По сходням, оскальзываясь, пошатываясь, шлёпали босо согнувшиеся в три погибели рабы. Их остриженные налысо, склоненные головы были покрыты струпьями, под железными, потемневшими от едкого пота и крови ошейниками виднелись багровые полосы.
Тяжёлые тюки-ноши скрывали их лица, а мне казалось, что вот сейчас, сейчас мелькнет знакомое лицо. Но внутренний голос говорил насмешливо, что не может быть всё так просто. Не могут рабы-дьюри Вазиминги быть носильщиками в порту. И шла дальше.
Из широких рыбацких шхун прямо здесь же продавали рыбу. Стояла жуткая вонь. Крики торговок, толкающихся с большими плетёнными корзинами, вопли продавцов:
— Фессала, по три унии за штуку... Сальса, уния за десяток...
— Опять подорожало! Кровопиец проклятый! А ты, Магдала, куда лезешь, чтоб тебе повылазило?!
А рыбак в одной руке тряс в воздухе огромную рыбину за хвост, в другой — пару больших крабов и орал, легко перекрикивая высокие, визгливые голоса женщин.
— Гарпия — десять уний за штуку, трапы — две унии за десяток!..
"Трапы, значит, наши крабы..." Ненужные мне слова лениво и ненужно запоминались. Я отошла, засунув руки в карманы, издалека наблюдая за этой орущей на разные лады толпой, пытаясь различить имена, выкрикиваемые ими. Но знакомого имени Сесиллы, торговки-уллы, не звучало, и я переходила дальше.
Солнце поднималось выше, и становилось жарко. До крови натёртые ноги в старых, плетёных из кожаных, жёстких полосок сандалиях тяжело увязали в белом раскалённом песке. Меня толкали какие-то люди, кто-то ругался, попытался влепить затрещину... Я увернулась.
Ивенги, высокие, коренастые, с отвисшими надменно веками, уллы... Здешние уллы отличались ростом повыше и самоуверенностью, даже самодовольством. И мне вспомнился спесивый Огго-лой со своими синими быками...
Стадо голов в пятнадцать таких же быков стояло в загоне возле огромного старого судна, грязного и вонючего, покачивающегося на мутной возле берега волне, и ждало отправки. Животные мощные, с короткими острыми рогами, с синей, отливающей чернотой шкурой, злобно поглядывали налитыми кровью глазами вокруг, и, казалось, что стоит им только шевельнуться, как от этой силищи деревянный загон разлетится в два счета...
Хотелось пить и есть. Солнце вставало все выше. И в порту становилось меньше торгового люда. Лишь носильщики-рабы, надсмотрщики, покрикивающие на них, хозяева судов, лениво прохаживающиеся по палубам... Звуки льющейся воды — замызганые лопоухие мальчишки драили палубы. Да какой-нибудь бык, нет-нет, да и закинет вверх рогатую голову и надсадно заревёт. Щелчок длинного хлыста, и всё смолкнет.
Мощённая крупным гладким камнем дорога от порта поднимается в гору. Галазийя стоит на небольшом возвышении. Здесь, на окраине города, живёт сплошь беднота — рыбаки. Покосившиеся хибары с распахнутыми настежь деревянными створками окон. Развешенные для сушки дырявые сети. Связки вяленых мелких рыбёшек — сальсы. И запах тухлой рыбы. Здесь он везде. Едкий, назойливый. Кажется, пригород весь пропах рыбой.
Дорога не заходит в рыбацкую слободу, ползёт мимо, а я свернула с неё, увидев мальчишку-уллу возрастом, как Милька, каким я его видела в последний раз, то есть четыре года назад. Мальчишка тащил кожаный мешок с водой, из которого капало.
— Мешок протекает, знаешь? — проговорила я, поравнявшись с ним.
Мальчишка даже ухом не повёл в мою сторону.
— Значит, знаешь... — опять сказала я и добавила, — может, и Сесиллу — торговку рыбой знаешь?
Мальчуган покосился на меня и хмуро ответил:
— Кто ж её не знает?
— Как её найти? — быстро спросила я, обрадовавшись.
