'Такую же мне тогда Харзиен дал, а я её в Ошкуре оставила...", — с грустью подумалось мне.
— Теперь — флейта, — когда старик оказался возле меня, я не заметила, его голос за спиной заставил меня вздрогнуть, — подойди вон к тому сундуку, что покрыт всякими камушками да листочками затейницы Сёнагон.
Этот сундук с выпуклыми стенками, с той самой крышкой в рубинах, аметистах и изумрудах, стоял на большом сундуке чуть поодаль. Подойдя к нему, я остановилась и посмотрела вопросительно на дьюри.
— Открой его, Олие. — Сказал он и кивнул ободряюще.
Откинув два небольших крючка, я не без усилия открыла крышку и залюбовалась. Всё дно и крышка с внутренней стороны были усыпаны россыпью драгоценных камешков, золотых и серебряных листьев.
— Смотри, Олие, внимательно смотри. — Говорил тихо тем временем Бакару, — вдруг что увидишь.
Я и смотрела. Потому что, заглядевшись на этот драгоценный хаос, вдруг увидела, что самый крупный рубин, тёмный кроваво-красный октаэдр правильной формы, торчавший в середине большого золотого пиона с мою ладонь, вдруг капнул алой каплей — кровь?!.. Лепестки пиона шевельнулись вслед за пробежавшей по ним каплей. Чаша цветка качнулась. Задела василёк из острых светло-синих веретён сапфиров. Одно из веретёнец задрожало, и роса на нём заиграла, забликовала. Василёк, качнувшись тонким золотым стеблем, задел лепестки бериллового бутона чайной розы.
Вся эта безумная красотища вдруг зашевелилась, переливаясь блеском в вечерних угасающих лучах солнца, задвигалась, внезапно превращаясь в большой калейдоскоп. Лепестки смешивались с листьями, листья со стеблями, рубины сливались с сапфирами. Красное стекало по густому синему, закручивалось спиралью...
Мне казалось, что вокруг меня уже больше ничего нет, кроме этих красок, камней. Они кружились вокруг, сменяя рисунки, складывая новые и новые орнаменты...
В какой-то момент не стало ни роз, ни пионов. Васильки рассыпались горстью отдельных веретенец сапфиров, осыпалась гипсофила горошинами крупного жемчуга. Но больше не было камней вокруг меня. Я стояла на берегу реки Фэ, ледяные белесые волны лизали мои босые ноги, а в руках моих лежала флейта. Её тонкое серебряное горло было исчерчено рунами, и от прикосновения моих пальцев к ним они слабо мерцали.
Я видела себя словно со стороны. Одежда моя была похожа на те, которые я видела на самых старинных полотнах из замка дьюри, но что меня искренне порадовало, так это то, что ничего во мне не изменилось с тех далеких времен, мне и тогда претили пышные бальные платья, и тогда я далека была от скучной жизни в замке, недаром дьюри назвал Асниету взбаломошной... узкие штаны, короткий камзол с серебряным шитьем, ниспадающим до пояса кружевным жабо и манжетами. Штаны закатаны до колен, и босые ноги уже посинели от стужи, которую несла в себе река Фэ.
Флейту же я держала на весу, над белыми клубами тумана, струящегося над водой. И поглаживала, и поглаживала её. Словно прощалась. Потом услышала свой голос:
— Иду селева мори.
И вздрогнула — руны на флейте исчезли. Руки мои выпустили её и флейта, упав, скрылась вскоре из виду...
Я растерянно посмотрела на дьюри и опять повернулась к сундуку. Но лишь головка пиона качнулась мне в ответ. И веретёнца василька блеснули синевой в сумерках. Взяв в руки флейту и сняв её с шеи, я тихо проговорила:
— Селева мори.
И тонкий рисунок проступил на старом почерневшем серебре. Под моим пальцем слабо светилась руна. И я знала, что она ведет в мир Хезов...
Часть 7
* * *
Скоро стало совсем темно. Свет дьюри так и не зажёг. В доме было холодно. Оставшаяся открытой дверь скрипела на ветру, поднявшемся с закатом солнца.
