Клыки судьбы (Клыки-2)

__________

1) Неприличное слово (межмировой язык, валибурский диалект)

__________

(объяснительная)

"Покой нам только снится"

Из гимна спящих зомби

Где-то шумела вода, внизу монотонно плескалось болото. Свистящий хрип, в котором угадывалось похрюкивание.

Под грудью колебалось что-то очень твердое, но упругое. Ребра упирались в пульсирующую громадину. Слышалось тяжелое прерывистое дыхание кого-то большого. Воняло звериным потом и терпкой сладостью свежей крови. Щека прикасалась к шершавой поверхности, кожу покалывали мелкие иголки, словно короткая щетина животного.

Все тело разламывалось на части, ныла шея. Ноги, казалось, переломаны во многих местах, позвоночник ломило от неудобной позы. Живот при каждом движении отдавал режущей болью, иногда казалось, что желудок разорван в клочья.

Судя по ощущениям, руки ей опять связали, запястья при каждом движении обдавало пекущим жаром. Челюсти распирал вонючий кляп. Стреляло в месте, где прошлым утром еще красовался белоснежный зуб. Проклятый варвар выбил! Чтоб он сгорел!

"Но как же я ему отомстила, этому сыну осла..."

Мэлами с трудом приоткрыла один глаз. Ей показалось, что веки разомкнулись со скрипом, а из зеницы брызнули искры. По глазам резанул зеленоватый свет. Было довольно темно, в лесном сумраке едва угадывались расплывчатые силуэты деревьев. Изредка поблескивали солнечные лучи. Принцесса догадалась, что над болотом поднимается светило. Новый день, рассвет...

Девушка лежала на спине огромного кабана, свесившись на его покатые бока. В голове пульсировала кровь. Казалось, еще немного, и она брызнет из носа и ушей.

"Сколько же времени я вот так вишу? — подумала Мэлами. — Как же выбраться из этой передряги?.."

— Я тебя на клочья разорву, вонючая укудук(2)! Как посмела? — произнес дрожащий голос, и принцесса встрепенулась. Очень знакомые грудные нотки. Это же ее мать, королева Хатланиэлла!

__________

2) Укудук (диалект западных варваров) — женщина без потомства. Очень неприятное ругательство.

__________

— Простите, леди Хатли, но я всего лишь исполняла приказ, — тоже знакомый с детства голос. Это старая Прудди... Точно, только у фрейлины может быть столько сарказма. — А вот вы на исполнение приказов что-то не спешили размениваться...

— Закрой пасть, дряхлое отродье тьмы! — ругнулась королева. — Ты не имела права подвергать мою дочку опасности! Тебе было приказано передать новорожденную отцу!

— Ее отец — Кутлу-Катл, насколько понимаю? — спокойно спросила Прудди. — Зачем же нежной девочке было жить рядом с варварами?...

— Заткнись! — вновь закричала Хатланиэлла. — Не тебе решать, где должна была жить моя родная дочь!

— Я всего лишь выполнила приказ своей госпожи, леди...

— Убью! — что-то шлепнулось в грязь.

Принцесса не видела, но предположила, что королева толкнула старуху, и та оказалась в болоте.

Прудди спокойно поднялась и вытерла грязь с лица:

— Мне приказали привезти девочку к Госпоже. А взамен ее забрать дочку...

— Ты подменила детей! — догадалась леди Хатли. — Я-то думала, дура, почему ребенок выглядит более старшим. У нее ведь и моя кровь, потому девочка развивается очень медленно. Не спешит взрослеть.

"О ком это они? — размышляла принцесса, пока не догадываясь, что разговор о ней".

— Именно так, — подтвердила Прудди. — Когда Баба родила от Эквитея, я незаметно положила Мэлами в колыбельку Лукассии.

— Тварь! — королева забрызгала слюной.

Сейчас она выглядела не как особа королевской крови, а как дикий зверь. Безумный шакал, больной бешенством. Того и гляди — укусит. Старуха на шаг отскочила от Хатланиэллы.

— Я приказала тебе забрать мою Мэлами в жилище Бабы или в столицу Симимини. Там, под охраной отца ей ничего бы не грозило...

