Котяра шмякнулся тяжело на пол... и встал на ноги... в сапогах. И вот уже напротив меня стоял полноватый мужчина в объемном, крупной домашней вязки свитере, кожаных, потёртых основательно штанах, заправленных в мягкие сапоги, и посмеивался. Он наклонил голову с большими ушами, из которых торчали седые волосы, и произнёс:
— Никитари...
И тут всех прорвало. Словно все обрадовались тому, что я им дала возможность от души посмеяться. Милька заливался громче всех, как колокольчик, Никитари посмеивался сдержанно в короткую, седую бороду. Харз хохотал беззвучно, замолкал и вновь, махнув рукой, смеялся... Я же, представив себя с мужиком на руках, остановиться не могла и уже тихонько, по-дурацки хихикала, безуспешно, всем лицом силясь посерьезнеть...
От шума, поднятого нами, опять вышел из стены Велиамин, таща за собой свою несчастную руку, и вновь, разинув рот, горестно завыл.
И Никитари, ещё раз сдержанно хмыкнув, строго ему сказал:
— Велиамин, ваша призрачность, угомонитесь вы сегодня, наконец?!
Призрак, продолжая выть, повернулся и вошёл в стену.
— Это нам надо бы угомониться, Никитари, — сказал ему Харз, проводя рукой по лицу, будто пытаясь стереть следы смеха с него, но это ему не удалось, и его глаза по-прежнему замечательно улыбались, — всех призраков распугали. Но и ты, учитель, тоже хорош! — покачал головой он, — взгромоздился на руки девчонке и сидишь. Ты, О, с ним осторожнее, он горазд у нас на такие проделки, — смеющиеся глаза дьюри с интересом смотрели теперь на меня.
Я же улыбалась и молчала. Что я могла сказать? Нравилась мне их компания. Забавный Милька, теперь этот Никитари с волосатыми ушами, и больше всех — Харзиен...
А дьюри тем временем повернулся к Никитари и спросил:
— Ты уже знаешь, учитель?..
Милиен же взял меня за руку и, потянув за собой, шепнул:
— Пошли...
Я не могла отказать ему, и, сжав его маленькую крепкую ручку, пошла за ним. Хотя так интересно было узнать, что будет говорить Харзиен, что ему ответил его странный с волосатыми ушами учитель Никитари, мне всё здесь было интересно.
Этот укрытый от посторонних глаз замок со следами былого величия после дома Элизиена был для меня словно гром среди ясного неба, хотя вообще-то уже после слов Харзиена о том, что он король Вересии, можно было насторожиться.
Лестница была не очень крутая, широкие каменные ступени вели наверх, переходя в длинную галерею, нависавшую над залом первого этажа. Сквозь перила было видно, что Харзиен что-то рассказывает Никитари, а тот смотрит нам вслед. Думаю, что в этот момент дьюри про меня рассказывает. Но что про меня можно рассказывать? Ничего. Вернее, нечего...
* * *
Комнату, куда привёл меня Милька, слабо освещала настольная, пузатая лампа, стоявшая на круглом, высоком столике, больше похожем на подставку. Огонёк слабо плясал в стеклянном колпаке серебряного светильника. Затейливая вязь рисунка на стекле отражалась на стенах комнаты, и удивительные звери и травы плыли в её неярком свете.
Вся мебель здесь была накрыта белыми чехлами. Огромная круглая кровать с плотно закрытым балдахином стояла посреди комнаты, большой ковер под ногами, по которому бежали олени, спасающиеся от охотников. Пахло сыростью, пылью, мышами.
И вдруг балдахин заколыхался и распахнулся. Круглолицая толстушка в цветастом платье с оборками и белом фартуке, кряхтя, сползла с кровати, продолжая поправлять замысловатое кружево простыней. Большущее одеяло ловко взлетело в её руках, расправилось и легло.
— Брукбузельда! Брукбузельдочка моя! — вскрикнул Милиен и бросился к ней.
Толстушка охнула и оглянулась. Она присела на корточки и обняла мальчика. Он затих, а Брукбузельда посмотрела на меня и грустно улыбнулась.
