тёплая поверхность. Я такие деревья у нас встречала на Дальнем Востоке. Но здесь! Не было таких деревьев, и в округе я нигде их не видела. А стеклянная дверь, пусть и из местного толстого, желтоватого стекла — эта дверь тоже меня немало удивила. Похоже, дьюри путешествуя по мирам, прихватывал оттуда всё, что ему нравилось...
Слева была тоже небольшая пристроечка, к ней ещё одна и ещё одна. И дверь в последнюю была приоткрыта. Когда же я услышала негромкое фырканье, то, повернувшись, спросила Бакару:
— Лошади?
Старик сидел рядом со мной, прямой как жердь, в когда-то чёрной, теперь выцветшей тунике из мягкой шерстяной, жиденько пряденой пелевы. Из неё здесь шили вот такие тёплые и лёгкие вещи, и особенно — детям. Я сама теперь сидела в такой же рубахе-тунике и широких штанах дьюри, — Бакару долго рылся в сундуке и, наконец, правда, с сомнением покачав головой, выдал их мне, чтобы я могла переодеться из мокрых шорт и футболки. К тому же весна весной, а от Фэ несло холодом, хоть и не было её видно почти, лишь ложбина, где река текла, была покрыта густым туманом.
— Лишь старый Квимент. Уже лет пятнадцать, как в небо не поднимался, — ответил Бакару на мой вопрос, покачав головой и слепо глядя вперёд. — И убить рука не поднимается, и жить так ему тяжко. Летать в небе, словно птица, а теперь всё время — в стойле. Разве это жизнь...
Дьюри, подняв голову, посмотрел в небо, будто видел его, как раньше, здоровыми глазами, когда поднимался со своим конём вверх. Тоскливо смотрел. И вдруг повернулся ко мне. Старик словно заглянул мне в душу своими пустыми глазницами.
— И это тоже жизнь, Бакару, — прошептала я, глядя на него.
Дьюри задумчиво кивнул головой.
— Твои мысли имеют другое течение, — проговорил он задумчиво, и опять было не ясно, плохо это или хорошо, а он добавил, усмехнувшись, — асдагальдка. Вы любите бороться с болезнями и с собственной старостью... а стариков не любите...
— Моя бабуля — самое дорогое, что у меня есть, — тихо проговорила я.
— Для тебя — может быть, — отрезал он и замолчал.
А мне и нечего было сказать ему в ответ, потому что я, может быть, здесь, в Вересии, впервые стала задумываться о многом таком, о чём раньше даже не помышляла. Жизнь моя текла сама по себе, мамины и папины, бабушкины и дедовы руки устраивали и упрощали её незаметно для меня, их лица старились, волосы седели, спины слабели... незаметно для меня, но ведь и я шла незаметно для себя к той же черте, что и они...
— Иди, порадуй старика, — вдруг сказал Бакару и кивнул на сарай.
Я засмеялась. Удивительный старик. Обрезал тяжёлую нить разговора легко и просто. Да и зачем длиться этому разговору, главное уже сказано. И пошла к пристройке.
Пахнуло навозом и сыростью. В слабом свете, попадающем вовнутрь сквозь небольшое оконце, виднелась спина и голова лошади. Глаза мои всё больше привыкали к темноте, и вот уже я видела коня, который, стоя очень близко к стене, уныло смотрел в какую-то, только ему известную точку на ней, одно крыло его было сложено и прижато к туловищу, а другое, перепачканное навозом, висело до земли.
— Бакару! — крикнула я, выглядывая из конюшни.
— Знаю, Олие, про что спросить хочешь. Знаю, что торопишься, — задумчиво проговорил дьюри. — Только пойдём мы с тобой ночью, когда луна встанет...
— Да нет, Бакару, у Квимента, похоже, крыло-то ранено!
— А-а... Так это давно. Квимент, дружище, мы с тобой оба знаем, что ты большой лентя-яй... Слышишь, старик?
И я вздрогнула, услышав ответное ржание сзади. "Ага, вам смешно!" — рассмеялась я впервые за этот длинный-предлинный день. Квимент взмахивал мордой и насмешливо тряс верхней губой, и ржал.
А Бакару рассказывал, слепо улыбаясь вечернему солнцу:
— Крыло-то у него рабочее, опираться может, но, видимо, плоховато гнётся, а он и не старается... Это мы в Ивеноге чуть разъярённому слону под ноги не угодили, еле успели выбраться из толпы. Ардаган ведь не может взлететь сразу, с места в карьер, ему нужно хоть разок ступить, оттолкнуться, а вокруг толпа. Особенно же это невозможно, если ардаган объелся кунжутных лепешек из чужого мешка перед носом! — и дьюри тихо и радостно рассмеялся, погрузившись в далекие воспоминания.
Я же, оглядевшись, улыбаясь рассказу старика, увидела висевший на столбе старый деревянный скребок и осторожно провела им по боку лошади, — Квимент легонько развернулся, подставил мне бок и опять с удовольствием заржал.
— Ага. Это он любит. А я его не балую, — тихо бормотал Бакару.
