Ждана ничего не могла выговорить в ответ, только рыдала. Будущего не было: оно лежало в руинах.
Свет снова заслонила фигура Млады с кружкой; приподняв девушке голову с подушки, она заставила её выпить несколько глотков вчерашнего отвара с мёдом. Сладковатая горечь смешивалась с солью слёз, зубы стучали о край кружки, и тяжёлая рука Млады погладила Ждану по голове.
«Ну, ну... тихо. В общем, вот что я тебе скажу: отправляйся-ка ты домой, к отцу с матерью. Освобождаю тебя от данного мне слова и долее здесь не задерживаю».
Ни слезинки не проронили её прохладно-светлые глаза, голос не дрогнул, лицо не покривилось... Хотя откуда Ждане знать — может, пока она ночами бормотала имя Лесияры, и лились из этих глаз слёзы, а к утру высыхали. Теперь Млада ей сказала только:
«Кольцо оставь себе: за это время сроднилось оно с тобой, стало лишь твоим и больше ни на ком не будет действовать».
Была осень... Хвойно-листопадный лес вдоль границы гор не мог подсказать Ждане, что делать: он был занят подбором красок для своего наряда, который собирался вскорости надеть. Рассеянно шелестя, он ронял листья, а ветер подхватывал их и кружил в хороводе, вплетая в косы Жданы первые серебряные ниточки — ещё совсем незаметные, но неумолимые отметины горя. Опадающие листья ласкались к её ногам, к подолу юбки, смола оставляла липкие, горько пахнущие следы на ладонях. Бродя среди сосен, Ждана гладила стволы, всматривалась в ненастное небо над их вершинами, вдыхала крепкую свежесть воздуха... Присев, любовалась потускневшими в этот хмурый день струями ручья, по которому плыли жёлтые лодочки листьев.
«Прощайте, Белые горы...»
Губы задрожали, на ресницах повисли слезинки. Шаг в колышущееся волнами пространство — и Ждана стояла на скале, окидывая сквозь печальный прищур ослепительные шапки на вершинах. Вот двуглавый Ирмаэль, вот рассечённый Сугум, вот грустная Нярина с раной в боку, плачущая целебными слезами. Неужели она больше никогда не увидит их? Неужели никогда не кинет взгляд на тёмно-зелёные кудри старых сосен и не замрёт от восторга в рассветной тишине, встречая солнце?
Ещё шаг — и её поступь гулко отдалась под сводами отцовского дворца. Скользя рукой по перилам, она с удивлением ощущала, каким чужим стал ей родительский дом. Каменный холод, великолепие внутренней отделки, огромные пространства присутственных палат, блестящая роскошь светлиц и спален — всё это померкло в её сердце, в котором поселилась гордая и суровая красота Белых гор. Остановившись, она ловила последние мгновения тишины перед тем, как её возвращение будет замечено многочисленной прислугой. Доложат родителям, и начнётся кошмар расспросов и объяснений... А ей хотелось навеки превратиться в молчаливый камень, стать горой, как Нярина, и застыть среди безмолвных седых великанов, чей вечный покой оглашали только птичьи голоса.
Её заметили домочадцы. Шёпот, охи, ахи... Началось. Ждана поморщилась и, не отвечая ни на чьи вопросы, прошла в свою комнату, в которой совсем ничего не поменялось за время её отсутствия: те же подушки, те же кружева на девичьей постели под расшитым золотыми звёздами навесом, украшенный янтарём столик для рукоделия, прялка, золочёное кресло у окна со скамеечкой для ног и медвежьей шкурой вместо ковра... Даже не верилось, что она когда-то жила во всей этой ненужной, тщеславной и пустой роскоши. Оказалось, без всего этого прекрасно можно обходиться — это Ждана поняла за время жизни в Белых горах. Она отвыкла от слуг, от показного блеска: домом и кормильцами ей стали горы, лес и озеро. С детства мать учила её, что роскошь — лишь шелуха, не стоящая привязанности, но только на собственном опыте Ждана смогла это прочувствовать и в этом убедиться. И вот теперь все богатства на свете она была готова променять на скромный домик в лесу — лишь бы рядом были любимые глаза.