— Вы уже здесь, мой славный принц! — проговорила она, погладив Милиена по черноволосой голове, — как же я скучала по вам! Посмотрите-ка, какой здесь несносный порядок, пора вам разобраться с этой армией лентяев...
Милька обернулся и посмотрел в ту сторону, куда показывала ему улыбающаяся Брукбузельда. Там вдоль стены стояло множество деревянных воинов. Интересные это были воины — лица у них были добрые. А ближе к кровати сидел, склонив голову на грудь, большой, размером с самого Мильку тряпичный клоун... или скоморох, или шут. Его разрисованное весёлое лицо было видно лишь наполовину, но пёстрое, лоскутное одеяние всё равно придавало шутовской вид.
— Привет, Сато, — проговорил Милиен, глядя на него.
Голова клоуна приподнялась, стало видно полностью добродушное лицо. Нарисованные синим большие глаза, красный рот, нос — картофелиной, неподвижно улыбались.
— Привет, — прозвучал ответ.
Голос был нарочитым, искусственным, но пока я раздумывала, не сам ли Милька ответил за клоуна, мальчик уже отвернулся от игрушек, и, выбравшись из объятий не знающей, чем ещё порадовать его, Брукбузельды, забрался на кровать. И голова Сато вновь опустилась на грудь и ослепительно заулыбалась в пол.
— Кто же это с вами, мой маленький принц? — видно было, что толстушке очень хочется отвлечь мальчика от грустных мыслей, и она теперь переключилась на меня, — я могла бы принести вам сюда сладких ватрушек и пирожков с мясом. Вы же, конечно, проголодались с дороги?
Она мне отчаянно подмигивала, и я, разведя руками, усмехнулась и кивнула.
— Это О, — проговорил Милька, не поворачивая головы. — Она убила великана, который поймал меня.
Брукбузельда смотрела на меня, и её маленькие, светлые бровки медленно ползли вверх.
— Убила ланваальдца?! — повторила она озадаченно.
Я пожала плечами и махнула рукой.
— Сама не знаю, как получилось. К тому же было темно, он стоял ко мне спиной и на коленях, — ответила я.
— Кто же вы тогда, милая девушка? — спросила, улыбнувшись, толстушка. — Никак не могу определить... Вроде бы и похожи вы на дьюри, но имя у вас чудное, и словно бы вы не были давно в Вересии... и вернулись недавно...
В эту минуту Сато опять поднял голову. Его улыбающееся лицо смотрело на нас с Брукбузельдой и в тоже время мимо нас.
— Брукбузельда, ты ватрушки обещала. Так хочется твоих ватрушек. — Сато проговорил всё это деревянным голосом, смолк и вновь уронил голову.
А толстушка, глядя на меня, тыкала пальцем в направлении Милиена, улыбалась и кивала утвердительно головой. Значит, всё-таки Милька сам разговаривает вместо клоуна. Маленький хитрец. Я усмехнулась и предложила:
— Давайте, я вам помогу всё принести сюда, Брукбузельда.
Та, принявшись быстро снимать белые чехлы с кресел и диванов, стоявших вдоль стен, удивлённо на меня посмотрела и согласилась:
— Пойдем, пусть мой славный принц спит, — проговорила она, поглядывая на него, свернувшегося клубочком посреди огромной кровати, — видимо, придётся мне отдать молоко кошкам...
— И молоко, Брукбузельда, принеси Сато, Сато любит молоко больше, чем ленивые кошки, — опять проскрипел деревянно клоун.
Брукбузельда рассмеялась и, забрав узел с пыльными чехлами, махнула мне рукой и добавила вслух:
— Только сначала схожу, напою белого оленёнка в конюшне, Никитари вчера из леса привёл, маленький такой, славный и на лбу рыжее пятнышко, как солнышко...
В этот раз гнусливый клоун промолчал, а голова Мильки слегка повернулась в нашу сторону.
— Ну, пошли, О, кормить мужчин...
— И я! — Милька подскочил мигом, — и я пойду кормить мужчин...
— Нет, Милиен, лучше ты пойдешь кормить оленёнка, — засмеялась я, беря его привычно за руку.
