Сесилла грустно покачала головой и сказала, обратившись к мальчику:
— Вы опять не выходили из-за перегородки всё утро, Тину. Я же оставляла вам поесть. Кушай, Ялейка, не бойся.
Мальчик молчал, лишь посматривал на меня, и, съев свой кусок, больше не взял, хоть и заметно было, что ему хотелось ещё. Налив молоко в толстостенную кружку, Сесилла подала ему. И, сложив руки под грудью, опять покачала головой, тихо сказав Тину:
— Сегодня придёт Аро и уведёт вас отсюда, здесь вам оставаться опасно, и ты можешь идти с ними, — посмотрела она на меня.
Но спросить её, зачем мне идти с ними, я не успела. Сильный стук в дверь заставил нас всех замолчать.
Часть 9
* * *
Хлипкая дверь дрожала под сыпавшимися на неё ударами кулаков незваных гостей. Кто-то прошёл мимо окна, заглянув в прорехи ставен. Стало на мгновение темно. Сесилла посмотрела на меня и сказала одними губами:
— Это Хулх. По твою душу.
Я посмотрела на неё исподлобья и уставилась в пол. Значит, это тот улла, который поймал меня на улице. Хулх. Кусок рыбы застрял у меня где-то между желудком и горлом, и теперь большие её куски в жаровне вызывали лишь ненависть.
А Сесилла дала знак детям лезть в подпол и тихо прикрыла крышку. Её губы неслышно шевельнулись, грубые доски вдруг почернели и стали одним целым с земляным полом. Или это лишь видимость?.. Сесилла тем временем открыла дверь.
И толстый, потный Хулх ввалился в дом. Его глаза с подозрением принялись обшаривать каждый сантиметр дома, каждую секунду возвращаясь ко мне, словно я собиралась убежать. Он был не один, но его спутник не вошёл в дом. Ивенг, который пришёл с Хулхом, лишь мрачно заглянул внутрь, наклонив крупную черноволосую голову, и остался стоять у двери. Его длинная белая туника с золотой перевязью виднелась теперь в дверном проеме, загораживая его.
— Ты, Сесилла, всегда была добропорядочной и законопослушной подданной императора Иллиойза, и сейчас должна, не кривя душой, сказать мне правду об этом мальчишке, который всё утро шлялся без дела в порту. Кто он тебе будет, Сесилла? — довольно осторожно спросил Хулх, заметно стараясь избегать взгляда женщины, смотревшей на него с откровенным презрением. — Говори же, или добрейший эптерис Манеол, слава богам, готов взять его к себе наложником. Ты должна быть рада, Сесилла, что мальчишка будет жить не в такой халупе, как у тебя, что эптерис Манеол научит его манерам и учтивой речи...
— Это сын моей покойной сестры, Хулх, и я его тебе не отдам, даже если бы ты мне наобещал горы золотых уний, — хмуро оборвала его Сесилла, — он добрался сюда из Уллалии, чтобы научиться торговому делу. Я договорилась с Феородом, и он мне обещал взять мальчишку в обучение.
Хулх злобно скосил на меня маленькие, бегающие глазки и скользнул быстрым взглядом по неприветливому лицу Сесиллы.
— Это ты хорошо сделала, Сесилла, что позаботилась о том, чтобы он не болтался без дела, — фальшиво улыбаясь, опять затараторил толстяк, — но эптерис Манеол сегодня утром видел мальчишку в порту, слоняющимся возле рабов, и пришёл ко мне с назиданием о моем попустительстве и излишней снисходительности к лентяям и бездельникам. Слава богам, — покосился Хулх в сторону открытой двери, — что такие люди, как эптерис Манеол, служат нашему императору!
А в доме стало светлее, — Манеол отошел от двери, видимо, потеряв вдруг интерес к разговору. Хулх же всё топтался у порога, рассуждал о порядке и законах и будто чего-то ждал.
Сесилла слушала его хмуро, потом достала из широкого кармана, пришитого на платье, несколько золотых монет и отсыпала их в протянутую с готовностью, чёрную от загара, ладонь Хулха. После чего он сказал мне, пряча за пазуху деньги:
— Благодари свою тётку, парень, молись за неё и нашего добрейшего императора, и смотри у меня! — погрозил он мне толстым, будто сосиска, пальцем.
