Разумеется, у Ромки ничего подобного не было и быть не могло, как и у всех прочих. Да и толку от записи, если Поц придет и уйдет? Не будет же он сам себе вслух рассказывать, где живет и куда собирается. Но вопрос технической слежки решили прояснить сегодня же, благо в интернете можно найти все. И в любом случае найти место, откуда можно наблюдать за входом в нужное парадное.

— Чердак напротив? — предложил отмалчивавшийся до того Киллер. — Взять тоже бинокль и посмотреть. Дежурить можно и поочередно, вот только не круглые же сутки там сидеть?

— Чердак напротив — оптимально, — согласился Дон. — По времени тоже без вопросов, когда Маринка занимается: после уроков, и часов до восьми. И звонить остальным, если что. В общем, надо туда пойти и все разведать.

Вот только заняться этим сегодня не вышло. Преподы точно сговорились: по примеру Фильки завалили работой по самые уши, а наплевать на домашние задания — это рисковать вылетом. Да и смысла учиться в Школе, если не учиться, Дон не видел.

Маринке он все же позвонил. Уже от Киллера, после вкуснейшего лукового супа (наверняка Франц Карлович позаботился!) и ровно перед тем, как сесть за Филькин реферат. Но до реферата ли, если Маринка так дурит? Не на пустом же месте, она не из таких, вдруг там что серьезное?!

Трубку она не взяла. И на смс не ответила.

Вредничает? Обиделась? Хоть иди к Эльвире и выясняй, что с ней такое.

Дон даже Лизке позвонил, и та даже ответила, но совершенно не по существу. Только:

— Извини, Дон, я обещала никому не говорить.

Он бы сказал ей все, что думает о девчачьей дури, но не стал — никакой пользы, кроме вреда, от этого не будет. Только разобидятся обе непонятно на что.

— Снова тайны Мадридского двора? — сочувственно спросил Киллер.

— Девчонки! — Дон дернул плечом. — Может это другая раса? Негуманоидная.

Киллер согласился, что запросто, и покосился на фолиантище, врученный Филькой. Явно намекал, что исключительно инопланетный разум мог подсунуть двум бедным студентам талмуд на староитальянском, который только переводить надо год.

Дон хмыкнул. Не понимает Киллер, что по сравнению с девчачьими заморочками, староитальянский — тьфу! По крайней мере, пониманию поддается, да и добрая треть этого дневника — рисунки. И схемы всякие.

— Давай я переводить буду, вслух, а ты записывай? Так проще, а потом в реферат оформим?

— Давай, — охотно согласился не желающий ломать мозг Киллер.

Дон еле удержался от смеха. Дождался, пока Киллер откроет Ворд — правильно, не от руки же писать, а потом перепечатывать! — и открыл первую страницу дневника.

Прищурился: мелкие буквы так и скакали перед глазами, откашлялся.

— Ага, пиши. "Сего дня, тринадцатого мая месяца, года тысяча пятьсот пятидесятого от Рождества Христова, я начинаю этот дневник, чтобы описать величайшее из свершений, кое прославит имя мое в веках..."

Сначала он хотел написать, что ангел явился ему в сиянии небесном и аромате благовоний, но решил, что в этой истории художественное преувеличение будет неуместным.

Она пришла в дом номер три по виа Уфицци обыкновенным весенним вечером, и поначалу не было в ее визите ничего необычайного. Всего лишь незнакомая дама постучалась в его дверь, ей открыл Асканьо — он ревностно охранял покой своего мастера, пока Бенвенуто творил Ганимеда, последний заказ от герцога Козимо.

Работа в тот вечер не спорилась, чему виной было проклятое безденежье. За Персея их светлость так и не заплатил, аванс за Ганимеда лишь пообещал... А мясник, зеленщик и угольщик, низкие люди, опять требовали денег, не говоря уже про счета от сапожника и портного — не может же сам Бенвенуто Челлини появиться при герцогском дворе в прохудившихся сапогах и выцветшем берете!