Брукбузельда погасила огонь, махнув рукой в сторону светильника и едва шевельнув губами.
Мне же оставалось лишь смотреть и удивляться этим удивительным событиям, разворачивающимся на моих глазах, и надеяться, что когда-нибудь все вопросы мои получат ответы, и я найду своё место в этом мире, или найду выход из него. Но этого мне хотелось всё меньше и меньше...
* * *
Спустившись вниз по лестнице, и войдя в открытую дверь под ней, мы оказались в большой, жарко натопленной кухне. На выбеленных стенах были развешены большие сковороды, половники. Вдоль правой стены стояли два буфета с посудой, посредине — стол, заваленный овощами, тут же рядом с овощами было блюдо внушительных размеров, накрытое белоснежной салфеткой с вышитыми на ней золотыми вензелями. Сладкий дух свежей выпечки заставил меня вспомнить, что я ужасно голодна. А жарящееся на сковороде щедрыми ломтями мясо заставило заскулить жалобно мой желудок.
— Да здесь ещё конь не валялся! — воскликнула хозяйственная Брукбузельда, отправляя тюк с бельём во встроенный возле двери в стену шкаф. Тюк ухнул, судя по звуку куда-то вниз, слышно было, как он ещё пару секунд летел и глухо ударялся о стенки и, наконец, приземлился где-то в неведомых для меня недрах замка.
Никитари сидел на маленьком деревянном стульчике у большой печи и подкладывал дрова в топку. Блики огня весело плясали на его лице, глаза щурились, глядя на пламя. Милька, подойдя к нему, взобрался на колени, и затих, подперев щёку рукой. Никитари, обнял его и обернулся к нам и, также умиротворенно щурясь, ответил:
— Мясо, Брукбузельдочка, жарится. Чего тебе ещё желать, кошечка моя? Да брось ты эту кастрюлю, опять за свои овощи принялась, — он говорил лениво, разморившись от огня и спокойствия, — овощами твоими только мясо портить. И хлеба не надо.
Брукбузельда деловито расхаживала по кухне, брала какие-то кастрюли, мыла морковь и картофель, перебирала лук, укроп и петрушку, продолжая при этом ворчать о мужской недальновидности, что мяса всегда мало, что надо подрезать и хлеба, и похлебку сварить. Но её никто не слушал.
Не зная, чем могу помочь хозяйке, я принялась разбирать завал на столе. Спрашивая у Брукбузельды, что, куда положить, раскладывала овощи по корзинам и уносила их в кладовку. А Брукбузельда, уже позабыв о мужской недальновидности, счастливо рассмеялась:
— Мы же тут, О, совсем одни с Никитари, как сычи, жили. Если бы не принц Харзиен, ох, глупая голова, я всё его по-старинке, принцем величаю!
— И правильно делаешь, Брукбузельда, — неожиданно ответил ей дьюри, когда он появился на кухне, я не заметила, — король без короны и королевства это пустой звук.
Харзиен теперь стоял рядом со мной. Едва оказавшись возле стола, он откинул салфетку с блюда и, выбрав самую большую и аппетитную ватрушку, отхватил от неё добрую половину. Нарезая хлеб, я искоса разглядывала его.
Как можно объяснить, отчего тот или другой человек начинает нравиться тебе? Видимо, что-то совпадает. Вдруг, понимаешь, что даже паузы в предложениях делаешь с ним в одном и том же месте... И взгляды, коснувшись друг друга, не бегут быстрее прочь, заменяя случайное прикосновение дурацкой улыбкой, а словно проходят насквозь, выжигая горячую дорожку в тебе... и ты начинаешь приглядываться к тому, кто вызвал это странное ощущение...
Так и сейчас, отвернувшись, я поняла, что дьюри тоже разглядывает меня. Но это-то, как раз, и понятно: поди, разберись, что за дикобраз в моём лице затесался в их славную компанию.
А народ этот мне, действительно, нравился всё больше. И хоть в моей голове неразбериха полная была с их национальностями или принадлежностями к каким-то вымирающим народностям, я их однозначно причислила к "хорошим людям".