Выдержав многозначительную паузу, уже подойдя к дому, где слышались чьи-то шаги и разговор, водонос с достоинством ответил:
— Как... как... Много будешь какать, скоро состаришься...
И юркнул быстро в дверь, из которой послышался недовольный голос женщины:
— Где ты бродишь так долго? Отец голодный с моря пришёл...
Я же с растерянной улыбкой стояла перед дверью, не решаясь войти. Однако выбирать не приходилось, здесь или в другом месте, всё равно спрашивать о Сесилле придётся. И шагнула в душную темноту дома, старательно нагибая голову, чтобы не удариться головой о невысокую притолоку.
Глаза ещё не привыкли к темноте, а я уже почувствовала, как несколько пар глаз уставились на меня.
— Здрасьте... — буркнула я, стараясь разглядеть, где кто есть и к кому можно обратиться с вопросом, — не подскажете, где живёт торговка Сесилла?.. Я её родственник.
Наконец, глаза выхватили в полусумраке испуганное лицо женщины, обращённое ко мне.
— Родственник Сесиллы? — протянула она удивлённо, — не слышала я, чтобы у неё были родственники...
У низенького оконца стоял стол, за которым, расставив широко локти, шумно чавкая и крякая, ел мужчина. Духота страшная, и пахнет всё той же рыбой. Земляной пол, на котором сидел полуголый ребенок с пушистыми ушами...
— Вот именно, никаких сродственников! — рявкнул во всю глотку мужчина, приглядываясь ко мне, вытирая рот тыльной стороной ладони, и ребенок на полу заплакал, мальчишка же противно захихикал где-то в темноте.
Женщина меня вдруг стала тихонько подталкивать к выходу, и приговаривать:
— Ступай отсюда. Чего тебе у нас? Самим есть нечего...
Однако, оказавшись на улице, она подняла руку, провела ласково по моим вихрам и улыбнулась:
— Ты ступай вверх ещё немного по дороге до колодца, потом свернёшь налево, и первая хибара будет Сесиллы. Да не заходи никуда больше, а не то на галеру ещё определят, ты парень крепкий и один бродишь. Быстро ошейник наденут и голову бритвой огладят, милый...
Она покачала головой и подтолкнула меня от своего дома, я же почуяла, как холодок пробежал промеж лопаток...
— Иди, иди же...
— Спасибо вам, — прошептала я.
— Да, чего уж там, у самой трое. На улицу боюсь отпустить, схватят, не откупишь потом во век...
И женщина пошла в дом. Я же пустилась бежать вверх по улице, по пышущей жаром мостовой, жадно отыскивая глазами колодец, будто это он меня должен был спасти. Но колодца всё не было, вот уже пошли и каменные дома, крытые синей крупной черепицей, с высокими заборами из того же белого камня, что и дома.
Я остановилась, стараясь держаться у обочины, мне казалось, что я так меньше привлекаю внимание, но всё чаще ловила на себе любопытные взгляды. Время уже было к полудню, солнце почти докатилось до зенита и палило нещадно. Но, похоже, именно из-за этого и людей на улице в этот час стало меньше.
И вдруг тяжёлая рука опустилась на плечо и железной хваткой заставила меня остановиться. Дёрнувшись пару раз, я поняла, что не получается вырваться. Увидеть обидчика я тоже не могла, он всё время оставался сзади. Лишь противный голос пролаял, задыхаясь:
— От Саго-лоя за тобой угнаться не могу, лоботряс! Чего шлындаешь, высматриваешь тут? Вынюхиваешь, что плохо лежит? Или попрошайничать собрался? Отвечай, чей такой?
Тут, наконец, рука, тряхнув в очередной раз, развернула меня к себе, и я увидела толстого, коротконогого уллу. Пот бежал с него ручьем, тонкая, длинная рубаха-туника, грязно-жёлтого цвета была мокрой на груди, широкие штаны с отвисшими коленями подвернуты до середины голени и открывали чёрные от загара и грязи ноги в старых кожаных сандалиях. Поверх рубахи висела на цепочке бляха с оскалившейся кошачьей мордой. Улла опять меня тряхнул, как грушу, и я поспешила ответить:
— Я ищу тетку Сесиллу. Родственник я её.