Потому Бенвенуто без сожаления оставил глиняного орла и вышел встречать незнакомку в гостиную, втайне надеясь на самый обыкновенный заказ: брошь или ожерелье, да хоть ангела на надгробие, лишь бы за него платили сразу и полновесным золотом! Пусть это не искусство, пусть его шедевр носит толстая супруга негоцианта или какой-нибудь мастер гильдии сыроделов хвастается им в кругу таких же низких ремесленников, зато Бенвенуто сможет, наконец, отделаться от притязаний неблагодарного негодяя Антонио...

Первый взгляд на незнакомку, ожидавшую его у окна во внутренний двор, оправдал его надежды. Отчасти.

Молодость ее давно миновала — Бенвенуто дал бы ей лет двадцать пять, а то и все двадцать шесть. Черты были правильны, милы, но не более; наилучшим ее украшением служили чудесные локоны цвета спелой пшеницы. Ее наряд выдавал даму состоятельную, с изысканным вкусом, но не высокородную и не желающую блистать. Платье ее из венецианского бархата отличалось изысканным кроем, из-под подола выглядывал мысок туфельки, изготовленной лучшим флорентийским сапожником, однако фероньерка ее была из простого аметиста и серебра, а главное — слишком прямой спине и всей ее манере недоставало утонченной хрупкости истинно благородной дамы.

И, что самое странное, дама явилась совершенно одна, без сопровождения. Именно это заставило Бенвенуто усомниться в ее платежеспособности: одинокая дама с полным кошельком на улицах благословенной Флоренции подвергается нешуточной опасности.

— Чем могу служить, мадонна? — обратился к ней Бенвенуто.

Она обернулась от окна, словно бы растерянно, глянула на него — и вот тут Бенвенуто понял, что этот майский вечер он запомнит надолго.

— Маэстро! Только вы можете мне помочь! — проговорила незнакомка с такой надеждой в голосе, что сердце Бенвенуто дрогнуло. — Никто, кроме вас, не сумеет спасти меня...

Он со всей галантностью предложил незнакомке присесть в кресло и утолить жажду прекрасной сангрией, лишь на прошлой неделе поднесенной ему благодарным испанским виноторговцем. К сожалению, благодарность и восторг негоцианта, получившего воистину божественной красоты ожерелье, были не настолько велики, чтобы добавить к сумме заказа хоть десяток золотых, но и два бочонка сангрии тоже неплохо способствуют вдохновению.

— Расскажите все, мадонна. Поверьте, я сделаю все, что только в человеческих силах, и да поможет мне Господь. Но сначала выпейте этот чудесный напиток, он поможет вам успокоиться.

— Моя сестра, маэстро... — незнакомка прерывисто вздохнула и отпила сангрии; по губам ее скользнула мимолетная улыбка. Бенвенуто же обратил внимание, что руки дамы нежны и ухожены не менее, чем руки герцогини. — Воистину изумительный напиток, благодарю вас.

Бенвенуто сдержанно склонил голову, признавая ее правоту, и спросил:

— Позволено ли мне будет узнать ваше имя, мадонна?

— О, прошу прощения, маэстро... вы можете звать меня Феличе, но я оставлю в тайне имя семьи. Дело крайне деликатно... вы же позволите говорить прямо, маэстро Челлини?

— Разумеется, мадонна Феличе! — воскликнул Бенвенуто. — Считайте, что ваша тайна в руках не менее надежных, нежели руки преподобного настоятеля Санта Мария дель Фьоре.

— Вы столь благородны, маэстро... но не передумаете ли вы, когда узнаете... — мадонна Феличе посмотрела на него с отчаянием. — Но я доверюсь вам всецело, потому что если и есть на свете человек, способный своим искусством приблизиться к чуду, то лишь вы.

С этими словами она сняла с пояса вышитый кошель, распустила завязки и высыпала на стол горсть золотых монет, несколько дорогих перстней и золотой медальон старой венецианской работы: раскрыв его, Бенвенуто нашел в нем прядь золотых волос.