Мамка-фрейлина пожала плечами.

— Я исполнила приказ своей госпожи.

— ... И я всю жизнь находилась рядом со своей дочерью, ошибочно предполагая, что это выродок Бабы и Эквитея! Из-за тебя, сволочь! Я даже никогда ее на руках не качала!

— Зато мне удалось вдоволь накачаться этим несносным ребенком, — Прудди провела рукой по горлу. — Выше макушки накачалась. Мэлами — та еще дрянь. Вроде вас: такая же злобная и кровожадная.

Принцессу скрутило от мерзости и отвращения. Следом пришел ватный страх, забился в уши, взорвался в мозгу.

"Не может быть! Я — дочь рункура(3) симиминийцев. Папа даже не мой отец..."

Мэлами не могла поверить в это. Да как же так? Пусть даже они не ладили, но Эквитей подарил ей свой старый меч, учил фехтованию, любил, в конце концов. А теперь оказалось, что...

— Зачем Бабе это? — рявкнула королева.

Прудди помолчала несколько секунд, затем вздохнула:

— Вероятно по той же причине, что и у вас. Она хотела поближе находится к своему ребенку.

— Удавлю своими руками! — леди Хатли вновь брызнула слюной. — Из-за тебя, отродье, моя дочь убила собственного брата!

"Я убила, отомстила этому выродку Айфос-Фуку! Что... как мой брат? Этот вонючий выплодок ишака мой родной..."

Трешка в этот миг покачнулся, оступившись на влажной кочке осоки. От толчка голова принцессы повернулась влево. Девушка содрогнулась от ужаса.

На спине Толстяка, почти касаясь плеча Мэлами, лежало окровавленное тело рункура. Глубокие раны, нанесенные кинжалами принцессы, до сих пор медленно кровоточили. Алая жидкость стекала по щекам, путалась в бороде и шевелюре, капала на бока Толстяка. Остекленевшие глаза со страхом и укором уставились на девушку.

"Ну что же ты, сестренка? Отомстила? Стало легче от мести? — беззвучно говорил Айфос-Фук".

Принцесса взвизгнула, задохнулась в собственном визге, и вновь потеряла сознание.

__________

3) Рункур (западный диалект материка) — дословно означает "владеющий душами славных воинов, самый грозный противник новой цивилизации", проще — вождь варваров.

__________

* * *

В столице Преогара тем временем продолжался праздник.

Гроза едва задела город. Упало несколько капель, дождило всего минут десять; пару раз ругнулся далекий гром. Народ даже не обратил внимания на мелкие неприятности. Никто не пошел домой, никто не спрятался под навесом. Шумная толпа вовсю плясала на залитых вином и пивом мостовых. Упившиеся бродяги неподвижно валялись в лужах нечистот, на грязных лицах царило блаженство. Плотники и кузнецы восседали за длинными столами, уготовленными как раз для подобных празднеств, пьяно раскачивались и желали королю многая лета. Эйко-палач любовно обнимал шершавый столб виселицы и, не замечая покачивающийся в петле труп какого-то бродяги, жадно целовал сучковатое дерево.

— Ох, гр-гр... — едва ворочал он языком. — Ох, грешен я, Каменные Боги. Ох, кр-кр... скольких я повесил, безбожник... Пр-пр... прыф... Профф-ессия такая, но... Но карайте меня неистово...

В нетрезвом дыму виселица казалась ему алтарем церкви Четырех Камней. А босые ноги висельника обросли воображаемыми сандалиями епископа. Ему-то и каялся бедный Эйко, целовал влажное бревно, с видом избитой собаки посматривал на колышущееся под ветром тело мертвеца.

— Карайт... карайте меня неист... — заорал вдруг пьяный Эйко-палач. — Неистово!...

На площади тут же подхватили этот вопль. Подвыпившие рыцари и потрепанные шлюхи запели в сотни глоток.

Неистовые движения бедер твоих, королева,

Пылкие груди вздымаются в пламени свечей,

Одну икру я положу на то плечо, что слева,

Другую, так и быть, закину, ох закину, да за шею!