Я интуитивно чувствовала, что слово родственник странным образом ограждает меня от несчастья, готового вот-вот обрушиться на мою голову. А улла удивлённо поднял маленькие бровки и прищурился. Его неприятное толстое лицо расплылось от ухмылки, но заметно было разочарование, мелькнувшее в заплывших жиром глазках.
— Родственничек?! Тётки Сесиллы, значит. Сдаётся мне, что врешь ты, парень, — его толстый, грязный палец многозначительно покачался перед моим носом, — врешь, потому что отлыниваешь от работ на нашего мудрого и щедрого императора Иллиойза, — голос уллы подобострастно возвысился, и он огляделся вокруг, слышит ли его верноподданнические разглагольствования кто-нибудь.
Но никого вокруг не было. Тишина стояла такая, что слышен был здесь, в отдалении шум прибоя на набережной да нудный скрип открытых ставен в ближайшем доме. По дороге горячим ветром мело песок. Словно попрятались все враз по своим норам-хибарам.
Но вдруг глаза уллы зацепились за что-то за моей спиной, он приподнялся на цыпочки, подался вперед и опять заорал во всю глотку, обдав меня брызгами слюны:
— Стой, Брыла, стой! Я тебя всё утро ищу! За место на рынке когда платить будешь?!
Я же, почувствовав, как немного ослабела хватка, дёрнулась изо всех сил, отлетев в сторону и, коснувшись руками на мгновение раскалённых камней мостовой, подскочила тут же и побежала.
— Беги, беги, недоносок! — закричал надсадно мне в след улла, — беги, всё равно к Сесилле зайду, и тогда не попадайся мне на пути, махать тебе на галере веслом до скончания века!.. Стой, Брыла, я иду к тебе!
Несчастный Брыла что-то верещал в ответ из проулка с такими же захудалыми хибарами справа, а я бежала вдоль по улице, боясь пропустить колодец, и уйти с улицы и потерять ориентир тоже не хотелось. Да и если этот толстяк увидит, что я свернула не туда, подумает, что я не знаю, где живёт Сесилла, и тогда мне совсем плохо придется. Где же этот колодец? И какие здесь колодцы, вообще?..
Круглое каменное сооружение появилось передо мной внезапно, я почти пробежала мимо, когда что-то заставило заглянуть меня в него. Внутри, сбоку, на железном крюке болталось выдолбленное из обрубка дерева ведро, и далеко внизу отсвечивала матово вода. Колодец. Обрадовавшись, я перевела дыхание.
Свернув в грязный проулок, чувствуя, что улла смотрит мне вслед до сих пор, будто ожидая, куда же я сверну, оступившись второпях в сточную канаву, я, тяжело дыша, наконец, привалилась к двери невысокого старого дома, стоявшего с краю петляющей узкой улочки, тянувшейся вдоль побережья.
И постучала. Тишина. Никого. Ещё раз постучала в низенькое оконце, закрытое деревянными ставнями. Нет. И улица была пуста. Все будто вымерли.
Здесь, возле самого дома, росла старая урючина, усыпанная мелкими, зелёными плодами и сейчас под её редкой кроной была тень. Покосившаяся лавка вросла наполовину в песок.
Сев на неё, я закрыла ладонями лицо, горевшее от жары и мелкой пыли. Руки мои мелко дрожали.
И я вдруг рассмеялась. Сначала тихо, спрятав лицо в руках, потом всё громче.
Что я здесь делаю? Где моё место в этом мире, Бакару, что ж ты мне об этом ничего не сказал?
"Потому что твоё место на галере, Олие... " — пафосно ответила я сама себе и тихо захихикала, не в силах уже остановиться.
* * *
Сколько я просидела так, сгорбившись на этой низенькой лавке, кажется, даже проваливаясь в неспокойный сон, не знаю. Час или больше. Я вздрагивала, просыпалась, быстро осматривалась по сторонам. Нет. Улица по-прежнему пуста. Даже воздух, казалось, замер под синим безоблачным небом — безветрие полное. Порт отсюда был виден, как на ладони, но и там не наблюдалось какого-нибудь заметного движения.