И торопливо вышел. Стало тихо. Дверь тоскливо запела ему вслед. Сесилла устало села на топчан и закрыла глаза. Некоторое время она сидела так, напоминая высушенную годами и жарой мумию, которой через силу и преодолевая желание застыть, замереть, приходится двигаться.
В открытую дверь вечерний ветер с моря нёс прохладу и острый запах рыбы и водорослей. Где-то разговаривали женщины, звякала посуда, смеялись дети. Солнце багрово стекало в синее, дрожащее марево на горизонте, и становилось немного прохладнее.
А со стороны города долетал шум множества голосов, будто разворошили дремавший до сей поры муравейник, неслись гортанные вопли зазывал, выли, издавая пронзительные длинные звуки, какие-то музыкальные инструменты.
— Сегодня праздник, — проговорила Сесилла, словно только что вспомнила о празднике, и нисколько не обрадовалась этому.
Я взглянула на неё — дети... они ведь всё ещё там, в подполе. Она молча кивнула головой, и на полу отчетливо проступили щели в старых рассохшихся досках. А потом она посмотрела на меня и сказала:
— Манеол мне не поверил, он вернется...
Дверь мягко закрылась, щёлкнула послушная защёлка. Я вытащила уснувшую Ялейку, которую мне сразу подал на руках Тину. Девчушка сладко спала.
Значит, не поверил. Значит, путь тебе, один — на болота. Что там у них на болотах? Центр сопротивления? Местные партизаны? Да я — не против!..
Но что-то мне внутри говорило, что я на правильном пути. Как только я оказалась в Галайзие, сразу словно рядом оказалась... С ним рядом...
Я чую тебя, дьюри, ты где-то здесь. Разлука с тобой словно расставила ударение на главном, заставила обернуться в себя, в своё самоё потайное, увидеть мелочи, почуять запах твой... Ощутить прикосновение твоего присутствия здесь когда-то. Ты был здесь, ты тоже пришёл сюда, и, может быть, как и я, понял, что все завершится здесь. Нет, я не могу уйти отсюда.
— Когда придёт Аро? — спросила я, положив Ялейку на топчан и укрыв углом покрывала.
— Когда стемнеет... Мусорщик Аро не имеет права смущать обоняние знатных людей города и должен делать свою работу ночью. Он собирает отбросы в большие и тяжёлые корзины, — Сесилла улыбнулась и подмигнула Ялейке, — и вывозит их за город на болота. А сегодня праздник, и мусора будет много-много!..
Она посмотрела на меня. И ахнула, всплеснув руками.
— Что ты задумала?! — воскликнула Сесилла, сразу изменившись в лице.
Я стала выше её, пожалуй, почти на голову. Проведя пальцами по лицу, глазам, я усмехнулась.
— Пойду прогуляюсь... — ответила я. — Похоже?
Слова прозвучали холодно и отстранённо, словно их произнесла не я, не Сесилле. Тину, не отрывая глаз, смотрел на меня, и я улыбнулась ему. Он отвернулся. Да, вряд ли улыбка ивенга приятна ему.
— Похоже, — проговорила Сесилла и покачала головой, — молод, красив, надменен. Метаморфы любят красивых хозяев и служат им с любовью, — и усмехнулась вдруг, — а перевязь — с правого плеча на левое. И не забудь, ивенги мало обучены магии, лишь самой грубой, и очень жестоко ненавидят тех, кто ею пользуется!
С правого, так с правого. А сандалии у них, гадов, чудесные! Кожа мягкая, подошва толстая.
— Не забуду. И не жди меня, Сесилла, вернусь, так вернусь, не вернусь, так тому и быть.
Сесилла подняла ладонь перед собой в знак благословения в путь и кивнула, но я видела по её тревожным глазам, что она в отличие от меня понимает всю опасность затеянного мною. Но зачем тогда я здесь? Чтобы отсиживаться на болотах? С одинаковым успехом можно было сидеть у Бакару или остаться дома...