Автор этого пошловатого шедевра сидел в канаве и подпирал затылком решетку водостока. Трупсий улыбался и с видом тихого идиота перебирал на лютне уцелевшие две струны (остальные струны погибли в сражении, когда праздному народу не понравилась какая-то прибаутка о старом епископе).

— Поют, нелюди, — шептал разбитыми губами бард. — Поют, жцуки(4)! А недавно кричали, что я не песенник, а безухое отродье!

Он потрогал шатающийся зуб, выбитый в той же драке, и засипел. Несмотря на боль и парочку трещин в ребрах, Трупсий был вне себя от радости. Еще бы! Ведь не каждый день приходит такой успех. Сперва народ пел его матерные частушки, потом печальную оду по Эквитею, потом насмешливые куплеты про Шрухана.

— О... нет, про Шрухана не пошло... — бард с кислой миной растер внушительный синяк, расплывшийся, казалось, от брови до подбородка. — Зато теперь как поют!

Народ признал его талант! Народ веселился и ревел на разные лады нестройные рифмы и корявейшие фразы без смысла и слога. Народу было радостно и сытно. Горожане во всю горланили последнюю из несуразных баллад Трупсия. И бард подпевал вместе со всеми:

Встретил тебя у корчмы, такую мелкую, дрожащую,

И предложил зайти на огонек согреться,

Согрел тебя, поил-кормил, не отпустил под ночь ужасную,

Теперь же раздвигай — закину, ох закину, уж никуда тебе не деться!

Народ пользовался отсутствием короля. Все священнослужители в еще большем угаре валялись в молитвенном зале дворца — праздновали восход нового епископа. Королевская дружина совершенно не отличалась от веселой толпы: такие же грязные и осоловелые рожи. Преогарцы радовались будто маленькие дети. Казалось, еще совсем недавно в бою с лесным зверьем погибли несколько тысяч славных рыцарей, отцов и мужей. Казалось, еще вчера "погиб", а потом опять вернулся во дворец Эквитей Второй. Люди на какое-то время забыли, что утреннее солнце скоро ворвется в мир бешенными зигзагами, и опять будет прыгать по небосклону. Горожане не помнили, что вернувшийся король был вынужден уйти — разобраться с Теплым, не дать солнцу обрушиться на земли Преогара. В столице, от самого донышка вонючих трущоб и по горлышко городских стен, плескался праздник.

Босоногие торговки и прахи, даже некоторые плакальщицы громко распевали то хвалебные, то похоронные, то вновь хвалебные песни. Мостовые дрожали под развеселыми ударами босых ног. Фундаменты мастерских и конюшен плясали вместе с народом. Казалось, даже угрюмая громада королевского дворца игриво подмигивает узкими бойницами.

Бард выбрался из канавы и залез с ногами на стол. Бренькнул по струнам, запищал хриплым голосочком. Народ затянул новое творение Трупсия.

Люби меня — как я тебя,

А я тебя люблю как солнце,

Ложись на сено и любя

Открой свое оконце.

Люби меня — как я тебя,

А я тебя люблю как пиво,

Поглубже дай, любовь моя,

Живем мы раз, зато счастливо!

На глазах барда поблескивали мутные изумруды слез. Он упивался славой и тем, что его дрянные песенки поет такое количество народа.

"Вот! — победно думал он. — А старейшина в селе орал, что мои стихи только баранам читать! Я ж гений мысли!"

Народ пел, пело и сердце стихоплета. А под столицей тем временем творилась совершенно другая музыка. Звучали страшные рифмы заклинаний, мрачные своды озарялись алыми и зелеными вспышками. Пахло разложением и смертью, камни сжимались от страха перед древним колдовством.

Скелеты угрюмо выглядывали из своих шкафов. В пустых глазницах плясали тени, когда в них нечаянно попадал огонек чадящего факела возле дверей. Деревянные створки поскрипывали под течением ледяного подземного ветра. Опрокинутый стул валялся в грязи, ножками прочь от согбенного на полу скелета с размозженным черепом и пробитой грудной клеткой. Вокруг, под стенами стояли молчаливые хомункулюсы; каждый мертв, хотя и не сознавал этого.