Солнце палило ещё сильнее, выбравшись уже из-за кроны дикого худосочного абрикоса, прижигало плечи через мою чёрную, слишком тёплую рубаху. И, когда со стороны улицы в проулок вошла невысокая женщина, я некоторое время лишь сонно следила за ней глазами, ещё полностью не очнувшись от своего полусна.
Зато остатки сна вылетели из меня окончательно, когда она, поравнявшись со мной, прошла мимо и молча открыла дверь. Из невысокой двери потянуло прохладой. И женщина вошла, сказав очень тихо:
— Входи, коль пришла...
Вот тебе и тетка Сесилла. Или мне послышалось?
В небольших полутёмных, тесных сенях она поставила корзину, остро пахнущую рыбой, и прошла дальше, оставив вторую дверь открытой.
Здесь было очень чисто. Земляной пол устлан циновками, плетенными из сухой травы, на оконце с деревянными ставенками висели лёгкие неопределённого цвета занавески. У окна стоял стол с двумя трёхногими табуретками. Деревянный топчан в углу был накрыт белым вязанным покрывалом. Невысокий буфет отгораживал от комнаты маленький закуток.
Хозяйка не стала открывать окно и дверь за мной плотно прикрыла, защёлка сама мягко вошла в паз. Свет шёл в щели решётчатых ставен, и ложился полосатыми тенями на пол. Немолодая улла, худая, с тёмной, словно прокопчённой кожей, в просторном длинном белом платье с закатанными по локоть рукавами, с затянутым у самых щиколоток в узел подолом, стояла напротив меня и исподлобья разглядывала. Наконец, Сесилла спросила:
— Ну... Что дальше думаешь делать?
Голос у неё был грудной, насмешливый, сильный. И я сразу представила её на базаре, как она кричит: "Сальса! Покупайте сальсу!". Такой голос легко перекричит все остальные, заставит услышать себя в толпе.
— Некуда мне пока деваться, никого больше не знаю здесь, — ответила я, и казалось, что видит она меня насквозь.
— Я не про то... — махнула она рукой и устало присела на табурет возле стола, указав на другой мне. — Здесь только два пути, асдагальдка. Если ты беден и не имеешь сильных защитников: гребцом на галеры, когда ты молодой и крепкий, или в гарем, когда ты красив или красива, — она вдруг улыбнулась, и тогда взгляд её словно оттаял, — но есть и третий путь...
Она подошла к буфету и, заглянув в тёмный закуток, проговорила:
— Пойдёмте, ребятки, кушать будем, — и обернулась ко мне, — с ними вот — на болота...
Высокий, худой мальчик и жавшаяся к нему маленькая девочка, лет девяти и шести, заспанно озираясь, щурясь на свет, вышли из комнатушки и потянулись к столу. Сесилла открыла подпол и, стоя в нём по пояс, доставала и ставила на пол возле себя: глиняную кринку, закрытую белой тряпицей, круглую булку серого хлеба и самой последней — черную, закопчённую жаровню с крупными кусками рыбы. Мясо рыбы было белым и застыло в зажелировавшейся густой подливе. Подхватив жаровню и кринку и поставив их на стол, я встретила хмурый взгляд мальчишки. И такая тоска была в этих глазах, что я обернулась и посмотрела на Сесиллу.
— Мать умерла при родах третьего, а отца заковали в ошейник за долги, — проговорила она, поднимаясь из подпола, — ну, чего смотришь, Ялейка, помогай, давай, хлебушек будем резать!
Девочка обрадовано вздрогнула, глазки её заблестели, и она, обхватив булку, потащила её к столу, но не удержалась и украдкой отщипнула кусок, тут же засунув его в рот. И настороженно встретилась со мной глазами. Я подмигнула ей и, забрав у неё хлеб, нарезала его. Мальчишка тут же схватил кусок рыбы и жадно впился в него зубами. Девочка же стояла рядом и лишь жевала хлеб и поглядывала на брата. Аппетитный запах рыбы, тушёной с красно-коричневыми горошинами пряностей, меня саму тоже сводил с ума, и я потянулась к сковороде. Очистив от костей небольшой кусок, я протянула его девочке и рассмеялась, когда она его жадно схватила.