Брукбузельда тем временем принесла из кладовки кувшин и, налив в кружку молоко, поставила его на край печи подогреть. Но Милиен уже потянулся за ним, и Никитари подал ему кружку. Брукбузельда всплеснула руками, а Никитари махнул на нее рукой:
— Не лезь, Бру, он же мужчина, — проворчал он. — Сейчас мы пойдём с Милиеном проведать нового жильца нашей конюшни, ему тоже потребуется кувшин молока. Приготовь-ка нам лучше его, Бру...
И она промолчала, грустно улыбнувшись, глядя, как Милька жадно припал к молоку. И видно было, как любят мальчишку они оба. А я между тем взяла себе на заметку, как сократить это безумное имя — Брукбузельда.
— Сейчас, сейчас, — засуетилась она.
А Никитари одной рукой обнимал Мильку, а другой переворачивал шкворчавшее мясо на сковороде и приговаривал:
— Вот уже и готово. Ещё чуть-чуть, чтоб кровушка запеклась. Милиен, встань-ка, сынок...
Никитари важно пронёс сковороду к столу и поставил её на стол, на что Брукбузельда, бежавшая с подставкой в руках, только ахнула, но возражать не стала. Рассевшись вокруг одного конца стола и вооружившись трёхпалыми вилками, некоторое время все сосредоточенно жевали. Мясо было фантастически вкусное и сочное, с хлебом и молоком. Молоко я обычно не пью, но здесь капризы выкаблучивать нечего.
— Надолго вы к нам, Харзиен? — наконец, отложив вилку, спросил Никитари. — Может быть, пусть хоть Милиен поживёт пока здесь?
Дьюри молчал. Уставившись в какую-то одному ему известную точку на деревянном столе, он жевал, уже не так жадно, но кивнул головой, и Никитари по-своему перевел этот знак.
— Ну, вот и хорошо! — воскликнул он, — значит, поживете, стало быть, ещё немного...
Брукбузельда, улыбнувшись своей славной, доброй улыбкой, счастливо вздохнула и погладила по голове Милиена, важно насаживающего на вилку мясо и опять роняющего кусок в жир.
А Харзиен, видимо, решив внести ясность, проговорил:
— Милиен останется, но не надолго, учитель. Всё рано или поздно становится известно ошкурцам. Так случилось и с Элизиеном.
Никитари, сложив руки на столе, кивнул, соглашаясь. Его коротко остриженные, седые волосы торчали в разные стороны, пучки седых же волос торчали из ушей, небольшие умные глаза сонно и сыто глядели на дьюри. Котяра. Только не мурлычет.
— Ошкурцы всегда пользовались слабостями живых существ, — ответил он, — особенно Ангерат. Только его дьявольский ум и привел ошкурцев к победе над дьюри. Да ещё беспечность Вазиминга, прости меня, Харз, но я слишком хорошо знал твоего отца.
Дьюри, пропустив его слова мимо ушей, задумчиво посмотрел на меня. Глаза его словно прощупывали меня, перебирали мои мысли, добираясь до того, что его интересовало.
— Олие, — сказал он так, словно бы пробовал мое имя на вкус, — завтра ты пойдёшь со мной.
А это уже интересно...
— Слышала ты когда-нибудь о Серебряной Флейте?
— Серебряная флейта... — проговорила я растерянно, — нет, пожалуй. Ведь вас не интересует флейта, сделанная из серебра? — усмехнулась я, — судя по тому, как прозвучал вопрос, это что-то особенное.
Харзиен кивнул утвердительно. Милька, положив голову на стол, уже спал, и Брукбузельда, взяв мальчика бережно на руки, понесла его наверх. Дьюри же продолжил.
— В те времена, когда подлунный мир был прост, и всё живое и неживое жило вместе и говорило на одном языке, — Харзиен говорил медленно и даже улыбался, словно сам давно не верил в эти сказки, — жил-был один великий волшебник, имя его давно забыто. Много прекрасных вещей подарил он людям, но, говорят, не сохранилась ни одна из них до наших дней. Так вот одной из этих вещиц... — Харз наклонился вперёд при этих словах.
— И была серебряная флейта, — закончила я, — так чем же она примечательна, эта флейта?