Ардаган же выгибал спину, сколько это возможно лошади, подставлял крылья, раскрывая их и держа навесу. Я тихо смеялась и похлопывала его ладонью по гладкому боку. Чувствовалось, что конь стар — спина провисла, ноги задние несколько раз принимались дрожать, нижняя, щетинистая губа то и дело отвисала, и тогда казалось, что Квимент задремал. Но уши довольно прядали, глаза косили на меня, открывая мутноватый белок, — нет, ему процедура определённо нравилась.
Когда я уже почти закончила, и накинула упряжь на шею Квимента, чтобы вывести его во двор, волна противного страха вдруг окатила меня жаром — из стены слева медленно вытягивалась вверх почти прозрачная тень. Сначала лишь мутное облако, тень росла и приближалась ко мне, становясь всё больше похожей на воина, такого, как я видела на портретах в замке дьюри. Но если у уллов доспехи были, в основном, кожаные, то дьюри использовали ещё и лёгкие металлические бляхи, нашитые поверх сетчатой кожаной брони. Такие же бляхи тускло отсвечивали сейчас на броне призрака.
Сделав вид, что не обращаю на него внимания, расправляя что-то там в упряжи, сама искоса наблюдала за ним.
А воин подошел к Квименту и с грустью на него смотрел. И растаял вскоре.
— Кто это? — спросила я, поглядев на затихшую вдруг лошадь, уши её висели словно тряпичные. — Ты, наверное, знаешь, Квимент?
А у ардагана затряслась верхняя губа. Так жалостливо.
— Ты про кого, там? — раздался громкий голос Бакару, — опять Раилиен приходил? Старый хозяин Квимента. Он всегда под вечер приходит, на закате. Не пугайся. Здесь тонкий мир рядом, они часто ко мне приходят.
Взяв коня под уздцы, я немного дёрнула их, и конь послушно потрусил за мной, висевшее крыло его подсобралось, длинный хвост вздрагивал, как мне показалось — радостно.
— Значит, тонкий мир — это мир мёртвых? — спросила я, выведя Квимента во двор, и следуя за ним, потянувшимся к первой молодой траве, зелёным ковром покрывавшей поляну перед домом.
— Нет, — покачал головой Бакару, — тонкий мир, это как стены у дома, отделяющие разные миры друг от друга, он сер, смутен, то, что его наполняет, не всегда ясно понимаешь, и, думается мне, это оттого, что не знаем мы всего величия вселенной, лишь крохи её. А тонкий мир пронизывает её, как сосуды пронизывают органы, и всасывает в себя всё худшее. И нечего там делать людям, уллам, тиану, всем.
— А ты?
— А я глупым был, молодым, Олие, казалось мне, со всем справлюсь, ан, нет...
Я оглянулась на него — старик сидел, уставившись пустыми глазницами в одну точку, его седые брови были сведены в одну суровую линию. Он вдруг вздрогнул и повел плечами, все ещё широкими, таящими в себе немалую силу.
— Холодом тянет. Стало быть, вечер. Квимент, ступай спать, а нам пора, Олие, — сказал он, поднимаясь с завалинки, ступая первый шаг тяжело, но вот ноги его в коротких ботах из толстой кожи, словно застыдившись минутной слабости, выпрямились, и он уже, прямой, как жердь, стоял напротив нас.
Я радостно выдохнула:
— Ты со мной пойдёшь, Бакару?
Квимент же всё торопливее рвал и рвал траву, но, когда дьюри замолчал, он деловито потрусил в конюшню, дожёвывая клок травы. "Кто из нас кого пас, после этого?.. " — думала я, снимая упряжь с лошади, понуро замершей в стойле, а губа ее верхняя уже через мгновение вздрагивала во сне — задремал.
Дьюри дожидался у входа в сарай и улыбнулся.
— С тобой, Олие, — ответил он, закрывая на ощупь конюшню, — сильно просили меня об этом, но недалеко, нельзя мне отсюда уходить надолго...
— Кто просил? — спросила я быстро и тут же сама ответила: — Никитари.
— Никитари. — Утвердительно качнул головой Бакару, немного повернув голову ко мне. — Он же и за тобой отправил, кажется ему, что король откликнется на твой зов, — а сам уже вошёл в дом, и принялся что-то искать.
— Может, и откликнется, если... — Тихо подумала я вслух и замолчала, следуя за ним.
— Жив он, не сомневайся. — Отрезал Бакару и больше ничего не прибавил.
А спрашивать не хотелось. Жив, и хорошо. Значит, есть надежда. А не откликается... Что ж, на то он и король, чтобы думать и действовать, не как думается и действуется остальным.
— Может быть, ты и права, — проворчал, не оборачиваясь ко мне, дьюри. — И Ники тоже темнит, думаю, надеется он на тебя, что вернёшь ты Вазимингов в Вересию. Только пустая эта затея.
А вот это точно. Пустая затея. Хотя... Нет. Дьюри в стороне не останется.
— Вот именно. — Опять встрял в мои мысли Бакару. — Вот именно, асдагальдка. Правильно понимаешь...