«Ждана, доченька! Ты чего это вернулась? Понадобилось что? Или... Ты не захворала часом, нет?»
Беспокойство матери только причиняло боль и раздражало. Ждана сидела в кресле у окна каменным изваянием, а перед её глазами качались колючие, взъерошенные гривы вольных сосен, сияли снежные шапки на вечных памятниках Ирмаэлю, Сугуму и Нярине, плясали стройные ноги Лесияры в красивых сапогах.
«Дочка, что случилось?»
Глаза матери с лучиками морщинок. Странное чувство, будто она вернулась из другого мира, не покидало Ждану. Все, кого она знала прежде, представали перед нею словно в первый раз, и она подмечала в них новые черты. Вот, например, она и не подозревала, что мать уже такая... пожилая. А ведь ей было всего сорок лет. Для мужчины — расцвет, а для женщины — конец её бабьего века. А женщины-кошки — вечно молодые, вечно сильные... На родине Жданы бытовало обыкновение: если девка не вышла замуж к восемнадцати годам — всё, считай, старая дева, тогда как дочери Лалады начинали искать свою суженую только с тридцати пяти. А что теперь оставалось Ждане?
«Свадьбы не будет, матушка. Я ошиблась».
Мать лила слёзы, а у Жданы они иссякли. Не она сама превратилась в гору, а её душа окаменела и застыла заснеженной глыбой под холодным небом. Что ей вся эта золотая шелуха, если нет самого главного огня, поддерживающего жизнь — любви?
Потом настал черёд объясняться с отцом. Он обрушил на её голову страшное и тяжёлое, как топор палача, слово — «позор». Помолвка была совершена на глазах у сотен людей, отпразднована с княжеским размахом, и всё это обратилось в прах. Отец чуть не сломал Ждане пальцы, срывая с её руки кольцо: он хотел немедленно отправиться к Твердяне и Младе, чтобы лично поговорить обо всём, извиниться за непутёвую дочь и, если удастся, вновь всё наладить, но Млада оказалась права. Ни в чьих руках, кроме самой Жданы, кольцо больше не действовало. Отец остыл и махнул рукой, поняв, что исправить здесь вряд ли что-то удастся. «Позор» — крупными буквами выжег он на сердце дочери. Расстроившаяся свадьба — дурная слава для невесты. «Значит, с гнильцой яблочко-то», — решат люди, а каждому ведь не объяснишь, что да как... Непутёвая девка — кто такую возьмёт замуж?
«Как я людям в глаза смотреть буду?» — сокрушался Ярмола Гордятич.
Осень одела сад в яркий наряд, и Ждана, остановившись у пруда, поникла с распущенными косами над тёмной водой, как окаменевшая берёза. В водном зеркале ей мерещились отражения островерхих елей и горных склонов, а потом вдруг она увидела Лесияру. Та стояла на другом берегу и манила Ждану к себе, и в движении её губ девушка читала слово «люблю». Забыв, что кольцо она оставила дома, Ждана шагнула в привычно колышущуюся волнами гладь... только не воздуха, а воды. Хоть и умела она плавать, однако от неожиданности едва не захлебнулась; к счастью, дворовые слуги вовремя подоспели и вытащили её — мокрую, с безумно сверкающими глазами, бормочущую что-то бессвязное. Потом она обсохла и пришла в себя, но слух об этом происшествии не мог не разнестись. Стали поговаривать, что дочь Ярмолы Гордятича хотела утопиться, потому что якобы зачала ребёнка не от своей наречённой избранницы, что и стало причиной расстройства её свадьбы. Когда эти россказни дошли до самой Жданы, она только хмыкнула. Молча слушая упрёки отца, она думала о чём-то своём...
«Ославилась! Опозорилась! — кричал отец. — Что теперь мне с тобою делать? Людям рты не заткнёшь... Позор на всю семью... И на мою седую голову!»