Я открыла дверь, вышла и сказала отчётливо, посмотрев на Сесиллу с улыбкой:
— Не забудь, эптерис Манеол ждёт мальчишку сегодня вечером.
— Да, эптерис Фредол из Кутты, — серьёзно ответила она, и в глазах её была тревога.
* * *
Значит, эптерис Фредол. Ну, что ж, Фредол, так Фредол. Из Кутты. Сесилла подсказывала мне, кто я и откуда. И очень своевременно, потому что сама я не догадалась у неё спросить об этом.
Прошагав по узкой улице от дома Сесиллы, я ловила на себе почтительные взгляды, которые сразу утыкались в землю, лишь только их хозяева понимали, что замечены. Но, подумав, что не пристало солидному эптерису так "ронять себя", я пошла уже спокойнее и перестала оглядываться на людей.
Самое интересное, что метаморф не только менял мою внешность, но и заставлял себя ощущать по-другому. И сейчас я понемногу успокаивалась, чувствуя свою защищенность под этой личиной. Даже стала замечать, что город-то вокруг меня, оказывается, раскинулся красивый.
Отстроенные из белого камня дома, больше одноэтажные, тянулись правильными рядами за каменными, в человеческий рост, заборами, вдоль все той же мощёной улицы, которая здесь, похоже, была главной, и, может быть, единственной.
Ещё было светло, но кое-где зажигались фонари, висевшие над входами домов, лавочек, некоторые из которых были уже закрыты. Следом закрывали свои магазины и остальные владельцы один за другим. Из дверей такой закрывающейся лавки выбегал трусцой и закрывал ставни и двери какой-нибудь дряхлый раб, который только и мог уже, что открыть да закрыть двери, потому что стар, а рачительному хозяину невыгодно кормить задаром этого полуживого иждивенца.
Городские рабы в отличие от портовых были куда как опрятнее, но глухая тоска во взгляде и ошейник на шее, пусть без кровавых струпьев под ним, сразу давали понять, кто эти несчастные.
И старика, замешкавшегося суетливо у порога, хозяин пнул, словно пса, оттолкнул. Тот, завалившись хилым, тощим телом, упал, закрыв руками лицо, сжался в комок — затопчут...
А толпы народа, одетого в чистые нарядные одежды, тянулись в центр. С рыбацких слобод, раскинувшихся вокруг порта, говорливыми, шумными ручейками вливались в город десятки, сотни людей. Перекидываясь приветствиями, солёными шуточками, добродушно поругиваясь, они шли и шли.
Дома здесь становились выше, богаче, отделка лепниной их была тяжеловесна и вычурна. Фасады украшали маленькие балкончики и узкие террасы, поддерживаемые колоннами-ступами. Улица утопала в зелени пальм и кипарисов, всадницы в просторных белых одеждах гарцевали на тонконогих жеребцах, их сопровождали знатные и надменные спутники, степенные семейные пары шествовали чинно.
Все это скопище двигалось в одну сторону, заметно разделяясь на сословия, не смешиваясь и не общаясь друг с другом. Поток увлекал меня всё дальше, и я, не задумываясь, следовала за ним. Никто не обращал на меня внимания. Таких одиноких и надменноликих ивенгов, как я, было множество, правда, чаще следом плёлся раб с корзинкой — за хозяйкой, или с оружием — за хозяином. Мне же оставалось изображать из себя гостя столицы или просто праздношатающегося лентяя.
Но, наткнувшись по пути на лавку менялы, я невольно приостановилась и, нащупав в кармане своём мешочек с золотыми безделушками от старого Бакару, вошла. Немного денег мне не помешает.
Сумрачное небольшое помещение с кривоногим пухлым диванчиком возле стены, столом в углу напротив, стулом с высокой спинкой и креслом возле него. Яркий круг света очерчивала небольшая стеклянная лампа в медной подставе. Сев, и закинув нога на ногу, мне почему-то казалось, что именно так должен сидеть именитый ивенг, я откашлялась.
И тут же увидела испуганное лицо шустрого уллы, высунувшегося из-за двери в другую комнату.
— Ну... — сказала я, уставившись на него не сильно внушительно. — Долго ждать мне?