Покойный епископ склонился над алтарем, вырезанном в форме стоящего на четвереньках человека. Пятеро пажей висели над камнем, жизнь хлестала из глубоких ран на шеях. Воздух, пыль и темнота жадно впитывали свежую кровь. Хомункулюсы держали мертвецов за ноги, следя, чтобы драгоценная жидкость не падала на пол, а равномерно распределялась на поверхность жертвенника.

Один из пажей еще боролся за свою жизнь. Он слабо трепыхался, пытаясь высвободиться. От конвульсивных движений страшная рана на горле раскрылась еще шире. Кровь брызнула на сапоги королевскому советнику Мельпону.

— Держите ближе к алтарю, — вполголоса приказал советник. Он с недовольством и брезгливостью смотрел на умирающего паренька. — Незачем растрачиваться.

Остальные молчали, спокойно наблюдая за Шруханом. Только непривычный к подобным ритуалам Герт нервно переминался с ноги на ногу.

— Что все это значит? — шепотом осведомился он у низенького бородача.

Лутгар, ранее заведовавший дворцовыми конюшнями, покосился на рыцаря. При этом он не прекращал держать свою жертву за щиколотки.

— Это значит, что ритуал под угрозой уже в который раз, — прошипел Лутгар. — Мясо задергалось в последний момент, когда мое лезвие почти дошло до его правого уха.

Весь вид управителя конюшен свидетельствовал о том, что он очень сожалеет. И в самом деле, как не сожалеть? Избранная тобою жертва возвращается к жизни в самый неподходящий момент, когда ритуал почти закончен. Нет бы умирающий очнулся в потных ручонках у Трулма, соглядатая коммунального хозяйства! Или в беспощадных дланях Юлула, собирателя налогов, на худой конец... Но нет! Удача всегда изменчива с управителями конюшен! Будь ты хоть сто сорок раз заколдованный мертвец, но она всегда улыбнется не тебе, а какому-нибудь паршивому налоговику. К тому же новенький лезет со своими вопросами.

Лутгар приподнял трепыхающегося пажа повыше. Тот не переставал дергаться, булькал перерезанным горлом, мычал и таращил глаза.

— Ты не бойся, паря, — простецки заверил пажа заведующий коммунальным хозяйством. — Даже если сейчас и не сдохнешь, все равно больше суток без души не проживешь.

— Доказанный факт, — поддакнул высокий старик с пышной бородой, седыми бакенбардами и толстым выдающимся носом. Губы его почти не двигались. Но расшитая магическими символами мантия колебалась в такт каждому слову. Казалось, дедок говорит одной только грудью, утробным замогильным голосом.

— Кем доказанный, верховный маг Платанкус? — визгливо поинтересовался другой, похожий на первого старик. Даже с таким же толстым мясистым носом и волосами. Только одежда отличалась — он являлся обладателем длинного белого плаща с красным кругом на груди и грязными разводами на полах и подоле. В голосе старика четка угадывалась насмешка. — Кем доказанный?

— Магическими учениями, лекарь Фрикус, — не глядя на оппонента, ответил верховный маг Преогара. — Давно доказано магическими учениями: человек не может жить без души больше чем одни сутки!

— Вздор! — фыркнул лекарь. — Это без сердца, скажем, он жить не может. А душа — это мозги. А без мозгов некоторые живут до самой глубокой старости! Можно прожить, без мозгов-то... Как у вас прямо...

— Молчать! — рявкнул епископ Шрухан, отвлекаясь от заклинания. — Молчать, трухлявые пеньки! Иначе...

Договорить он не успел. Витающая в воздухе аура Создания Формы вздохнула и растворилась. Прозвенев во тьме коридоров, она канула обратно туда, откуда ее вызвали — в Мрачные Подземелья.

Шрухан выругался так витиевато, что даже видавший виды и слыхавший всевозможные слухи Юлул покраснел. Его лицо, даром что мертвый, налилось стыдливым румянцем. Настолько густым, что в катакомбах стало заметно светлее.