В доме было сумрачно и холодно, но, похоже, это нисколько не волновало старого дьюри, он продолжал ходить, иногда касаясь стен, трогал стол, сундуки... потом замер и вдруг быстро подошёл к столу, поднял вязаную ажурную скатерть, единственную вещь в его доме, которая могла бы напоминать о женщине, и мне почему-то показалось, что эта женщина — Виса Лэя, и под ней нашёл на ощупь тонкую палочку, похожую на ту, которой изредка пользовался Харзиен. Только король везде носил её с собой, Бакару же по-стариковски рассовывал все вещи по углам и потайным местам, а потом, наверное, долго их искал. Как мой дед, которого он сильно мне сейчас напоминал.
А старый дьюри подошёл и в воздухе перед моим лбом нарисовал палочкой знак, который на миг появившись, тут же осыпался золотистым песком к ногам. Лицо мага было сосредоточено и величественно, словно то, что сейчас делал, требовало большой ответственности и сосредоточенности.
Дьюри же уже рисовал знаки напротив моих плечей, рук, груди, а буковки, вспыхнув, сыпались и сыпались вниз. Но на полу ничего не было, когда я опустила голову.
— Это поможет тебе в тонком мире, но недолго, — проговорил он. — Зато быстро минуешь болота, там будет порт Галазийя, вонючий и грязный, куда стекаются все отбросы Ивеноги и других миров с той стороны океана.
— Да, Бакару... Мы вот с тобой, сейчас беседуем, а нас никто не подслушает, ведь вроде бы война, а здесь граница с ивенгами совсем близко? — этот вопрос у меня возник, лишь только мы оказались в доме дьюри, и сейчас, глядя, как быстро темнеет за окном, я опять подумала об этом.
— А войны-то и не было, всё произошло очень тихо, король исчез, Агазейлов тоже нигде не нашли, ни в их поместье, ни за границей, да особенно и не искали, — раздражённо махнул рукой Бакару, — словно знали, что не найдут.
От этих слов я помрачнела, они подтверждали мои самые худшие опасения, — тогда в замке Харзиена просто хотели убрать: изолировать, убить, всё что угодно, лишь бы его не было совсем при выборах нового короля.
— А подслушать здесь нас никто не может, — продолжал Бакару, — вход ко мне лежит через тонкий мир.
— Но Никитари же тебя нашёл, хотя когда я спрашивала Харзиена, есть ли ещё дьюри в Вересии, он мне ответил, что, может быть, единицы. Неужели он не знал о тебе? — задумчиво спросила я, натягивая на себя тонкие крейзы и кожаные сапоги — готы, которые доставал мне Бакару из своих сундуков.
— Не знал. Никто обо мне не знал, — ворчливо ответил Бакару, — кроме Висы Лэи. Если бы не она, меня бы никто здесь не нашёл.
— Как у неё сын, Бакару?
— Нет теперь ни её, ни сына.
— Он всё-таки проснулся?! — тихо проговорила я.
— Пришла его подружка, разбудила его, — махнул зло рукой старик, — как уж это она смогла сделать против усыпального заклятия матери?! Думаю, носила она его ребёнка под сердцем, только это могло заставить его услышать её. Они и убили Вису. Но и он не долго пожил, уродливый побег прекрасного дерева...
Я посмотрела на старика, который задумчиво замер на мгновение. Такая печаль была в его последних словах. Этих двух прекрасных людей связывала долгая дружба и любовь. Любовь не суетливая, мелкая, а та, которая дает силы, заставляет забыть о себе. Теряя такую любовь, теряешь часть себя.
Мы долго молчали. У меня перед глазами стояло доброе, серьёзное лицо Висы Лэи с лучистыми морщинками вокруг глаз. И вспоминался Оська, вихрастый, длинноухий, шустрый мальчишка с грустными глазами. Как он там? Ведь минуло целых четыре года.
А дьюри принялся опять что-то искать...
* * *
Сундуков в доме Бакару было великое множество. Они стояли и в комнате, и в полутёмных сенях, с чеканными крышками, с серебряными и позолоченными инкрустациями, некоторые, были усыпаны камнями, сейчас казавшимися просто пыльными, серыми выпуклостями и шероховатостями. Но дьюри касался их, доставая удивительной красоты вещицы: тяжёлые серьги с подвесками, жемчужные ожерелья, и тогда становились видны рубины на крышке в окружении крупных аметистов, аппликации из золотых и серебряных листьев, изумруды, а мелкие камешки — целыми россыпями. Дьюри складывал драгоценности в мешочек и вскоре протянул его, тяжёлый и пухлый, мне.
— Пригодится в Ивеноге. — Проговорил он, и опять пошел рыться в сундуке. — В Галазийе дам тебе один адресок, там тебе помогут.
Видя, что он замолчал, я спросила:
— Кто же это? Ивенг? — не может же при такой ненависти ивенгов к дьюри, там оказаться дьюри, если только это не улла.
— Там увидишь. — Неопределённо ответил Бакару, и проворчал, — это надень под плащ. — И бросил мне что-то блеснувшее в сумерках комнаты.
В воздухе вещица развернулась, и стала видна кольчуга тончайшей работы.