Мне не сиделось на месте, и я ходила из угла в угол, рассматривая с удивлением диковинные вещи, которыми был полон дом одинокого старика. О том, что здесь было множество вёсел, сёдел, одна лодка с дырявым днищем, даже и говорить не стоит. Всё это стояло вдоль стен, лежало на полу. Большая створка ракушки, казавшаяся белой и массивной, светилась слегка в сумерках и притворяла дверь в соседнюю комнату. Пики, копья, алебарды, сломанная огромная палица... А на стене висела рыболовная сеть с такой крупной ячейкой и из такой толстой нити, что я некоторое время смотрела на неё озадаченно. Сеть была растянута, словно её недавно чинили. И следы большой бреши, заделанной ещё чистой нитью, подтверждали это.
— Рыба-носорог отличается крутым нравом, — буркнул дьюри. — Особенно в соленых озерах Галазийи...
Бакару, не глядя на меня, рассовывал что-то по карманам своего жилета из толстой кожи. Я же, хорошо помня, как такой жилет геммы Лоя спас мне жизнь, когда напала зет триста пятьдесят один, вздохнула: и мне кольчугу выдал, и сам бронежилет надел, и меч прихватил. Я рассмеялась.
— Как-то грустно, Бакару... Ты уверен, что у меня получится? — спросила я, уже почти не видя его из-за быстро наступавших сумерек.
— Плохие мысли, Олие, они притягивают беду из тонкого мира. Скоро он будет виден, и ты поймёшь, что я имею в виду. Там никто не живёт, но это мир отражений всего сущего, и сущности, которые там обитают, порой очень жестоки.
Не знаю пока, что за тонкий мир, но река Фэ уже шумела в темноте ночи, её яркие всполохи заливали всё небо и освещали комнату потусторонним светом. В отсветах её холодного зарева я увидела на полу большую чашу, покачивающуюся на своем днище.
И присела на корточки возле неё. В чаше лежало яйцо величиной с два моих кулака. Лохматый треух был надвинут на яйцо до половины.
— Странная конструкция. Чьё такое? — спросила я, оглянувшись.
— Черепашье, — невозмутимо, словно здесь на каждом шагу встречались яйца, и только черепашьи, ответил Бакару.
— А треух что на нем делает... высиживает? — хмыкнула я.
— Яйцо живое... а мать под ним. Кто-то убил её из-за нежного мяса, а яйцо осталось в песке.
Я перестала смеяться. И качнула рукой чашу. Это был пустой черепаший панцирь.
— И что? Оно до сих пор живое? — положив руку на яйцо, спросила я. — Ой!..
Оттуда, из скорлупы, существо толкнулось мне в руку, будто проснувшись от прикосновения. Я тихо рассмеялась:
— Этот черепашонок будет жить у тебя?
— Нет, всё должно быть на своих местах, Олие. Я отвезу его в море в мире Хезов, там морские черепахи живут по тысяче лет, и самая взрослая из них в пять раз больше этой несчастной матери.
— Хотела бы я жить в таком доме, как твой, Бакару...
— Это мне стоило глаз, Олие, — мрачно ответил дьюри, — тонкий мир здесь слишком близко. А всего-то отправился я туда, так же, как и ты сейчас, за метаморфом...
Оказывается, я отправляюсь за метаморфом. Знать бы ещё, кто это такой. А дьюри продолжал:
— ...очень много мне тогда про него рассказывали разных историй, а встретил Привратницу. Есть там отражение такое. В сущности, все отражения — это метаморфы. Уж, не знаю, почему она себя так называет, но тогда наша встреча закончилась тем, что я потерял глаза, это потом я шёл к ней с подарками, очень она любит золотые безделушки, а в тот раз еле ноги унес, — и, помолчав, добавил: — Всё ещё хочешь жить в моём доме?..
— Прости меня, Бакару, — прошептала я, уставясь на покачивающееся в темноте яйцо, чувствуя, как краска заливает лицо от острого чувства неловкости, — заставить старика вспомнить о том, как он потерял глаза, мне не хотелось.
А рука дьюри легла на моё плечо.
— Смотри...
* * *
Тонкая прозрачная стена пролегла в лунном свете через комнату. Она протянулась от окна, доползла до двери. Ей не было ни конца, ни начала. Прозрачная плоскость прорезывала пространство и легко делила его почти невидимой гранью.