— Я понимаю, что это слишком ничтожная сумма за то великое дело, о котором я попрошу, но я не решилась брать с собой больше, улицы Флоренции слишком опасны для одинокой женщины. А сопровождение... смею надеяться, никто не обратил на меня внимания. Ведь я, в отличие от моей сестры, не благородная дама. — Мадонна Феличе чуть грустно улыбнулась и пододвинула горсть монет ближе к Бенвенуто. — Как вы уже догадались, маэстро, моим отцом был весьма знатный дворянин, настолько знатный, что в связи с этой удивительной и печальной историей мне бы не хотелось называть его имени. Мой отец человек воистину благородный и щедрый, он дал мне прекрасное воспитание и позволил быть рядом с моей молочной сестрой. Лилианой. Мы росли вместе...

Мадонна Феличе рассказывала, а Бенвенуто смотрел на нее и думал, насколько же обманчиво бывает первое впечатление. О да, мадонна Феличе не была юной красавицей, ее взгляд не зажег бы пламени страсти в мужском сердце. Но в ее речи, во всей ее позе было столько надежды и смирения, столько любви к неведомой Лилиане, столько может быть лишь у святой.

— Моя сестра полюбила, как ей казалось, достойного человека. Так казалось и мне; я помогала им встречаться втайне. Лилиана расцветала от этих встреч, ее возлюбленный твердил, что солнце восходит ради нее. Счастье их, однако, длилось недолго. Лилиана открыла свое сердце отцу, умоляла его согласиться на ее замужество. Он отказал. Девица из благороднейшего рода — и безземельный менестрель, младший сын в роду... Лилиана была в отчаянии. Накануне его отъезда она отправилась к астрологу, и тот изготовил для нее зелье. "Ты заснешь, — сказал этот негодяй моей сестре, — и сон твой будет подобен смерти. Тебя разбудит поцелуй возлюбленного, и тогда твой отец согласится на вашу свадьбу". Так и случилось, синьор, моя сестра заснула. Но ее возлюбленный не пожелал разбудить свою даму! Он уехал, а спустя два дня после его отъезда Лилиана проснулась сама. Однако с тех пор она не сказала ни слова, не выпила ни глотка воды, не съела ни крошки хлеба. Кажется, что с нами осталось лишь ее тело, а где душа, мы можем лишь гадать... Отец наш возил Лилиану в Компостеллу, к мощам Святого Иакова, и в Венецию, к Святому Марку, и к Святой Урсуле. Во здравие моей сестры служат молебны и во Флоренции, и в Риме, но она так и не вернулась к нам. Маэстро! — Мадонна Феличе упала на колени и протянула к нему руки. — Умоляю вас, помогите моей сестре!

— Разумеется! — воскликнул Бенвенуто, не в силах видеть горе прекрасной дамы. Она пришла к нему, одна-одинешенька, рискуя жизнью, так разве может он отказать? — Но что я могу сделать, мадонна? Я ведь не целитель...

— Мне было видение, маэстро. Я молюсь о моей сестре ежедневно, вот уже пять лет. И вчера во время мессы я увидела... увидела даму в синем одеянии. Она улыбнулась мне, и сердце мое запело. 'Не тревожься более о сестре, — сказала мне эта дама. — Разыщи здесь, во Флоренции, маэстро Бенвенуто, сына маэстро Джованни, и умоли его создать музыкальный инструмент. Песня его струн разбудит твою сестру'. И та дама коснулась моей головы, благословляя; и вот я здесь. В ваших руках две души, маэстро, спасите же мою сестру, спасите меня от отчаяния!

— ...я согласился помочь ей, и ни секунды не сожалею об этом. Вернуть заблудшую душу, вот самое угодное Господу деяние! Господь дал мне великий талант, и я не смею зарывать его в землю. Моя лютня превзойдет творения самого прославленного Леонардо...

— ...Моя скромность прямо-таки зашкаливает, мое ЧСВ выше облаков, мои сапоги попирают Вселенную, — заглушил скрип пера мальчишеский голос.

Бенвенуто оторвался от дневника, уже готовый высказать ученику все, что думает о его умственных способностях и наглости, и замер в растерянности.

Бенвенуто?

Почему Бенвенуто?

Вот же черт...