Старый улла подошёл к столу и маленькой лохматой ручкой указал на кресло. Сам долго гнездился на стуле, ерзал, словно в крышке стула торчал гвоздь и, наконец, спросил:
— Э-э... Э-э... Откуда будет эптерис? Э-э... не имею честь знать имя.
— Эптерис Фредол, — сказала я, уже было отчаявшись услышать окончание этой фразы, и осеклась — не нужно было отвечать на этот дурацкий вопрос. — Я тороплюсь, — раздраженно, больше на саму себя, добавила я и положила на стол бирюзовое колье в оправе из белого золота.
Суетливо закивав и подавшись вперед, выставив перед собой тонкую увеличительную трубку, похожую на стетоскоп, меняла некоторое время молчал. Потом зыркнул на меня заинтересованно и, прямо-таки по-лисьи заострившись лицом от удовольствия, проговорил:
— Давненько я такой красоты не видал, эптерис Фредол! Нет теперь в людях того трудолюбия и усердия, какое бывало раньше. Только в моей мастерской работало десять лет назад восемь талантливейших мастеров из Хезы! И даже, — он многозначительно поднял короткий палец вверх, — один дьюри! Какие чудеса они вытворяли из золота, серебра и каменьев!
А я вспомнила колокольчик, нависший над моей головой тогда в этом удивительном мире хезов, тонкие прожилки в просвечивающем на солнце листе. Не удивительно, что видя такую красоту вокруг себя с детства, хезы переносят её в свои творения.
— Дьюри, — протянула я, — бродяги и нищие фокусники — твои дьюри. Слава богам, больше их нет...
Меняла вытянул шею, заглядывая мне в лицо, и открыл рот и вдруг шумно сглотнул, как жаба, которая хотела квакнуть, но подавилась мухой. Так и меняла. Он оборвал себя на полуслове и теперь молчал, выпучившись и уставившись на меня. Он что-то ужасно хотел сказать. Надо ему позволить.
— Ни в Вересии, ни в Ивеноге, — продолжила я свою мысль, не глядя на уллу. — Дьюри больше нет.
— Иых! — шумно выдохнул, наконец, меняла и, осторожно подбирая слова, сказал: — почтенный эптерис Фредол, конечно, просто забыл, как четвертого дня ночью в порт с превеликой охраной привезли с приисков последнего мальчишку Вазиминга, — его голос перешёл на шёпот, но видно было, что ему страшно хочется поговорить на эту тему, любопытство пересиливало страх. — Младший Вазиминг достиг своего десятилетия, и, говорят, стал очень замкнут и агрессивен...
Я даже перестала дышать. Милиен...
— Вы слышали, он превратился в дракона и разорвал в клочья охрану замка, а потом превратился в мышь и хотел скрыться, но не пролез в нору? Хи-хи-хи, — меняла противно захихикал, — глупый мальчишка не рассчитал. И не мудрено, говорят, дьюри ничему не учат своих детей, они глупы и самонадеянны. Но у них ловкие руки и необузданные фантазии. Поэтому, — болтал уже без умолку улла, видя, что его слушают, — из них получаются прекрасные ремесленники, если они попадают в хорошие руки.
Он помрачнел, видимо, вспомнив то, с чего начал этот разговор:
— А сейчас я разорился! Потому что ни один мальчишка-раб, купленный мной за последние пять лет, так и не выучился тонкому ювелирному мастерству.
— Потому что рабы, — раздражённо проговорила я, глядя на его пухлое подвижное лицо.
— Да, ленивые, тупые рабы! — подхватил воодушевлённо улла.
Я встала и отошла к окну. Сил не было слушать это.
— Выслушав твою болтовню, я понял, что у тебя длинный язык и мозг с грецкий орех, — проговорила я сквозь зубы, вспомнив, что видела это раскидистое дерево по пути сюда, и, видя, как вытянулось испуганно лицо менялы, добавила: — Но я тороплюсь.
— Сию минуту, эптерис Фредол, сию минуту. Бирюзы на пятьсот уний золотом и золота на полторы тысячи уний золотом, — и захихикал, — золото за золото, хи-хи-хи.