Бакару заторопился. Пошёл вперед и быстро проговорил:
— Долго быть тебе здесь нельзя. Ровно столько, чтобы успеть найти метаморфа. Я покажу тебе его, если он не объявится сам. Без него в Ивеноге тебе и шагу ступить не дадут с твоей внешностью почти дьюри.
"Недоделаный дьюри...". Опять эти слова, Харзиен. Все напоминает о тебе. Но слышишь ли ты меня?..
— Но не вздумай потерять метаморфа, Олие, ты всё-таки слишком асдагальдка, — ворчливо брюзжал Бакару, — ничто и никто не должно потеряться в этой огромной вселенной, каждый должен занимать своё, слышишь, только своё место! — он обернулся и воззрился сурово пустыми глазницами на меня, — каждая травинка, каждая капля...
— И каждое яйцо... — добавила я и осеклась, и виновато посмотрела на дьюри, втянув голову в плечи.
— ...должны упасть и расцвести в свое время! И яйцо тоже! — и дьюри рассмеялся: — ты всё-таки слишком асдагальдка! — покачал головой он в сердцах. — Метаморф должен жить в тонком мире, и поэтому ты вернёшь его мне. В Галазийе ищи дом старой уллы Сесиллы, она всего лишь торговка рыбой, но не один раз спасала мою голову от беды, ей можно рассказать, что угодно, но она и без тебя всё поймет. Ну, вот, пожалуй, и всё, Олие, — и добавил, уже от самой границы, словно между прочим, — кстати, ты легко пройдёшь за мной, если не будешь думать о том, что находится перед тобой...
И шагнул в тонкую, дрожавшую точно дым стену. Пройдя за ним, я опять, как и тогда в Ошкуре перед бетонной стеной, вздрогнула на какой-то момент, ожидая прикосновения незнакомой среды к лицу, но ничего особенного не произошло. Просто стало ещё холоднее, и воздух здесь был будто тягучий, затхлый.
Всё тут было словно искривлённым продолжением того, что виделось за стеной. Стены-границы этого мира словно дышали, втягивая в себя клочья тумана и пыли, и я вспомнила слова Бакару о том, что тонкий мир словно сосуды, омывающие внутренние миры вселенной и вбирающие из них всё ненужное. Брр...
Но Бакару двигался вперед очень быстро. Он словно спешил покончить с этим делом, и мне приходилось почти бежать за ним.
Серые тени плыли где-то вдали. Иногда передо мной всплывали чьи-то смутные образы и таяли тут же.
Тонкий мир перекинулся огромным подвесным мостом через реку Фэ. Ледяные волны облизывали его дрожавшие в лунном свете границы.
Ночь лежала над Вересией. Заливала неясным светом лесные поляны, пролетела тенью над полем сова...
И тут же огромная сова появилась над нами, мощные лапы, поджатые к пушистому пестрому брюху, когти, с зажатой в них мышью полёвкой... виделись отчётливо... Но отражение растаяло также быстро, как и появилось. И лишь маленькая мышь ещё некоторое время висела в воздухе, но вскоре исчезла и она.
Призрачный лес потянулся вокруг нас, пугая серыми ветвями, странными звуками, лишь отдалённо напоминающими тот лес, который остался внизу... Чья-то тень шла уже некоторое время возле нас, то появляясь, то пропадая в темноте...
— Брось Привратнице ожерелье жемчужное, Олие, — негромко сказал Бакару, оглянувшись в который раз на тень.
Тень остановилась и протянула руки ко мне. Силуэт старой сгорбленной женщины угадывался в ней. Я достала из мешочка ожерелье, быстро нащупав прохладные бусины жемчуга в куче безделушек, и, с любопытством глядя на Привратницу, протянула ей его.
Но Привратница не шелохнулась. Тогда я бросила ожерелье ей в руки, и тень исчезла.
И тут мне стало не по себе. На моей правой руке виднелось шесть пальцев. Рядом с мизинцем прилепился ещё один... мизинец.
— Дьюри! У меня шесть пальцев...
Бакару рассмеялся:
— Это метаморф. Они такие, прилепятся и сидят. Но пока их Привратница не отпустит. Прикажи ему стать родинкой, он будет не так заметен.
Ну, и как ему приказать? Метаморф, стань родинкой... Ммм... на руке... А то кто тебя знает, куда ты ещё прилепишься?..