Но какое было дело осени до слухов? Она тихо роняла листья в пруд, и склонившиеся над ним берёзы словно пытались высмотреть в его тёмной глубине какую-то тайну. Расчёсывая на берегу волосы, Ждана нашла несколько седых нитей, но не стала их выдёргивать, а пустила деревянный гребешок по воде...
Потом она сделала странную вещь: пришла к отцу на приём вместе с остальными просителями. Расхаживая среди важных бородатых мужчин, ожидавших своей очереди, она улыбалась всем причудливой улыбкой. В руке она сжимала свёрнутый в трубочку чертёж. Отец удивился и насторожился, когда она вошла.
«Что это значит? — нахмурился он. — Ты зачем явилась?»
«Батюшка, ну, может же быть у меня к тебе дело! — сказала Ждана. — Ты ведь по окончании приёмных часов дела не обсуждаешь, вот и пришлось действовать таким макаром. — Она развернула перед отцом чертёж — точнее, рисунок небольшой каменной постройки. — Построй мне гробницу, вот такую. Из камня: он долговечнее дерева. Пусть она стоит у пруда, среди берёзок. Внутри будет каменный гроб, выстланный изнутри можжевеловыми ветками».
Отец даже поперхнулся.
«Ты совсем рехнулась? Зачем тебе, живой, гробница?»
«Батюшка, так всё равно уж я для вас с матушкой — не живая, — улыбнулась Ждана, поблёскивая большими, до странности спокойными глазами. — Позор семьи. А позор лучше прятать... Вот и похороните меня. Нет меня — нет позора».
Ярмола Гордятич сначала побагровел, потом побледнел. Скомкав листок, он поднёс его к пламени свечи и бросил вспыхнувший комок в печь. Потом велел двум своим писцам выйти, после чего трясущейся рукой забрал бороду и проговорил:
«Ох, беда мне с тобой, дочка, беда... Ты нарочно, что ли, всё это делаешь? Ведёшь себя так, чтоб о тебе судачили? Вот эти два молодца, которые только что за дверь вышли... Наверняка уже болтают там с людьми. А те своим знакомым расскажут байку про то, как дочь Ярмолы Кречета разума лишилась и пришла просить себя заживо похоронить... И пойдёт очередная сплетня по городу. — Тряхнув седеющими кудрями, Ярмола Гордятич досадливо махнул рукой. — Иди-ка в свои покои и выбрось эту блажь из головы».
Ждана опустилась на стул. По мраморно-белым щекам из неподвижных, немигающих тёмных глаз скатились две слезы.
«Батюшка, — прошелестели слова, сорвавшись первыми снежинками с бледных губ. — Нет мне жизни. Нет мне жизни нигде, родимый... Живу я без сердца: оно осталось в Белых горах, где поселиться мне не суждено. Здесь у меня будущего тоже нет. В твоём доме оставаться — только хлеб твой зря есть. Потому и прошу построить мне последний дом...»
«Перестань! Перестань, замолчи! — рассердился отец, тряся головой и взмахивая руками. — Даже не думай о таком! Ступай к себе немедля!»
Ждана не стала дожидаться, пока распространится очередная сплетня о ней. Уединившись вечером в своей комнате, она исписала много листов, но потом всё сожгла. Написала только: «Прощай, матушка, прощай, батюшка», — и положила на свой янтарный столик рядом с неоконченной вышивкой. Переодевшись в белогорский наряд — чёрную юбку с безрукавкой и полосатым передником, она надела кольцо и перенеслась к семиструйному водопаду близ западной границы Белых гор.
Это место было любимым у Млады, но в тот вечер Ждана там её не встретила. Слушая в синих сумерках грохот воды и любуясь голубым туманом брызг, девушка присела на корень старой ели — тот самый, на котором они с женщиной-кошкой сидели когда-то. Белые горы... Единственное место на земле, где ей хотелось бы и жить, и умереть. Только здесь её душа звенела всеми струнами и пела вместе с птицами, только здесь она остро ощущала радость бытия, но... Не судьба.