Дон потер виски, зажмурился, распахнул глаза — но Филька на коленях, одетая во что-то немыслимо-средневековое и протягивающая к нему руки в мольбе, так и стояла перед внутренним взором. Как и вся эта сумасшедшая беседа.

— Без обид, Дон, — продолжил Киллер, отодвигаясь от стола и разминая пальцы. — Неужели он правда поверил в эту сказочку? Или это он будущим читателям вырастил развесистую клюкву?

Ага, клюква. Сейчас, три раза! Этот наивный идиот Бенвенуто...

Волна обиды и возмущения захлестнула Дона, словно это его кто-то назвал наивным идиотом.

Он потряс головой, оглядел Киллерову комнату — чисто чтобы убедиться, что он здесь и сейчас, что его зовут Даниилом Горским, а за окном осенний Питер, а не Флоренция шестнадцатого века.

— Дон, ты чего? — забеспокоился Киллер.

— Чертовщина мерещится, — честно признался Дон. — А Бенвенуто в самом деле был редким индюком.

Прислушался к себе, уже без удивления поймав отголосок хмурой обиды: никакого уважения к старшим! Зря я с тобой связался, мальчишка, надо было дождаться кого-то поумнее.

Дону даже стало стыдно.

В самом деле, для своего века Бенвенуто был очень даже ничего. Ну, не Чезаре Борджиа. Не Маккиавели. Ну так художник же, а не политик. Гениальный художник, да-да. Самый гениальный, только не обижайся, о моя шизофрения.

Бенвенуто тихонько фыркнул, мол, не подлизывайся, мальчишка.

Ага. Не подлизываюсь.

Просто схожу с ума.

Вон и Киллер смотрит как на больного. Срочная консультация со специалистом по душевному здоровью. Здрасьте, дядя доктор, у меня в голове живет Бенвенуто Челлини, и я не хочу об этом поговорить! И вас, синьор Бенвенуто, попрошу временно заткнуться!

— Эй, Дон! Говори по-русски, а?

— А?.. — Дон захлопнул дневник, знакомый до последней буквы, и для надежности прикрыл его тетрадью. — А я по-каковски?

Киллер хмыкнул и передразнил длинной фразой на староитальянском.

— Увлекся, — пожал плечами Дон. — Слушай, но сказочка-то хороша! Хоть сейчас роман пиши.

— Дюма, ага. Мадонна Феличе в исполнении Тереховой... э... — Киллер резко посерьезнел. — Дон, скажи мне, что это совпадение.

— Совпадение. Мало ли Феличе на свете, друг Горацио, — кивнул Дон, сам себе не веря.

Хотя если это шиза — а это шиза! — то ничего удивительного, что подсознание выдало образ мадонны Феличе в виде мадонны Феличе. И вообще наверняка в этом дневнике дальше все разъясняется. Бенвенуто был тем еще кобелем, можно зуб давать, он эту загадочную даму оприходовал и все о ней разузнал.

Вот и надо убедиться.

Он даже протянул руку к дневнику, но тут же отдернул. Снова показалось, что он помнит, как писал его.

Помнит ночь, цикад за окном, шелест прибоя и запах водорослей, и шаги где-то наверху, и свой страх...

Чертовщина!

Сжав зубы, Дон снова открыл дневник. Где-то ближе к концу.

И сразу на глаза попались строчки:

"Тринадцатого августа, года тысяча пятьсот шестьдесят девятого.

Мадонна Феличе справлялась, готов ли наконец ее заказ. Да простит меня она и ее несчастная сестра, если только таковая существует под небесами! Но я не могу расстаться с моей гитарой, даже если бы давали золота по ее весу.

Я назвал ее Виолой, ибо форма испанской гитары напоминает многажды увеличенную скрипку, а поет она слаще иной девы. Нимало не сомневаюсь я, что она излечит загадочный недуг дамы Лилианы, и все же не могу отдать ее.

Даме Лилиане теперь не менее сорока лет, не лучше ли ей дожить, сколь отпущено, в ее счастливом беспамятстве?"

— Виола, — буркнул Дон, листая дневник назад. — Никакой фантазии у мужика...