Шестой палец исчез прямо на глазах, и маленькая родинка появилась на той же правой руке. Ага, в самый раз, Мэф... Можно, я тебя буду так звать?
— Они не разговаривают, — вместо метаморфа мне ответил Бакару. — Их здесь много, Привратница вот тоже метаморф, только на удивление постоянный, будто ему приказали быть ею, а приказ так и не сняли... Мы пришли, Олие.
Серый лес закончился, потянулись безжизненные поля. Стояла душная и влажная ночь.
— Здесь расстояния не такие, как в настоящем мире, — продолжал Бакару, словно оттягивая момент расставания, — в конце этого поля выходи из тонкого мира, это на окраине Галазийи, раньше нельзя, в болота попадешь. Не забудь, ищи Сесиллу. А теперь скажи метаморфу, что хочешь стать уллой, и представь себе хорошо образ...
Мне вспомнились Виса, Брукбузельда... Миловидные, с пушистыми короткими ушками. Нет, путешествовать в образе такой милашки, как Брукбузельда, не очень-то безопасно. Пусть будет мальчик-улла, Мэф. Я представила Оса, такого, каким был бы он, если бы не болел...
— Даже не сомневался, что будет что-нибудь подобное, — проворчал Бакару.
"Ага, — растерянно подумала я, медленно осознавая то, что со мной произошло, — а вот что я буду со всем этим делать... Но ладно, потом можно и другое что-нибудь придумать."
— Но, может быть, ты и права, — усмехнулся дьюри. — Мальчишка меньше приметен. Ступай же. Я пригляжу за тобой. В добрый час, Олие.
Быстро обняв старика, растерянно заморгавшего слепыми глазами и зашептавшего:
— Ну, что ты, ну, что ты?..
Я замерла на мгновение. Потом оттолкнулась от него и пошла. Серо-синий лес застыл вдалеке, там, за холодным полем. Чёрные облака торопились заслонить луну, которая через прозрачную границу-стену, смутно освещала этот серый, непонятный мир. И ощущение, словно кто-то чужой смотрит мне в спину, появилось внезапно. Глухой удар...
Оборачиваюсь... Круглое веретенообразное туловище с мечом дьюри в глотке медленно оседало вниз. Кольца десятиметрового змея свивались судорожно в петлю. Змеиная голова размером с бычью вдруг вздрогнула и полетела в агонии на меня...
"Визару!.."
Древний тианайский меч со свистом разрезал воздух... Змея затихла, начиная терять очертания длинного тела. Истаяла до маленького бесформенного метаморфа. Метаморф замер на мгновение будто в раздумье, и вот уже птица вспорхнула в небо, и пронзительный крик разрезал тишину.
Бакару махнул мне рукой. Я ещё некоторое время смотрела на него, потом каким-то жутким движением поддёрнула штаны и шмыгнула носом. И рассмеялась, протянув руку к своим ушам. Пушистые...
Сделала ещё шагов десять. Вот и опушка леса. Словно сквозь марево видится город. Оглядываюсь. Дьюри стоит неподвижно. Увижу ли я тебя ещё, Бакару?..
И зажмуриваюсь от солнечного света. Здесь утро, где-то недалеко слышится плеск волн, набегающих на берег, говор множества людей. Крики птиц. Кто-то меня толкает.
— Откуда ты здесь взялся, сорванец? — кричит визгливая, толстая тётка.
Да ведь это мне...
Часть 8
* * *
Ивенога. Порт Галазийя. Большой город пёстрым ковром раскинулся у входа в бухту. Два мыса уходили далеко в море и там, на горизонте, казалось, сходились почти друг с другом, оставляя узкий пролив. Море тяжёлыми бирюзовыми волнами катилось к берегу. Пенные гребни бежали, подчиняясь лёгкому утреннему бризу, и терялись, так и не достигнув земли.
Караван торговых судов под парусами, с просевшими от тяжести груза бортами, входил в бухту. Множество кораблей стояло у причала. Рыбацкие лодки сновали деловито то тут, то там. Разноцветные паруса их мельтешили яркими всполохами и смешивались с бликами солнца на воде. Многоголосый шум плыл над побережьем в жарком мареве позднего утра. И тоскливый не то вздох, не то стон то и дело врывался в эту крикливую разноголосицу.