Сняв кольцо, она положила его на плоский камень, встала и подошла к краю, не думая ни о чём, просто любуясь мертвенной, сияющей голубизной струй водопада. Что жизнь опавшего листка? Ничто. Если он упадёт туда, то пропадёт.
Вдруг её схватили сзади очень сильные руки, и мужской голос воскликнул приглушённо:
«Ты чего удумала, дура?»
Крепкая ладонь заглушила крик Жданы, и её неумолимо поволокли прочь от водопада. Сколько она ни билась — всё напрасно: мужчина оказался силачом, которому ничего не стоило, завязав девушке рот, перекинуть её через плечо и бегом понести по каменистому спуску к реке... Впрочем, незнакомец не слишком-то бережно относился к своей ноше, ибо в спешке непреднамеренно ударил Ждану головой о ствол дерева.
Ждана пришла в себя с жуткой головной болью. Чёрное небо, свет факелов, парус, скрип вёсел, кряхтение гребцов... Холод ветра на лбу, запах мужского пота. Кажется, она лежала на палубе ладьи. Над ней склонился чернобородый мужчина в богатой одежде и шапке, отороченной чёрным мехом, грузноватый, широкоплечий, с глубоко посаженными пронзительными глазами и угрюмыми бровями.
«Как тебя звать, красавица? Ты — белогорская дева?»
Нет, судя по голосу, это был не похититель, да и телосложение подкачало. Незнакомца, оттащившего её от края, Ждана плохо разглядела, но статью, как ей помнилось, он отличался отменной: могучие плечи, тонкий стан, узкие бёдра. А этот... Слегка обрюзгший, с животиком, и уже не молодой, хотя ещё и не дряхлый старик — между сорока и пятьюдесятью годами, и пока без единого седого волоса. Попытавшись пошевелиться, Ждана поняла, что связана по рукам и ногам, но рот был свободен.
«Вы кто... куда вы меня везёте?» — пробормотала она.
Чернобородый нахмурился.
«Сначала ответь на мой вопрос!»
Ждана отвернулась и сжала зубы. Пусть хоть что делают... Хоть бьют. Она им ничего не скажет.
И не сказала.
Её не били, напротив — обращались терпеливо и не грубо, хотя она пыталась кусаться и лягаться. Одному высокому и статному голубоглазому богатырю руку прокусила даже до крови, когда он поднёс ей кружку с водой, но он её не ударил, только белозубо засмеялся. Ждана прищурилась, узнавая... Незнакомец в синем тумане у водопада... Похож! Ожесточённо скалясь, она сплюнула кровь на доски палубы, а молодец зализал место укуса и тоже сплюнул розовую слюну, продолжая незлобиво усмехаться. От этого движения сердце Жданы странно ёкнуло... Вспомнилась первая встреча с Младой и то, как она зализывала себе порез. И вообще, этот дюжий детина до оторопи напоминал Ждане женщину-кошку — разрезом и отчасти цветом глаз, бровями, взглядом и улыбкой. Чисто выбрить ему лицо и выкрасить русые кудри отваром скорлупы желудей в чёрный цвет — и будет почти не отличить... Ну, если не раздевать, конечно.
«Меня Доброданом зовут, а тебя как?» — как ни в чём не бывало, спросил он.
«Ждана», — пробормотала девушка. Это было единственное слово, которым она перемолвилась с похитителями за всю дорогу.
Эта осень забросила её далеко от родных краёв — в загородную усадьбу князя Вранокрыла под Зимградом. Недавно овдовевший властелин Воронецкого княжества загорелся дерзкой идеей передать кровь дочерей Лалады своим потомкам, а для этого ему нужно было добыть белогорскую деву, чтоб та родила ему наследника. Долголетие и сила, несокрушимое здоровье и неувядающая красота — вот те качества, которые привнесла бы уроженка Белых гор в княжеский род. Все дети князя умерли в младенчестве, в живых пока оставалась лишь одна шестимесячная дочь, а он мечтал о сыне.
